Весна проверяет канал
Идет ледоход — скорее заставить воду итти по нашему руслу, сколько когда нам надо!
В стране весна
Весна 1933 года.
«Челябинский завод тяжелых тракторов накануне пуска», пишут газеты.
«Уралмаш, завод будущих заводов, кончает монтаж».
«Рионгэс готовится дать первый ток».
«Магнитогорская домна № 2 выдала первый чугун».
«Первый алюминий На Запорожском комбинате».
«Монтаж Кузнецкого мартена».
«Автозавод в Горьком выпускает 75 машин в день».
«Сталинград выпускает 100 тракторов».
«ХТЗ…»
«АМО…»
«Чиатури…»
«Ярославский резиновый…»
Какая бурная готовится весна. Лед ломается, земля теплеет, пароходы готовятся отчалить от киевской пристани, чтобы пройти по днепровским порогам — впервые в истории.
Уже на весь мир прозвучал доклад Сталина об итогах первой пятилетки. Он продолжает обсуждаться на Беломорстрое — так же, как изучают его десятки миллионов трудящихся. О докладе Сталина говорят на трассе, в лесу, в бараках. Доклад Сталина неустанно разъясняют чекисты. И доклад Сталина отвечает на все вопросы колеблющихся, с неслыханной силой ускоряя темпы и глубину перековки тысяч заключенных. Большевистская воля побеждала в лагере, потому что большевики окончательно и навсегда победили в стране. Чекисты оказались победителями, потому что они были верными ленинцами — верными сталинцами, ибо сегодня быть большевиком, пролетарским революционером-ленинцем — значит быть сталинцем.
Окончена пятилетка. Новые города в бывших пустынях, новые люди, новая наука. Запад слушает гудение весны в нашей северной стране, экономические бюллетени пестрят новыми цифрами чугуна и угля, профессора читают цейтшрифты со статьями пролетарских ученых.
Профессор Жолио (Париж), профессор Дирак (Кембридж), профессор Франсис Перрен (Париж) готовятся приехать в Советский союз, чтобы познакомиться с профессором Синельниковым (Харьков), комсомольским парнишкой, и его друзьями — Вальтером и Лейпунским.
Трансформатор Тесла вводит два с половиной миллиона вольт в трубку, где нет ничего. В ее свободном поле, ожидающем молнии, но спокойном, возникает движение частиц, не только невидимых, но даже и не представимых. Там, в пустоте, почти межпланетной, со скоростями, близкими к скоростям света, несутся протоны — мельчайшие кусочки материи. Стрелка вольтметра движется вправо, треск повышает свою частоту, и невидимая артиллерия простреливает пространство миллионами снарядов. Запах грозы щекочет ноздри. А на столе — в стекле и металле — совершается процесс, открывающий тайны строения всей вселенной.
Элемент литий превращается в гелий.
Атом лития, эта плотная семья электронов, сжившихся в течение миллиона лет, спаянных друг с другом страшной силой, равной которой нет на свете, осуждена на смерть и на новое рождение. Несущийся протон врезается в него, разбивает самое сердце семьи — ядро — и разрушает теорию о том, что атом неизменен и неделим. Комсомольские парни из Харькова, молодые физики Ленинграда повторили работу Кокрофта и пошли дальше.
Страшные взрывы в самой глубине вещества. Они освобождают скрытую энергию, ту самую, которая делает камень — камнем и железо — железом, которая, как костяк, держит весь мир. Какую немыслимую силу даст это в руки нам, людям будущего бесклассового общества. Горошина угля сможет перевезти океанский пароход из Гамбурга в Нью-Йорк. Стакан воды заключит в себе энергию Днепростроя.
Вот это будет весна.
Сегодня она начинается — взрывами тракторного шума на полях колхозов,
взрывами льда на днепровской плотине,
взрывами пламени в новорожденных домнах,
взрывами атома в лаборатории комсомольцев,
взрывами скал на Беломорстрое.
Взрыв скалы
Оттаивают сталактиты на деревянном лагерном водопроводе. Дороги стали выпуклыми, как вены на руке старухи. Снег в лесу пестр от хвои. День выходной. У ворот лагеря в синем свитере стоит бритый человек. Явно грустит.
Спрашивает его начальник:
— Тебя как зовут?
— Я — Жора, по прозвищу «Неуловимый».
— Сколько тебе лет?
— 32 года.
— А сколько ты сидел в тюрьме?
— 17 в общей сложности, — ответил человек без улыбки…
Зимой клали бетон. Строили тепляки, подогревали воду, песок.
Укутывали матрацами тележки с бетоном, подогревали его в первые дни схватывания.
Твердея, бетон потом сам выделяет тепло вследствие химического процесса. Из тоннелей внутри плотин, так называемой патерны, валит пар. Там жарко; туда мечтают забраться, чтобы выспаться, прогульщики.
Работали по часам. На стройке в тепляках тикали ходики. Инженер Вяземский ездил инструктировать зимний бетон; при нем высверливали образцы и отвозили их в лабораторию.
Зимой промерзли земляные сооружения, положенные из охлажденного грунта.
Весна была опасностью. Как ни притрамбован грунт, но он будет оседать. А ледяная корка на земляных сооружениях помешает правильному равномерному оседанию. Весна была страшна, потому что весной должно было выясниться, что проморожено, что испорчено карельской зимой. Весна была страшна, потому что весной должна была притти вода. Весна была самым строгим контролером.
Земляные сооружения были построены посуху, но теперь нужно было пустить их под напор воды.
На Водоразделе скапливали воду для будущих шлюзований. Уже оживали ручьи, воды становилось больше, чем могли выдержать сооружения, а выпустить ее было некуда. Узлы сооружений еще не были связаны в одну систему, и, когда появилась корка — наст — на снегу и подули первые теплые ветры, начались прорывы.
Вода ожила: она бежит рядом с сооружениями. проверяет перемычки и обволоки
Так бывает и с человеком: отморозишь пальцы и на улице не больно, а войдешь в теплое помещение — пальцы пухнут и болят. Строительство с весны болело прорывами Нужен очень зоркий глаз, чтобы уловить зарождение прорыва. Редко прорыв возникает от какой-нибудь одной, легко различимой причины. Обычно он созревает медленно и незаметно. Он не бывает монолитен: он мозаичен. Даже происходя от какой-нибудь одной беды, он впитывает в себя все мелкие недоглядки, неполадки, неувязки, недооценки или переоценки. Накопления мельчайших бедствий дают катастрофу. Случаи предотвращения прорыва сравнительно редки. Раз начавшись, он приобретает недобрую инерцию, он идет вширь и вглубь. По дороге он наматывает на себя дополнительные неудачи. Он, как магнит, притягивает к себе самые незаметные промахи. Прорыв лечат обычно штурмом. Но не следует преувеличивать значение штурма. Это геройство. вызванное плохой организацией работы, неправильной расстановкой сил.
Весенний прорыв 1933 года на канале необычайно показателен в этом смысле. Его поступательное движение по трассе неуклонно. Намечаются даже как бы контуры закона: на каждом последующем сооружении прорыв увеличивается в такой же мере, в какой это сооружение менее доделано, нежели предыдущее. Первопричины прорывов различны: в такой же мере различны и типы прорывов. Одни из них возникают от преждевременной успокоенности. Так было в Надвоицах. В Надвоицах почти все было кончено, оставались только небольшие хвосты: неотесанный бок 10-го шлюза и недобранное дно. На 23-й плотине не были еще установлены щиты.
Это казалось настолько несерьезным, что Главный штаб строительства счел возможным забрать оттуда Успенского и перебросить его в Сосновец, где прорыв был ясен. Надвоицы считались вполне благополучными до того часа, когда весенняя вода начала напирать на недоделанные 10-й шлюз и 23-ю плотину. Этот «хвостовый» прорыв был ликвидирован авралом в марте месяце.
Но прорыв шел дальше по трассе. Его как бы катила перед собой весна. Он докатился до Тунгуды, и там он принял более серьезный характер. В Тунгуде сооружения были готовы, но существовал кубатурный прорыв на канале как следствие недоучета сил противника, в данном случае — весны. Здесь могла образоваться закупорка вены с водоизлиянием во все стороны.
Кроме недоучета весны здесь сохранялись следы кирсановской туфты, когда рабсила была преждевременно переброшена отсюда в Надвоицы. Следовательно, прорыв был отчасти «туфтовый».
