I
Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице — большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.
Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.
— Тетенька! — хрипит Ларька — скажи ты мне, где это я?
— В больнице, Веткин, в больнице.
— А разве ты меня знаешь? — спросил он.
— Как же! Такого героя, да не знать, — улыбнулась сестра.
— А че у меня болело?
— Два тифа ты вынес подряд: сыпной и возвратный. Только такой деревенский крепыш и мог оказию этакую вынести.
— А… наши где?
— Ваши беляков в тайгу погнали.
— Без меня-то?! — крикнул вдруг Ларька и, как маленький, заплакал. Болезнь его так ослабила, что слезам удержу сделать не мог парнишка.
Больные кругом засмеялись.
— Вот воин, так воин!
В это время на одной из коек кто-то зашевелился и приподнялся. На Ларьку смотрело чье-то немолодое бритое лицо и ласково улыбалось.
— Ты не шибко огорчайся, Ларюшка, — заговорил вдруг бритый. — Самое главное мы с тобой откачали, а што за беляками по тайге гнаться, — так это дело не хитрое, это теперь и дурак сможет. Как ты думаешь?
Смотрит Ларька на бритого в белом и не поймет никак, кто он такой.
— Да ты никак меня не узнаешь? — смеется бритый. — И не диво. Сняли с меня овчину-то… Я Авдоким Конев из Верзиловки.
— Коне-ев! — обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.
— Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, — сказала она.
— Ты как попал сюда, дядя Авдоша?
— А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.
— Взяли город? — зарделся Ларька.
— У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.
— Ты прохвораешься, так домой поедешь?
— Не поеду я домой.
— Пошто?
— А нету там у меня никого.
— Как нету?! — испугался Ларька.
— А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… — голос Конева дрогнул.
Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.
— Дядя Авдоша! — сказал он, наконец еле дыша. — А моя мать жива?
— Жива, сынок, жива, — заторопился Конев, — это я хорошо знаю.
Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.
Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.
II
Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.
— Ну, не один наш Яша убит, — утешал ее Ларька, — мне и самому его жалко, но че поделашь?
Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:
— Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.
И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».
— Тятя! — робко спросил «повстанчик», — это что такое «коммуна»?
— Помнишь, сынок, как все мы, повстанцы, в партизанщину дорожили друг другом, делясь последним сухарем?
Неуж не помню? Некогда забыть.
— Знаешь, сколь мы потеряли крови в эту бойню?
— Как не знать.
— Так вот, сынок, не напрасно же это все было. Срослись мы все теснехонько за это время. Хоть ты что, а не могу я теперь расстаться хотя бы с Леоном, с Васюткой Набоковым, либо с Коневым. Как это так? За одно скреблись и вдруг — тот в свой дворишко, этот — в свой. Всяк по себе. Хозяйствишко у нас попадало за это время. Скажем, у Конева, либо у Набокова лошадь пала. У меня сердце за него болит, а что я ему пособлю? Я сам худосокий стал. Вот, сынонька, и решили мы все, боевые орлики, сходиться, словно бы братья, в одну кучу.
Ларька, высоко подпрыгнув, захлопал в ладоши. Лучшего он и не желал.
— Тятя! А ты большевик? — строго спросил он.
Мужики захохотали:
— Вот парень, так парень!
Гурьян медленно вынул из бокового кармана какую-то книжечку и, улыбаясь, щелкнул ею по носу Ларьку.
Смотрел-смотрел Ларька в книжечку и зачитался до того, что Гурьян Васильевич Веткин состоит членом партии большевиков с 1919 года. Ларька гордо выпятил грудь и победоносно оглядел присутствующих, точно членом партии был он сам.
Скоро приехал и Пахомыч.
— Ну, Ларенька, давай теперь коммуну строить! С беляшами покончили, — сказал он при первой же встрече.
— Рад душой! — козырнул Ларька. — Ежели тятя коммуну не сделает, спокою ему не дам.
Мужики снова расхохотались.
— «Сделаю, сделаю», сынок, — отвечает Гурьян, любуясь на поздоровевшее личико Ларьки, на блестящие карие глаза.
— Вот подожди, Ларек достану свою семью, авось подружитесь.
— Леон Карнеевич! Что же ты мне ни разику не говорил, какая у тебя семья, — укоризненно спохватился Ларька.
— А вот приедут — увидишь, — загадочно улыбнулся Пахомыч.
— Твои тоже не сдадут? — сказал Гурьян.
— Да, я в них верю, как в себя, ответил Пахомыч.
III
Великий праздник на душе у Ларьки. Скоро переезд на коммунарский участок. Сорок семей вошло в коммуну, но главным ядром были «пахомычевы люди»: Гурьян Веткин, два Набоковых, Конев, Кузьма Грохалев и Антон Чебаков. Все испытанные, верные советской власти повстанцы. Сам Пахомыч всем делом орудовал. Перво-наперво заявил он коммунарам — Вот что, ребятушки! пока мы снастимся да гнездимся, дети наши пусть вместе живут да свыкаются.
— Обиды не будет? — опасались матери.
— Сделаем так, что не будет, только дайте всех их в мое распоряжение.
Собрал Пахомыч всех детей в одном доме, что под школу был должен пойти, и давай их учить по-новому жить.
В то время, как коммунары работали, не покладая рук, готовясь к посеву и перевозя на участок постройки, маленькая детская коммуна тоже кипела, как муравейник. Незажившая рана мешала Пахомычу тяжелую работу нести, а с ребятишками он самый тот был.
— Чудной, да че он там с оравой будет делать? Замается. — Судили женщины. — Посадил их в клетку, им базгать надо по улке, разе их удержишь?
Пришел как-то Гурьян в маленькую коммуну и ахнул.
— Пахомыч! — закричал он — He то ты чудесник, не то кто…
— Как чудесник?
— Ребята-то это чьи тут? — притворяется Гурьян.
— Наши, коммунарские.
— Нет, — ты глянь, ведь, это — настоящая коммуна! Они, брат, нас опередили.
