Комэска Васю я вспоминаю часто. Хороший командир и товарищ. А быть товарищем — это не каждый может.
Придет, бывало, в казарму. Сядет на табурет около чьей-нибудь койки. Фуражку снимет, положит рядом. Мы тоже свои табуреты пододвинем. И начнет рассказывать комэск о том, как он на Дону дрался.
— Послали меня в разведку. Дождь. В брюках — и то вода хлюпает. Холодно. Пять человек нас было. Я да Иван Шубин — станичники, другие трое — рабочие аксайские, из-под Ростова. С Шубиным мы еще мальчишками водились, а с этими тремя сдружили нас голод, холод, а главное — у всех у нас одно общее дело было: беляков в Черное море сбросить, советскую власть отстоять.
Ночь темная-темная. Далеко за станицу ушли мы, в шульгу. Так у нас ивняк зовут. По всему берегу растет он и в Дон спускается. Только в воде он растет не один, а с камышом, чаканом да кугой.
Зашли мы в шульгу. прислушиваемся. На том берегу белые… В шульге у нас два каюка было, вроде лодок, из толстой вербы выдолблены. Отыскали мы их, уселись -смотрим: ни одного весла нет, грести нечем. Недолго думая, приспособили винтовки, прикладами грести принялись. Только выплыли мы из кустов, покачнулся наш каюк, и мы бултых в воду: я, Иван Шубин и третий товарищ, что с нами в одном каюке был. Хорошо, что в шульге это случилось — не слышно. Пришлось подтянуть каюк к берегу. Перевернули его. вылили воду. Потом снова уселись и поплыли. Дон в том месте, где мы переправлялись, течет быстро. Далеко отнесло нас вниз по реке.
Вылезли на другой берег, а вода с нас, как с кур, не стекает.
— Ну и холодище же! Только щенков морозить, — жалуется Иван Шубин.
— Чш-ш… Закройсь! — говорю я.
Пошли, пригибаясь.
Тр-рах… Тр-рах!.. Будто сучья сухие ломаются. Припали мы к земле и не дышим. А беляки все стреляют. «На наш берег стреляют,-догадался я, — для острастки,- смотрите, мол, мы не спим…» Потом перестали.
Пробираемся дальше.
Свой человек нас там поджидал-большевик. Тогда среди беляков много наших было, — солдат агитировали.
Трудно по колючему кустарнику пробираться, а нужно, вот как нужно.
— Стой! — шепчу я товарищам. — Там кто-то кусты разворачивает.
Притаились мы и не шелохнемся.
Видим: выходят из кустов двое. Беляки. В нашу сторону идут. «Вдруг,-думаю, — прямо на нас?» Нет, мимо. Один немного отстает.
— Ты чего? — спрашивает другой.
— Иди. Я переобуюсь. Портянка с ноги сползла.
— Ладно. Я дойду до мыса и вернусь.
И пошел дальше по берегу Дона.
А который остался, кашлянул раз-другой.
Два раза кашлянуть — такой условный знак у нас был.
«Может, это наш», думаю.
Пополз я между кустами. Наган наготове держу. В случае если настоящий беляк — прикончу. Подполз.
— Кто? — спрашиваю.
— Я, Матвеев…
Это и есть наш человек.
Тихонько поползли мы с ним в кусты. Иван Шубин спрашивает вполголоса:
— Белых много? Сколько пулеметов? Пушки есть?
Присел Матвеев на корточки, приложил два пальца ко рту, чтобы, значит, замолчали. И говорит:
— Белых не очень много. Сотни четыре. Винтовок на всех не хватает. Пулеметов всего три, и те не стреляют — порченые. И еще пушки две да снарядов сотня-другая. У одной пушки надежные люди, снаряды мимо посылать будут. Мне там удалось группу сколотить. Девятнадцать человек. Это, брат, лучшие тебе агитаторы. Офицеры чуют — недобрым пахнет. А солдаты хмурые, злые ходят. Начинают понимать. Один из наших в штабе достал бумаги и планы. Вот они. — И в руки сует мне. — Всё… Идите.
Вылез Матвеев из кустов и сел на том месте, где второй патрульный оставил его. Начал переобуваться. А мы притаились, в кусты дальше запрятались.
Слышим, второй патрульный вернулся.
— Ты все переобуваешься? Долговато. Ну, идем. Я там два каюка по воде пустил.
