Глава десятая

Штурм водораздела

Взрывали не только скалу — взрывали свой старый мир

ФИРИНУ. ФРЕНКЕЛЮ

МЕДВЕЖЬЯ ГОРА. БЕЛОМОРСТРОЙ

Ход работы, несмотря на принятые вами меры оздоровления лагеря и строительства, требует дополнительных мероприятий для обеспечения окончания работ строительства к первому мая. Отсрочки в окончании строительства допущено быть не может и не будет. Канал должен быть закончен к первому мая.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Весь чекистский, административный, инженерно-технический аппарат лагеря и строительства привести в боевое состояние, создав вместо лагерных отделений боевые штабы во главе с крепкими чекистами, придав им в качестве помощников инженеров, могущих обеспечить новые темпы работ. Для этого: переименуйте управление строительства и лагеря в главный штаб строительства, отделения переименуйте в штабы боевых участков строительства, например штаб первого боевого участка Беломорстроя, штаб второго боевого участка Беломорстроя и так далее, начальников отделений переименуйте в начальников боевых участков, их ПТЧ — в начальников штабов боевых участков, лагпункты и техперсонал на сооружениях переименуйте соответственно этому.

2. Везде, где только можно, ввести работы в три смены, соответственно приняв меры к обеспечению работ освещением, необходимым инструментом, материалом и т. д.

3. Обеспечить возможность для работающих получения горячей пищи без отрыва от работы на трассе.

4. Снимать с работы и предавать суду всех, кто пытается продолжать очковтирательство или срывать каким-либо другим путем боевые темпы работ, кто бы эти лица ни были.

5. Техперсоналу, добросовестно работающему, создать обстановку уверенности в завтрашнем дне, уверенности в том, что его хорошая работа будет оценена ОГПУ.

6. Создать такие условия десятникам, чтобы они имели власть, равную ответственности.

7. В целях помощи десятникам по обмерам принимаемых работ, наблюдения за порядком и т. д. учредить институт старших бригадиров.

На две-три бригады иметь одного старшего бригадира, освобожденного от работ.

Старших бригадиров, независимо от их сроков, выделить в особые бытовые условия и выплачивать им от тридцати до шестидесяти рублей, обеспечив лучшим обмундированием и лучшим жилищем.

8. Помимо требований выполнения индивидуальных норм или объемов, принимаемых на себя бригадами, не препятствовать, а поощрять выявляющиеся тенденции целых общежитий (бараки) влиять на отстающих отдельных лиц или отстающие бригады.

Надо поощрять передовые бригады, требующие от отстающих выполнения норм, и помогать им без административно-принудительного воздействия влиять на отказчиков и лодырей.

9. Самым суровым образом карать всех, кто недостаточно внимательно относится к вопросам бытового обслуживания заключенных (производят кражи, обсчеты при раздаче пайков), и широко объявить заключенным о том, что руководство лагерем и строительством ждет их сообщений о наблюдающихся в этой области беспорядках и что виновники этих непорядков по выяснении будут обязательно наказываться.

10. Весь культурно-воспитательный аппарат, могущий проводить указанную линию, темпы, бросить в наиболее узкие угрожаемые места, обязав их всю культурно-воспитательную работу построить на конкретной помощи производству.

11. Максимально сократить весь аппарат управления лагеря и строительства как чекистов, так и инженеров с тем, чтобы не менее 50 процентов этого аппарата было бы немедленно брошено в наиболее узкие места строительства.

12. Мною приказано ГУЛАГу немедленно отправить в помощь вам 10–12 работников ГУЛАГа.

13. Объявить всему населению лагеря, что выполняющие и перевыполняющие норму в эти последние решающие месяцы работы получат значительные льготы, вплоть до полного освобождения, независимо от предыдущей их работы.

ЯГОДА

Тревога

Последствия туфты сказались на темпах строительства. Близилась весна. Близился установленный партией и правительством срок окончания канала. Многие сооружения стояли готовыми. Но та самая весна 1933 года, которая должна была увенчать двадцати-месячные героические трудовые усилия каналоармейцев, эта самая бурноводная карельская весна благодаря туфте и связанному с ней замедлению темпов грозила разнести в Щепы целый ряд сооружений главнейшего участка трассы — Водораздела.

Туфта сказалась отнюдь не только на Водоразделе. Последствия ее ощущались на всей трассе — от Повенца до Сороки. Но туфта была теперь разоблачена и подрезана под самый корень. Оставалось выправить линию, дать новый, мощный разбег чуть приглушенной энергии каналоармейцев — и это сделал приказ зампреда О ГПУ.

Приказ этот говорит сам за себя. Он не требует комментариев. Каждое слово этого приказа проникнуто духом советской пенитенциарной системы. Это образец абсолютно конкретного руководства — нет общих фраз, есть точное и детальное знание обстановки, даются ясные и прямые указания. Такие приказы становятся планом работы строительства в целом и любого отдельного строителя.

Грозит опасность

В то самое время, когда на трассе боролись с «кирсановщиной», привлекали к производству женщин и нацменов, в природе подготовлялись важные события, имевшие непосредственное отношение к работам по постройке канала.

Еще стояли морозы, свирепствовал снегопад. Но по некоторым признакам знатоки предсказывали скорое приближение весны.

Год переломился. Начали удлиняться дни. Солнце стало чаще заглядывать на трассу.

Ударила первая предвесенняя оттепель. Менялся пейзаж.

На озерах солнце пробурило лед, рассыпались торосы, снег проседал. В лесу вокруг стволов деревьев уже образовывались чаши.

Под снегом бежала вода.

Все это были опасные для стройки признаки. Пусть через час вода снова превратилась в лед, снова начались морозы, зима стала еще крепче, чем прежде, но эта первая оттепель являлась дурным предзнаменованием.

Ждали освобождения пути на юг.

Дождались прорыва.

Придет весна. Запертые дамбами и плотинами озера начнут наливаться, готовя воду для шлюзования.

Весна придет с юга, с Повенчанки, поднимется на Водораздел. Нужно на Водоразделе расчистить улицу для воды, иначе вода, которую накопили там, наверху, и не открыли ей путь к северу, пойдет на юг, по Повенчанской лестнице, и сомнет все сооружения так, как толпа при панике в кинематографе ломает ряды стульев.

Весть о весне поэтому приняли как весть о начале прорыва. Главная опасность была на Водоразделе.

Повенчанская лестница приводит к озеру Вадло. Оно лежит на 70 метров выше Онежского. Дальше находится большая седловина — скалы, валуны и болота. Ее нужно пробить, чтобы выбраться к озеру Матко.

Предположим, что вам дают два блюдечка: коричневое и белое. Коричневое вы поставили на два сантиметра выше, чем белое. Коричневое до половины наполнено водой, в белом — воды на донышке. Вам дают трубочку, которую вы положите между блюдечками для того, чтобы излишки воды из коричневого блюдечка перешли по этой трубочке в белое. Вы должны влить еще полстакана воды в коричневое. «Экая хитрость!» — восклицаете вы и берете стакан. Вы смотрите удивленно на стакан. Стакан полон, с краями. Вы оглядываетесь, обещанной трубочки нет. «Мне подсунули, — возражаете вы, — полный стакан, и кроме того нет трубки. Что я, ребенок, лить без толку воду?» — и вы обидчиво отставляете стакан в сторону.

Вы уже догадываетесь, о какой возвышенности мы говорим, какие озера мы уподобляем двум блюдечкам. Коричневое — это Вадлозеро, а белое — Маткозеро. Здесь между ними лежит скалистая возвышенность, эта знаменитая водораздельная скала, этот удивительный 165-й канал.

Здесь был дан генеральный бой.

Скалистые возвышенности Карелии весьма обманчивы. Скала прячется под топями, под болотами. Летом здесь нет иного пути, как на волокушах. Кочки, мхи, непролазные леса. И вот от этой торфом покрытой скалы текут реки на юг и на север, через эту скалу надо проскочить. Но, кажется, не все понимают на 165-м канале, что проскочить надо быстрей, да что быстрей — надо проскочить в сто суток! На 165-м канале работа движется без понимания ценности этих ста суток. На 165-м канале люди разленились, зевают, кирка бьет еле-еле, на лопату больше опираются, инженеры больше думают о сооружениях, чем о скале.

А скалы оказались на 200 процентов больше, чем предполагали, и это бы не беда, что так оказалось, а беда в том, что об этом не кричат. Не кричат о том, что надо производить гигантские выемки. Небо цвета табачного дыма спокойно курится над спокойно дремлющей трассой 165-го канала.

Между тем гидрометеорологи считают. Гидрометеорологи говорят, что приближается весна. «Э, мало ли весен встречали мы!» — лениво зевая, отвечает им 165-й канал. Да, мало ли, волнуясь, говорят им гидрометеорологи, но это будет особенная весна. Нарастает горизонт озера Вадло и всей системы озер. Паводок, нам кажется, будет очень ранний и очень бурный. Он далеко перевалится за предельную отметку. Ну и пусть его переваливается, отвечает беспечно 165-й канал. Весна предстоит капризная — продолжают бубнить гидрометеорологи — велик будет накоп воды.

Положение становится угрожающим. Не только руководящему персоналу, но и многим рядовым строителям становится ясно, что канала не сдать вовремя. Воды смоют сооружения. А раз смоют… Словом, одни всовывают руки в карманы, сплевывают через плечо и, посматривая в чужое небо, думают о том, что пора возвращаться в барак, другие подпирают головы рукой и в тупом отчаянии уставились в стол перед собой, где «бесполезные» лежат чертежи, третьи…

Третьи умеют в проблеме весны отыскать проблему классовой борьбы. Третьи доказывают, что халатность и ложь — это маневры врага. Третьи разоблачают туфту и на вредителей строительства подымают негодование масс.

Третьи говорят: «Да, согласны, Водораздел, 165-й канал есть деталь, но начнем с этой детали, товарищи!»

Вода наступает весной. Откуда? Ну, ясно же, с юга. Прекрасно. Двинем с севера наши лучшие бригады. Мы возьмем их с Надвоиц, из Тунгуды, из Сосновца. Собирайте сюда лучших «толкачей» работы, лучших, расторопнейших людей строительства, тащите их сюда немедленно и затем гоните с Водораздела лодырей и отказчиков. Гоните их немилосердно, позорьте их, смейтесь над ними, покажите, как без них можно великолепно обойтись, пусть они стыдятся и плачут стоя у порога нашего строительства.

И вот решено созвать VII вселагерный слет ударников на водораздельном участке, у Большакова.

Из семи гигантских ступеней Повенчанской лестницы — шесть накануне пуска. Важнейшие плотины уже одеты бетоном. Заперты дамбами почти все реки. Зоны затопления очищены от леса. В новых водоемах скопились миллиарды кубов воды, готовые питать шлюзы. Казалось, еще несколько усилий, и канал завершен. Делегаты со всех концов ехали на слет ударников. Перед их отъездом начальники предупреждали: «Помните — рано бить отбой, на Водоразделе неблагополучно!» Напутствия выслушивались плохо: слишком обманывала видимость победы.

Вселагерный слет ударников

Поезд, украшенный гирляндами хвои и красными полотнищами, выглядел празднично. Паровоз дали хороший, он с разгона брал подъемы и бесчинствовал на уклонах. За окнами, на мелькающих соснах и валунах, искрился от солнца зернистый снег. В вагонах шумно и жарко. Ударники делились воспоминаниями, планами на будущее, премиальными папиросами; показывали друг другу хвалебные заметки в «Перековке», почетные грамоты.

Приехали вечером. Сгрудясь у наскоро сколоченной трибуны, второотделенцы встретили гостей тушем. Пылали факелы. На бахроме знамен таял иней и оседала смолистая копоть. В наступившей тишине стало слышно, как хрустят мерзлые ступени трибуны под шагами грузного Большакова. Говорил он, как всегда, без особенного азарта. Речь не дала понять, что Прорыв на участке страшнее других, уже заделанных. Все тянулись скорее в теплый клуб рапортовать о былых победах. Построились и пошли. Второотделенцы, стараясь перекричать музыку, знакомились с приехавшими.

— Как тебе наш Большаков?

— Ничего, задумчиво говорит.

— Тут задумаешься. Нас так приперло, что ни вздохнуть ни охнуть.

— Не боязно. Видали пострашнее.

В клубе делегаты впервые насторожились по-настоящему. Каждый метр бревенчатых стен кричал о беде. Нарисованный во весь рост лагерник трубил в рупор ладоней:

— Вода наступает!

Диаграммы показывали упавшую выработку. Тревогой переполнены стенные газеты. Нервировало поведение президиума. Там склонились над столом к большой карте. Обычно спокойный, даже чуть апатичный Большаков теперь взволнован, что-то вполголоса объясняет, часто вытирая мокрый от пота лоб.

Наконец звонок. От неожиданного грохота снаружи дрогнул под ногами пол. Это бригады второго отделения салютовали слету, взрывали скалы.