Как муравьи, копошились ребятишки во всех углах и в доме и во дворе. Девочки шили, вязали, ухаживали за младшими детьми, готовили обед, а «маленькие мужчины» справляли «мужскую» работу. Ограда была чиста, как ток, а вдоль забора стояло много метел, так много, что Гурьян и подошедшие к той поре другие коммунары невольно расхохотались.
— Это что за отряд? — спросили коммунары у Пахомыча, кивая на выстроившиеся метлы.
— Я вот спросите-ка вы их, — засмеялся и Пахомыч. Непременно всем надо порядок наводить. Маленькие не хотят отставать от больших, ну и метут все. Всяк себе метлу сделал.
— А на крыше-то у нас что, видали? — в голос закричали маленькие коммунары.
Взглянув на крышу, большие коммунары увидели массу деревянных граблей.
— Придет покос, а у нас и грабельки, вот они, — об'яснил Костюшка, восмилетний сынок Димитрия Набокова.
— И метлы повезете на участок? — шутят мужики, — там и месть-то нечего, травочка-муравочка там. Раздолье вам там, ребятенки, будет.
— Нет, метлы что! Мы вот что повезем, гляньте-ка, сюда, — тащили за руку девочки. Вдоль стен стояли длинные ящики с высадками помидор, перцу, «синего чая», табачной рассады и т. п. — Все сами сеяли. Перевезем на участок, посадим в землю. Леон Корнеевич сказывал, по книжкам, по-научному, будем пробовать садить.
— Ну, молодцы! А еще чем похвастаетесь? — улыбаются коммунары.
— А вот глядите-ка, сколь мы игрушек малышам наделали.
В самодельных ящиках лежали маленькие игрушечные ведерочки, лопаточки, грабельцы, коромысла, деревянные размалеванные куклы, мячи и другие самодельные игрушки.
В комнатах виднелась чистота, но когда коммунары вошли в общежитие мальчиков, то те хором стали жаловаться, что у девочек в комнатах лучше.
— Да мы им сколь раз убирали и ветками, и картинками, так разве-ж у них удержится, — оправдывались девочки, Только уберешь, а на утро все кверху ногами.
— Ничего, привыкнем, — утешал их Пахомыч, — Мы еще в лагерях пока.
— Ну, а как, ребятенки, по домам по своим лучче, али же здесь, на артеле? — пытают коммунары.
— У-у! Знамо, што здесь лучче, — хором кричат ребятишки. — Тут как-то и время скорее идет, и работа легче кажется. Мы как примемся всем аргышем робить што-нибудь, так шишки воют.
— Оно и у нас так, — замечают коммунары.
Вот только бы женчин наших скорее вместе свести.
При этих словах Гурьян меняется в лице, а Ларька, торопливо взглянув на отца, опускает глаза в пол и хмурится: нехорошо у них шло с Глафирой. Не радела она к коммуне. Своей темной головой Глафира никак не могла понять, что это, к чему было, и, расставаясь со своим насиженным гнездом да «бабьей кутью», она ревела голосом и причитала, как по-покойнику.
— Ничего и женщины свыкнутся. Еще как заживем, — утешаются коммунары.
Во время разговора Пахомыч и все стоявшие тут дети незаметно скрываются в классную комнату, где Пахомыч обычно с ними занимается.
Через несколько минут коммунары вдруг смолкают и изумленно переглядываются меж собой: из из классной несутся какие-то стройные звуки.
— Тсс!… Поют… И когда он успел их… — шепчутся коммунары, прислушиваясь к словам песни.
«Грозою для старости юность идет,
Как свет, после тягостной ночи,
Мы — дети крестьян и рабочих.
Вперед, вперед, товарищи, вперед»…—
ворвалось вдруг в распахнутую кем-то дверь, и коммунары увидели группу поющих детей с Пахомычем во главе. Два красных новых знамени на точеных древках. как два костра, пылали на белой стене.
Ячейковое они и раньше видели, а это поменьше.
— Детское… — шептались коммунары.
С невеселым лицом подошла, скорее подкралась, тем временем Глафира в столовую и тихомолком поманила к себе Ларьку. Тот вышел, нахмурившись, а она его на заднее крыльцо ведет.
Со слезами на глазах сует сыну, достав из-за пазухи, что-то завернутое в тряпицы.
— На-ка, сыночек! Поди-ка, замер ты тутотка на артельных-то харчах… Блинчики тут да оладейки, милой сын. Ешь давай.
— Ты опять, мама? — вытаращив глаза, пятится назад Ларька. Я те сколь раз говорил?.. Пестрю иди покорми, он, можеть, изголодался, а я — эвот как сыт! — Ларька указывает на свою макушку.
Этакая штука не раз повторялась, но «повстанчик» ни разу не брал маминых блинчиков.
* * *
Товарищи, прежние и новые, души не чаяли в Ларьке. Так за старшего и считали. хотя и старше его были там мальчики. Как сказал Ларька слово, значит — конец! Все слушают его. Играми он же руководил. Сильный, ловкий да проворный он выделялся в играх среди остальных детей. Когда конались, то из-за Ларьки готовы были подраться. Всем хотелось быть в его партии. Не любил он только две игры: в войну да в бабки.
— В войну! — говорил он сердито, — что это за игра может быть в войну? Видал ты ее, войну-то эту самую? Наступал Ларька на предложившего играть в войну.
— А-а! Вот то-то что не видал, а то бы и не помянул. Я вот как увидал одинаж Фрола Дубяшина с дыркой на лбу от пули, так провались она, эта война…
Долго ворчал, не мог успокоиться.
— Войны, ребята, хоша бы век не было. Вот победим всех на свете буржуев, ежели оне в драку напросятся, и тогда — ни-ни! Никакой войны! Мужики наши так сказывали.
Игру в бабки терпеть не мог. Случится, выиграет какой-либо мальчуган полный картуз бабок и несет прочь от кона, а Ларька перехватит его на пути, расставит ноги и сердито так:
— Ну, куды ты это понес? — спросит.
— Никуды, я выиграл.