— Какие два каюка?
— Кто их знает, откудова они… На берегу там вон стояли, в кустиках. Ну, я их того… А то, думаю, еще к красным кто махнет.
Матвеев встал с земли, и оба пошли по берегу к хутору, где стояли белые. Чуть они скрылись — мы к реке..
Сапоги рваные по грязи хлюпают, пропускают холодную жижицу. Жжет она пуще огня. Между кустами треугольничком вода блеснула. Каюков наших, конечно, нет. Придется через Дон вплавь перебираться. Плавать мы все пятеро умели. Вошли в воду. Плывем вместе. Потихоньку плывем — плескать нельзя, услышат. Из тумана наш берег показался. Только подумал я: ,.добрались», а беляки в это время со своего берега как застрочат. Шлепаются пули в воду, как частый град. Я сразу нырнул, только левую руку с планами оставил торчать над водой. А правой рукой и ногами работаю, вперед продвигаюсь. Вынырнул, вижу: Иван Шубин ко дну идет. Я — к нему, товарищей зову. Бумаги в зубы взял. Одной рукой гребу, другой Ивана стараюсь ухватить. Только где же одному справиться? Товарищ, которой ближе был, тоже под воду уходит, захлебывается. А белые все стреляют. За вторым третий потонул. Захлестнула их вода и сравнялась над головами.
Так похоронили мы троих наших товарищей, в реке Дон. Уцелел я да еще один парень, аксайский рабочий. В разведку уходило пятеро, а вернулось двое.
В то же утро наш полк пошел в наступление. Эх, и было же!
Много еще потеряли других близких товарищей. А белых все-таки далеко за Дон прогнали. К Черному морю покатились они…
Умел рассказывать комэск. Прямо кажется, что это ты ходил в разведку, ты из-под пуль планы унес и в штаб доставил.
А комэск говорит:
— Дрались мы не плохо. Главное — знали, за что деремся. А вы-то знаете, за что будете с буржуями драться, когда приказ получите?
— Ясно, товарищ командир, — отвечают красноармейцы, — за социализм. Поэтому, -говорят, — капиталисты и точат зубы на нас.
— Так, верно.
Комэск встает, отодвигает табурет, надевает фуражку.
От входной двери до противоположной стены в два ряда тянутся у нас койки.
Ряды такие же ровные, как наш строй.
У каждом койки в головах есть железная стоечка, а на ней крюк для полотенца и небольшая четырехугольная жестянка с загнутыми краями. В жестянку вставлена карточка:
Это у меня так, и у всех так, только имена и фамилии разные. Постели застланы сверху серыми суконными одеялами — ровно-ровно, ни одной складочки.
В ногах на каждом одеяле стоит буква «Н»- ноги, значит. Чтобы не перепутать, когда укрываешься. А то возьмешь да по ошибке тем концом, которым раньше ноги укрывал, укроешь голову.
Между койками стоят тумбочки. Вроде столиков-шкафов. Одна тумбочка на двоих.
В тумбочках у нас лежат книги, мыло, зубная щетка с порошком. Тут же в казарме, у стены, стоит ружейная пирамида. В ней винтовки, клинки, противогазы, подсумки, патроны.
Комэск подходит к пирамиде.
— А ну-кось, посмотрим, как винтовочки себя чувствуют… Взял первую попавшуюся винтовку, нажал левой рукой на спусковой крючок, а правой вынул затвор. Прижмурил левый глаз, стал рассматривать на свет канал ствола.
— Плоховато смазываете, плоховато. Вот посмотрите, отдел-ком…
Отделком берет винтовку.
— Да. В патроннике есть небольшие хлопья. Масло грязное, товарищ командир, трудно лучше смазать.
— Бросьте выдумывать! Масло как масло. Смазываете неверно. Нужно, чтобы протирка с тряпочкой в канал ствола шла свободно и туда и обратно.
Комэск подходит с другого конца пирамиды.
— А это что ж?- показывает он рукой на винтовку.
— Это… Товарищ Наталюк! — кричит отделом. -Вы курок не свернули.
Наталюк подбегает и сворачивает курок затвора.
— Ну, идемте в лен-уголок,- говорит комэск, — в шахматы сразимся. Я слыхал, Светиков у вас чемпионом заделался.
— Настоящий Капабланка! Алехин!