Докладчик говорил:

— Мы увлеклись летними успехами и распустились. Никогда мы еще не работали так позорно, как в конце этого года, — он взял длинную указку и провел по диаграмме. — Смотрите!

Синяя кривая, даже не кривая, а перпендикулярная линия стремительно падала вниз. Указка переметнулась на другой картон.

— Видите, как поднимаются черные штрихи. Это наступает вода…

Опять взрывы. Дождавшись тишины, докладчик выговорил самое страшное:

— Вода подступила к самому горлу. Она может сбросить нас в Онего, разметать шлюзы Повенчанки, умчать наши знамена, почетные грамоты, славу — все, чего мы добились…

Многие опускали головы, прятали в карманы руки, ежась, как от холода. Кому нужны заготовленные ими рапорты о былых победах? Кто будет слушать их, когда вот-вот прахом развеются усилия многих бессонных ночей? С надеждой смотрели на президиум.

В грозные минуты не раз и не два раздавалось оттуда знаменитое беломорское «петушиное слово», заставлявшее людей вскакивать с места и бежать сломя голову к трассе.

Из-за стола поднялся Успенский. Малоразговорчивый, сдержанный, экономный в движениях, он как бы копил гром голоса и бешеную свою жестикуляцию для таких вот решающих выступлений.

— Ударники! Карельский ЦИК и комитет партии прислали нам знамя. Его получат те, кто лучше всех будет работать на Водоразделе. Мы немало наделали чудес. Про нас здесь будут складывать легенды, про нас споют песни… (Он выдержал небольшую паузу и крикнул уже приободряющимся людям.) Зимний январь превратим в победный июнь! Помните, как мы дрались в июне. Вода грянула на Мурманскую дорогу. Мы перенесли ее на 80 километров. Тогда вода хлынула на карельский лес. Мы спилили его и связали в плоты. Вода пошла на деревни. Мы перенесли их на возвышенности и прибавили к ним новые школы, больницы, клубы. Мы отступали перед водой в полном порядке, и это отступление было победой. Неужели мы теперь панически побежим? Сожмем для удара все силы и бросим на Водораздельный канал!

Кто-то хрипло и часто дышал в переднем ряду. Загремела отодвинутая скамья.

— Дайте мне слово! — закричал бетонщик Ковалев.

Он бежал к сцене, стаскивая с головы шапку и тиская ее в карман. Долго не мог вымолвить ни одного слова, судорожно глотая застрявший в горле комок.

— Начальники! Успенский, Большаков! Я спасу свою плотину, а не то кану с ней вместе на дно!

Его теснил, желая говорить, Топчиев из восьмого отделения.

— Я сижу на северном шлюзе, на границе меж трудом и капиталом. Я вижу на Сорокском рейде корабли капитала, приплывшие к нам за лесом. Ихние агенты стоят на мостике и смеются: «Вы убежите!» А ихние матросы и кочегары смотрят на нас: «Ребята, вам нельзя бежать!»

Топчиева сменил Минаев из коллектива «Красная трасса».

— В помощь Водоразделу мы даем лучших ударников. Пусть все другие бригады делают то же, пусть выделяют и шлют!

Центральный штаб соревнования и ударничества сформулировал «петушиное слово»:

«Всем начальникам отделений, техперсоналу, каналоармейцам!

Объявляется трудовой штурм. На прорыв будут брошены лучшие люди. Каждое отделение пошлет на Водораздел боевую фалангу в 250 человек. На Водораздел обрушим удар по законам военной тактики. Штурм начинается 7 января. Руководить им будет штаб».

Это штаб штурма на водораздельном участке канала.

Водораздел разбит на пикеты, каждый длиной в 100 метров. Каждая фаланга получает для разработки определенные пикеты. Фаланга, закончившая свой пикет скорее и лучше всех, получает в награду знамя ЦИКа Карельской республики.

Весной тридцать второго года на Водоразделе уже велись работы. Он был разрыт и потом заброшен. На участке лежали груды «чужого грунта». Узкоколейка была разломана, шпалы разбросаны. Гоны погрузились в плывуны.

Зимний вечер. Дневные смены закончили работы. Они идут по дорогам, по тропинкам среди высоких, шелковисто-белых снегов. Группы ударников собираются возле бурого клуба. Стеклянный блеск морозного пара ходит над ударниками. Бурные трубы оркестров играют марш. Вы смотрите под гору или на гору. Отсюда к клубу двигаются колонны ударников. Оркестры горланят надсаживаясь. Колонны идут с факелами, на плечах — лопаты, кирки. Впереди красные лозунги.

«Воде надо дать свободный ход по каналу к водам Выг-озера!»

Всюду лозунги. На бревнах, которые ведут к сооружениям, на камнях, которые вытаскивают из трассы, на надземном водопроводе, который подпирают ледяные столбы, на скалах, между телеграфных столбов, на стенах бараков — всюду, как и здесь на слете ударников, который приветствует подошедшие колонны, лозунги орали:

— Штурм!

Готовьтесь к штурму, подзывайте к нему других, выкромкаемся от позора, окрасим жизнь по-другому, чтобы отметили нас как достойных нашей страны, чтобы не криво-прямо, не как попало, а ударить так, чтобы планета охнула.

— Штурм!..

Подготовка к штурму

Штурм через 3 дня: 7 января.

За несколько дней водораздельный участок должен принять около трех тысяч людей, дать им жилье, пищу, инструменты, расставить на пикеты. Это поручили комиссии в составе Успенского, Афанасьева и инженера. Афанасьев оставил свои шлюзы заместителям и помчался на Водораздел. Появился там по своему обыкновению неожиданно. Этого человека никогда никто не видел подъезжающим. Он возникал сразу в центре того места, куда спешил, будто бы выскакивая из-под земли.

Боевой лозунг штурма

Коренастый, в коротком, желтой кожи пиджаке с черным воротником, подвижный до стремительности, напоминал он крупный кубарь, запущенный чьей-то сильной рукой, готовый бежать и крутиться без конца. Не спав до того две ночи, он сновал среди немногих работающих на полузаброшенном канале, часто повертывался на каблуках, щурясь, присматривался к местности, где ему предстояло соревноваться с другими отделениями, недовольно скреб шершавую скулу, поднимал камень, взвешивал на руке и даже как бы принюхивался к нему. Бежал дальше, окликал встречного и принимался расстегивать ему гимнастерку:

— Ну-ка, покажи рубашку. В бане давно был? Ага. Как стирают? Хорошо, плохо?

Вопросы не случайные — у Афанасьева система: вымыть заключенного, одеть, накормить и тогда требовать работы. Он приостанавливался на гоне, топал по дереву каблуком.

— Дорожка мне, ребята, не нравится. Я думаю, и конь ее не любит: прогибается, дыры. А как вы?.. Нельзя ли чего придумать? Подумайте.

Близкие ему люди утверждают, что и во сне беспокойный его мозг что-нибудь изобретает. Расчетливый Будасси в недоумении: «Почему Григорий Давыдович не взыскивает премии за все свои рационализаторские предложения? Бризовская казна значительно оскудела бы».

Потом его видели на конюшнях, в кухне, в прачечной, в красном уголке. В чужом отделении он держал себя как хозяин.

Точно, минута в минуту, успел он на комиссию и принес туда уже готовое мнение.

С разбега сел на стул, припав грудью к столу:

— Успенский, ты видел, как люди перепрыгивают через себя? Я тоже нет. Здешнее отделение не сумеет обеспечить штурмующих ни лопатами, ни едой, ни лошадьми. Надо что-то придумать.

Инженер наблюдал за ним и видел, как отрывисто он моргает и проводит то и дело ладонью по лицу. Словно умываясь. «Ему не больше 35, — думал инженер, — волосы носит длинные, как провинциальный актер, немного кокетничает нервностью». Но, присмотревшись, заметил, что глаза Афанасьева в красных прожилках, веки тяжело набрякли. Не оставалось сомнения, что кокетство тут ни при чем: человек привычно борется с застарелой дремотой.

— Что же вы предложите? — спросил его инженер.

— Я предлагаю, чтобы фаланги ехали на штурм со всем своим — бурами, лопатами, — щурясь, перечислял Афанасьев. — Лично я привезу с собой кухню и мастерскую чинки сапог.

— Это сепаратизм.

— Мы с Успенским другого мнения.

Через минуту Афанасьев гнал машину предельной скоростью к Медвежке. Выхваченные из темноты лучами фонарей, мелькали обрывки дороги, мостики, валуны, точно огромные каменные черепа, гряды скал, смутные силуэты хвойника. Сквозь слипающиеся ресницы все это, утратив формы, возникало впереди, проносилось мимо и тонуло в развалинах ночи.

— Спать очень хочется, спать…

В кабинет Френкеля Афанасьев вбежал бодро, поправляя ремень, сбившуюся кобуру.

— Мы приведем людей и можем оказаться голодными, с голыми руками вместо инструментов. Пропадет время, идея штурма будет скомкана…

Френкель остановил его взглядом.

— Григорий Давыдович, вы научились говорить длинно. Поезжайте со всем своим и скажите остальным фалангам, чтобы не рассчитывали на обслуживание второго отделения.

Рано утром Афанасьев уже был у себя на шлюзах. Явился расторопный прораб Шершаков.

— Шершаков, сколько наше отделение имеет почетных грамот?

— Восемь, товарищ начальник.

— Мы будем биться на Водоразделе за знамя Карельского ЦИКа. Запомни установку: в первую декаду соревнования — к чорту кубы, даешь отличные гоны, сытых лошадей, во вторую — нажимай, в третью — знамя будет наше.

Пришли десятники: латыш Лагзда — румяный, русоволосый здоровяк и юркий чернявый Кошелев. Оба они в присутствии Афанасьева молчаливы, голоса у них появляются только на трассе. Их роднит дьявольское упорство и еще одно: «Приказано — значит выполнимо, наш начальник невозможного не приказывает».

— Я слышал, Лагзда, брат у тебя выздоровел. А Кошелев опять из дома письмо получил. Верно. Ну и отлично, спокойней работать будете. Собирайтесь на Водораздел.

Лагзда кивнул, Кошелев тоже.

Несколько труднее прошла беседа с начальником хозчасти Макиевским. Аккуратный поляк, в пенсне и с тщательным пробором на левую сторону — вдумчив, исполнителен, но из тщеславия всегда может добавить к приказанию свою коррективу, могущую испортить все дело.

— Макиевский, сейчас наши пикеты на Водоразделе — голое место. Через 22 часа там должны быть бараки, кухня, красный уголок на 250 человек. Рабочую силу возьмите на месте.

— Я понимаю, — вежливо ответил начхоз, — но обычно даже в таких случаях дают срок 24 часа.

— То — обычно, а у нас штурм. Сейчас — 8 утра. Завтра в 6 фаланга будет на Водоразделе. Сосчитайте, сколько вам осталось.

Немного спустя Афанасьев бегал по баракам. Он знал в лицо и по имени каждого лагерника, откуда он, за что наказан. Григорий Давыдович присаживается на краешек нары.

— Иголку с ниткой не позабыл? Нянек нет, — без пуговиц какая работа. Глазков, запасные портянки есть? Бери, нога должна быть сухая.

Лагерь шумел. В мастерских гремели по грабаркам молотки: чинились борты, подтягивались ослабевшие шины. В конюшнях проверялись на каждой лошадиной ноге подковы, специальные грамотеи рисовали на бирках цифры, К.ВЧ упаковывала оборудование красного уголка. Сапожники шмыгали дратвой, повара звякали посудой. Дымила, как пароход, баня: на дорогу надо было помыться.

По дороге в прачечную его остановил Усачев. Необычайной силы и совершенно медвежьего сложения, он мог сутками ворочать камни, под силу разве только четверым, потом беспричинно начинал буйствовать, задирая воспитателей, крал, бил в РУРе стекла. В такие минуты Афанасьев усмирял его одним взглядом, буян совестился, робел.

Сейчас он стоял, опустив голову, и ковырял носком сапога снег.

— Начальник, ты же ведь меня наскрозь видишь…

— Не проси, Усачев, сказал — не возьму. Ты мне фалангу можешь разложить.

— Все хорошие ребята уезжают. Я здесь с контриками разнервиться могу. Последний раз прошу, или не поверишь?

— Последний?

— Горы буду ворочать.

— Собирайся, Усачев.

Водораздел оживал. Со всей трассы от Шижни до Повенца сюда спешили инженеры, прорабы, десятники. С лесоразработок, дамб, шлюзов, плотин, обходных путей снимались лучшие бригады, рекордисты. Ехали в поезде, на подводах, ближние шли пешком. Шли глубокой ночью, прямо митингом. Шавань и Надвоицы выделили 700 человек. На станциях, на платформе видели могучие хоботы дерриков.