— Выиграл. Ну, иди ложись вон за углом, высыпь бабки и гложи их, как барбос. Р-р-р!
Ларька изображает рычанье пса.
Ребята хохочут.
— Эх, вы! А еще коммунарами назвались. Да это самое, что ни на есть, собственническая игра. Всяк со своим картузом бабок трясется. Ну, понес он, а куда понес? Пьем — едим вместе, а бабки врозь.
Через край хватил Ларька в своем «коммунарском» усердии, но все же забросили игру в бабки маленькие коммунары, послушав Ларьки.
IV
Наконец, настал день отправки коммунаров на участок. Коммунары вышли из села с пением интернационала. Большое красное знамя гордо развевалось и шумело, хлопая полотнищем, точно стремясь взлететь к яркому весеннему солнышку.
Весело было на душе у всех коммунаров.
Даже Глафира улыбалась, глядя на раскрасневшееся лицо Ларьки, который гордо вел свой юный отряд навстречу новой и радостной жизни и звучно пел вместе с другими детьми свой интернационал. Он нес детское знамя.
Пройдя несколько верст, коммунары рассыпались, сломав стройные ряды. Знамена положили на телеги идущего сзади обоза. Кто сел на воз, кто забежал вперед, кто в сторону от дороги. Дети рвали цветы и ловили насекомых. Ларька, задумавшись, отстал от обоза и тихо брел один по дороге. Вдруг он заметил, что кто-то сзади догоняет их на паре лошадей. Ларька почему-то заинтересовался догонявшими их людьми и все время оглядывался назад, замедляя шаг.
Наконец, догонявшие поравнялись с ним, и он увидел, что в тележке сидели трое, повидимому, мать с сыном и дочерью.
Дочери на вид было лет 12, а сыну лет 14. У девочки были синие, синие глаза и длинные русые косы, каких Ларька сроду не видывал. Мальчик тоже походил на сестру, но лицо его было грубее. Все трое одеты по-городски.
— Что это за люди? — подумал Ларька.
Поравнявшись с Ларькой, мальчик поспешно спросил:
— Это коммунары там впереди, мальчик?
Коммунары, а што?
— Все выехали?
— Все… Которы сеяли — наперед выехали, они нас встретят там.
— Значит и ты коммунар?
— Ага.
Мальчик выскочил из тележки и пошел рядом с Ларькой.
— А ты Ларю Веткина там знаешь?
— Шибко даже знаю, — ухмыльнулся Ларька, — потому, как я самый, «Ларя Веткин» и есть.
— Мама! — вдруг крикнул как будто, обрадовавшись, незнакомый мальчик. — Это, знаешь кто?
— Кто? — отозвалась сидевшая в тележке женщина.
— Гурьяна Васильевича сын. Ларион.
— Повстанчик! — громко воскликнула женщина и, выйдя из тележки, с любопытством оглядела Ларьку.
— Ну, давай, повстанчик, знакомиться, — сказала и, как со взрослым, поздоровалась с Ларькой по ручке, от чего тот покраснел до ушей. — Мы Леона Корнеевича Нагорного семья. Гурьян Васильевич бывал у нас в городе.
— Пахомыча семья! — обрадовался Ларька.
— Пахомыча, если так хочешь, — засмеялась женщина.
— Это его подпольное прозвище, на заводе дали.
Ларька не знал, что и говорить от радости. Ведь, он так ждал неизвестную ему семью друга «по подполью» — Пахомыча. И какой, ведь, этот Пахомыч, не сказал даже, что у него дети — одногодки Ларьке. Это уж он нарочно, чтобы порадовать Ларьку.
— Д вас как зовут-то? — скромно откашлявшись и степенно поправив картуз, спросил Ларька.
— Меня Георгием, а ребята просто Геркой кличут, сестру Наташей, а мать Софьей Андреевной.
Дорогой Ларька на вопросы Нагорных успел все рассказать о своей коммуне, а те ему — о городе.
Ларька все время глядел на Наташу и смущенно думал:
— Эх, вот это плохо… Больно уж она такая… Ненашенская. Наши девчонки— вон как робят, а эту, что заставишь делать? Ишь косы-то… А беленькая-то какая, маркая, знать. А платьице-то хоть и ситцевое, а не хрестьянское.
— А че же… — несмело спросил Ларька — в коммуну-то вы к нам охотой идете, али только-так, за Пахомычем? У нас, ведь, робить надо.
— Я после таких слов и знакомиться с повстанчиком не желаю! — вдруг неожиданно вскричала сидевшая до сих пор молча в тележке Наташа и сердито отвернулась в сторону.
Софья Андреевна и Георгий засмеялись над вспышкой Наташи, а Ларька испугался.
— Вот это я, однако, с колокольни, — подумал он.
— Нет, работы мы не боимся. Я, ведь, комсомолец, а ты?
Ларьке вдруг сделалось стыдно и он не знал, что ответить.
— Ну зато он герой, — вступилась за Ларьку Нагорная.
— Папа нам все уши о тебе прожужжал, — сказал Георгий. — Признаться, я даже позавидовал тебе порядком. О твоих подвигах даже в газете писали.
— Чего там завидовать, — сурово произнес Ларька, — раз же дело так вышло, что край приходит.
Пока догоняли коммунаров, Георгий с Ларькой успели подружиться. Наташа продолжала дуться и как будто совсем не интересовалась повстанчиком, о котором «жужжал папа».
Все четверо они догнали коммунаров и, Ларька об’явил коммунарам, что это семья Пахомыча. Софья Андреевна по-женски быстро разговорилась с коммунарками, а Наташа, совсем неожиданно для Ларьки через каких-нибудь полчаса очутилась среди бегущих вдоль дороги девочек и также скоро сдружилась с ними, как Ларька с Георгием и называла их всех по именам.
— А на меня сердится… — подумал Ларька о Наташе и ему стало досадно, что он сдружился не со всей семьей Пахомыча. — И обидного, кажись, ничего не сказал, а ей садно пришлось.