Наиболее серьезный вид прорыва наблюдался в Шижне. Прорыв не только производственный, но и бытовой.
Шижня была самым отдаленным участком строительства. Здесь было севернее и холоднее. Здесь летом были еще белее ночи и зимой еще темнее дни. Здесь было дальше от дома, письма шли дольше, новости приходили позже. Железная дорога проходила стороной. Доставка снабжения была сильно затруднена.
Чувство оторванности порождало в людях отчаянность. Нигде не было такого злостного РУРа, как здесь. Наиболее упорные отказчики были именно в Шижне. Не желающие работать люди получали урезанный паек, но многие из них по-прежнему продолжали филонить. Их выработка была крайне низка. Это увеличивало прорыв на производстве.
Производственный прорыв ухудшал моральное состояние людей, и это разлагало лагерь. Плохо работая и переходя на уменьшенный паек, они вшивели и хворали. Лагерники давно заметили, что на отказчике вошь злее бывает. Эго происходило оттого, что человек всячески опускался.
Получалось так: бытовой прорыв вызывал прорыв производственный, который в свою очередь вызывал прорыв бытовой. И так, влияя друг на друга и отражаясь друг в друге, эти два прорыва слились в один большой, глубокий, северный шижненский прорыв. Это не был заколдованный круг — преодолевать прорыв следовало с производственного конца, с дисциплины труда.
Штурм в Тунгуде
Весна вкатилась в Тунгуду. Расселась по всем дорогам, по всем тропам. Широкую свою сияющую рожу она наклонила и к 6-му боевому участку.
А на 6-м боевом участке, на 182-м канале, громадный прорыв. В этот прорыв проваливается весь наш канал, все наши труды, все наши заботы.
Ударники 6-го боевого участка дважды брали на себя обязательство полностью уничтожить отставание бригады. Но они не только не исполняли своих торжественных обещаний и клятв, но и количество отстающих бригад увеличивалось.
— Мы нанимались разве?
Вожак подмигивает своей бражке, и та хохочет громко и вызывающе.
— Местность здесь здоровая, — говорит Соловьев-отказчик, не только сам не работающий, но и сколотивший вокруг себя компанию приверженцев. — Против этого мы не говорим, хорошая местность. А работать мы не станем.
Братва восхищенно слушает вожака и одобрительно хохочет. Эх, яд-парень!
Напрасно воспитатель усовещевает их: только смеются.
— Ну, прорыв — подумаешь, слезы.
А между тем мало в Тунгуде рабочей силы. Мало ударников. Много лодырей. «Перековка» выслала в Тунгуду свою специальную бригаду для выпуска особого штурмового «Бюллетеня».
Осталось десять дней. Чтобы выполнить мартовскую программу, придется удвоить нормы выработки. На 13-м шлюзе много недобранной скалы и грунта. Там же не загружены ряжи.
Завтра — первый день штурма и завтра же, еще до развода, во всех бараках должны быть экземпляры штурмового «Бюллетеня».
Утром люди в серых бушлатах уходят на 13-й шлюз, к устью реки Выг. Воспитатель каждому дает листовку — первый «Бюллетень» выездной редакции. У каждого — листовка. У каждого — план. Каждый каналоармеец знает теперь, сколько, какую норму он обязан сделать.
По гребню строящегося канала к 13-му шлюзу идут двое.
Остробородый человек с шарфом, замотанным вокруг шеи, смеется и шутит. Это Ливанов, строитель знаменитого Шаваньского шлюза. Когда Шавань была закончена, ему поручили достраивать тунгудский участок. Тяжелое кирсановское наследство досталось Ливанову.
И однако он шутит и улыбается так же, как и другой — инженер Верховский — инспектор Френкеля, присланный им в помощь Ливанову.
Работа начинает развертываться. Но не все ладится сразу. Вот человек бранится. Верховский идет к нему. Человек яростно бранится оттого, что тачка соскочила у него на повороте с катальных досок: колесо тачки скрылось под снегом. Почему катальные доски положены так скверно? Кто виноват? Ясно, бригадир. Ему бы до развода на производство притти, а он дрыхнет до десятого часа. Ему бы до начала работ как следует осмотреть все и как следует наладить, а он чешется да зевает.
В другом месте — стоят нагруженные вагонетки. Их нельзя гнать к эстакаде. Из-за этого задерживаются передние вагонетки. Почему задержка?
Впереди поставлена слабосильная бригада Иванова. Разве это дело? Слабосильная, так ставь ее в хвост, а не задерживай весь состав.
Вот десятник указывает на группу каналоармейцев на дне шлюза.
— Бригада Шаповалова. Народ был — хоть оторви да выбрось. Им на разводе рогожное знамя выдали. Над ними смеялись — рогожные, мол, орлы… Им проходу не было. Ну, теперь уже дней пять рвут и мечут. Интересуются сменить рогожное знамя на красное. Надо поддержать ребят.
Все это сотрудник каналоармейской газеты «Перековка» берет себе на заметку.
«Бюллетень» выходит два раза в день. Бостонка работает без устали. Помимо «Бюллетеня» она печатает лозунги, эпиграммы-четырехстишья. Каналоармейцы на каждом шагу слышат голос своей газеты — бодрый знакомый голос.
Человек должен хорошо работать.
Но когда человек лучше работает?
Когда он увлечен работой, здоров, сам вымыт и белье на нем чистое.
Не зря ударницы по триста штук за смену
В туманной прачечной старались отстирать
Белье, которое ударники наденут,
Из бани выйдя, кубометры брать.
Из репертуара агитбригады (И. Терентьев).
Разговор на чистоту
Обычно порядок стирки белья был таков:
Дезинфекция.
Стирка.
Сушилка.
Гнидобойня.
Гладилка.
На гнидобойню сажали преимущественно монашенок, известных рукодельниц. Орудием производства в их работе служила им металлическая палочка, которой они, сильно нажимая, проводили по шву, и стеклянный осколок для чистки. Монашенки сидели тихо, работой себя не утруждали, их мало кто тревожил. За работой они все поминали какую-то мать Евлампию, которая за отличный уход за телятами была премирована юнгштурмовкой.
Надев короткую юбку с гимнастеркой и взглянув в зеркало, мать Евлампия пришла от себя в такой восторг, что навсегда осталась в новом обличье. Этого монашенки не могли спокойно переварить.
В первых числах февраля 1933 года гражданка Протешнина, едущая на свидание к мужу в Медгору, в пути почувствовала себя плохо. Она все пристраивала голову повыше, чтобы не так болела, и глаза закрывала и пила воду глоточками. Но лучше ей не становилось.
— Ой, бабочка, не сыпняк ли, — приглядевшись к ней, сказал одновагонник.
— Ну и сыпняк, ну и что ж? — заговорили вокруг. — Муж — он свой человек. Он на вшу не посмотрит, все одно обрадуется.
— Муж — это что! А вот начальство как посмотрит — неизвестно.
— Начальство!.. Да там своих вшей, небось, сколько угодно.
Беломорские вши были одной из любимейших обывательских легенд. Однако по прибытии в Медгору Протешнина была помещена в изолятор и на свидание не допущена. Такая же участь постигла другого больного — гражданина Галицкого, прибывшего во 2-е отделение.
Следствием этих двух сыпнотифозных заболеваний было прекращение свиданий с лагерниками Белбалтлага на две недели.
Боялись развития эпидемии.
Тотчас же вокруг этого запрещения «свиданок» стала наворачиваться огромнейшая буза. Раскулаченные распустили слушок о том, что это никакая не вша, а просто новый нажим со стороны начальства на лагерников, что теперь всех будут морить на работе и родные даже не узнают, кто жив, кто помер.
Палатка Красною креста на трассе
Развернулась жестокая борьба с вшивостью в самом бараке и вне его. Завели черные доски, куда заносились имена «любителей» и «покровителей» вшей. При банях и прачечных были организованы лагкоровские посты для контроля. Самое серьезное внимание было обращено на гнидобойню.
В одно хмурое утро в комнату при прачечной в 6-м отделении вошел начальник, облепленный рыхлым февральским снегом.
— Здорово, матери! — сказал он. — Как жизнь?
— Слава богу, — ответили монашки.