— Куда там Алехин! Он даже отделкома Мрыхина вдребезги разбивает…
— Треплются они, товарищ командир. Ну, обыграл раз Мрыхина…
— Ладно, ладно.
Ленинский уголок — это наш эскадронный клуб. Тут мы устраиваем собрания, читаем газеты, журналы, играем в шашки, шахматы, домино. Вечерами часто пляшем под гармонь, а то и частушки поем.
Иду и я в ленинский уголок газету свежую почитать. Я полпредом в Китае состою.
У нас в эскадроне есть кружок текущей политики. И все, кто в нем участвуют, назначены полпредами в разные страны. Следить, значит, надо по газетам за всем, что там делается, и на кружке докладывать. Я — полпред в Китае, Светиков — в Англии, Наталюк — в Германии.
Лен-уголок — большая светлая комната. Посредине стоит длинный стол, покрытый красной материей. На столе газеты, журналы и книжки разложены. Подходи и читай, что тебе нужно: тут и программа ВКП(б) есть, и «Как пахать землю под яровую пшеницу», и газета «Красная звезда».
К стенам прилипли маленькие шахматные столики. От потолка по стене к столикам тянутся провода. Это — радио. В каждом столике две пары гнезд для наушников. Играют шахматисты и слушают музыку или доклад из Москвы.
В углу на высокой подставке стоит бюст Ильича. Это — приз эскадрону за хорошую рубку лозы. Рядом бюст Карла Маркса,- комсомольцы на полковом политбое отвоевали. Направо от дверей, висит стенгазета «Клинок» и электрическая доска «Проверь свои знания». Доска разделена пополам белой чертой: слева — вопросы, справа-ответы. Под каждым вопросом и ответом есть штепсель. У доски, как всегда, возятся несколько красноармейцев. Они спорят, в какое гнездо воткнуть вилку.
— В это!
— Нет, в это!
Один из спорщиков воткнул вилку сначала под вопросом, а потом под ответом. Вверху доски вспыхнула красная лампочка,- значит, ответ верный.
— Вот! я говорил! — крикнул он. — Я, брат, в таких делах кое-что смыслю.
— Читай, что там!
Красноармеец прочел:
— «Какая религия признается в СССР?»
— Ясно — православная.
— Эх ты, голова пришитая! Отчего же православная? Может какая другая?
— Да православных, ведь, больше…
— А нам, безбожникам, никакой не надо. Читай!
— «Всякая религия-дурман для рабочих и крестьян». Значит, никакая религия в СССР не признается.
— Да я ж так и думал…
Весь секрет этой игры заключается в том, что гнезда штепселей под вопросом и ответом соединены медной проволокой. Доска включена в городскую электрическую сеть. Прямо к лампочке тянутся провода. Если воткнешь вилку правильно, лампочка вспыхнет.
Эту доску мы сделали недавно. Комэск ездил в отпуск на Дон и там где-то видел такую. Как приехал из отпуска, так сразу к Шитову, нашему столяру и электротехнику.
— Сможете сделать электрическую доску? — и рассказал ему, как она устроена.
Через два дня доска была готова. Секретарь партийной ячейки написал вопросы и ответы. Я и Светиков помогали ему. И вот теперь у этой доски всегда толкутся и спорят красноармейцы.
— За этот столик? — спрашивает Светиков комэска, входя в ленуголок.
— Ну, нет. Я вчера за ним проиграл партию комвзводу Гришину. Да ладно, расставляйте бойцов.
Расставили на клетчатой доске фигуры, готовятся к бою.
— Начинайте, товарищ командир.
— Давайте уж вы. Почет игроку, — говорит комэск и смеется.
Когда он смеется, шрам у него на щеке растягивается и становится похожим на розовый огрызок яблока.
— Отчего это у вас? — спрашивает кто-нибудь комэска.
— В атаке один мертвец отметину наложил…
— Как же это мертвец?
— А так: он рубанул, и я рубанул. Он свалился, а я, вишь, цел. Вот и шашка его.
Клинок у комэска в серебряной оправе. Взял он его в том самом бою, перед которым ходил в разведку.
Здорово комэск рубил этим клинком лозу… Пронесется на своей «Поэзии» вороной — и ни лозочки после него не останется.
Ловко работал! Первым ударником был.
Помню, однажды на стрельбе подходит он к нашей смене и говорит:
— Вызываю вас всех на соревнование — кто больше очков выбьет.