Обоз приближался к участку. Коммунары снова построились в ряды и, взяв знамена, с пением двинулись к участку. На участке тоже алело знамя ячейки РКП, как будто приглашая коммунаров в их новые жилища. Знамя ячейки держал Пахомыч, а вокруг него стояли Конев, Гурьян Веткин, Грохолев, Димитрий Набоков на своем костыле. Вася Набоков и Антон Чебаков. Это была главная сила ячейки и коммуны и выделилась в группе, как бы являясь представителями.
Остановились в нескольких шагах друг от друга. Пахомыч произнес задушевную речь, горячо приветствуя пришедших, и в конце речи пригласил их занять дома, предназначенные им для жилья. Детей он сам, после того, как передал знамя Гурьяну, отвел в приготовленное общежитие, как их руководитель и товарищ, и затем он пошел навстречу своей прибывшей семье.
V
Коммунары переживали лучшее время. Работа кипела дружно, стойко переживали всяческие нужды. Ларька, благодаря своей кипучей натуре, буквально извертелся на все стороны. Он ходил за плугом, возился с конями, пас скот, принимал участие в спектаклях, устраиваемых ребятами в риге под руководством Пахомыча. Вскоре же на участке была организована ячейка РКСМ, и Ларька первым вступил в нее, правдами и неправдами натянул себе один год. В коммуне все шло хорошо. Весело было и на улицу выйти. Кругом рощи, зелень даречка серебряная по твердому песочку плещется. Ребятишки после дневных трудов дружно плескались в ее холодных струйках, катались в лодке, плавали вперегонку. Казалось, ничто не нарушало мирной жизни участка, но на ясном горизонте все же висела туча. Сильно тревожили бандиты. Нераскаявшиеся добровольцы колчаковцы, недовольные советской властью, искатели легкой наживы и другие шарлатаны об'единялись вместе, вооружались и налетали на села, грабя граждан и зверски вырезая ячейки партии. Они сманивали к себе крестьян, говоря: пойдемте добывать себе новую власть крестьян без рабочих и без налогов. Некоторые, полегче умом, верили им и шли в банду.
Бандиты особенно ненавидели коммунаров и все грозились «пожаловать в гости» к ним. Коммунары встали на военное положение, чтоб в любое время дать отпор «гостям». Они спали, не раздеваясь, с оружием в руках. Время настало тяжелое. И работать надо, и от бандитов обороняться. Приходилось по поручению коммунистического отряда, стоявшего в Камышах, часто ездить в разведку.
Поблизости дурил атаман банды Гришка Чайкин, пришедший с гор. Гришка отличался жестокостью и грубостью. Не одного коммуниста положил он на месте. Кругом в районе то и дело терялись крестьянские лошади, отпущенные в ночное, что было очень тяжело в рабочую пору.
На участке молодые ребята и ребятишки обсуждали — каким бы образом покончить с бандой, начав с Гришки Чайкина.
Ларька, слушая эти разговоры, упорно молчал и все думал о чем то.
VI
Ларька сдружился с семьей Пахомыча и даже с Наташей. Понял он потом, по приезде, чем обидел Наташу. А как понял? На второй день по приезде прошел дождь, навозили грязи ребята в своем общежитии, ни встать, ни сесть. Девочки мыть сговариваются. Глядь, Наташа косы свои платком обвязала, юбченку подоткнула и с новыми подружками — марш по-воду на речку. Принялась пол мыть, вехотка свистит. А сама на Ларьку лукаво поглядывает: видал, мол, как наши работают? Девченка здоровая да проворная, ни в какой работе от подруг не отстает.
— Ну, молодец, — думал, глядя на нее, Ларька, — а ведь кто бы подумал?.. Цаца по виду-то. Надо помириться с ней.
А помирились они незаметно. Читать любила Наташа, а Ларька — слушать терпеливо. Прочитает она что-нибудь в праздник и ну рассказывать ребятам, на крылечке сидя. Лето — не зима, манит поле, качели да игры. Разбегутся слушатели, а Ларька до конца выслушает да еще и по-обсуждает вместе с Наташей, а ей и любо. Вот и сдружились. Ларька любит порядок, «чтоб все по-хорошему было», как говорит он всегда, и Наташа тоже. Самыми лучшими дежурными по столовой считались они. Баловства не любили ни за столом, ни за работой.
Правда, на воле козлами прыгали, но то — игра.
Георгий тоже втянулся в сельскую работу. Загорел, окреп и ничем не стал отличаться по виду от остальных мальчуганов.
Пахомыч все больше с машинами возился, кузню направлял, да в риге по праздникам спектакли с молодежью ставил. Софья Андреевна за птицей ходила, шила и вязала на всю коммуну, а в праздничные дни с женщинами беседовала. Делегаткой она была в городе. Благодаря ей и Глафира начала подаваться и перестала ворчать на коммуну.
Ларька по пятам ходил за Пахомычем и по целым часам смотрел, как тот разбирает и складывает машины.
Все шло хорошо. Ларька любил своих коммунаров, но были у него в коммуне и враги: не любил он одну из коммунарок — Федосью Лапину и ее двух детей, Зойку 10 лет и Игнатьку 12 лет.
Федосья была сварливая, неспокойная женщина, проклинающая на чем свет стоит всю коммуну, в которую муж ввел ее насильно. Она расстраивала всех женщин, убеждая их выйти из коммуны и вернуться каждой к своей квашенке. Детям своим она тайком от других детей старалась сунуть лучшие и лишние куски и все сокрушалась о них. Ларька, любивший, чтоб все шло «по-хорошему», как выражался он, воевал с ней за то и яро следил, чтобы дети были все равны. За это он и получил ненависть Федосьи. Она шипела на него и называла его «шпиёном».
Зойка с Игнатием жаловались матери на Ларьку, будто он обижает их.
— Да как же, — оправдывался Ларька. — Чтобы ребятишки не пошли работать, Игнатка с Зойкой лягут в холодок и лежат, либо за материной юбкой бегают, куски выглядывают. Какие же мы будем коммунары. Над нами куры засмеются.