— А работаете как? — Он взял рубаху и помял се между пальцами. — Плохо работаете, — вздохнул он. — Трещит по швам ваша работа. А раз трещит — значит гниды есть. Придется мне, матери, провести с вами беседу. — Он сел. — Вы должны теперь хорошо работать, на вас весь Беломорстрой смотрит. Верно говорю. Теперь все зависит от вши. Как появится вошь, так нам и конец. А кто у нас на вшах сидит? Вы сидите. Следовательно, вы и являетесь наиболее ответственным участком строительства.
Монашки переглянулись. Им еще никто до сих пор не говорил, что они являются наиболее ответственным участком строительства.
— Так что вы старайтесь, матери-ударницы. Мы вас за отличную работу премируем. Кого юнгштурмовкой, кого чем. Барак утеплим получше. В «Перековку» про вас напишем. И чтобы этого (он указал на грязный шов) больше не было. Понятно? — Он вышел, оставив после себя гул оживления.
От монашек начальник пошел к прачкам. Там в облаках пара надвинулись на него женские фигуры с жалобами на то, что котлов мало и стиральные доски стерты.
— Котлов мы вам прибавим, — сказал он. — И доски заменим. Но самим вам тоже надо лучше работать, не то на вас каналоармейцы жалуются, что вы холодной водой все стираете. Руки свои жалеете. А ведь вам уже известно, что на нашем канале появилась угроза сыпного тифа. У нас сейчас трудный момент. С одной стороны, близится весна и подымает воду на наши сооружения. Вы, прачки, знаете, что такое вода и как трудно с ней ладить. А со стороны суши грозит вошь. Этот последний факт всецело в ваших руках. От вас зависит, чтобы его не было. На вас весь Беломорстрой смотрит, вы самый ответственный участок строительства.
После его ухода на продырявленный котел, лежащий дном вверх, вскочила Агафья Маслова, бригадир прачечной бригады, и произнесла речь:
— На канале появилась вошь, а у нас имеются залежи грязного белья: их надо по-боевому ликвидировать. Есть, есть еще среди нас такие, что работают с прохладкой, в прохладной воде. С этой густой заваркой старого быта надо раз и навсегда покончить. Кроме того нам грозит вода. Я предлагаю, отработав в прачечной, итти на трассу и помогать там мужчинам. А они нам за это котлы скорее починят. Так оно и пойдет одно за другое цепляться.
— А чего им помогать, мужикам-то? — сказала Наталья Криворучко. — Мы разве от них что хорошее видим. Все они сплошь озорники.
— Озорники! — закричали вокруг. — А ты сама не озорница? — И они напомнили ей, как во время викторины в одном из мужских бараков на вопрос — «Кто она, что нам всегда подмигивает?» — все единогласно ответили: «Прачка Наталья Криворучко», в то время как правильный ответ был: «Электростанция».
— Ничего не озорница. Мужчинам на нас наплевать, — огрызалась Криворучко. — Об нас на стройке мало думают.
Но примерно в то время как в прачечной происходил разговор, Фирин диктовал уже свой приказ № 54, в котором указывал на многочисленные недочеты в этой области.
Наиболее сильное впечатление произвел на беломорских женщин 7-й пункт фиринского приказа, который гласил: «Со стороны лагерной администрации и заключенных мужчин нет чуткости и уважения к женщине, в обращениях встречаются грубость, цинизм и иногда не щадится женская стыдливость».
Быть может впервые в жизни Наталья Криворучко, бывшая проститутка и воровка, и многие ей подобные узнали о том, что у них есть стыдливость. И, узнав, они действительно ощутили ее. Приказ этот прокатился по всей трассе.
Прочитала приказ Фирина и Павлова, бригадир женской ударной бригады и контролерша на бремсберге.
— Стыдливость, — говорила она вечером в бараке, — да я и слово это позабыла.
Рассказ Павловой, записанный на трассе
«У меня отец был сапожником в Марьиной роще. Воры, когда им везло, всегда катали меня на лошадях. Такая веселая жизнь мне очень нравилась. Один раз я слезла к ним по водосточной трубе и с тех пор домой не вернулась.
С девяти лет стали меня воры учить, как в трамваях и по магазинам работать. Тогда воров били сильно. Одного скокаря приказчики железным аршином убили. И взял он пустяки — всего-навсего лодзинских лент мотка два.
Сначала я этих дел очень боялась. Руки даже потели. Но тюрьмы я не опасалась. Таганка для взрослых была. А малолетних воров в приютах исправляли — уроки давали. Девчонки рубашки строчили. А мальчишки иконки фольговые делали и фитилики к лампадкам. От этого у них и руки всегда в цыпках были.
Со мной в то время справиться никак не могли. Матершинницей, хулиганкой была страшной. Один раз я в младшую надзирательницу катушкой бросила. В лицо не попала, но меня все равно на сухой горох поставили. А старшая надзирательница проходила мимо, увидела, что я на коленях стою и не плачу, и говорит:
— Ах ты, негодяйка! Почему у тебя рожа сухая? Сними чулки. Стань голыми коленями.
Кажется, горох — очень простое наказание, но на самом деле хитро придумано. Стоишь на коленях, а ломит все бедро.
Меня еще мокрым полотенцем секли. Только должно быть я вконец стала испорченной, потому что никакое воспитание на меня уже не действовало.
Когда я убежала из приюта, меня подобрала «тетя Катя». Сколько таких девчонок через ее руки прошло — вспомнить невозможно. Она обошлась со мной ласково, подробно расспросила, одела и вскоре продала за тысячу рублей «Витьке Красивому».
Я считала его за вора, а он бандитом был, убивал людей. Со мной он о своих делах не говорил, но я сама видела, что его компания была очень серьезная. Вот один раз он мне говорит:
— Одевайся, пойдешь со мной.
— Куда, Витя?
— Увидишь.
Пошли… Что дальше — помню плохо. Я в той квартире от витькиного зверства упала в обморок.
Очнулась на дворе — он мне уши снегом трет и шепчет: «б…, гимназисточку из себя корчишь». Потом сама привыкла. Прошлого не таю. Убивала и я.
…Я всего не рассказываю. Если моя жизнь приснится кому, в поту тот человек проснется.
Так через тюрьмы, исправдом, через Соловки добралась я до Беломорстроя.
Привез меня сюда милиционер. Мальчик почти. Посмотрел на меня и говорит:
— Вот дорога… Идите, товарищ, в первый лагерь.
Я стою и ужасаюсь. Ведь лес кругом. Как же никто не сторожит? Или стражники в лесу спрятаны? Пошла тихонько по дороге. Так и не встретила никого.
Думала — меня сразу на трассу пошлют.
Но, должно быть, я коменданту слишком дохлой показалась. Поставили работать в вольную столовую подавальщицей.
Относились здесь ко мне хорошо. Прошлым не тыкали. Только скучно было: какая же это работа. «Один раз борщ флотский, два консоме». Несешь поднос и думаешь: хоть бы срок скорее вышел. Хоть бы минус шесть дали и то все-таки жизнь.
Про канал я тогда знала плохо, вернее, не интересовалась. Что шлюзы эти, что на горох коленями — одно и то же для меня было. А на фаланги, на соревнование и знамена я смотрела так: всякий скорее на волю хочет выскочить. Один на штык лезет, другой начальнику кланяется. Раньше набожными прикидывались, теперь с трибуны обязуются.
Злости и озорства во мне по горло было, хотя я начала уже остывать. Иной раз воспитательница скажет:
— Ты бы, Павлова, «Перековку» прочла.
А я смеюсь:
— Что ты меня агитируешь. Ты каэрок учи, они грамотные. А мне зачем газета. Я до ветра еще не хочу.
Или ругаться начну. Так, ни с чего, душу отвести. Одно слово гаже другого. Со мной даже разговаривать боялись.
Но вот однажды приходит ко мне бетонщик Ковалев. Я про него давно слышала, что он с начальством «ссучился» — стал не то бригадиром, не то десятником. Даже видела его портрет с надписью «перекованный». Приходит этот Ковалев и говорит:
— Таська, сумасшедшая… Чего ты с бабами царапаешься. Ступай работать на трассу.
Фото Павловой — так была она раньше зарегистрирована в МУРе
Я отвечаю:
— Сам ссучился — других тянешь. Все равно, Коля, раньше срока не выйдешь.
Думала, этим его срежу. А он только засмеялся
— Это, — говорит, — я уже сто сорок раз слышал. Думал, ты, Таська, умнее… Дело не в сроках. Вот я кончу канал — в техники пойду.
— С «медвежатами» играть?
— Брось, Таська, ты меня знаешь.
— А ты меня не агитируй.