Одна за другой прибывали фаланги, шумно занимали городок, размещались в бараках за 15–20 минут. Временно не получившие угла молча и проворно рыли землянки, раскидывали палатки. У построек неожиданно вырастали поленницы дров, от кухни запахло горячей пищей. Никто не заметил, когда успели продавцы разложить в ларьках товары. В незастекленный еще красный уголок сводной фаланги прямо из вагонов ввалились 70 человек и открыли первое занятие курсов бурильщиков. У бараков вырастали столбы с заготовленными красными и черными досками, показателями выработки. Культурники, еще не сбросив с плеч вещевые мешки, прибивали к щитам пестрые стенгазеты. Так ехали штурмовики со всех отделений и лагпунктов на Водораздел.

Высаживались на Массельге, шли через сугробы, по извилистой тропе. Останавливались на краю гигантской канавы. Это и есть второе отделение. По обе стороны — холмы, скалы, узкие карьеры. Наступает вечер. Прибывшие первыми занимают оборудованные и утепленные палатки с двойным брезентом, с железными печками и окнами. Но фаланги все едут и едут. Уже нехватает палаток. Раскидывают брезент на снегу. Уже нехватает и брезентов.

А фаланги все прибывают.

Фаланга седьмых (7-е отделение) развела костры на снегу, и первую ночь ударники спали между костром и сугробом.

Наутро «Перековка» писала:

«ПТЧ 2-го отделения должна немедленно принять меры. Штурмовики должны быть немедленно обеспечены теплым оборудованным жильем».

«На Водораздельном канале собраны сливки Беломорстроя, — пишет „Перековка“. — Ударники-штурмовики, на вас смотрит весь Белбалтлаг!»

Пригорок над каналом заполонили плотники, землекопы, пильщики. Дымились костры. Корчевщики с треском выворачивали пни. Зазияли ямы для столбов. Через несколько часов обнаружилось, что на пригорке заложен целый городок. На первых венцах срубов сидели верхом люди и тюкали топорами. В древесину с храпом въедались стальные пилы.

Начался штурм

Седьмого января начался первый день штурма Водораздела.

Короткие дни морозят, «морозят от всех сердцов». Вьюги носятся над Водоразделом. Всего много в этой стране — скалы, воды, лесу, всего кроме удобств.

Всюду, куда ни взглянешь, видишь председателя центрального штаба штурма. Про него говорят, что он торчит над строительством «точно зенит». Он переезжает с места на место, разговаривает, спорит, выбирает людей, решительных и смелых. Он яростно свергает противные делу обстоятельства, обрушивается на них, мнет их. Он возлагает, доверяет, приказывает, беспокоит.

Появилась на трассе выездная типография «Перековки». Вы наверное знаете эти выездные типографии: две бостонки, тискальный станок, три реала с шрифтами, полбоченка краски и несколько тюков бумаги. Все это укладывается на один грузовик вместе с редактором и сотрудниками. Однакож сколько беспокойства причиняет этот нехитрый грузовик с типографским имуществом. Стучат бостонки, валики жирно шипят. Рисуют ударников, печатают их письма, указания, стихи, жалобы.

Утром в бараках на постелях вы находите свежие номера газеты, и если вам вчера не верилось, что вы сплоховали, то сегодня вас газета убедит и «препояшет».

Постоянно над вами висит или красная доска или орден черепахи, а ей, черепахе, очень холодно в этих снежных равнинах, очень невесело.

А сами себя ударники беспокоят больше всего остального. Они разглядывают себя, свои мускулы, руки, разум. Ох, достается нашему разуму! Его сжимают, тискают со всех сторон, заставляют работать так, как он до сих пор никогда не работал.

Почти все бригады уходят на штурм задолго до развода. Они идут усталые, невыспавшиеся, перебраниваясь друг с другом, глядя в землю. Но стоит им только встать на свое рабочее место, хватить в себя воздух, «унизанный достижениями в смысле дошибить отсталость», — и всяческая усталость исчезла, они трудятся, пока не успокоит их ночь или пока не обвеет утро.

Черная лава людей с гулом хлынула на канал. Над ними реяли знамена. Музыканты, чтобы быть впереди, играли на бегу. Люди несли на плечах длинные рычаги для подъема валунов, доски к трапам, лопаты. Раздались первые удары заступов. Наверх полетел выбрасываемый щебень. Зачавкали, высасывая воду, насосы. На обрывах копошились, приспосабливая деррики. По необъезженным обледеневшим гонам потянулись первые грабарки. Громыхая, ползли ковши бремсбергов. В узких траншеях стало тесно и жарко.

Успенцам достались особенно многоводные пикеты, а насосов нехватало. Из расщепленной скалы струилась студеная, дымящаяся на морозе вода. Ее пробовали выплескивать ведрами и не успевали. Люди замялись. Клибышев махнул своей бригаде шапкой и молча шагнул с камня в воду. Она захлюпала в широких голенищах его сапог. Рядом с ним стали Крамор, Петров, вся бригада. Из-под заступов летели брызги и не успевали замерзнуть на разгоряченных лицах.

— Ребята, — сказал подошедший председатель штаба штурма, — надо подождать насосы, сегодня больше 20 градусов.

Крамор разогнулся и показал ему на барак своей фаланги.

— Иди, почитай.

По карнизам барака растянуто многометровое полотнище с лозунгом Успенского, сказанным на седьмом слете:

«Превратим зимний январь в жаркий, победный июнь!»

До самого горизонта канал кишел народом.

Второотделенцы, постоянно работавшие на Водоразделе, оживились. Несколько рекордистов — Кругляк, Григорьев и другие — окружили Большакова.

— Чтоб на нашем участке другие получили знамя? Сами возьмем!

Они повели за собой свою фалангу, и уже в середине дня стало ясно, что нормы останутся далеко позади.

«Считать ударником того, — говорит на все строительство Центральный штаб по соревнованию и ударничеству, — кто выполняет не менее 110 процентов нормы».

В 48 часов добиться, чтобы развод производился без затраты, без задержки трудовой энергии на бесцельное стояние в ожидании работы. Обсуждайте работу каждой отстающей бригады. Беспощадная борьба с отказами, с отставаниями, борьба за выполнение месячного, декадного и суточного плана. Пусть работающие выступают с встречными планами. Побелить помещения, снабдить их инвентарем, на 100 процентов добиться, чтобы посещали бани. В 48 часов организовать общественный контроль за раздачей пищи из кухонь, хлеба из каптерок, отпуском товара из ларьков, и горе «блатующим» раздатчикам, поварам и ларечникам!

Направо, налево, во все стороны бьет штаб. Он налетает на вшивость и проводит неделю санитарии по всем отделениям. Он заставляет подавать в срок воду и дрова в бани, он заставляет людей вовремя приходить мыться. Прачки стирают неустанно и стирают отлично. Починочные мастерские тут же в банях чинят белье без каких бы то ни было завалов. Иные бригады играют в карты. Штаб лишает их права на зачет рабочих дней. Он заставляет лагерников думать о работе, о кирке, о лопате, о лошади. Лагерники обсуждают работы своих бригадиров, самих себя; да, пришло действительно время выявить себя. Удивительные люди эти большевики! Они всюду суют нос, вот они осмотрели каждый вершок Водораздела, они, говорит некий инженер, «втыкают палку в глину и часами смотрят, как работают вагонетки, дабы улучшить движение таковых». Они неустанно учатся, но, учась, они учат и других. Тебе, ударник, необходимы гидротехнические знания. Учись, не отходя от трассы. Вот тебе курсы, кружки. При производственном отделе и КВО Белбалтлага собирается группа по организации заочного обучения. Она печатает «землекопную серию»: листовки не больше 8-12 страниц, написанных просто и ясно, в вопросах и ответах.

Всюду моют, скребут, чистят: людей, механизмы, здания. Оцепенение на 165-м канале стронуто, вокруг канала бродит и бушует море мыслей: удачных или неудачных, смелых или глупых, долгих или коротких — где их сразу поймешь, — но люди уже не куксятся, а приступают к работе.

Перелом произошел.

И все же большевикам мало того, что сделано. Они придумывают все новое и новое. Сейчас это новое называется штурмовой фалангой.

Взрывают скалу

В первый день штурма люди и скалы на Водоразделе не знали передышки. Едва умолкали взрывы и прекращался свист камней, как снова по трапам взлетали нагруженные тачки, звенели буры, начиналось торопливое стрекотание перфораторов.

Подрывная бригада шла по тропинке, огибавшей озеро, в заряжалку за новой порцией аммонала, капсулей и шнуров.

В котловане люди рубили скалу. Посеребренные морозом глыбы выкатывались наверх, увеличивая высоту кавальеров. Деррики опускали свои клювы и поднимали их переполненными каменной добычей. Большинство тачечников работало без бушлатов в расстегнутых телогрейках. Гигантские зеленые тыквы диабаза доставлялись наверх в одноколесных открытых ящиках. По параллельным трапам скатывались вниз порожние тачки.

После каждого удара молота бурильщики поворачивали бур, время от времени вынимая его, чтобы прочистить бурку стальной желонкой. Готовые бурки затыкались сосновыми втулками. Их становилось все больше, и стенки котлована постепенно обрастали деревянной щетиной.

Перфораторы, как в лихорадке, бурили скалу. Летела белая мучнистая пыль.

Раздался свисток, и опять появились подрывники.

Они шли торжественно. В руках у них были ведра, наполненные бумажными свечами аммонала. Шеи запальщиков обвивали ожерелья бикфордовых шнуров. На концах шнуров поблескивали медные кап сули с гремучей ртутью.

Подрывники вынимали деревянные втулки, начиняя бурки аммоналовым фаршем. Затем они снимали с шеи шнур, прилаживали к патрону капсуль и залепляли отверстие бурки пластырем из муки и смолы. Для того чтобы бурка была более приметна, они обвивали конец шнура вокруг втулки поросячьим хвостиком.

Все забои принадлежали в эти минуты подрывникам полностью и безраздельно. Наверху стояли сигнальщики с красными флажками. Все вокруг было полно напряженного, томительного ожидания. Всякое движение в радиусе двухсот метров было прекращено. Грабарки, грузовики, вагонетки, люди скоплялись у заградительных постов, повинуясь закону огневой зоны.

Начальник Водораздельного участка тов. Большаков

Наконец все бурки были заправлены. Раздался резкий свисток, каждый запальщик зажег свой запальный шнур и поджег им первую бурку. Из запального шнура забили потоки огня. Задымилась вторая бурка, третья… четвертая…

Не разгибая спины, склонив голову почти до самой земли, от бурки к бурке перебегали запальщики, поливая скалы огненным* брызгами. Задымилась бурка: пятая… шестая… седьмая…

Наверху, держа в руке горящий контрольный шнур и спокойно посвистывая, начальник подрывных работ отсчитывал секунды, и — вдруг, путая все расчеты, внизу охнула скала, распустив желто-голубой дым. Свист камней. Крики. Бегущие люди. Небольшая пауза… и снова взрыв… за ним другой, третий. Небо, подпертое движущимися колоннами дыма. Камни как птицы. И маленькие смертоносные обломки, поющие в воздухе чистыми детскими голосами.

— Сурков и Кискин живы?

— Кого нет?

— Кольки Седого.

— Здесь я. Килька!

— Гришина?

— Вон он стоит!

— Значит, все целы?

— А где Тучков? Сашка где?

Секунда молчания Толпа метнулась к шлюзу. Широко раскинув руки, с лицом, измолотым камнями, лежал Тучков.

Толпа загудела глухо и тревожно. Кто-то снял бушлат и накрыл мертвого.

— Бурка взорвалась раньше времени.

— Кто виноват?

— Несчастный случай, — тихо, но внятно ответил начальник подрывных работ старик-штейгер, раньше всех спустившийся в котлован.

— А ты что смотрел?

— Тебя за главного к этому делу представили, тебе и отвечать!

Воздух накалился…

— Поломать старую суку на макароны!

Вошел и остановился у трапа начальник участка.

— Тучкова убило… двух поранило… какая это работа… — зашумели кругом.

— Работа не легкая, — отчетливо сказал начальник, — трудная для настоящих людей. Тучков был настоящий… А вы…

Начальник обвел взглядом вокруг себя.

— А вы настоящие… как будто настоящие… а вот на старика полезли. А зачем вам старик? Злобу сорвать?

Начальник посмотрел на накрытого бушлатом Тучкова. Круто поднял голову:

— Нам, ребята, доверено трудное и почетное дело. И каждый из нас доверие партии и советской власти оправдать должен. Рабочий класс делает проверку. Если ты с рабочим классом — поворачивай реки, осушай болота, раздвигай скалы, стой около динамита!

Затем, после паузы:

— Отнесите Тучкова наверх и положите на край котлована. Похороним после работы.

В полночь Тучкова хоронили. Могила была вырыта на горе под соснами. Играла музыка. Впереди шли запальщики. Они держали палки с зажженными бикфордовыми шнурами. Когда гроб опускали, в котловане подожгли восемьдесят бурок. Земля заколебалась и словно сдвинулась с места. Густые стаи камней взвивались к небу и рушились.