Сам же Ларька на работе ворочал, как мужик, благо, был силен.
Да и как было не работать. Себе же бы хуже было. Все на-ново, всего нет.
Пустое дело, попросят ребята подсолнушков в праздник, а мужики им в ответ: — «Садите сами, а денег сейчас лишних нет».
По рубашке по новой попросят—«Вот лен сами выдергаете, околотите, женщины догоят, — тогда на ситец сменяем».
За что ни хвати, выходит, что и ребятишкам досыта работы хватит.
— Работайте, работайте, ребятня, пособляйте нам тяжелую пору переживать! Будем здорово работать, электричества да машин разных добьемся у себя.
— Эх! Штобы да наша коммуна так разбогатела, штоб лучче-разлучче всех на свете коммун была, — мечтали ребята.
— Ну и будет, — важно говорил Ларька.
— А знаете, — сказала однажды Наташа — Зоя Лапина говорила, что придут бандиты и всю нашу коммуну разгонят.
— Дура она, — решал Ларька. — Разе наша коммуна боится бандитов? Не таких она видала.
— У нас повстанчик один не допустит, — смеялись молодые парни, дружески труня над Ларькой. — Он им задаст феферу.
— А што, повстанчик, сходил бы ты к бандитам, али же нет? — сказал молодой коммунар, Кузьмы Грохалева сын.
— Да мне покуда незачем к имя, а ежели коснется дело… — не то шутя, не то серьезно ответил Ларька.
И дело к бандитам вскоре же коснулось Ларьки, этого буйноголового «повстанчика».
VII
Был и остался у Ларьки любимец его Карьчик. Как ни старался Ларька из чувства коммунарского долга обращаться одинаково со всеми лошадьми участка, но давняя привычка к Карьчику, тем более скрепленная в партизанщину, не давала Ларьке быть справедливым. Карьчика он любил и жалел, как боевого товарища. Нужно по правде сказать, что Карьчик был такой лошадью, что всем коммунарам по нраву пришелся. «Героем труда» считался по своей выносливости да лошадиной смекалке.
Все знали, что Ларька неравнодушен к Карьчику и, пользуясь этой его слабостью, подтрунивали над ним:
— Какой же ты коммунар, когда «свою» лошадь имеешь? Холишь ее, треплешь.
— Да я что, разве… Да я, ведь… — не знал, что и сказать Ларька и краснел до слез. Победить же свое тяготение к Карьчику он не мог.
Особенно зло шутил над ним Игнатька.
— Да, ведь, Ларя, для общей же выгоды холит лошадь, — заступалась Наташа.
* * *
Дело началось с пончиков. Ларьке удалось подсмотреть, как Игнатька торопливо ел какие-то белые пончики, воровски прячась в кустах. Уж не раз он замечал, как Федосья Лапина давала своим детям лишние порции молока, масла, сахару и т. п. и оба, Игнатька и Зойка, пользовались этим со спокойной совестью.
Взорвало на этот раз Ларьку. Зашел он в кусты, залез в карманы к Игнатьке, держа его за руку, и давай исследовать их.
В карманах оказалась всякая всячина по части вкусноедства. Не говоря ни слова, схватил Ларька сладкоешку и потащил прямо в общежитие молодежи. Притащил в общежитие, молча выгрузил из карманов Игнатьки разные пончики-масленчики, сложив все это на стол, молча же указал ребятам на Игнатьку и вышел, как не его дело.
Ребята, поняв в чем дело, сперва хохотали, а потом вынесли на своем собрании следующее постановление: — «Принимая во внимание то, что Игнатий Лапин ведет себя не по-товарищески и дает повод думать о нем, как о себялюбце и собственнике, который в трудную минуту, когда продуктов в коммуне скудно и все делятся крохами, — ест один за углом припрятанные его маменькой алялюшки, — собрание постановило об'явить Игнатию Лапину бойкот на три недели и лишить его один раз удовольствия быть на спектакле, устраиваемом молодежью».
В ту пору слово «собственник» коммунары считали для себя обидным, и, получив такое названье, бойкот, да еще и запрещение быть на спектакле, — Игнатька заревел белугой. Спектакль в степи — это было высшее удовольствие для молодежи и вдруг сидеть дома. И решил Игнатька отомстить Ларьке.
В то время, как шел злополучный для него спектакль, Игнатька побежал и распутал ходившего невдалеке Карьчика, привязав ему путо на шею, и угнал, куда глаза глядели.
На утро все коммунары с ног сбились, ища Карьчика. Ларька все глаза проплакал. Даже еды лишился.
Три дня искали коня напрасно и, наконец, решили, что Карьчика увели бандиты.
Наташа всячески утешала своего друга, но он был безутешен.
— Я сам поищу, — заявил он однажды решительно. — Не я буду, что не найду.
Надев узду, он отправился искать.
— Ларион, ты бы не ходил далеко, — предупреждали коммунары. — Неравно на Гришку Чайкина набредешь. Он, говорят, близехонько трется.
Ларька, ни слова не ответив, натянул картуз и двинулся в кусты.
— Банди-иты, — ворчал он, выйдя на дорогу. — Попадут али нет бандиты-то, а такой золотой конь должен пропадать. В боях Карьчик, небось, всем партизанам был люб, а теперь все попустились. — Все кусты еще раз перебрал Ларька, — нет нигде любимца. Где треснет ветка, — станет он, как вкопанный и ждет с затаенным дыханием, не фыркнет ли где Карьчик.
Постоит-постоит, вздохнет тяжело и снова в путь.
Заночевал он в поле, одевшись шабуром, а на утра снова в путь, идя по кромке леса. Свернув с кромки и углубившись далеко в лес, он вдруг услышал ржанье лошади. У Ларьки дрогнули поджилки… Ускорил шаг, но чем глубже в лес. тем отдаленней слышалось ржанье.
— Неужели я не туда взял? — подумал. Ларька, а сам все дорогу замечает, через каждые пять-шесть сосен ножиком сосны метит, как сказочный мальчик с пальчик.