Так ни до чего и не договорились. Потом он еще раза два заходил и все рассказывал насчет плотины. Насчет своей «Пуарэ». Упрямый был до невозможности… Под конец я говорю:
— Чего же я сама пойду, Коля? Там одни мужчины. Опять блатные дела пойдут.
— А кто тебе женщин не велит собрать?
Собрались.
Некоторые из каэрок говорят:
— Нет, из этого дела ничего не выйдет. Павлова одним словом бригаду опозорит.
Тогда я твердое слово дала. Девчонкой маленькой вести себя буду. Язык скушу, чтобы гадость какую не выплюнуть.
Стала работать на тачках. Откосы высокие. Тачка жилы вытягивает. Даже пальцы на руках белеют. Первые дни, казалось, ляжешь грудью от усталости и заплачешь. Но держалась — не хотела, чтобы на женскую бригаду пальцами тыкали. Каэрки тоже не сильнее меня были.
Потом поняла, что не сила нужна. Можно так тачку грузить, что самый здоровый через полчаса задохнется. Если камни к рукояткам наваливать — весь груз на весу везешь Так можно грыжу получить. А чем ближе к колесу, тем легче.
Сначала я поняла тачку, а потом начала понимать, что вокруг. Толкаешь тачку на гору и видишь: лежит в лесах канал Днем на корыто похож. А вечером весь в электричестве, точно Тверская. Стелется дым, паровозы кричат. За поворотом аммонал ухает. Наташка из нашего барака диабан рвет… А на дне, по откосам, в лесу тысячи людей копошатся… Черным-черно! Ужасная сила. Я таких картин даже в кино не видела. И все преступники! Все соцвреды!
Я с виду слабенькая, худая. Через шубу ребра можно пересчитать. У нас вообще в бригаде сильных не было. А ведь постепенно до 165 процентов поднялись. Перехватили красное знамя, в «Перековку» попали. Я сама раньше над флагами смеялась. Тряпки и тряпки. Вора золотыми мозерскими часами не удивишь… А тут сама знамя в откос втыкала, сама с работы уносила.
Общественность страшно прилипчивая. Ей палец даешь, а она с головой затянет. Я, как стала на тачках работать, забыла дни считать и календарь-самоделку потеряла.»
Аварийная ночь
182-й канал был совсем небольшим каналом между 13-м шлюзом и рекой Выг. Шлюз и 182-й канал делали посуху. От бушующего Выга эти сооружения отделяла только временная земляная перемычка.
В весеннюю ночь масловская бригада, отработав в прачечной 150 процентов да еще сверхурочно на канале столько же, укладывалась спать.
Наталья Криворучко, как раз в тот день освобожденная врачом от работы, отдыхала и благодушествовала.
— Вошь эту мы в корне уничтожили, — рассказывала она одной из «новеньких», из деревенских. — Свидания мы разрешили. Нам начальник сказал: «На вас все смотрят, раскрыв глаза, и ждут от вас чудесных действий». Ну, мы и показали себя. За это нам почет и уважение. Если я нездоровая, то меня докторица освобождает от работы. И никто меня, больную, не может заставить встать в гололед, раз в приказе сказано: чтоб была забота.
— А питают вас как следовает быть? — жадно спросила «новенькая».
— А как же. За каждую сверхработу добавляют пайку. А как же.
В эту минуту гул тревоги нарушил ночь. За окном пробежали люди: все в одну сторону. «Перемычка!.. Вода!.. Перемычка!..»
Женский барак дрогнул. Маслова, бригадир, вскочила первая, оделась и крест-накрест подвязалась платком. Крикнув: «Не копаться!.. Сами понимаете!..» — она открыла дверь, и тотчас же ее поглотила ночь и черный унес ветер.
— А ты куда? Ты же больная? — спросила «новенькая».
Но Натальи Криворучко уже не было в бараке.
В эту ночь уровень озера Выг внезапно повысился. Грозная черная вода порвала насыпную перемычку и начала заливать котлован. За котлованом, за его земляным гребнем, незаконченный, неокрепший лежал 182-й канал.
Вода заполнила выемку, весенний ветер гнал ее все выше и выше: через гребень. В первый миг паника охватила людей, работавших на дне канала. Они бросали тачки, Лопаты, шапки и варежки. Они падали в грязь и скользили, выбираясь наверх, по откосам. Ледяные капли летели им в лицо. Свет электрических фонарей бешено крутился в воде. Вода шла за людьми по пятам.
Но из бараков уже спешили на помощь.
— Куда? Куда? — кричала бежавшая Наталья Криворучко. — Чего испугались?! Воды испугались! Вот мы сейчас… Мы, прачки, мы это умеем. Вот мы сейчас!..
И она первая вошла в человеческую цепь, в живой конвейер.
Всю ночь наполняла она землей мешок и передавала соседу, а тот еще дальше, туда, к перемычке, которую надо было отстоять какой угодно ценой.
В конце, когда мешков нехватило, она сорвала с себя платок, большой платок, подарок из Москвы, теплый, как одеяло, и, набив его землей, бросила в жадную пасть воды: «Подавись!»
И тогда люди вокруг засмеялись — так понравилась им Наталья Криворучко. «Прачки — их вода боится, они ее мылом кормят», заговорили вокруг.
Люди работали до утра. К утру вода остановилась. 182-й канал был спасен.
Тогда только вернулась в барак Наталья Криворучко. Без платка она озябла. Глина облепила ее выше колен. На обветренном лице ярко горел простуженный нос. Волосы прилипли к мокрым щекам.
— Подумать только, как вы работали, — льстиво встретила ее «новенькая». — Это ужасти-ужасти, как вы, больная, работали. Уж, я думаю, какой вы паек за это получите, ну, просто царский паек, я думаю, получите.
— Паек? Эх, дура, дура… — сморкаясь, плача и смеясь, ответила ей Наталья Криворучко.
Об этой же ночи рассказывает и другая ударница — Павлова.
«Вода быстро наполнила котлован и стала приближаться к гребню. Тысяча человек сразу кинулась навстречу реке с мешками и камнями.
Вышла как бы драка, стенка на стенку. С одной стороны Выг, с другой — воры. И никто не хотел отступать. Мы поднимаем гребень, а река лезет выше, мы ей затыкаем горло мешками, а она показывает язык в щели. До того доходило, что люди брались за руки и грудью держали воду, пока другие поднимали гребень.
Я тоже на гребне была и так разгорячилась, что даже холода не чувствовала. Так прошла ночь. Стало светать. А мы все держали Выг, и народу становилось все больше и больше.
Огляделись как следует только в бараке. Печка горит, а чайник на ней пустой. Кругом стоят женщины из нашей бригады. И все мокрые. Ото всех пар идет. Все громко кричат и вспоминают, где кто был.
На всю жизнь такая ночь только один раз человеку приходится».
Третьего мая в центральный штаб поступает новый договор: на соревнование между 6-м и 7-м боевыми участками. В этом договоре люди обещают всяческие отставания к 10 мая прекратить.
— К 10 мая? Увидим.
Но 5 и 6 мая не вносят каких-либо заметных изменений.
В Тунгу де происходят слеты: ударников — тридцатипятников 6-го участка и инженерно-технического персонала. Говорят все о том же: позорном и ужасном прорыве. Говорят крепко, ядовито и деловито. Слабые бригадиры и десятники сняты.
Фаланга бурильщиков в составе двух бригад выезжает из 1-го краснознаменного боевого участка на помощь скальникам 6-го боевого участка. Фаланге этой за ее высокие производственные показатели в апреле было вручено красное знамя штаба и выдана почетная грамота.
Фаланга бурильщиков Буслаева и Боровика выполняет по-боевому свои обязательства. Средний показатель выработки фаланги 178 процентов.
В Тунгуде положение улучшается. Сводки уже сообщают, что число отстающих бригад снизилось: вместо 76 их теперь уже 26, а средняя выработка отстающих бригад поднялась: вместо 62 стало 76 процентов. В каждую отстающую бригаду пущено несколько активистов и передовиков-рекордистов. Но разве это выработка, разве это решительная борьба с отставаниями? Нет, неладно в Тунгуде.
День 17 мая объявляется днем рекордов.
17 мая трудколлектив «Победитель» обернулся так ловко, что каждые его пять человек грузили вагонетку в 4 минуты. 15 вагонеток в час, по три на человека.
Пожалуй, Тунгуда вытянет.