Инженер Магнитов

Все люди в строительных и проектных конторах — инженеры, техники, канцелярские служащие, без которых можно было обойтись, — были брошены на трассу.

В это время инженер Магнитов, ничего не ведая о приказе, возвращался с линии. Он выхлопотал себе эту однодневную поездку, чтобы посмотреть на месте, как прилаживали сконструированную им деталь. Он был доволен: все его расчеты оправдались с поразительной точностью. И еще он был доволен, что возвращается снова в этот теплый, уютный, прекрасный проектный мир, в котором живет уже свыше двадцати лет.

Форд несет его вдоль трассы с быстротой пятидесяти километров.

Трасса канала имеет уже вполне культурный вид.

Уже на всем протяжении ее четко означились очертания будущего канала. Дикий карельский пейзаж укрощен. Он уже не ревет более неистовыми голосами несметных своих водопадов. Его ярость укрощали постепенно, расчетливо, методически, поскольку речь может идти о постепенности и методичности при чудовищных беломорстроевских темпах. Эту великолепную, стихийную ярость вывозили в тачках, заваливали камнем, заливали бетоном, взрывали аммоналом. Часть этой ярости сложили в запас. Скоро ее снова выпустят, но уже в тех дозах и в том направлении, в каких это найдут нужным строители канала. Да это собственно будет уже не ярость — это будет энергия. Инженер Магнитов закинул кверху голову. Ей-богу, эта жесткая карельская луна также начинает утрачивать постепенно на трассе канала какую-то свою космическую значительность. Точь-в-точь провинциальная луна над среднерусским городским сквером.

Инженер Магнитов думает о рождающемся из карельского хаоса канале с нежностью: в этом деле и его капля меду есть. Немало напроектировал он тут — и немало еще напроектирует. Ах, этот четко отграниченный, замкнутый в себе проектный мир! За окном — зима, страшная карельская зима. Это даже не мороз — это химический процесс, это опыт, поставленный природой и не рассчитанный на присутствие человека. А тут — светло и тепло. Сидишь себе с рейсфедером над листом бумаги и, словно чудодей, укрощаешь эту дикую карельскую природу. Несчастный народ — эти производственники…

Неверной после двухчасовой езды на машине походкой инженер Магнитов входит наконец в свой привычный, отлично натопленный и ярко освещенный проектный мир.

— Вас — на линию, на штурм Водораздела! — встречает его взволнованный товарищ. — Приказ № 1! Половину всего состава проектировщиков — на линию! Там прорыв, нехватает производственников!

— Помилуйте, но как же можно меня? Да я в жизни не был производственником.

— А заключенным были?

— Да я там ничего кроме вреда не принесу — это же безумие, совершенное безумие!

— Разговаривайте с начальством. Только бесполезно.

Разговоры и в самом деле оказались бесполезными.

Нет, подумать только, что за дикая мысль — его на линию! Все-таки бестолковый народ эти большевики. Его, проектировщика с двадцатилетним стажем — на линию! Его худшие опасения начинают сбываться. Не построить им с такими методами канала. Послать на линию проектировщика — это надо уметь!

На линии инженер Магнитов теряется окончательно. На дне гигантской ямы видит он скопление людей, вооруженных примитивными орудиями труда: лопатами, тачками, кирками. Он видит хаотическое нагромождение мертвой материи: эту ужасную воду, покрывающую дно ямы, тяжкий камень, мерзлую землю, бессмысленно и безобразно развороченное чрево земли. Это куда хуже того первобытного пейзажа, который он застал тут по приезде. В том еще был какой-то свой порядок, свой смысл. Этот утратил все прежние черты и не обрел новых. Это уже не образ, но еще и не понятие.

На чертеже вся эта тяжкая, неопрятная земная плоть абстрагирована в отчетливые линии, в штриховку, в пунктир. Он не понимает этого варварского языка конкретных вещей, он не знает соотношений между живой рабочей силой и мертвой материей. Он ничего не знает, но работа уже давит на него с огромной силой. Она давит не менее сильно, чем в проектном отделе. Она давит еще сильнее, точнее, еще ощутимей. Это давление воплощается здесь в живых людях, которые ждут его слова, его жеста, его руководства. Он должен руководить — хочет он этого или не хочет, умеет или не умеет. В мозгу инженера Магнитова происходит мучительный процесс: он пытается перевести плоскостной мир проектных линий, штриховки, пунктира на язык этого трехмерного мира материи. Эта сложная обстановка, предъявляющая к нему столь непомерные требования, создает в нем на миг нечто вроде мгновенного умопомешательства. Ужас охватывает его. Никогда не освоится он с этим хаосом, все спутается в его сознании, все завалится, все пойдет прахом. Он погибнет бесславно и нелепо. Но тут, на самом краю воображаемой своей гибели, словно мускульным усилием мысли пытается он отыскать в этом уродливом пейзаже — чертежи. Он переводит сложнейший производственный пейзаж как бы обратно на бумагу. Перед ним путаный проект, плохой проект, который надо немедленно выправить. Он привык к проектировочным темпам — его темпами не удивишь. Он начинает распоряжаться. Протянуть эту линию до такой-то точки — то бишь увеличить размер котлована на столько-то. Расширить поле этой штриховки — то бишь вынуть дополнительно столько-то кубометров земли. В почти лунатическом состоянии отдает он распоряжения — он боится утратить ощущение этого пейзажа как проектного чертежа. Это и было бы его гибелью. Но гибель не приходила. Уже на другой день пребывания своего на линии он просто стал забывать об этом проектном подтексте. Он отчетливо разбирался в самом сложном нагромождении материи, куда более сложном, чем почти готовый котлован, с которым ему пришлось иметь дело в первый день, уже не прибегая к посредству воспоминаний. Его участок одним из первых с честью вышел из прорыва.

Работа на 165-м канале в разгаре

Так стал инженер Магнитов производственником, одним из лучших производственников на Беломорстрое. Он был теперь полноправным обитателем всего инженерского мироздания: проектировщик и производственник. Теперь его не выманишь с линии. Он обрел на Водоразделе веру в себя, в свои возможности. Словно развернулись у него плечи, раздалась грудь. Нет, добровольно он отсюда не уйдет, разве что прикажут. Здесь он утратил свое «проектное» высокомерие, здесь приобщился к живой жизни, к живым людям, к этой пугавшей его ранее «шпане», которая представлялась ему вместилищем всех пороков. Теперь они делали с ним одно общее дело — и как делали! Едва ли не впервые в жизни ощутил инженер Магнитов, двадцать лет просидевший за проектным столом, чувство социальной связи. Это было едва ли не самым сильным переживанием его на линии. Ему и прежде было знакомо это чувство — он всегда ощущал общность своих интересов с интересами узкой своей инженерской среды. Приведшая его на Беломорстрой серьезная жизненная катастрофа, выбив его из привычной социальной среды, уже подготовила его к восприятию более широких социальных идей и эмоций. Он пытался спрятаться от них в привычный свой проектный мир, отгородиться от тех беспокойных мыслей, которые вызывала в нем вся эта суровая и вместе с тем глубоко значительная, творческая обстановка Беломорстроя. И вот теперь здесь, на линии, все эти мысли и эмоции с огромной силой охватили его. Он уже не сопротивлялся. Он с радостью отдавался этому потоку в твердой уверенности, что свою личную судьбу, свою профессию, все дело своей жизни вверил он такой силе, прекраснее которой нет на земле. Он еще многое не додумал, но он додумает. Перед ним еще много творческих дней, месяцев, лет. А пока что чувство ответственности за всех этих людей, упрямо пробивающихся к трудовой жизни, за работу, за канал, было тем чувством, которое давало ему огромную энергию и огромную радость жизни.

В Управление строительства пришла из Москвы бумага с сообщением, что инженеру Магнитову заключение в лагере заменено высылкой в родную его Среднюю Азию.

Инженер Магнитов покинуть Беломорстрой до окончания канала категорически отказался.

Сам он рассказывает об этом так:

«За день до освобождения приснился мне сон, будто еду я домой в Ташкент. За вагонным окном — сосны и снег…

Наутро вызывают в УРО.

Сообщают: заключение в лагерь заменено высылкой в Среднюю Азию. Я тут же подаю заявление о разрешении остаться на Беломорстрое.

Оставили. Для меня Беломорстрой — вторая родина».

— Разве не было у вас желания вернуться домой?

Инженер Магнитов задумчиво провел ладонью по черепу.

Череп был гладкий, как у Сократа.

— Нет, не было.

Конечно, я взволновался, вспомнил Ташкент. По грязной улице едет, подпрыгивая на сиденьи, арбакеш. В зубах у него — роза. Но тут же вспомнил я спроектированную мною плотину — и отрекся от первой своей родины. Ведь все это — в прошлом. А будущее — целиком здесь. Мне нравится здесь моя работа, меня захватывают темпы. Я многому научился, я стал здесь производственником — и, говорят, не из последних…

Эго говорил талантливейший инженер, технический руководитель Водораздела, одного из ответственнейших участков всего Беломорстроя.

В комнате было сильно накурено. Толпился народ. Но никто не удивился словам инженера Магнитова, потому что каждый из присутствующих поступил бы таким же образом…

Фаланги штурмуют водораздел

Снег все валит и валит. Люди фаланг спят в бараках плохо, то и дело выглядывают в окна: снег все валит и валит.

— Да скоро он прекратится, окаянный?

— О, еще далеко до развода.

Приходит прораб, накидывает полушубок, тщательно заматывает вокруг осипшего горла шарф и спешит на трассу. Все уравнено, все завалено снегом. Опять лишняя кубатура, опять лишняя работа. Да это бы еще ничего, а вот сколько же воды будет весной. Он раздраженно смотрит на небо цвета мыльной пены.

Утро. Митинг. «Не укрывать темпосрывателей! — кричат бригадиры. — Вон фаланги первого отделения, работая на грунтах, сделали 128 процентов. При слабых лошадях и разбитых грабарках фаланга третьего отделения все-таки дала 130 процентов». — «Мы бы дали больше, — говорят из фаланги третьего отделения, — если б не завгуж Маркарьян».

Вообще фаланги жалуются, что коней присылают плохих и невыгодных. Все они забракованы как больные. Грабарки поломанные. Приходится выделять 50 человек для их ремонта, а 103 лошади вообще не были получены… Ни вожжей, ни сбруи, конюшни не готовы. Кони ночевали под открытым небом. Дует вьюга, конюхи ходят, хлопая по ляжкам рукавицами, бранятся, а затем идут спать. Но сон их чуток. Они поминутно выскакивают из палатки: нашлись «ударнички» из соседних фаланг, которые начали обменивать своих худших коней на лучших. А заодно «ударнички» и с грабарок поснимали колеса. Вопли, шум, несравненная ругань. «Долой пенкоснимателей!» — орут конюхи, обещая изобличить всех, не желающих честно работать.

Вторая фаланга, работающая рядом с восьмой, добыла 14 февраля только 109 процентов. Ясно, второй обидно. И добыла она так мало потому, что нехватает транспорта для вывоза скалы. Рекордист Попов вырабатывает по 300 процентов. Он ходит, попыхивая трубочкой, но ему все-таки жалко свою неудачную фалангу. Он дает совет, как приумножить проценты. Смеркается. Попов ведет ребят к соседям. А те успокоились на победе и кушают. Рекордист отцепляет один вагон, толкает его легонько плечом, вагон катится. Дует под вагон ветер, снежок метет по рельсам. Второй вагон, третий, глядишь, катится по склону. «Стой, куда-а! — кричат ударники восьмой фаланги. — Вагоны уперли, дьяволы!» Шум. Короткий митинг. Опять бранят пенкоснимателей, тупых людишек, не понимающих, как надо работать. И ударники второй фаланги и сам Попов обещают, что они впредь будут безупречными рекордистами. Посмотрим.

А посмотреть вообще стоит многое.

Ликбез расширяется, правда, но вот жалуются ударники четвертого отделения: в клубных выступлениях много пошлятины. Живые газеты поют еще: «Вы просите песен, их нет у меня» или «Пьет, гуляет табор кочевой». Струнные оркестры увлекаются кабацкими мотивами. «Мы понимаем, Москва не сразу строилась, но все же…» — говорят ударники четвертого отделения, работающие на скале. Свой забой они получили в самом отвратительном, хаотическом состоянии. Они его немедленно очистили от мусора и грязи. Перед бараками соорудили громадные производственные часы, дабы отмечать, что сделано и что надо сделать. А затем они собирают агитбригаду, которая состоит одновременно на производстве. Затем стенгазета, производственная доска.

Каждый вечер бригада обсуждает план работы на завтрашний день.

Или вот посмотрите недельное меню, которое разработал совместно с штурмовиками завхоз восьмой фаланги — той, у которой укатили вагоны. Меню изукрашено картинкой строительства сверху, а внизу какие-то лиловые цветочки и пожелание: «Кушай и строй так же, как кушаешь».