Прошел еще долгое время, — видит согра. На согре высокие кочки, с которых, как бороды, свесились длинные мхи да травы.
— «Бородатая согра», — мелькнуло в уме Ларьки, и холодок пробежал по его телу. Место диковатое. Сюда с отцом да с матерью раза три по грузди он ездил… Снова ржанье за согрой. Обогнул Ларька сотру, — слышит говор какой-то многоголосый, дымок увидел.
— Ну, к Гришке Чайкину в гости закатил, — подумал Ларька, и сердце его куда-то далеко укатилось. Но это было только момент. Надо-ж было взять себя в руки и не дать вселиться в себя страху.
— Нужен-то я им, беда. Что им в парнишке? — подумал он уже успокоительно, и вдруг врожденная удаль его взяла верх над всем. Остановился он, засмеялся, — и к делу. Взлохматил волосы, помял картузишка, растрепался весь, лицу придал глупый вид и… снова явился «сопляк-Фомка».
Подходит ближе, — видит, чай варят какие-то вооруженные люди, едят мясо, одеты во что попало. Кто в военном, а кто и в сермяжном.
— Они, они, — думает Ларька и чувствует в теле холодок…
Подходит ближе той знаменитой утиной походкой, которою ходил он у беляков на станции.
— Здоро-о-во живите, — чистым сибирским жаргоном лупит Ларька.
— Здравствуй, нос красный! — встречает он ответ.
— Ты чего тут бродишь? — спрашивает один большущий рыжий.
— Коо ты гооришь? — ротозеевато спрашивает «Фомка» едва шлепая губами.
— Чего, мол, шаришься тут?
— Да я коевадни кобылешку игрениньку потерял, ишшу, бегаю. Все забоки обегал. С пашни убежала, худым ее летным.
— Ты откуда сам-то?
— Я то? Из Коробихи.
Коробиха это было становище бандитов, где жители охотно якшались с ними Люди там были все богатые, гнусевшие на советскую власть. Ларька это знал и выставил Коробиху, как козырь.
— А-а! — обрадовались люди, сидевшие у костра. Ларька не сомневался, что это бандиты.
— А ты, случаем, не врешь, не коммунар ты? — пытает рыжий, которого в уме Ларька назвал Гришкой Чайкиным, судя по его волчьему взгляду исподлобья да нехорошей усмешке.
— Ко-оты говоришь? — тяжело ворочает языком «Фомка».
— Не коммунар ты, говорю? — повторяет рыжий.
— Нет, я руской, из сибиряков, — брякает «Фомка».
Так и покатились по траве от смеху бандиты.
А «Фомка» хлопает себе глазами да одно — швыркает носом.
Рожа же ни на минуту не заставляет сомневаться в искренности выражения.
— Как же ты найдешь лошадь, такой растяпа?
— Не найду, — домой не обрачуся. У меня мать за другим уж… Отчим убьет, как не найду, а мне што хозяйство наблюдать.
— Оставайся у нас коней караулить.
— Я сколь дадите? — расплылся улыбкой «Фомка».
— Семь ден на неделю, — спать на себя.
Загоготали бандиты.
— Дешево этак, — раздумчиво покачал головой «Фомка».
— Дороже не стоишь: рот полый, как скворешник.
Снова взрыв хохота.
«Фомка» сел на землю и, как собачка, жадно следит за каждым куском, отправляемым в рот бандитов.
— Лопать хошь? — спрашивают бандиты и садят «Фомку» чай пить, мясо дают ему.
Чай наливал какой-то щупленький, веснушчатый паренек. На нем была потрепанная английская гимнастерка, вся облитая чем-то жирным. Вероятно, он всегда был у бандитов за кашевара. Все называли его Илюхой.
— Ешь мясо, когда взаправду у нас остаешься, — сказал какой-то остроносый с бородкой кольцами.
Ларька понял, что бандиты так и так не отпустят его от себя. Невыгодно им было его отпускать, нору свою выдавать тогда, как всюду искали их коммунистические отряды.
Понял также Ларька, что «Фомкой» он внушил бандитам доверие, как и тогда на станции, и учел это обстоятельство.
— Отряды-то советские где теперь стоят? — спросил «Фомку» рыжий.
— Хто-о? — снова осовел «Фомка».
— Отряды советские, бестолочь!..
— А я, эдь, дядя, изаболь не знаю никоо. Я, эдь, на заимке всю зимоньку-зимску жил.
— Пенек ты, я гляжу, — отвернулся с досадой рыжий.
— Дак я почем знаю, дядя, — виновато оправдывался «Фомка».
— Вы сами салдаты, да и то не знаете, где эти ваши отряды-то стоят, а я почем знаю. Пошто растерялись-то, ковды так?
Снова дюжий смех у костра. Бандиты буквально катались по земле от хохота, а «Фомка» глядел на них, недоумевающе раскрыв рот.
VIII
Живет Ларька у бандитов день-два.
Ест нахапанную баранину, стережет краденых коней. Сдружился с Ильей веснушчатым. Выпытал у него, как он попал в банду. Оказалось, в белых был парень да наговорили ему, что большевики жестоко карают неявившихся во-время колчаковских солдат, и струсил парень. Пошел в банду, послушав чужого глупого совета. Рад бы парень теперь выбраться да боится, хуже будет.
Подсыпался к нему Ларька, и когда они поили вдвоем коней, Илья сам сказал:
— Улепетывал бы ты отсюда, Фомка, no-добру — по-здорову. Все равно нам каюк придет. Глупость наша кончиться должна, а ты невинно пострадать должен.
— Да как я уйду-то? — спросил Ларька, перестав корчить «Фомку».
— Ты по совести мне скажи, зачем ты пришел-то к нам? — шепотом спросил Илья.
— Да кобылешку искал, — смеется Ларька.
— А ты не хомутайся, правду сказывай.
— Как я бандиту правду скажу?
— Нешто я бандит?
— С волками живешь, — не по-собачьи же лаешь.