15 мая в 17 часов члены коммуны встали на работу.
37 часов в грязи, по горло в воде, они вкладывают грунт куб за кубом в огромную брешь дамбы.
17 мая в 6 часов промоина была закрыта.
В брешь дамбы вложено 1 270 кубических метров грунта. Это составляет 425 процентов нормы на каждого члена коммуны «кроме воды и грязи, которая лилась на наши тела».
Агитбригада
В эти дни в 6-м отделении был организован повенецкой агитбригадой коллектив из 57 человек им. тов. Фирина. В «день рекордов» коллектив вышел на производство под оркестр. Гитары, гармоники и мандолины шли с ним на штурм.
В дни аврала на 182-м канале коллектив сорок два часа не сходил с производства. В середине второй ночи, когда от долгой работы и пронзительного весеннего воздуха чувствовался уже легкий озноб, на участке появилась повенецкая агитбригада. Ослепительный свет прожекторов выхватил из темноты фигуры и лица агитбригадников.
Вышел парень с гитарой, бывший вор. Он вступил в самый свет, где в сильном косом луче роились частицы воздуха. Сверкающий парень оглянулся на своих, подал знак подбородком, и вспыхнула песня:
У буржуя за границей
Скрюченные пальцы.
Поперек им горла стали
Красные канальцы.
Пусть не верит заграница —
Ошибется, дура,
Тут у каждого братка
Во — мускулатура.
(И. Терентьев)
После чего раздались такие аплодисменты, что штрафной поп в дальнем изоляторе, приняв их за взрывы, плюнул: «Тьфу, и днем и ночью терзают, рвут божью землю».
Но разные бывают агитбригады, и не все они умеют включаться со своим репертуаром в боевую жизнь лагерей. Год тому назад весной, в Телекине хотя бы, было совсем другое.
На передних скамьях сидели те из подрывников и бурильщиков, чья выработка была не меньше 150 процентов. Чем выше была выработка, тем лучше были места. Там сидели ударники и рекордисты. Завтра на рассвете они должны были снова сверлить и рвать упорную телекинскую скалу, но в данную минуту они интересовались выступлением штурмовой бригады центрального театра, посланной сюда из Медгоры. Занавес раздался. Были исполнены вокальные и хореографические номера, увертюра из «Орфея в аду», ария из «Продавца птиц» и «Испанские пляски в таверне».
— Следующий номер нашей программы — «Конек-Горбунок», — объявил ведущий.
— Набили ему холку, оттого и горбунок, — оживленно заговорили гужевики. — То-то и оно!
Они жадно глядели на сцену, но там мелькали яркие ткани, двигались икры. Не то!
В конце вечера певец запел: «Смейся, паяц». Тяжелый гул заглушил тенорок.
«Неужели аплодисменты?» — спросили за кулисами.
— Взрывы, да не те, — мрачно ответил завклубом.
— Вот тебе и смейся, — заговорил зрительный зал.
Это было время, когда центральный театр и его агитбригады изо всех сил старались копировать ГАБТ и МХАТ. Они ставили сцену в корчме из «Бориса Годунова», «Свадьбу Кречинского» и скетч «Покинутая». Агитбригадники медлительно репетировали, «вживались в образ» и мечтали в день окончания канала поставить «Лакмэ».
Повенецкая агитбригада
Первая, подлинно лагерная агитбригада зародилась в Повенце. Наиболее драматически одаренными оказались тридцатипятники. Им был свойственен пафос, юмор, чувствительность. У них оказался богатейший ассортимент улыбок и интонаций.
От прошлой жизни у них сохранилась склонность к перевоплощениям: сейчас все это пошло в ход, пригодилось.
Был проделан еще более смелый опыт: в агитбригаду после испытательного срока на трассе брали из РУРа, отдельных помещений, штрафных изоляторов. Вскоре эти соцвреды, оправдав себя на производстве, стали страстными актерами. На первом же организационном заседании им было сказано, что звание агитбригадника и каналоармейца — высокое звание, что надо его заслужить и производственной и художественной выработкой. Агитбригадник должен быть застрельщиком ударничества и соцсоревнования, глазом рабочего контроля и лучшим из лучших бойцов на всех передовых позициях великого строительства.
Третьего января, в звонкий зимний день, агитбригада приступила к репетициям.
Строжайшая дисциплина была установлена в агитбригаде. Тот, кто рассчитывал найти там привольное актерское «житьишко», горько разочаровался.
Оркестр состоял из двух гитар, двух гармошек и мандолины. Взамен нежных арий и прелюдий зазвенела, зажужжала, запела всепроникающая, колючая, режущая, ласкающая частушка:
Мы споем частушки вам,
Слушайте внимательно.
Кто-нибудь в частушках сам
Будет обязательно.
В нашей кухне есть окно,
Даже два, и разные,
Но порядки все равно
В кухне безобразные.
Частушка сопровождает лагерника не только в быту, она идет за ним на работу:
Мы с Машухою вдвоем
Вам про качество споем.
Вам споем про качество
Весело, раскатисто.
Дамбу лучше засыпай,
Бригадир, не засыпай.
А уснешь, так знай заранее,
Что засыпать могут дрянью.
Агитбригада становится неотделимой от строительства. Агитбригадой руководит Игорь Терентьев, талантливый режиссер и сам поэт.
Бывало так, что после особенно удачного выступления агитбригада получала приглашение от производственной бригады или трудколлектива притти к ним в барак «покалякать». Бригада приходила вся целиком: восемнадцать человек, две гитары, две гармошки и одна мандолина. Все рассаживались по нарам, синела махорка, уходя под дощатый потолок. Вечер переходил в глубокую ночь. Гости и хозяева говорили о том единственном, что занимало их: о том, как лучше наладить работу.
А на завтра — готова частушка:
В соцсоревновании
Подписала договор,
Но работы не видать,
Слышен только разговор.
Из филонов есть Полянский,
Смогунов, Клименко,
И Якубов не уйдет
От наших комплиментов.
И действительно, от агитбригадных «комплиментов» уйти было невозможно.
В агитбригаде появляются подлинные актерские дарования. Вот Леля Фураева, бывшая проститутка: маленькая, большеротая, некрасивая, но бесконечно обаятельная. Как прищурится она, запевая:
Где я завтра запою,
Не хочу угадывать:
Мы — театр ОГПУ,
Нам на фронте надо быть.
— так публика даже гудит от удовольствия. Методы повенецкой бригады распространились по трассе, ведя за собой все остальные агитбригады Белбалтлага. Самодеятельный репертуар растет. Возникает эпос, лирика. Тридцатипятник Лаврушин пишет «Письмо к матери»:
Шлю письмо тебе, моя мамаша,
И прошу прочесть его родным.
Что любимый сын на Белморстрое
Стал теперь ударником большим.
Беломорские поэты — Терентьев, Кремков, Карелин, Карюкин, Крошкин, Смиренский, Дмитриев, Дорофеев и другие — не устают снабжать все агитбригады действенным, «бьющим в точку» материалом.
Сергей Кремков обращается к 4-му вселагерному слету:
Шире знамена развертывай.
Солнце червонцы льет.
Это — наш слет четвертый,
Это — решающий слет.
Повенецкая бригада превращается в подлинный отряд «скорой товарищеской помощи».
Этот отряд бросают туда, где неблагополучно, где работа хромает.
Агитбригада устраивает организованные разводы, выход на работу с музыкой.
Выходят лагерники из бараков на зимней заре. Не все еще проснулись как следует, еще бы часок поспать. Трасса лежит в утренних огнях. И вдруг песня рядом, близко. Песня встречает их на пороге и идет с ними нога в ногу.
Бригадиры, будьте зорки,
На канал смотри не с горки,
Чаще опускайся вниз,
Там за качество борись.
А не то и в самый барак проникает песня и будит спящих.
Частушки пели под музыку
В Сороке агитбригада выступает на валунах. Суровый мшистый камень становится эстрадой. Но рабочие внизу слушают с усмешкой:
— На валунах плясать и петь проворны, а вы вот эти валуны вместе с нами отвалите. Небось, не отвалите!
— А вот навалимся и отвалим, — отвечает агитбригада.
И, спустившись с валунов, помогает рабочим —
Не только песнями, народными русскими,
Но и мускулами.
Не только культурой,
Но и кубатурой.
Однажды на первом из участков вышла нехватка с обувью. А работать надо было на плывуне.