Обед Щи (1,2 литра на человека). Каша пшенная с мясом (по 300 граммов). Котлеты рыбные с соусом (по 75 граммов). Пирожки с капустой (по 100 граммов).

Теперь послушаем, что расскажет нам председатель коммуны ОГПУ Биссе. Эта коммуна организовалась в Ленинграде из «преступленцев, случившихся в силу войны и в силу того, что многие мы, сироты, остались без опеки, предоставленные уголовной дикой улице». Полномочный представитель ОГПУ Ленинградского округа тов. Медведь «поразил нас голосом мягким и задумчивым кроме своего сочувствия — и мы выехали на Беломорстрой».

Вот что говорит Биссе:

«Мы шли на работу с песнями. Мы пели в строю, как солдаты, в очень возвышенном духе. Бурить приходилось вручную, так что мы вгрызались в скалу постепенно. Но мы хотели как можно скорее вытащить землю из тех проходов, которые запроектированы. Мы поспешно погружали ее на деррики, возили тачки вверх и вниз по трапам, засыпали в бурлящий порог Выга. Стояли чередой тачки, и было много подле них знамен.

Что же касается звуков, то страшный шум трассы звенит настолько, что напоминает громадную фабрику, где не слышно звука человеческого индивида, а чувствуется коллективное творчество. Почти все время взрывчатые колоссальные громы. А также топоры о дерево. Стук молотков о блещущую сталь и бурный свист электрического мотора, который выхлебывает воду из деревянных сот. Грохочут булыжники, выкатываемые из тачек, и летят через деревянные трубы вниз. С очень тупым звуком падают тучи песка, которые сверху вниз сбрасывают лопатами. Стучат конские копыта по дну сооружения и всюду шум, куда вы ни сунетесь».

Имеются и сильно отстающие. Например штурмовая фаланга 4-го краснознаменного отделения. Раньше ее за отставание даже лишили почетной награды: права выходить на развод с красным знаменем. Президиум штаба штурма заявил, что запрещение будет снято тогда, когда производительность труда достигнет 100 процентов трудовой нормы. Фаланга отставала позорно: она давала всего лишь 68,2. Фаланга совещается, митингует, недоумевает, учится, но пока что производительность поднимается туго. Тогда вторая фаланга — та, что укатила вагоны, дающая в среднем 128 процентов, берет четвертую фалангу на буксир. 15 человек показательных рабочих с пением и свистом приходят на участок четвертой фаланги, а 15 человек из четвертой тихо и скромно идут учиться ко второй. Они хмуры, работают озлобленно, над ними посмеиваются. И вдруг на третий день они суют второй фаланге под нос «пропечатанное»:

«Штурмовики 4-го отделения роют узкую траншею, насыщенную грунтовой водой.

Вода ледяная. Шнур недоброкачественный. Штурмовики промерзли, дрожат.

Ударники Крамер и Петров работают по колено в воде. 20 градусов по Цельсию.

На требования зампреда штаба, чтобы они ушли, ударники отвечали:

— Поскольку выбрали лозунг: превратить февраль в победный июнь, постольку докончим».

— Нет, брат, наше четвертое отделение еще покажет. А об вас что печатают: вагоны уперли, да ударник Атясов по-прежнему вырабатывает 200 процентов нормы.

— А догоните-ка первое отделение! — могут сказать им люди из второй фаланги. Первое отделение может гордиться своей фалангой: первая фаланга рапортует, что ею выполнен план уже 23 февраля. При хорошем качестве работы, важно дополняет она, мы идем за окончание участка к 1 марта. Завоеванное ими в упорном труде красное знамя Карельского ЦИКа и обкома ВКП(б), под которым они достигли ряда побед, они просят взять в первое отделение с тем, чтобы с этой почетной наградой понести па штурм всех каналоармеицев на борьбу за успешное окончание всей Повенчанской лестницы.

Так вот оно где, это знамя Карельского ЦИКа и обкома ВКП(б). Им мало того, они желают после окончания штурма увести знамя на Повенчанскую лестницу, т. е. не выпускать знамя все сто дней штурма. «Это еще посмотрим. — говорят фаланги. — об этом мы еще посоревнуемся. у нас тоже есть людишки подходящие».

Винно-желтые закаты, ледяной сухой воздух, экая спорая зима!

Нет, бросьте, не верьте природе Карелии! Она обманчива.

Через просветы берез нет-нет да взглянет теплым оком весна, а закроет око — и опять валит нескончаемо снег, и озера набухают вдруг так же, как внезапно набухают наши траншеи от плывуна. Да, плывун. Ну, нашли лишнюю скалу, ну, пристроились ее бить, — кто же мог ожидать — плывун! Уже слабые маловеры недовольно ворчат:

«Вот тебе и нет объективных причин».

Вырывают канаву «до определенной глубины.» и уходят спать. А наутро, когда придут из бараков, оказывается, что рва уже нет, он заполнен плывуном, который вспучивается, как хорошо квашеное тесто. Это серо-бурая песчаная каша плывет и ползет нескончаемо и тоскливо, «обманчиво играя на нервах каналоармейцев».

Скала, плывун, снег.

Не слишком ли много «объективных причин»? Не слишком ли грубо действует природа, наваливая столько препятствий? Человек рассердится и проучит тебя, природа!

На Водораздел брошены все лучшие руководители. Наиболее ответственные администраторы, техники, общественники несут ночные дежурства. Это не значит, конечно, что они днем спят.

Конкурсы, конкурсы, конкурсы. На лучшие механизмы, лучшие деррики, эту гордость и любовь каналоармейцев, на лучшие загрузки железнодорожных платформ.

Скала разделяется на разборную и скалу сплошную. Разборная — это скала, поддавшаяся влиянию ледниковых сил, лежит уже раздробленная, как бы измолотая, готовая к погрузке, а сплошная скала есть просто сплошная скала, готовая на пьедестал для памятника.

Подрывники мало заботятся о сохранности этого пьедестала. Он надоел им, он торчит всюду. Он обманчиво прикрылся болотами, трясиной, кочками. Он скрылся под сосной, под песчаным холмиком, думаешь — сугроб, а это — скала. Рвут ее подрывники беспощадно, спокойно, «в домашнем настроении». Запальщик защищает штурм, он и не бежит от камней, а только ныряет, иногда покуривая папироску.

Палят, рвут, а скала все не убывает. Тут же создаются курсы подрывников.

Корка снегов становится водянисто-прозрачной. В полдень дорога уже покрывается слякотью. Ночью мороз опять нажимает, подмораживает лужи, спешит, бранится, валит мокрый снег, но коротка ночь, и он бежит на север к Тунгуде.

Воды Вадлозера медленно и потихоньку поднимают тяжелые свои льды, шуршат ими возле берегов, трутся о корни сосен, пробираются к стволам, поджимают под себя кочки, глотают валуны и буреют. Строители хмуро смотрят на берега, нервно переговариваясь. «Ядовитое озеро, — бормочут они, — хотя 165-й канал и совсем сырой, непросохший, но придется, видно, по его незаконченному, сырому руслу пустить воды Вадлозера в Маткозеро, а то смоет, смоет».

Поэтому-то у входа в Вадлозеро взрывают временный водоспуск.

Всюду в земле громадные выемки. Всюду теснота, выгружать породу некуда. По кромке канала лежат груды камней. Здесь же — рельсы, по которым вручную тащат вагонетки.

Деррики на деревянных срубах пристроились возле самого края так, что кажется, вот-вот они упадут вниз.

И всюду гудят и поют бригады духовых оркестров и агитбригады. Вот на втором боеучастке оркестр исключительно из ударников-тридцатипятников. Всюду, где грозит опасность отставания, туда бежит оркестр. Выработка сразу же поднимается.

Фаланги первая и восьмая под шефством оркестра подняли свою выработку до 150 и 160 процентов нормы в скале. Ряд бригад и трудколлективов вступает в соревнование за право итти на работу и с работы под оркестр.

Агитработники работают на трассе, «как и все остальные, дают 200 процентов выработки», а помимо этого выступают на сцене в участке, едут в другие участки по командировкам, тащат за собой руровцев, отказчиков и филонов.

«Злостных лодырей, — докладывает базисная агитбригада, — главный штаб строительства собрал в клубе и провел товарищеское собеседование. На следующий день все лодыри вышли на работу, причем агитбригада, разбившись на звенья, работала на трассе вместе с бывшими лодырями и отказчиками, а вечером в клубе объявленные лодыри и отказчики, перевыполнившие на производстве свои нормы, заняли почетные места в первом ряду».

«Музыкальное оформление, — докладывает другая агитбригада, — наше собственное. Руководит оркестром и сочиняет музыку Васька-домушник, материал пишет Павлуха-скокарь. Пишет он поэму, марши и оратории. Хорошо доходит до зрителя материал агитбригады, и зрители буйствуют, когда мы ставим его. Она у нас стройная, на военный образец, тяжелая, монолитная, в ней чувствуется сила удара, военная мощь и великая отрада.

И целая книга написана у нас поэм, маршей, лозунгов и песен. Принцип этих песен у нас такой, чтобы не вспоминать о старом, а призывать себя к новым боям и новой жизни.

В этом томе поэм, сочиненном коллективом, все бои описаны на трассе, на дамбах, на перемычке, написаны ответы на приказы командиров о перековке людей».

Растет страна и ширится уже пятнадцать лет.

Немало героических мы создали побед.

Себя перековали — рапорт можем дать,

Что путь в страну свободную нам можно открывать.

Поется песня, сочиненная Машиным.

В скалах диабазовых вырубим проход.

Эй, страна, заказывай с грузом пароход!

Паровозик знаменитый — афанасьевский, сейчас он на Москанале

Пройдемте утром вдоль канала, пока еще не исчез перламутровый блеск снега, пока не обнажилась бурая земля, пойдемте медленно, пристально всматриваясь в эти лица, в эти фаланги, в эти знамена. Вот по обеим сторонам канала скрипят деревянные деррики. Трасса сверкает на солнце. Внизу — люди бьют молотками и бурят.

Мы идем так по кромке 165-го канала около полутора часов. Всюду деррики, всюду молотки, всюду бурят. Над каналом проложены мостики, упирающиеся в подъездные трапы, по этим трапам каналоармеец везет тачку, а другой поддерживает ее крюком. Здесь очень тесно. Вы подумайте, здесь работает около 30 тысяч рабочих на фронте в какие-нибудь шесть верст, причем каждый из них желает сделать по возможности больше и по возможности скорее, каждый из них торопится, и некоторые сбиваются с темпа. Это большая и сложная наука — как бы поэкономнее разложить доски, трапы, чтобы получилось меньше оборотов. Вот почему, если вы помните, говорит инженер с восково-желтым лицом: «Руководитель втыкает палочку в землю, опирается и часами наблюдает за тачками».

По дну канала шмыгают паровошки. Сверху донизу они исписаны лозунгами, иногда на тендере они катят с собой бригаду оркестра, иногда спешно перекладывают кому-то рогожное знамя. Отвесно тянутся перед паровозиками стены канала: здесь разрабатывают породу не террасами, а как бы сразу создают пропасть.

Бригадиры напряженно следят, не курит ли кто, хотя им самим чертовски хочется покурить. Но надо тянуться, иначе закурит один, закурит другой, две минуты на папироску, в день набежит сорок минут, а если сорок минут помножить на тридцать тысяч! Табак оставляют дома, а если же кому нестерпимо: положи щепочку в рот.

Завтрак. Пищу привозят прямо на трассу. Ударники получают первыми. Жуя пищу, они расспрашивают, какая бригада сколько выработала и почему сорвалось у одних и вышло лучше у других.

Около шести часов канал пустеет.

По дну канала быстро бегут люди. Наклонятся, шарят землю. Выпрямляются и опять бегут дальше.

Один за другим, один за другим опрокидываются взрывы. Взрывов так много, что в близлежащих лагпунктах люди перестали вздрагивать.

Лопаются электропровода.

Камни летят в небо, с гулким эхом падая обратно.

Окна заставляют ставнями, чтобы осколки камней не попортили рам.

Взрывы продолжаются до темноты, но иногда и в темноте. Тогда уже совсем непонятно, как же нащупывают подрывники этот свой удивительный «луч взрыва», потому что и в темноте они остаются на месте. Весь канал разделен на серии участков. Все они трепещут, трещат, над ним стоит пыль, грязь, мелькают в этой пыли камни, и колышется жирный дым.

Так гудит канал часа два, а затем начинается ночная смена.

Всю ночь канал освещен. Прожектора. Кое-где оранжевые костры. Люди поспешно греют руки и возвращаются к своему делу.