— А ну их к черту всех! Живодеры они. И впрямь, что волки. Нет, ты вот что мне скажи. Я вижу, что Фомка-то у те накладной. При мне, я замечаю, ты не прикидываешься.
— Да я вижу, брат, что ты не из волчьей породы.
— Я видишь, так скажи ты мне пожалуйста. Я ведь в лесу-то здесь ничего не знаю. Что делают с такими, как вот я, примерно, ежели они сами явятся ко властям и чистосердечно раскаются. Я уж не о бандитстве говорю, потому, как я ни капли здесь чужой крови не пролил, окромя комарьей, а о том, что из колчаковской армий не явился ко властям по дурости своей. Меня наши-то варнаки застращивают, будто расстреливают на месте, хоть и покаешься. Как парень?
— Нет, Илья, не слушай никого. Это нам хорошо известно, что наказать накажут, расстреливать — ни-ни.
— Правда?.. — обрадовался Илья.
— Правда, правда. У нас в селе двух этаких посадили в тюрьму, а потом они по воле на работе ходили. Числятся в тюрьме, а ходят по воле.
— Ну, спасибо тебе, что успокоил меня. Теперь ты скажи мне про свое дело, — зачем ты…
Илья не договорил. Ему представилась интересная картина. Одна из лошадей вдруг бросилась к Ларьке на его тихий, какой-то особенный свист и начала тихо радостно ржать и тереться красивой мордой о щеку Ларьки…
Ларька радостно плакал и, как безумный, целовал морду лошади, крепко сжимая ее руками.
Илья понял и не стал больше ничего спрашивать Ларьку.
— Вот так зазноба у те тута, — умиленно бормотал он.
— Боялся я, что выдаст он меня, шельмец, — смеялся сквозь радостные слезы Ларька, кивая на Карьчика. — Не подходил к нему, лицо отворачивал от него, а заметил его с первого же дня.
— Знамо выдал бы, — это умная скотина, первый друг человека, — сказал Илья и, помолчав, прибавил:
— А ты ночью крой на своем Карьке. Я уж так и быть пособлю тебе. Не погибать же тебе с нами.
— Спасибо Илюша, — ответил Ларька, благодарно взглянув на Илью. Воспользовавшись случаем, он вызнал у Ильи, что рыжий и есть сам Гришка Чайкин, а востроносик — его помощник.
IX
В ту же ночь с помощью Ильи Ларька выбрался за «Бородатую согру», где верстах в двух от него был привязан Карьчик. Еще с вечера, хотя и довольно поздно, Илья отправился с Ларькой на водопой и, пока Ларька купал лошадей, Илья отвел в условленное место Карьчика и привязал там. Ночью он посадил Ларьку на Карьчика и, сунув ему за пазуху краюху хлеба и мяса, направил домой.
Когда Ларька сел на коня и окончательно убедился, что Илья ему действительно друг, он наклонился с седла и тихо сказал:
— Будешь на воле, спроси Камышенскую коммуну «Солнечный восход» и в ней Ларьку Веткина.
— A-а! Так вот ты какой Фомка.
— А ты думал как? — Засмеялся Ларька. — Ну, прощай же, Илья. Спасибо тебе за все!
Ларька крепко сжал руку Ильи и помчался вперед. При лунном свете на соснах блестели его заметки, как новенькие полтинники. Скоро он выбрался на дорогу и помчался стрелой. Карьчик, наскучавшись по дому, летел, как на крыльях. Ларька все время нежно гладил его и тихо просил:
— Карюшка, сладенький мой, арбузненький, — не выдай!
И все же он был уверен, что ему не грозит опасность быть пойманным бандитами. Ночью его не хватятся. В ночь на таком самолете он будет далеко, а утром в эту сторону не кинутся, так как он выдал себя за коробихенского, из противоположной от Камышей стороны. Кроме того, бандиты днем не поедут в сторону коммуны. По всему их разговору Ларька понял, что они боятся комотрядов, стоявших в Камышах.
На рассвете он был уже далеко от «Бородатой согры».
В полдень он рискнул отдохнуть с часик и покормить коня, а затем поехал дальше. От волнения он даже забыл про хлеб, данный ему Ильей. Бояться ему нечего. Дороги он умел распознавать с величайшей способностью, но все же он волновался, быть может, представляя себе тревогу коммунаров.
Часам к трем-четырем он уже под'езжал к своему участку «Солнечный восход».
Сердце его радостью билось. Еще издали он услышал непрерывные звуки, похожие на набат. Знакомые звуки. Так били палкой или железиной в подвешенный к столбу сошник, когда созывали на еду или собрание членов коммуны. Но почему звонят, как в набат, долго и непрерывно.
Затем он увидел со стороны участка длинные шесты с пучками сгоревшей на них соломы.
— Это они думают, что я заблудился и потому бьют в сошник, а ночью жгут на шестах солому, чтоб вышел на звук и на свет, — подумал Ларька, зная это по опыту. В коммуне у них был такой случай.
Под‘ехав совсем близко, Ларька увидел, что все коммунары дома и одеты по праздничному.
— Значит сегодня воскресенье, — подумал Ларька.
Увидев Ларьку, под'езжающего верхом на Карьчике, коммунары загудели, как пчелы. Набат сразу оборвался…
Все кинулись навстречу прибывшему.
Ларька понял, что он наделал здесь немало тревоги и ему стало жаль близких ему людей. Однако же, радуясь удаче, он в'езжал в коммуну, как герой.
Ребятишки с визгом стащили его с седла, наперерыв и тормошили его.
Наташа с Георгием буквально тискали своего вернувшегося приятеля.
Мать с плачем припала к Ларьке и не выпускала его из своих об'ятий.
— Ну, ладно, мама, — солидно сказал, наконец, Ларька, стараясь высвободиться из ее об'ятий. — Я, ведь, жив и здоров, Карьчика нашел, так чего плакать-то?
— Ишь дерево какое нечувственное, — прошипела Федосья Лапина. — Мать страдать заставил да еще и отпихивает от себя. Не плачь, говорит. Да как же не плакать с вами. Поди-ка родили да ростили вас.