— Не пойдем, не станем в лаптях работать, — бузят лагерники. — Что в самом деле? — И еще разные слова добавляют.
Агитбригада тут как тут. Башмаки потихоньку скинули, лапти надели и с лопатами на плывун. За четыре часа 200 процентов сделали. Каналоармейцы увидели, что и в лаптях плывун взять можно.
В 6-м отделении агитбригада видит — ударники в плохом бараке живут. Холодно, стены плохо проконопачены и, главное, одеял нет. А в теплой конторе у техперсонала по два одеяла имеется. И вот немедленно по инициативе агитбригады были изъяты все эти дополнительные одеяла, в придачу агитбригада и свои собственные одеяла отдала. Согрела товарищей.
Сосновец
За Тунгудой на север шел Сосновец. Это был сложный узел. Строил его Риентович. Он, по уверениям Хрусталева и других инженеров, много путал. Кроме того он был упрям, не допускал к своей работе никого, пока не увидел, что дело плохо. Ему дали в помощь Полетаева, который помог закончить работу.
Как бы далеко ни был участок от Медвежки, но от тех, кто сидел там в центральном штабе, не ускользал ни один прорыв, как бы он ни назывался — производственным, туфтовым, хвостовым или бытовым.
Командиры канала появляются то там то здесь на различных участках фронта.
Да, северный фронт отстает. Некоторые пункты позорно проваливают работу.
Фирин вызывает Успенского:
— Надо, товарищ Успенский, поехать в Сосновец.
— Слушаю!
— Так вот, к первому марта сдай четвертое отделение своему заместителю Заикину — он справится с доделкой, а сам принимай седьмое отделение.
— Слушаю!
— К первому мая канал должен быть кончен. Я получил приказ из Москвы, нам тянуть не позволят.
— Слушаю!
Успенский умел вызывать в людях подъем настроения. Кроме того, Успенский обладал важным производственным качеством — маневренностью. Он схватывал все быстро и ориентировался быстро. О нем говорили инженеры:
«Нас в Успенском поражает то, что он, не имея технического образования, необыкновенно быстро осваивал все технические вопросы и логика его мышления была такова, что нам, старым инженерам, он указывал иногда на неправильности».
Этим Успенский походил на Рапопорта, больше всех чекистов на канале занимавшегося техникой и разбиравшегося в ней.
Итак, Успенский приехал в Сосновец. Прорыв в Сосновце можно было назвать в известном смысле «гужевым».
В Сосновце падали лошади. Падеж принимал угрожающие размеры.
Лошади падали и на конюшне. Утром конь не встает — и баста. Трогают ногой — окостенел. В стоило ставят другого коняку, пригнанного вчера из другого пункта. Лошадь водворялась на новом месте. Проходит день, другой, и вновь прибывшая лошадь начинает чесаться, сначала легко, потом настойчиво о стены, о кормушку. Лошадь заразилась чесоткой.
Павшие считались сотнями и сотнями — чесоточные. В конюшни страшно было войти.
Конюхи были здесь редкими гостями. Они даже не каждый день засыпали кормушки, редко загребали намерзшие комья навоза, поили лошадей не досыта и спеша уходили под жалобное ржание. В конюхи пролезли врангелевские казаки, которые в лагерях продолжали свою вредительскую работу. На конюшню приезжает дежурный:
— Подавай лошадей, начальник требует.
— Ему?
— Не ему, а на трассу.
— На трассу? — удивился фельдшер. — Да разве они могут на трассе работать? Они в помещении и то дохнут…
Лучшие ударники были на трассе, но и там не все было благополучно.
Десятники не утруждали себя работой. Многие засыпали на трассе у костра. И был даже такой случай, что бригада из одних лодырей, прокурив всю смену, сдала проснувшемуся десятнику участок, который делала другая бригада.
Десятник со сна принял. Записал им перевыполнения. Они с гамом и хохотом ввалились в барак. Еще бы не смеяться — так провели десятника!
Решили по такому поводу выпить. Достали, выпили. Захотели конфет. Нашлись большие любители мармелада.
Окно в ларьке зарешечено слабо. Долго ли просадить? Просадили. К ним примкнули любители побузить, и в бараке до утра гомонился народ: пели, мешали спать другим. Вызвали охрану, которая утихомирила буянов.
Начальником Маткожненского узла был Прохорский. К нему в Сосновце попрывыкли. Нужна была встряска.
Для этого-то и прибыл сюда Успенский. Он прибыл с красными знаменами и целой армией нацменов. Их было четыре тысячи. Они расположились перед клубом становищем. Сосновецкие лагерники шли в клуб и поглядывали на эту массу людей, прибывших к ним на подкрепление.
Успенский вышел на эстраду, на ходу сбрасывая шубу.
Он оттолкнул стул.
— Товарищи, — сказал Успенский охрипшим от мороза и ветра голосом. — Товарищи! Перекроем прорыв! Я привез вам из Надвоиц красное переходящее знамя! Я надеюсь — вы его оправдаете!
Тут выцветший репсовый занавес пополз в разные стороны, за занавесом стояли Адамов, Зейнаков и другие лучшие ударники-нацмены, прибывшие с Успенским.
Мусургалиев, бригадир скальщиков, шагнул к рампе, крепко сжимая древко, поднял руку и заговорил по-тюркски.
Мусургалиев говорил, что такое нацмены и почему им надо участвовать в ударничестве и соцсоревновании.
Когда он кончил и отступил назад, Успенского уже не было.
Он мчался в санках по Выгу.
Успенский ехал поднимать на борьбу с прорывом Шижню.
Повенецкая бригада поет свои частушки о хорошем отношении к лошадям
Через день Успенский вернулся из Шнжни в Сосновец.
Он шел по дамбе. Ветер настойчиво цеплялся за шинель.
Дощатая, наклонная стена уходила в воду. По ней ползли с ведерками люди. Оглянуться страшно. Под ногами у них Выг, водяная пропасть. Стену смолят.
За стеной — щитом — со стороны берега штабелями складывают камень.
Вот она — всем известная двадцать восьмая плотина, состоящая из каменной наброски и дощатой стены-щита (экрана, как говорят инженеры).
Здесь самое трудное дело — сопряжение каменной части двадцать восьмой плотины с бетонной двадцать седьмой.
Бетонная плотина заставлена стропилами. Здесь в тепляках кладут бетон. Строит плотину бывший десятник Буйко, поэтому работа идет медленно.
Метеорологи! Их на Беломорстрое называли астрологами.
К 10 апреля предсказывали подъем воды. Десятого был мороз.
К 20 должны были по предсказанию широко разливаться реки. Двадцатого сыпалась крупа.
1 мая собирались встречать в тулупах. И вдруг, накануне, сразу, неожиданно когда все перестали верить, вода полезла вверх.
Успенский заволновался:
— Как обволока на 186-м канале?
— Выдержит, — уверил начальник ПТЧ Полетаев.
Перед митингом утром рано Успенский уже в лодчонке там, где проходил вчера пешком, перебрался к перемычке. Мокрое тело обволоки ползло и обвисало. Успенский из аварийной будки позвонил в лагерь.
Принаряженные, побритые, помытые, готовые раньше времени праздновать победу, лагерники бежали во всем новеньком к месту аварии.
Выг уже переплескивал через каменную струенаправляющую дамбу; вода сравнялась почти с краем обволоки. Перемычка выгнулась, и казалось, треснет сейчас в самой середине.
Под ногами хлюпало. Грунт полз в разные стороны. Сначала над котлованом нависла земляная губа, потом вода показалась над ней серым языком и хлынула мутным потоком. Обволоку прососало.
Мешками день и ночь загружали прорванные места, день и ночь укрепляли перемычку. Вода в канале поднялась до половины. Тачки, как утки, вверх ручками плавали поверху.
На вторые сутки забивали шпунт.
Успенский даже мысленно не ругал уже Полетаева. Он изнывал. Аварийная будка, телефон и прорыв, аварийная будка, телефон и прорыв — вот колесо, по которому он бегал. Он был похож на фельдшера из земской больницы, которого заставили делать сложную операцию.
Беспрерывная цепь людей третьи сутки отстаивает наполовину затопленный котлован. Успенский в аварийной будке кричит в телефон. Под глазами уже не круги, а багровые провалы. Он боится, что не справится с взятой на себя технической задачей.
Но вот на лодке через Выг переезжает гистр Хрусталев.
Хрусталев деловито проходит по обволоке. Он останавливается и ногами, слегка покачиваясь, ощупывает, прощупывает больные места.