Взял винтовку у красноармейца Крюкова, зарядил пятью патронами и лег между мною и Светиковым. Прицеливается.
Мишень в двухстах шагах от нас — круглое черное пятно.
Я тоже целюсь, и кажется мне, что подмигивает кто-то из-за мишени: «промажешь… промажешь…»
Выстрелил я три патрона. Смотрю на комэска. А он обнял винтовку и не шелохнется, не дышит. Словно прирос к земле. Только кончик штыка вверх немного приподымается — цель на мушку комэск сажает.
Выпустили мы все по пяти патронов и пошли к мишеням смотреть, много ли настреляли.
Чуть-чуть не дотянулся я до комэска. Он сорок шесть, а я сорок три очка выбил. А всего можно было пятьдесят очков выбить.
Улыбается комэск и говорит:
— Ничего. Если каждыми пятью выстрелами четырех фашистов на войне ухлопаешь, благодарность получишь от Республики.
Я — кавалерист. У меня резвый конь, меткая винтовка и острая шашка. В эскадроне нас больше ста человек.
Вот нами-то и командовал товарищ Горбунов, а попросту комэск Вася.
Жили мы по-ударному. Учились хорошо стрелять, рубить на лету противника.
В свободное от военной службы время читали газеты. От них все больше несло порохом. Я, как полпред в Китае, особенно это чувствовал. В газетах каждый день — заметки о налетах на Китайско-Восточную железную дорогу. В кружке только и разговора, что про Китай.
— Ну, что, полпред, будет война?
— И на что им эта дорога понадобилась?
— Для войны и понадобилась, — говорю я. — Дорога у самой границы, возить по ней китайцам нечего.
Дорога эта построена еще в царское время. После Октябрьской революции мы с китайским правительством заключили договор- пользоваться дорогой вместе.
Французские и английские капиталисты испугались нашей пятилетки и подкупили китайских генералов, чтобы они затеяли с нами войну. И белые, что после Октября в Китай удрали, зашевелились: организуют банды, подходят к границе.
Наш лагерь стоит в сорока километрах от границы. Каждый день тревожно -посматриваем мы на сопки. Если вздумают генералы перейти красную черту, нам первым выступать.
После восьми часов учебы спится хорошо.
Был четвертый час, и весь эскадрон спал. О бессоннице нам и вспоминать не приходится — не бывает ее у красноармейцев. Крепко спал и я.
Вдруг дежурный по эскадрону во все горло:
— Поднимайсь! Моментом одевайсь, умывайсь — и в лен-уголок!
Оделся я быстро, как по тревоге полагается.
В пять минут все были готовы.
Собрались в лен-уголке.
— Что случилось?..
— Почему это нас подняли?..
Вошел комэск. Тут притихли все.
— Товарищи, — сказал комэск, — сегодня китайские генералы вооруженным путем захватили Китайско-Восточную железную дорогу. Часть служащих убили, част арестовали и посадили в тюрьму.
Эскадрон заволновался, загудел.
— Будем на-чеку, — сказал комэск. — Может, сегодня нам дадут приказ, и мы должны будем выступать. Помните, от нас граница — рукой подать. Долой захватчиков-белобандитов!
— Долой!.. Долой!..
Это было 13 июля 1929 года.
Назавтра комэск получил приказ: отбить отряд белокитайцев, перешедший границу и находящийся в сопках в тридцати километрах от нас.
Выехали мы рано утром. Комэск, как всегда, впереди.
Кругом сопки. Сопки — вроде гор, только не очень высокие. Куда ниже, чем у нас на Кавказе.
Едем.
Вдруг справа будто трещетка заговорила — выстрелы посыпались.
— Слезай с коней! — кричит комэск. — Коноводы с конями за ту сопку… — И рукой показывает.
Залегли мы в сопках, и пошла перестрелка с белокитайцами.
Лег я неподалеку от комэска, как тогда на учебной стрельбе, сжал винтовку, глазами между сопок шарю. Вижу, пробирается по фронту какой-то ферт в галифах. Прицелился я в него, нажал на спусковой крючок… Что такое? Винтовка не стреляет. Открыл затвор — патрон целехонек, как был. Зло взяло. «Ушел,-думаю,- один карась белопогонный». А комэск в это время приложился щекой к прикладу, цель.моя только руками взмахнула и — носом в землю…
— Два!-крикнул комэск. Это он считает, сколько врагов советской власти ухлопал.