— Ну, чего ты на него? — вз'елись на Федосью молодые парни, души не чаявшие в смелом, горячем Ларьке.
— Он правду говорит: че, мать-то в подоле будет его до двадцати лет носить, по твоему рассуждению? Тринадцати годов, ведь. Он у нас красноармеец хороший растет. Не то, что Игнатька твой нюня, маменькин сметанник.
Ларька заметил, что Игнатьки где-то не видать. Это его почему-то заинтересовало.
Мать продолжала его обнимать. Лицо Ларьки вдруг нахмурилось и приняло озабоченный вид.
— Где отец с Леоном Корнеевичем? — спросил он у коммунаров, высвобождаясь из об'ятий Глафиры.
— Искали тебя, а теперь дома. Вон они идут, — ответил кто-то.
Из общей столовой шли Гурьян с Пахомычем. Лица у обоих были радостные. Им уже успели сообщить о прибытии Ларьки. Ларька вел за повод Карьчика.
— Сынок… — мог только произнести Гурьян, прижав к себе голову сына.
— Ну, вот, другой опять, — усмехнулся Ларька, лукаво взглянув на парней. Те захохотали.
— Да ты дай нам Карьчика-то, поди не убежит, — предложили парни.
— Ладом его надо выстоять, — предупредил Ларька, передавая парням своего любимца.
Затем, обернувшись к отцу с Пахомычем, тихо сказал — Пойдемте в ригу: сказать мне что-то вам надо.
— Знаешь, подлец, что отец не будет ругать, — засмеялся Пахомыч.
Придя в ригу, убранную, как комната, на случай спектаклей, — Ларька деловито сказал:
— Карьчика я нашел у волков в горле.
— Как так?.. — воскликнули оба в раз коммунары, и лица у них побледнели. Они догадались, где был Ларька.
— Да так, — спокойно продолжал Ларька.
— Вам доведется сей же минут бежать на вершной в комотряд, Гришка Чайкин с гнездом около «Бородатой согры» околачивается, где еще у нас позалетось, тятя, буланка падал, как мы за груздями ездили. Изловить очень просто.
— Не врешь, сынок? — воскликнул Гурьян.
— Я только белякам да бандитам вру, потому, как они правды не стоят, — отрезал Ларька. Некогда было ни бранить, ни ласкать Ларьку. В одно мгновенье ока очутились в седлах старые испытанные партизаны числом около двадцати, остальные остались работать.
X
Поев и отдохнув, Ларька вышел на улицу, где его снова обступила толпа. Все пытали, где он был, как нашел он Карьчика, но Ларька — ни звука в ответ.
— Давайте лучше в лапту играть, — предложил он молодежи. Началась оживленная игра в лапту.
Поиграв, Ларька незаметно дернул Георгия, и оба вместе скрылись в ригу. Георгий рассказал ему, как все ребята и ребятишки, сменяя друг друга, день и ночь звонили в сошник и жгли солому, думая, что Ларька заблудился. Оказалось, что и Наташа била в сошник, ничуть не отставая от других. Она сильно плакала и даже отказывалась от еды.
— А знаешь, Ларь, кто больше всех в сошник бил да держал огонь на шесте? Игнатька Лапин, — сообщил вдруг Георгий.
— Это по какому случаю?.. — удивился Ларька.
— А по такому, что переменился он тут без тебя.
— Пошто это?
— Сознался он мне, что по его милости ты ушел-то. Он, ведь, по злобе на тебя Карьку-то спустил. Каялся он и плакал сколько раз.
Ларька сидел, разинув рот, и не знал, что говорить на такую оказию. Как тут поступить.
— Вот и приехал-то ты, так его не было. Заметил ты?
— Ну, ну! — оживился Ларька — Пойдем-ка, в сам-деле, поищем, где он. Я это сразу заметил, как приехал.
Приятели почему-то сразу направились к старым омётам соломы за ригами.
Подойдя к омётам, друзья действительно нашли там Игнатьку, зарывшегося в солому..
— Игнаш! — вдруг весело крикнул Ларька. — Ты чего тут старые-то омёты караулишь? — сказал Ларька, вскарабкавшись на солому, и, как ни в чем сроду не бывало, дружески хлопнул по плечу своего недавнего недруга. Густо покраснев от неожиданной ласки, Игнатька не знал, как и понять это.
— Здорово! Давай-ка, слазь да пойдемте все вместе купаться, я весь в пыли, как черт.
Игнатька слез с «гнезда» и, стыдливо опустив голову, пошел вслед за Ларькой и Георгием.
— Ты, Ларь, стало быть, не сердишься за то-то… Знашь? — пролепетал дорогой Игнатька, не смея взглянуть на Ларьку.
— Иди, иди, знай. Чего там еще он будет, — ворчал Ларька своим грубовато-ласковым тоном. — Ежели бросил старое, — закадыкой будешь, вот и все.
Георгий же обнял Ларьку по-приятельски, радуясь, что у него такой друг и ласково заглянул к нему в глаза. Навстречу к ним бежала Наташа, все еще ненарадовавшаяся возвращению героя.
XI
Через двое суток вернулись из камышей коммунары и радостно сообщили всей коммуне, что они вместе с комотрядом разбили банду Чайкина, а самого Гришку и его сообщника захватили в плен. Как сказал Ларька, что банда у «Бородатой согры», так и вышло.
Торжеству коммунаров по поводу разгрома «Чайкиного гнезда», как говорили они, не было конца.
Все старались высказать похвалу в глаза Ларьке, на что он только ворчал, как медвежонок:
— А што, коню этакому было попускаться? Я не к бандитам шел, коня искал, а попал к ним, так не погибать же мне было. И опять таки, раз нашел гнездо, — не молчать же было об их, об гадах. Будет, попили нашей крови. И, помолчав, добавил: — Эх! и заживет же теперь наша коммуна! Знай работай, никакая гада тебе не помешает. И машины, и электричество — все у нас будет.