Бранят подрывников, хотя те и без того мечутся по дну канала, как акробаты, — почему так медленно идут взрывы, почему так мало взрывают, нельзя ли найти какие-нибудь «особые аммоналы для более невозможной атаки грунта?» «Нет таких аммоналов», отвечают подрывники. Окончив взрывы, подрывники остаются подле тачек. Люди роются по двое суток без перерыва, без сна, они, сонные, идут в барак, в головах шумит, а руки, кажется им, еще не выпустили тачки. Прорабы, инженеры протестуют, уговаривают их покинуть трассу. Они отказываются.

Скорей, скорей! — гудят оркестры.

Скорей! — поют агитбригады.

Вохровцы, охраняющие скалы и машины, отложили винтовки и работают вместе с ударниками. Вот уже сброшены шинели, расстегнуты вороты, вохровцы катят тачки, вот у них уже доска показателей, и они идут к высокой норме.

Мартовское солнце на полдне, отличное весеннее солнце; радуйтесь, южане!

Удивительное дело. Эти люди, мечтавшие о солнце, мечтавшие о тепле, встречают его свет со злостью, даже с бранью, особенно когда оно подбирается к полудню и напускает всюду лужи. Экое злое животное. Дай ты закончить, ну, куда ты лезешь, чего ты путаешься не в свое предприятие?

Если померковать, пораздумать, посудить, то ведь оказывается, что многие из этих людей полюбили не только работу, не только то, что руки их огрубели и умеют держать топор или слесарный инструмент, но вот это дно шлюза. Медленно умещались они в нем, медленно и неумело, а вот обшили, обтесали, обложили ряжами, оглянулись и охнули: батюшки вы мои, так ведь это я же сделал для всей страны, для всего мира, для всего лучшего человечества! Ух ты, смотри, каким гусем идет по дну шлюза такой вот человек, ух ты, как у него свободно двигаются руки, и голос какой-то особенный, какого он с детства у себя не слыхал. Идет он, посвистывает и чрезвычайно доволен своим хозяйством. Поместительный шлюз взбухали, просторный. И он выходит из шлюза и бредет по кромке строения дальше. Он видит дамбу. Она лежит перед ним, опершись локтем на берег озера, словно какая-нибудь непомерная, пышнейшая красавица перед сном подперла голову и думает ленивыми, небольшими мыслями. Еще немного, и она опустит голову на подушку и заснет крепко-накрепко, а сейчас она вспоминает кого-то, какого-то героя, какого-то строителя, мыслителя, ударника. Щеки ее горят, плечи ее покаты. «Понабили дамбу, — думает он, — лихо понабили, отличные памятники оставим». И вдруг он протирает глаза и видит перед собой канал, весь как он есть и будет, от моря до моря, весь он как есть, построенный им, Левитанусом, Подлепинским, Крамером, Якубом, Хасановым, Волковым, Багдасаровым, Кирпиченко — десятки тысяч этих имен — да что построенный: до последней щепочки, до последнего камешка полюбленный, выпетый, выласканный…

«Весна идет, весна, смекайте, ребята!»

Шестнадцать часов охрипшими уже голосами поют агитбригады. Ребята уже на трассе не понимают слов песни, некогда мешкать, некогда задумываться над словами, надо гнать породу, надо гнать сон, надо гнать усталость, а по дороге выгонять всяческую пакость из себя.

Ветер весенний старухой поет.

Труден ваш, детки, по скалам поход,

Надо пустить в тридцать третьем

Вдоль по каналу большой пароход.

Надо пустить в тридцать третьем без грусти.

Надо. Так будет, о чем разговор!..

  Вырубим,

  Вычистим,

  Выроем,

  Пустим

  В землю лопату,

  По соснам — топор!

Но все-таки мало темпов, еще где-то что-то не доглядели, еще какие-то силы дремлют, или, может быть, кто устал. Слышится грозный голос Москвы:

«Приказом № 1 по главному штабу ББВП все строительство переведено на боевое положение. До конца строительства объявляется сплошной штурм».

Погода совсем испортилась: то снег, то мороз, то дождь, а то все это вместе. Ноги вязнут в грязи, сапоги тяжелеют, одежда промокает, а к вечеру покрывается ледяной корой, или это так кажется, но тем не менее работать труднее. Прегадко-таки отвечает природа на приказ № 1.

Люди отвечают по-иному.

Много фаланг целиком, а ударники так поголовно сверх установленного рабочего времени остаются на два часа ежедневно. Женщины снимаются с мест. Из прачечных, из кухонь, машинистки от пишущих машинок, канцеляристки — все выходят на трассу.

В центре многочисленных фаланг и бригад землекопов, скальщиков, бурильщиков, тачечников — женская подрывная команда. Возгласами неудовольствия, смехом, шутками встретили сначала женщин работавшие на трассе. Сурово посмотрела на них тридцатипятница Фенька, крепко ругнулась Нюрка, нехотя промолчали остальные. Расторопно, как на учении, заложили первый заряд аммонала подрывницы. Вокруг хохотали, задирали, подбадривали, отвлекали и мешали работать. Неторопливо подожгла Фенька шнур, а сама осталась на месте. Стоит, на цыпочки приподнялась, наблюдает, не потухнет ли на полдороге. Шмыгнул огонек за камни, скрылся. Вытянула шею Фенька, не видно пламени. Шагнула вперед.

«Ложись, ложись, убьет!» — неистово орали каналоармейцы. Забыв про опасность, застыла Фенька, пока не приметила совсем близко от патронов привскочивший кончик змеящегося от пламени шнура. И в тот же миг дернула ее за ноги подползшая Нюрка. Вовремя свалила и прижала к земле, обхватив сильно рукой. Прогрохотал взрыв, над головами взвизгнули осколки, обсыпало, как горохом, мелочью, застлало глаза каменной пылью, и больно садануло Нюрку по ноге острым куском валуна. Растирает она ушибленное место и матом в бога кроет Феньку — не сдержалась тридцатипятница от боли. Та молчит, смущена, и подругу жаль.

Чувствует себя виноватой.

Подскочил к Феньке прораб Ящиковский, сделал замечание.

Рисковать, мол, не имеете права.

После нескольких взрывов подрывники рассаживались на отдых, а люди с лопатами и заступами быстро убирали разбитый кусок скалы. Вагонетки и тачки выкатывали наверх измельченные камни, а бурильщики, впиваясь в скалу, готовили новые гнезда для аммонала и динамита.

И затем опять — взрывы.

Выехавшая 19 марта на второй боеучасток штурмовая бригада ударниц Медгоры «Ответ на приказ № 1» была встречена некоторыми работниками участка с недоверием. Инспектор КВЧ Зарываев старался скомпрометировать бригаду, доказывая, что она ни на какую ударную работу не способна.

Поставленная на скальные работы 12-го пикета Водораздельного канала бригада в первый же день работы, 20 марта, дает 200 процентов.

21 марта ее выработка — 210 процентов.

На одном участке с женской бригадой работает бригада узбеков, которая все время отстает, давая 80 или 90 процентов. Женщины берут эту бригаду на буксир. Они обещают довести выработку узбеков до ударных показателей.

И это им удалось.

Афанасьевцы на штурме

Афанасьевцы вызывали на Водоразделе общее недоумение.

— Что они, чесаться приехали?

Общий подъем как будто не захватил пикеты первой фаланги. Там за грунт не принимались еще — не торопясь, очищали трассу от хлама, цепочкой растянулись по возвышенности и укладывали новые гоны; досок нехватало, в дело пошли жерди.

К Шершакову подбежал возмущенный бригадир Дьячук — маленький, хитрый украинец.

— Кругом работают, а мы в бирюльки играем!

Прораб спокойно напомнил ему директиву Афанасьева: сначала хорошие гоны, сытые лошади, потом — кубатура.

Вечером сотрудник «Перековки» громко передавал по телефону на Медвежку результаты первого дня штурма:

«Второе отделение с приходом фаланг подтянулось, переняло у них героические темпы Беломорстроя и дало 136 процентов нормы. За ним идет третья фаланга — 132 процента. Шестая выработала 116. Фаланга Афанасьева делает превосходные гоны, тщательно приготовила грунт к выемке. Это несомненно скажется на ее работе в дальнейшем. Седьмая фаланга опоздала на один день: просидела на четырнадцатом разъезде из-за неподачи вагонов».

Вырисовывались первые недостатки, которых так счастливо избежал Афанасьев, обеспечив фалангу всем своим. Завгуж Шавани Боровко всучил успенцам среди сорока лошадей пятнадцать негодных. Возчики пробрались ночью на конюшню и перевязали бирки от своих кляч к гривам битюгов из чужой фаланги. «За каждую плохую лошадь, — распорядился Успенский, — дать Боровко сутки ареста». Понадеявшиеся на снабжение за счет второго отделения горько ошиблись: грабарки, отпущенные Большаковым, оказались нечиненными. Нехватило кубов для кипятка. Повара задерживали обед.

Завхоз Макиевский ходил и потирал от удовольствия руки.

— Я понимаю, канал — общее дело, но все-таки приятно, когда накормлены именно твои люди. Смотрите, у меня сегодня обед из четырех. Завтра я привожу пищу прямо к вам на трассу.

Начались взрывы. Они следовали один за другим в неравномерные промежутки времени. Подрывники прятались за камни. Ухо настолько привыкло к грохоту, что однажды начальник ПТЧ второго отделения выхватил часы и закричал:

— Прораб, почему они не рвут? Они опоздали на целые десять секунд.

— Они рвут, — ответил прораб, — слышите, как стучит по крыше!

Стенки канала делались все выше. Ровные, как бы выпиленные в скале, они лакированно блестели от влаги. По дну змеились рельсы, сновал паровозик. Полутемный коридор тянулся на север до самого горизонта.

Второотделенцы шли по-прежнему впереди. Они заставляли делать деррики по 148 подъемов в день. Чудовище, медленно поворачиваясь основанием туловища в гнезде, покряхтывая, звякая цепями, тащило вверх неприподъемный валун и бережно клало наземь. Вагонетки заполнялись в несколько секунд.

Вторая декада истекала, но Афанасьев все еще медлил дать своей фаланге развернуться. Он регулярно звонил Шершакову.

— Как дела?

— 125.

— Так и держите.

Ему все казалось, что время для решительного нажима не пришло. Фалангистам надо втянуться в постепенное повышение выработки, лошади еще недостаточно в теле.

Герои Водораздела — афанасьевская фаланга

Приезжая, он до позднего засиживался в бараках, иногда оставался там ночевать.

— Тощаков, почему ты бледен и худ? Ешь хорошенько.

— Чего-то спина зудит.

— Заверни рубашку. У тебя фурункулы, ложись в больницу.

— А кто за меня будет скалу добывать? Медведь, что ли?

— Скажи лекпому, чтоб тебе давали больше молока.

Тощаков вышел проводить начальника. Тихий и скромный, этот парень, попавший в свое время под влияние вороватых друзей, никогда не высказывал своих сокровенностей при людях. Он и на этот раз заговорил с Афанасьевым с глазу на глаз.

— Спина заживет… Вот беда: скопил 85 рублей, просыпаюсь утром — ни денег, ни талона на обед.

— Что? — тревожно спросил Афанасьев и даже приостановился. — Может, потерял?

Воровство в условиях лагеря — самое страшное: оно отчуждает людей, родит недоверие друг к другу.

— Кто спит по соседству с тобой?

— Усачев.

Вскоре медведеобразный рыжий верзила неуклюже топтался перед Афанасьевым.

— Тебя не узнать, Усачев. Ты пришел ко мне вором, грубияном, а теперь — в фаланге с самыми лучшими, но есть еще у нас паразиты, крадущие у своего брата. Тощаков скопил на дорогу домой 85 рублей.

Усачев бурно вздохнул и полез лапой в карман.

— На, отдай! Деньги не нужны, так, для практики только. Руки чешутся.

Можно было выставить вора на суд перед всей фалангой, и она потребовала бы немедленного его изгнания. У Афанасьева — свой путь к человеку: надо показать, что мы действительно перевоспитываем, и он вернул Тощакову деньги, никого не посвятив в историю.

Лагерники его любили. Усачев в день приезда начальника бегал по трассе и трубил:

— В подарок ему нажмем 50 кубов лишних.

Однажды на шлюз к Афанасьеву явилась ветхая старушка.

— Сынок тут у меня, — шамкала она.

А сынок штурмовал Водораздел, за 26 километров.

Григорий Давыдович вызвал секретаря и приказал отправить бабку на Водораздел с первым же автобусом, но через четыре часа он увидел ее сидящую на пне, сморщенную, прозябшую.

Его никогда не видели таким.

— Почему? — задыхаясь от бешенства, кричал он, и секретарь насилу мог понять, что речь идет о старухе.

— Автобус был переполнен нашими сотрудниками.

— Трое суток под арест! Вы не коммунист, не чекист, так поступают только враги! Отправить бабку на моей машине!