У меня затвор был неисправен — довинтил я курок с пуговкой, и дело пошло.
Смотрю, комэск мне знак дает, чтобы я подполз к нему.
— Там, между сопками, пулемет, — говорит комэск. — Отсюда его не снять. А снять нужно.
Огляделся я кругом. Вправо — сопка высокая. На ней — куст. Если на сопку взобраться, виден будет пулемет вражеский.
— Есть, — говорю. — Только прикройте пулеметным огнем.
Рассказываю план свой: так, мол, и так, все подробности.
— Идите. Первый пулемет, усиленный огонь по пулемету противника!
Приняли пулеметчики команду и давай строчить.
Пригнулся я и бегу на сопку.
Визжат в ушах пули, словно запертые в хлеву поросята. Роют землю у самых ног. Две шальные в винтовку угодили — даже щепки от приклада в сторону отлетели.
Лег я за куст и не пойму: то ли порохом пахнет, то ли зеленым кустарником. Хорошо пахнет! Развернул я куст руками и вижу: трясется пулемет, пули с огнем выплевывает. Из-за щита торчит голова пулеметчика. А по левую сторону от него солдаты залегли. Человек сто пятьдесят будет.
Прицелился я в пулеметчика, выстрелил… Хоть бы что! Еще злее дождик свинцовый.
«Вот шут,-думаю, — промахнулся!»
За первой вторую, третью пулю пустил. До этого голова пулеметчика из-за щита торчала, а тут вдруг спряталась.
Замолчал пулемет.
Бежит к пулемету офицер китайский и руками размахивает, кричит что-то солдатам. Поймал я его на мушку. Покачнулся он и на землю ничком повалился.
Сполз я с сопки и — бегом к своим.
А комэск уже команду подал:
— Второй и третий взвод, по коням! Во фланг! Остальные за мной. В атаку!
Бросились наши в ту сторону, где бандиты залегли. Кричат «ура»
Спервоначалу те отстреливались, потом видят, дело дрянь,- и наутек. Командиры ихние кричат что-то по-своему: наверное, чтоб не убегали. Да где там! Со всех сторон напираем мы. Впереди комэск. А с флангов наши на конях летят, слышно, как подковы о камни звякают.
— Сдавайтесь! — кричим мы солдатам китайским. — Ничего не будет вам. А то хуже порубаем…
Которые останавливаются, а которые бегут. Видно, нарассказали им про нас, что большевики, мол, не люди, а зверье.
Подбежали мы к бандитским окопам. Прямо передо мной — три командира китайских. «Не сдадутся, — думаю, — не затем в бой пошли. Люди купленные, зубы сломают, а драться будут
Бросил я с размаху гранату. Двое в окоп свалились, а один только присел. Вижу, прямо в. комэска из револьвера целится. Вскинул я винтовку — р-раз! Промах… И все оттого, что второпях. Я еще патрон загнал в патронник. Да не успел. Выстрелил бандит, и комэск наш упал прямо в китайский окоп.
Ну, прикончил я этого белокитайца, и всю банду его мы разогнали. Только не стало нам легче от этого. Жаль Васю, вот как жаль.
Возвращались мы с победой.
Впереди эскадрона покачивалась санитарная повозка с нашими убитыми.
Приехали мы к себе в лагерь домой и начали готовиться к похоронам боевых товарищей. Для всех сделали красные гробы, венками украсили. Могилу вырыли для всех общую, братскую.
Комэска Васю положили в красноармейской форме: в зеленой гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами, а на груди фуражку со звездочкой булавками прикололи.
На похороны наши шефы-железнодорожники пришли. Речей говорилось мало.
И без этого всем было ясно, что винтовка должна быть исправной, порох надо держать сухим, клинок зеркальным и боевого коня чистым и здоровым.
Над могилой в две шеренги стояли на конях мы, красноармейцы горбуновского эскадрона. Когда гробы стали опускать в могилу, мы вскинули к небу винтовки.
Всем, кто тут был, наш залп напомнил, что еще настанет война, грозная и решительная, и готовиться к ней надо ежедневно, ежечасно.
Часто мы вспоминаем комэска Васю Горбунова. Хороший был командир и товарищ. А быть бойцом и товарищем — лучшие качества большевика.