— Здесь загружайте выше на полметра. Тут подымите на метр.
Он укладывает дамбу, приготовляя ее к операции. Успенский ходит за ним и, мысленно повторяя его движения и жесты, думает:
«Профессор, какой профессор!» Положение было спасено.
Выг-остров
Здесь жили раскольники. Жили. Помирали. Покойников хоронили в песке на бугре. Песок привозили издалека, за много верст. В Выг-острове песка не было.
Шли века. Рос песчаный кладбищенский бугор. А потом вместо монахов пришли сюда каэры из Москвы, Ленинграда, Ростова, воры из Одессы и Киева, баи и муллы из Ашхабада и Актюбинска, кулаки с приднепровских степей.
Здесь, в узких берегах, два шлюза и любопытнейшее сооружение: Выгостровская плотина. Она должна поднять воду на шесть метров.
Выгостровская плотина невысока и остроумно проста по конструкции.
Она состоит из брусков контрофорсов, обшитых по профилю досками.
Для придания плотине устойчивости конструкция загружена камнем. Это самая простая и, может быть, самая остроумная из беломорстроевских плотин; придумал ее инженер Журин буквально на ходу: во время посещения участка начертил схему карандашом, получил тут же согласие главного инженера Могилко и пустил в стройку.
Плотина не представляла трудности.
Трудно было с засыпкой ряжей. Нужен был песок.
Ананьев вышел из положения. Он решил пустить в дело и «песчаное кладбище». Другие карьеры были далеко. Прямо с автомобиля песок сыпали в ряжи шлюза.
Когда Френкель приехал туда, он увидел следующую картину. Подъезжает грузовик, на него налетает вихрь людей, песок летит в воздух. Минута — опять следующий грузовик. Френкель смотрел, смотрел — и крыть нечем. И разгрузка такая же замечательная. Автомобиль влетает и через полминуты разгружен. Хронометраж работы — предельный.
Френкель смотрит.
Ананьев в полушубке, горбясь слегка, разыгрывая бедного родственника, идет навстречу.
— Почему возите песок в ящиках, а не на платформах?
— Виноват, не подумали о платформах.
Френкель знает: Ананьев хитрит — в ящиках удобнее, а спорить не хочет.
— Садитесь, едемте на карьер.
Дорога разметена, лежит как гудронированная. Карьер для добывания песка как вырезанный. Френкель останавливается, он умеет стоять так по четыре часа. Стоять, спокойно взвешивать ошибки. Френкель ничего не сказал, так как он никогда не хвалит, но в других местах требовал такого же хронометража, говоря:
— На Выг-острове так делают.
До приезда Успенского Ананьев работал прорабом.
«Было экстренное собрание инженеров и техников всего Шижненского узла, — рассказывает Ананьев. — Приехал новый начальник отделения. Вошел сутулый человек, молодой, хмурый, и, не здороваясь, приказал всем нам представить к десяти часам утра следующего дня программу будущих работ и отчеты о проделанных. На нас напал ужас. Я пошел в свой кабинет. Через некоторое время пришел туда и Успенский. Приходит и спрашивает: „Где инженер Ананьев?“ Потом, к моему удивлению, подходит ко мне и говорит буквально следующее: „Ты, старикан, хорошо работаешь, старайся. Пора уже возвращаться к нормальной жизни“. Мне стало весело, я засмеялся и сказал: „Хорошо!“ С тех пор так я и пошел „стариканом“».
С этого дня началась самостоятельная творческая работа Ананьева на Беломорстрое. Вот почему он засмеялся и сказал: «Хорошо!»
Это был трудный экзамен для человека, отвыкшего работать по-настоящему. Его пугает ответственность. Он работает без контроля, без согласования, с прохладцей, без увлечения. Он видит странную вещь: каэры, кулаки, правонарушители работают с воодушевлением, увлекаются работой.
«По выходе из камеры, — пишет в своих заметках Ананьев, — я готовился к тяжелой физической работе в условиях тюремного быта, и, только приехав в Шижню, я увидел и понял необыкновенные вещи, до которых не додумался ни один из самых гуманных мыслителей цивилизованной Европы… вернуть заключенных в семью трудящихся путем их перевоспитания и приучения к коллективному труду».
Один из бригадиров, бывший тридцатипятник, погибший от несчастной случайности, произнес замечательные, полные высокого настоящего пафоса слова:
«Я сделал вам шестьдесят три человека. Думаю, что они заменят меня одного и я могу умереть».
Эти слова врезались в память старого инженера.
Встает Ананьев раньше всех. Зима. Сыплет снежок. Снежок сыплет на рельсы. Ананьев обходит пути и проверяет чистильщиков снега.
Нужно промести рельсы, прочистить стрелки, тогда вагонетки пойдут спокойно. У Ананьева есть на узле специальные люди, которые подбирают брошенные вещи. Он не допускает беспорядка. Нужно ему, чтобы все было как на ладони. Рельсы разметены. Можно итти пить чай.
Нужно пойти после чая на трассу, посмотреть, правильно ли лежат трапы, есть ли где развернуться автомобилю и тачке. Если все предусмотреть заранее, то суеты не будет. Остается и время свободное. В свободное время нужно думать о бараках, столовых.
В столовой должно быть так чисто, чтобы работник удивился. Тогда с него самого можно спрашивать чистую работу.
У Ананьева есть умение вытаскивать людей.
На бетон он взял человека, по профессии юриста. И хорошо человек на бетоне работает.
Ананьев понимает — бетон у него зимний, такого еще нигде не клали. Бетон у него рассчитанный по минутам, недаром на работе везде висят ходики, тикают на строительстве, как на кухне. Греют воду, песок, тщательно берегут цемент, правильно трамбуют положенный бетон.
Спокойно строит Ананьев.
— Работают же так на Выг-острове, — любил повторять Френкель.
Шижня
В Шижню надо ехать через Сороку. Стоит Сорока у Белого моря. Дуют с моря ветры, прижимая к земле низкорослые кусты. Сорока — древний поморский поселок. Наскоро сколоченные дома. На улицах можно встретить… негритят. Это следы интервентов. В Сороке деревянная мостовая. Курить не разрешается. Чтобы выкурить папиросу, надо ходить за город, где стоит бочка с водой.
Езды от Сороки до Шижни километров шесть.
Шижня — остаток смутного времени.
Сюда бежали остатки крестьянских болотниковских ратей, восставших против бояр. Шижня — скопление двухэтажных построек, пристроечек и бань. Идешь, огибая встречные дома. Сухая канава делит Шижню пополам.
На другом берегу в выцветшем доме сосредоточена жизнь Шижненского узла. Здесь Управление. Здесь Дели — руководитель переноса Мурманки.
За спиной дома роют подходный канал к 18-му шлюзу.
Плотники пригоняют отбойные брусья. Красивая будет опалубка у прораба Кракушина. Он — руководитель шлюза. Приехал прямо от проектировочного стола. Сначала жил неохотно. Кабинку обил одеялами. Живет без приключений, если не считать выговора от начальства за то, что он в ущерб работе зачитывается «Евгением Онегиным».
За шлюзом, на заросшем травой берегу, дощечка с надписью: «Здесь 194-й канал». Он почти подходит к Белому морю. У края канала находится последний шлюз…
А вот здесь работа шла так себе
Реорганизация Шижненского узла началась с того, что Успенский начал тормошить прорабов. Между Сосновцом и Шижней был заключен договор соцсоревнования, и это послужило крепким толчком для оживления работы.
Как только Успенский приехал, он сразу посадил двух-трех десятников за безобразия и вообще навел порядки.
Но положение было серьезным. Начать с того, что запоздал канал, соединявший последний 19-й шлюз с Белым морем. Он так и назывался «Морским каналом».
Там грунтом является иольдиевая глина, жидкая, как мыло. Из нее действительно потом делали мыло, обрадовавшее прачек.
Придумал это Стабровский, наркомводский руководитель работ на Морском канале.
Наркомвод, которому было сначала поручено это сооружение, пустил гусеничные тракторы с черпаками, но они то и дело застревали в глине.
Работы шли плохо.
Прорабы разводили руками.
— Что ж мы можем поделать, если работаем в Наркомводе?
Положение было такое, что люди говорили:
«Вот канал скоро будет закончен, приедет правительственная комиссия, мы пропустим ее через 19-й шлюз и высадим на перемычке недобранного Наркомводом Морского канала у самого Белого моря».