Потом, когда секретарь отбыл наказание, Афанасьев спокойно объяснил ему причину своего гнева:

— Вам надо научиться понимать простые вещи. В этом случае с машиной для старой деревенской женщины — вся советская власть. Она, вероятно, думает, что сын осужден невинно. Но, увидев к себе такое отношение, скажет: «Не могут люди с таким сердцем судить невиноватых» и, поверь, выскажет это сыну, а приехав в деревню, выпустит про нас такую газету, какой не сочинить всем газетчикам.

Сын старухи зашел к Афанасьеву и сказал:

— Я, конечно, враг советской власти: крал у колхоза зерно. Чем я могу тебе отплатить? Вот мои руки, вот весь я. Скажи только — и знамя наше.

Афанасьев не пропускал ни одной лошади, чтобы не ощупать ей бока, не заглянуть в зубы.

— Ребра проступают, и шерсть свалялась. Чья это? Вдовченко? Дайте мне Вдовченко. Это что? — показывал он возчику на квадратный кусок фанеры.

— Бирка под № 1165.

— Это не бирка, а твой пропуск в трудовую жизнь. Ты что, весь век собрался кулаком быть? Небось своим — гривы расчесывал.

Цифры веселят

С тех пор Вдовченко ежедневно ходил на кухню и собирал для своего коня картофельную шелуху.

У Афанасьева были лучшие лошади, об атом знали все фаланги.

Десятник Лагзда при выезде на работу пропускал мимо себя весь обоз, ревниво прислушиваясь к голосам колес. Вот раздался режущий ухо скрип. На грабарке сидел кулацкий сын и уже готовился почать пирог с капустой.

— Мне эта музыка не нравится, — сказал Лагзда, взял у извозчика пирог и спокойно отдал его лошади. — На, тебе надо поправляться, тяжело возить несмазанную грабарку.

У Афанасьева был лучший обоз, его ставили в пример всем штурмовикам.

На девятнадцатый день штурма только слепой не мог видеть, что знамя отберут второотделенцы. Мнение, существовавшее о них как о лодырях, рассеялось. Борьба за знамя выявила горячие головы, ловкие руки, хороших организаторов. Большаков первым приходил на трассу и уходил последним. Его КВЧ не сходила со страниц «Перековки» как образцовая. Рекордисты во главе с Кругляковым и Григорьевым давали невиданную даже в штурмовые дни выработку — 324 процента.

Выравнивалась и уже тянулась за знаменем шестая.

В первое время се подводи ли бригады Агеева и Чуника. Рекордист Смирнов встал в ряды агеевцев, и через несколько дней бригада, вычистив картежников и пьянки, не давала меньше 151 процентов. Сам председатель фаланги Степанов взял на буксир чуниковцев, и те начали выполнять вместо трех четвертей нормы — полторы.

Сводную не переставали лихорадить беспорядки. К подбору людей здесь отнеслись халатно, и это дало себя знать. Пришлось перевести в рядовые рабочие десятника Гнездилова, спавшего на трассе. Бригадир Бояков спекулировал хлебом и махоркой. Внезапно обнаружилось, что повар Михайлов продает на сторону хлеб и обеды. Пикеты фаланги посетил Френкель и, увидев, что работой распоряжается воспитатель Орлов, спросил:

— Где руководитель Манилов?

Выяснилось, что вольнонаемный Манилов из месяца в месяц продает свой паек, а довольствуется с лагерниками.

— Десять суток ареста Орлову, под суд Манилова, сменить все руководство фаланги! — кратко заключил Френкель.

Не все ладилось и в фаланге Успенского. Инженер Воланцевич, высокомерный барин, заменил живое руководство бумагой, а разъяснения — приказом. Успенцы, привыкшие к другому обращению своего начальника, роптали и жалели, что его нет с ними. Но его крепко держал участок, где тоже назревал прорыв.

20 января на втором слете штурмовиков Водораздела знамя было передано второму отделению, Афанасьев же получил почетную грамоту за образцовый быт фаланги и общественную работу. Едва он сошел со сцены, его обступили фалангисты.

Афанасьев хитро посматривал на Шершакова, огорченно пожимал плечами.

— Подвели вы меня.

— Ты скажи только! — кричал тот самый лагерник, которого приезжала навещать мать.

В поздний час Афанасьев вызвал прораба, десятников, бригадиров и сказал им только два слова:

— Теперь можно.

Они поняли это как сигнал к решительной борьбе за знамя и разошлись по баракам готовиться к завтрашнему удару по скале и плывуну.

На утренний развод Афанасьев вышел спокойный, посвежевший, видимо дав себе в эту ночь поспать несколько часов. Он поздоровался с людьми, ему ответили недружно, вразброд, все еще не позабыв вчерашнее огорчение.

Афанасьев заговорил, и это была не речь, а скорее команда.

— Я не могу сейчас назвать вас иначе, как товарищами. Мы не лезли прежде времени в драку, пока не подготовили все для победы. Время настало. За знамя Карельского ЦИКа, за свободную трудовую жизнь, за последний штурм канала!

Выемка готова, но зачистка еще не произведена

Он повернулся и зашагал под гору, не оглядываясь. чувствуя всем существом, что сейчас же крутой ветер подхватит людей и неудержимо понесет вслед за ним. Фаланга стояла на месте всего только несколько секунд, потом вслед за прорабом и десятниками кинулись бурильщики Николаева, бригады Дьячука, Еремеева, все остальные. Затарахтели по гонам грабарки. Выбежали учетчики, врач и воспитатель. На берегу канала Шершаков приостановился, поднял руку и крикнул:

— Бушлаты долой, чтобы размахнуться можно было! — и первым сбросил свои наземь.

Под ногами и лопатами зачавкала жидкая глина. Бухали о скалы заступы. Из общего гула вырывалось звяканье кувалд бурильщиков. Десятки рычагов выворачивали из вековых гнезд валуны. Над грабарками мелькали лопаты. На стенках канала висела мохнатая плесень инея, рогатые сосульки, а от голых рук и мокрых тельников шел теплый пар и легким туманцем курился в морозном воздухе. В чугунных ладонях Усачева сломался рычаг, за новым бежать некогда, он встал на колени и, побагровев от натуги, сдвигал плечом зеленоватый, в трещинах камень, но не удержал — валун шумно закувыркался вниз.

— Берегись!

Несколько человек облепихи камень, взваливая на грабарку.

— Прими руки!

Матвеев Николай не успел — и острый угол породы раздавил ему палец.

Невозмутимый Лагзда не охнул, только чуть изменился в лице.

— Вам придется пойти в амбулаторию.

Матвеев, морщась, обматывал палец тряпкой.

— Честного человека, Август Иванович, и без руки уважают, а если совесть прожженная, так и голова не мила.

Не обращая больше внимания на десятника, он побежал к следующей грабарке. Матвеев не уходил с трассы до конца дня и сделал 185 процентов нормы.

Плывун появился неожиданно, сразу на двух пикетах. Его выпирало из недр, как хорошую опару. Становились лучшие рекордисты, упрямые и неуступчивые. Не разгибая спины, они черпали жижу часами, и все же яма не углублялась ни на сантиметр. Человек выдыхался, осатанело смотрел себе под ноги, и крупные капли пота падали с его лба на плывун, как слезы бессильной ярости.

Подходил Афанасьев.

— Надо что-то придумать. Пробейте канаву — он сам потечет под уклон.

Плывун желтым, густым ручьем медленно тянулся по каменному жолобу. Повеселевшие землекопы подгоняли его лопатами.

— Не силой, так сноровкой.

Каждая грабарка была прикреплена к группе землекопов. Поджидая, когда она вернется порожней, землекопы простаивали.

— Борьбу с обезличкой нельзя доводить до абсурда, — сказал Афанасьев и распорядился насыпать первую подъезжающую грабарку.

На возвышенности стоял наблюдатель и отмечал в книжке число заездов. Возчика, сделавшего 35 заездов, художник рисовал масляными красками. Число заездов увеличилось до 45.

Люди вылезли из канала, смотрели пьяные от усталости и счастья на развороченную утробу скалы, горы кавальера и не верили, что все это сделано вот этими руками, потрескавшимися от мороза, окаменевшими от мозолей.

— 180 процентов, — доложил прораб Афанасьеву.

— Так и держите, — указательный палец начальника сделал в воздухе черту, — но чтоб все в гору и в гору.

— Есть в гору.

К афанасьевцам приходили из других фаланг и спрашивали о причинах успеха.

Шершаков с гордостью показывал точно слитые гоны, упитанных сытых лошадей, способы борьбы с плывуном, потом разводил руками.

— Главное — люди. Об этом секрете спросите у начальника.

Опыт афанасьевцев обсуждался на заседании штаба штурма и переходил ко всем. Под руководством нового прораба Брангулеева и начальника КВЧ Титаренко подтягивалась сводная. Первая продолжала набирать темпы. Дьячук наконец дошел до 200 процентов, вскоре эту же выработку дала вся фаланга. Подрывники не успевали заготовлять породу. Угрожали простои. Тогда бурильщики Еремеева стали исчезать по ночам из барака. Прораб при обходе видел пустые нары.

— Где люди?

— Уйди, Шершаков, дай отдохнуть, — сонно отвечал бригадир.

Под утро бурильщики на цыпочках пробирались в барак, их встречал Еремеев.

— Как?

— Все в порядке, — отвечали ему и валились на постель, чтобы отдохнуть перед разводом.

Подрывники, раньше всех выходившие на трассу, видели десятки приготовленных на ночь бурок. Звонил Афанасьев.

— Сколько?

— 225, — неизменно отвечал Шершаков.

На очередной слет штурмовиков приехал Фирин. Он держал древко знамени Карельского ЦИКа и перед лицом всего слета говорил Афанасьеву:

— Ваша фаланга завоевала его не только количеством сделанного, но главным образом — качеством.

Григорий Давыдович стоял навытяжку, заметно бледный. Он не блестящий оратор, — и ответ его, обращенный к фалангистам, был немногословен.

— Вот ты, товарищ, что сидишь в первом ряду. Может быть, ты думаешь, что знамя — это простое красное полотно. Ты скажи, почему оно красное, а не какого-нибудь другого цвета? В свое время на нем запечатлелась кровь лучших борцов нашего класса, запоротых нагайками казаков, расстрелянных царскими палачами. Когда ты получишь свободу, то собери вокруг себя твоих бывших друзей, еще не пойманных воров, и расскажи им, что слышал от меня. А мне дай обещание, что знамя это мы не выпустим из своих рук до конца штурма и увезем его с Водораздела на наш участок.

И не выпустили.

Вплоть до окончания разработки своих пикетов фаланга не отступала от достигнутых 225 процентов.

Пикеты принимал Френкель. Он прошелся по их точно отполированному дну, не запачкав ноги, не обо что не споткнувшись. Он осмотрел точеные стены, уходящие вверх, и поджал губы. Френкель, от которого за все время строительства никто не слыхал ни разу похвалы, на сей раз процедил, как бы недовольный тем, что сделано лучше, чем он хотел:

— Чистенькая работа.

21 апреля строители остаются на свои обычные два часа, которые они отрабатывают каждый день сверх установленного времени. И вот эти два часа по всему фронту Водораздельного канала превращаются в непрерывный 48-часовой аврал, завершающий штурм. 48 часов не спит и не ест Водораздельный канал. Кони валятся с ног, но конюхи стоят бодро. Машины застревают в грязи, машины устали, но шоферы и грузчики непоколебимы.

Все это удивительно еще и потому, что здесь в течение 48 часов не спят все тридцать тысяч человек, собранных возле канала. Не спят добровольно, своей волей. Обслуживающие предприятия покинуты, бараки пустынны, кухни, лазареты, почта — все на трассе, все ждут конца.

— Не отставать!

Тридцать тысяч в непрерывном 48-часовом труде. Ведь здесь чрезвычайно разные люди: и слабые, и здоровые, и ни то ни се. Но что-то поддерживает их. Вот кто-то задремал, чьи-то руки подхватили, он свалился, заснул, проспал пять минут и сам проснулся. Ему дали глотнуть воды, он потер опухшие глаза и опять продолжает свою работу.

23 апреля в шесть часов вечера из клуба 1-го боевого участка выносят знамя. На красном зелеными буквами: «Даешь воду!» Длинной колонной строители идут пешком последний раз по дну канала к плотине Пуарэ. Впереди их — руководители. Строители идут крупными шагами, каждый думает: как же пойдет вода?

Крошечные ножницы разрезают красную ленту, которая стягивала все подъемные щиты плотины Пуарэ. Ножницы блестят, лента извивается и падает.

Короткий торопливый митинг. Говорят все чересчур громко, и всем хочется оглянуться на желто-шоколадное Вадлозеро. Уносчивые воды, крепкие, прах их задери, сколько над ними мучались! Речи окончены. Над каналом взвит уже флаг Республики советов. Площадку плотины занимает аварийная бригада.

Товарищ Большаков командует:

— Часовые, подняться вверх!

Часовые поднимаются. Теперь канал пуст. В семь часов вечера аварийная бригада, замирая сердцем, медленно приподнимает первый щит. В канал падает мощный, желтый поток воды. Его встречают салюты противоположного берега: глухие громы взрывов. Оркестр! Спеши вперед, вдоль канала! Подо что же, если не под твои звуки, должны мчаться первые потоки? Вот несут воды забытую папиросную коробку, вот вытащили громадную щепу и — дальше, дальше.

Поднят второй щит. Его черный рот исчезает, чтобы пропустить лавину воды, которая разваливается у плотины. Показываются горбы третьего щита, четвертого.

Вода, кувыркаясь, устремляется вдоль по каменному коридору.

Первая вода на Беломорстрое

Низкие бревенчатые стены, заклеенные диаграммами и сводками о движении рабсилы.

В комнате трое.

Небритый юноша, седоусый человек в спецовке и напротив него высокий человек с лицом ксендза. Проходит, медленно вздергивает рукавицу, прижимая ладонью к столу телеграмму.

В телеграмме несколько слов о том, что плотина Пуарэ готова к пуску воды.

Говорят тихо. Говорят о том, что лагерники Водораздела с волнением готовятся к этому событию. Это для них большой праздник. Еще бы! Первая вода на Беломорстрое. Подведение итогов многомесячной работы. Первое испытание сооружений. Выдержат ли они встречу с водой?

Впереди плотины перемычка — временный ряжевый водоспуск. Его надо взорвать. Говорят о том, что хлынет вода и взорванные бревна могут пробить деревянные щиты плотины Пуарэ. И тогда озеро Вадло ворвется в незаконченный 165-й канал. Но есть и другая опасность. Взрыв может оказаться недостаточно сильным, и тогда почти невозможно будет добрать под водой остатки взорванных ряжей.

Подрывной операцией руководит опытный инженер-минёр. Это успокаивает.

В будке звонит телефон.

— Алло. Медгора. Алло, говорит Водораздел. Сегодня в 20 часов пуск воды!

Ревущий открытый форд полным ходом мчится на трассу.

В автомобиле человек с лицом ксендза.

Это заместитель главного инженера Константин Андреевич Вержбицкий.

Воздух лопается, вспоротый взрывами.

Он рвется, как гнилая материя. На 165-м канале взрывают скалу.

Константин Андреевич Вержбицкий взбирается на дамбу.

Внизу горят костры. Кричат вагонетные составы. Скрипят, вздымаясь, ковши. Жужжат перфораторы. Дробно стучат молотки.

Все эти звуки сливаются в глухой, нестерпимый гул. Идет торопливая, нервная борьба со скалой. Торопятся с пуском воды.

Впереди плотины на ряжевом водоспуске — голоса.

Там торопливо выбивают доски, разбирают ряжевый водоспуск, вода переливает сквозь пробоины, медленно ползет к плотине. Гаснет электрический свет, смолкают голоса. Участок перед плотиной и за нею пустеет.

Только на мостике стоят несколько человек с фонарями. Свет от фонарей падает на смоленные щиты плотины. Шиты блестят, как полированные.

Впереди минированный ряжевый водоспуск. Там — пустота, молчание.

И вдруг — глухой подземный удар, сотрясающий плотину. Люди, стоящие на мостике, в испуге цепляются за поручни.

Над ряжевым водоспуском распускается на огромную высоту черный взрывчатый куст осколков камней, бревен и грязи.

Камни свистят в воздухе.

Черная волна, метра в полтора высоты, с ревом мчится на плотину и, не добежав, закружившись винтом, белыми пенными гребнями омывает щиты. И успокаивается.

Над местом, где был водоспуск, — мертвое зеркало воды.

Уровни до бывшего ряжевого водоспуска и от водоспуска до плотины сравнялись. Плотина Пуарэ приняла полный водяной напор. Воды Вадлозера пошли по каналу 165.

Было это ровно в 20 часов 30 минут 23 апреля 1933 года.

После штурма

Уже весна. Небо великолепное: лазорево-синее, а вокруг — светло-зеленая весна. Теперь бы передохнуть, выспаться. Посмеиваясь, люди идут в бараки.

Люди ложатся спать, но сон их недолог. Первыми просыпаются бригадиры: «Э, не убавлять высоты! — говорят они. — Беспрекословно, если мы утишили Вадлозеро, то еще не значит, что остальные водяные междуканальи дремлют».

Фаланги двигаются. Они идут на север и на юг, вслед за водами. Они уже мало думают о том, что ими совершено на Водоразделе. Давайте помогать другим. И фаланги присматриваются: кому же помочь?

30 апреля готов шлюз на Телекинке.

Прекрасный, емкий шлюз. А кто там еще выглядывает из-за сосен? Это на первом боевом пункте приготовили четыре новых шлюза Повенчанской лестницы. Боепункт с ног до головы увешивается плакатами. На крыше его — портрет Ильича с рукой, устремленной на север. Боепункт непрестанно гремит оркестрами. Строители пляшут все танцы, какие только им известны, а им известны многие танцы многих земель.

Вода соединила озера

«Мы стали любоваться воздвигнутой нами гордыней, повенчанскими шлюзами, — говорит нам организатор трудколлектива каналоармеец Левитанус. — Я со своим коллективом брал здесь первый грунт, а теперь заканчиваю канал, о котором мы все, вместе взятые, не имели полного и даже частичного понятия, что он выйдет такой — международный красавец. Я всю свою жизнь не забуду, как помощник прораба подозвал меня и сказал: „Давай, Левитанус, украшать берега шлюза елками“.

И я стал выкапывать лузы. Эту миссию я делал с таким чувством, как будто я кормил своего ребенка такой пищей, от которой он на моих глазах полнел и здоровел».

Нет, запал штурмовой работы не исчез, а, наоборот, усилился. Они «подшвырнут до моря свое бывшее несчастье», эти люди, так, как обещали.

Смотрите — на штрафной командировке 2-го боепункта организована бригада Петрова из лагерников, которые раньше вырабатывали не больше 15 процентов, имея кроме того по 20 или 30 отказов. Теперь бригада, подхваченная общим штурмовым порывом, переключилась на ударные «возможности» и ежедневно выстукивает от 220 до 265 процентов.

Расшатывается вконец старое здание глупой и пустой жизни. Дошибают это зло.

Вот бригада Подлепинского.

90 процентов состава бригады Подлепинского, что на Северном канале, 1-го боепункта 1-го боеучастка — тридцатипятники. Большинство членов бригады насчитывает несколько судимостей. Сам бригадир имеет их одиннадцать. В прошлом, в очень недалеком, кстати сказать, они завсегдатаи РУРа, злостные отказчики.

21 апреля, т. е. тогда, когда начался 48-часовой аврал Водораздела, 17 человек бригады Подлепинского вышли из отдельного помещения на работу. И сразу же бригада перевыполнила нормы. В мае она включается в соревнование. Она хочет немалого: она хочет получить знамя Карельского ЦИКа.

«Начались эти сверхрекордные дни, — рассказывает нам Подлепинский, — дни, когда было объявлено, что ежедневно знамя Карельского ЦИКа и Карельского обкома получает та бригада, которая в данную смену выявила наивысшие показатели.

И в первый же день соревнования — 6 мая — моя бригада дала 630 процентов на выемке нескольких грунтов. Знамя было вручено нам в торжественной обстановке, с духовым громким оркестром.

Каждое утро при разводе комиссия делегатов, опять-таки с оркестром, несшая мне это знамя, говорила:

— За такие-то показатели бригада Подлепинского получает его, и вот принимай, бригадир, заработанное.

Знамя это красивое, плюшевое, с золотистой обшивкой и круглыми кутасами. Мы забиваем колышек в землю и привязываем к нему знамя, дабы оно не повалилось. И возле знамени стоят почетные караулы, два вольных стрелка, чтобы никто из другой бригады не пришел знамя трогать.

И если в этот день никто не перекрывал моих норм, то знамя оставалось, и мы вновь утром выходили к месту работ в той же торжественной силе».

Подлепинцы чрезвычайно боятся потерять это знамя. Им предстоит большое испытание. Вначале им за рекордные показатели вне очереди предоставляют льготы. Бригада совещается. Ей лестно. Со знаменем приходят они в комиссию по льготам и в длинной и витиеватой речи заявляют свои желания. Они коротки.

«Знамя будет при нас, а насчет льгот скажем просто и обыкновенно: не хотим их заполучать, пока канал полностью завершим и увидим что-нибудь такое, похожее на пароход».

Отойдем в сторону от бригады Подлепинского и направимся к реке Повенчанке.

Здесь 9 мая в 12 часов 35 минут закрыт водоспуск дамбы, перегораживающей русло реки Повенчанки.

Воды Боровецкого плеса только что заполнили оконченный Северный канал 2-го боевого пункта.

Мы, товарищи читатели, не описываем торжеств и речей, мы не хотим утомлять радостью — ее много еще предстоит впереди. Итак, одной дамбой еще больше.

А сейчас мы вернемся к оставленной нами бригаде Подлепинского.

9 мая, день, когда закрыт водоспуск дамбы у реки Повенчанки, был для бригады тяжелым днем. В этот день пришлось бригаде Подлепинского уступить знамя Карельского ЦИКа бригаде Новикова, которая дала более высокий показатель. Откуда он появился, этот Новиков? И вот, «страдая бесслезно», с раннего утра 10 мая бригада Подлепинского работает с исключительно напряженным упорством и твердостью.

Бригада отказывается передать занимаемый участок. Рабочий день окончился. А ей какое дело?

Для нее он, рабочий день, может быть только что начался. Другая бригада пришла на смену, пускай в другом месте и работает. И с нею спорят, бранятся. И лишь по категорическому приказанию начальника участка, «подчиняясь таковому со злостью», подлепинцы возвращаются наконец в лагерь.

В этот день бригада Подлепинского дала новый невиданный рекорд: 852 процента плановой нормы, т. е. 17 человек произвели работу за 144 человека.

И мая на утреннем разводе бригаде Подлепинского вручено красное знамя Карельского ЦИКа. Но подлепинцы не одиноки.

Вот перед нами 6 тысяч человек ударников 4-го краснознаменного боеучастка, завоевавших в напряженных боях знамена: Карельского ЦИКа, знамя штаба по основным работам, знамя центрального штаба по лесным работам. Все они — 6 тысяч человек, брошенные на штурм 7-го боевого участка, — говорят:

«Нет, мы не снизили надвоицких темпов. Нет, мы добровольно отказываемся от первомайских льгот впредь до настоящего завершения работ, до прохода кораблей, советских, наших кораблей по каналу».

Неужели же ни одному из этих 6 тысяч не хочется домой? Неужели все 6 тысяч человек никого и нигде не любят: ни семьи, ни дома, ни города? Мы разговариваем с ними, просматриваем их переписку, мы их расспрашиваем. Здесь есть и крестьяне, есть и мелкие жулики, есть те, которых называют интеллигентами. Скучают ли они по дому? Ну конечно, скучают. И дети у них есть? Они любят детей. Они показывают фотографии. А если бы пораньше заинтересовались, так их и посмотреть нетрудно, они приезжали на свидание. Отличные дети, учатся отлично, понятливые, в науку надобно пустить, теперь, видите ли, все двинулись в науку. Да и домишки любят. Огородик там разведешь — капустишка или огурец, все-таки самими взлелеянная пища, — как не любить домишко? Да и город отличный. Стоит у реки. По берегу сады. Вдоль реки пароходы катят. Обрыв также и под обрывом — лодки, 50 копеек в час. Берешь там на три часа, тут тебе музыка, а рядом сидит некоторая любовь. Как не любить нашего города? Люблю! Оказывается, они любят, уважают многое, там, вдалеке, оказывается, семья, отцы, матери, возлюбленные или жены. Ну, так в чем же дело, почему вы отказываетесь? Вот все — 6 тысяч — от льгот?

— Да знаешь, совестно как-то. Начали большое хозяйство, а тут взял, да и бросил, не докончил. Вот все говорят, что даже заграничные страны, и те начинают завидовать такому огромному хозяйству. Детишки, да и небось весь город начнет попрекать, дескать, струхнули.

Мужик чешет поясницу, смотрит в юно-розовое небо и вздыхает:

— Обсудили все шесть тысяч. Ты не полагай, что без обсуды. Судили мы долго. Со всех сторон получается: совестно бросать. Уж лучше доробить, а там с тихой душой и поплетемся к своим. Самое трудное начало выдержали, а здесь же мы стерпим и поднажмем.

— Ты откуда?

— Алтайской мы области. Волчиху — такое село слышал?

— А ты?

— А мы — пензенские, родимый.

— Что ж, пензенский — так он и не понимает? Он в одном снаряде со мной думает. Уж и пензенские, и тульские, и самарские, и алтайские, а досидим, пускай он наши топорики помнит, канал-то, а как его по имени-батюшке будут называть — не знаю…