Работа в конце концов была передана Белбалтлагу.
Появилась землечерпалка «Карская», и дело пошло в ход.
«Карская» быстро вычерпала глину, освободив проход первому пароходу в Белое море.
Шижненский узел действительно несколько отстал. Сборку ворот и установку затвора тоже порядком задержали, и теперь для этих работ оставалось времени не больше полумесяца.
Сюда Успенский бросил лучшие краснознаменные фаланги Надвоиц, трудколлективы Шавани и сменил технических руководителей. На соединительный 194-й канал встал прораб «миллионщик» Шадрин. «Миллионщиком» его называли за то, что он на разных участках строительства насыпал в плотины и дамбы миллион кубов земли.
Так отличной рабсилой и техническим руководством был перекрыт прорыв в 8-м морском отделении.
Восьмое морское, где ранней весною
Усатые нерпы резвятся у скал,
Запомни — тебе пропускать пароходы
Из Белого в наш беломорский канал.
Бойцы из восьмого, вы в темпах отстали,
У нас на сегодня прорыва провал!
Но слово ударника крепче ведь стали!
Вы тоже сказали: — До срока канал!
По-сталински данное слово держите!
В кулак соберите энергию масс,
Чтоб дней коммунизма грядущего житель,
Читая историю, вспомнил и вас!..
«Перековка», 22/V 1933 г. (С. Алымов)
Письмо из дому
Ночь. Барак ИТР — бревенчатый дом. Коридор с небольшими комнатами; в комнатах тесно от деревянных топчанов, правда, покрытых чистым бельем. В комнате жарко сухим, неравномерным жаром раскаленной железной печи.
Даже на стенках тесно от полок. Люди сюда приходят спать в разное время, потому что строительство работает и при свете солнца и при свете прожекторов. Если на трассе погаснет электричество, это значит, что сейчас будет взрыв.
Работа прекращается только во время взрывов.
Люди приходят и уходят, а высокий экономист все сидит с письмом в руке и каждому рассказывает про домоуправление.
«Домоуправление — это враг заключенных, — говорит экономист. — Домоуправление выселяет семьи заключенных. Выкусывает комнаты с кровью».
Экономист читает письмо вслух, хотя его уже никто не слушает: одни ложатся спать, другие встают. Письмо от жены:
«И мы с твоей мамой пришли на суд, и управдом очень радовался, что пришли две женщины и даже без юриста. А потом пришел человек в форме чекиста, взял нас обеих под руку, сказал, что ты писал Рапопорту, а Рапопорт велел ему притти на суд.
Этот человек говорил на суде очень убедительно, что мы с мамой — семья инженера строительства. Нас не выселили, и управдом очень испуган. Когда ты приедешь со стройки, подъезжай к нашему дому непременно в автомобиле. Пускай они знают».
Экономист читает долго. С топчанов протестуют, все знают письмо наизусть. Экономист вздыхает, складывает письмо и говорит:
«Пойду в клуб, там сегодня симфонический оркестр. Только жаль: первая скрипка освободилась».
У самого Белого моря
Дадим опять слово бывшему начальнику обороны Зимнего дворца инженеру Ананьеву:
«Очевидно, мое руководство имело ценность, так как я получил в ноябре льготу два года, затем в марте месяце 1933 года десятилетний срок моего заключения был сокращен наполовину, и затем по окончании стройки к 1 мая я был досрочно освобожден и награжден значком „Строитель Беломорстроя“».
Беломорстрой подходит к своим итогам и люди тоже.
Да, инженер Ананьев увидел и понял необыкновенные вещи, до которых не додумался ни один из самых гуманных мыслителей Европы.
Он увидел служителя культа, бывшего монаха, архимандрита Резчикова. Бывший монах изучил английский язык и надумал держать экзамен в один из технических вузов, и 45-летний студент, очевидно, уже «грызет гранит технических знаний». «Дерзай, батя», сказал ему на прощанье Ананьев.
Вскоре пришло освобождение и Павловой за ударную работу. «Только я отмахнулась от него обеими руками, — говорила она. — Главное — хотелось самой на пароходе проехать там, где в первый раз с тачкой бежала… Теперь у меня орден. И планы совсем другие. Буду готовиться на хирургическое отделение. Тридцать лет, а охота учиться смертная».
Бывший вор Поваровский говорит:
«Мы на деле доказали, что, если честный трудящийся на все 120 процентов предан социалистическому строительству, он способен вдвое убыстрить свою жизнь. Почему мы показали точные чудеса героизма на трудовом фронте? Потому что из наших сонных мыслей мы добывали огромные неизрасходованные силы, пускали их в оборот и добивались того, что каждый день дает нам три или четыре дня. Если даже нормальный срок жизни 35 лет, то и тогда без труда можно прожить 140 лет».
«Я со своим коллективом, — говорит еще один бывший вор Левитанус, — брал первый грунт, а теперь заканчиваю канал, тот канал, о котором мы все, вместе взятые, не имели понятия, что он выйдет такой красавец.
Я всю жизнь не забуду, когда помощник прораба тов. Русанов позвал меня и сказал: „Давай, Левитанус, украшать берега шлюза елками, а то на этих днях приедет начальство и поедет по нашему каналу на пароходе“. У меня нет слов, с какой радостью я стал выкапывать лузы для того, чтобы укреплять туда елки. Эту миссию я проделывал с тем чувством, как будто я кормил бы своего ребенка такой пищей, от которой он на моих глазах полнел и здоровел».
Откосы шлюз и дамб уложены дерном, на площадках у шлюзов — газоны, засеивают травы вдоль канала, клумбы вокруг домов, где будет жить техперсонал. По шлюзу первого боевого участка — 1 500 метров гирлянд елок, на Маткожненской плотине — 500 метров; гигантские звезды, светящиеся и цветные, мачты, обелиски, трибуны, ромбовидные щиты, деревянные арки, монументы, на бетонной плотине шестого боевого участка — портрет Сталина в 48 метров.
Канал украшается.
— Не только прочно, но и красиво, — твердят строители. При Управлении Белбалтлага создается художественная комиссия. «Украшайте», — говорит она. Ищут художников, декораторов, артистов, — украшать надо не только цветами, но и словами. В художественной мастерской седьмого боевого участка работают пять художников: Коробка, Бородавченко, Васильев, Быков и Перра. Все они бывшие тридцатипятники, парни способные. В штурм мастерская устраивала конкурсы между ударниками на лучшие показатели. Победителям выдавали портреты, написанные с них. Выдано 1 500 портретов. Владельцы портретов резко повысили производительность труда. Сейчас они оформляют свой участок, украшают.
Киргиз из семиреченских степей или из-под Балхаша, калмык или черкес, еврей, татарин или сибиряк, у которого никак не определишь национальности, — сколько там намешано и напутано. Рязанский, астраханский, уральский, пензенский, алтайский или саратовский, тамбовский, черниговский мужик — каждый теперь, улыбаясь, станет рассказывать детям дома:
— Топором, милай, порубили, без единого винтика, так что все Америки и Европы охнули и обнажили головные уборы.
— Тятька, — спросит сынишка, — а он глубокий?
Последние часы на шлюзе
Не задумываясь, ответит отец:
— Идут по нему и плоты, и корабли под чужого цвета флагами, и просто всяческая дрянь течет, и никто не находит в нем дна. Полагаю, до дна теперь, без моего отсутствия, верста, а ширины и счесть нельзя, так как он расширяется.
— А кит-рыба проплывет?
— И кит проплывет, и щука, спи.
— А хата наша проплывет?
— И хата.
Задумывается сынишка. Синий-пресиний встает перед ним канал, тысячи топоров мелькают, гремят песни, поет отовсюду музыка — такое, что и понять невозможно. И весело один за другим идут корабли и плещут парусами: розовыми, белыми, желтыми и голубыми. Батька его стоит на корме и отдает приказания, но тут подходит сам мальчонка и говорит, отстраняя батьку: «А ну-ка, пусти, я поведу пароход». И гудит в гудок, и поворачивает руль, и все встречные отдают ему честь.
Пройдут годы. Мальчонка вырастет, выучится. Он поедет прокатиться по каналу. И встанут перед ним карельские озера, и шлюзы, и дамбы. Уже всюду гостиницы, электростанции, заводы, фермы, и, как чудо, показывают ему уцелевшие бараки, где некогда жили удивительные строители