Видение не появлялось и на следующий день. Больная была необыкновенно оживлена, потому что из Цезареи приехал Тимон, который сильно беспокоился о здоровье Антеи и, напуганный письмами Цинны, поспешно покинул Александрию, чтобы ещё раз перед смертью увидеть свою единственную дочь. В сердце Цинны вновь начала стучаться надежда, как бы прося впустить её, но Цинна не смел отворить двери этой гостье, не смел надеяться. В видениях, которые убивали Антею, уже бывали перерывы, — правда, не двухдневные, но однодневные случались и в Александрии, и в пустыне. Теперешнее облегчение Цинна приписывал прибытию Тимона и впечатлению, вынесенному с места казни, — впечатлению, настолько завладевшему душою больной, что она и с отцом не могла ни о чём другом разговаривать. Тимон слушал сосредоточенно, не возражал, раздумывал и только внимательно расспрашивал об учении Назарея, о котором Антея знала лишь то, что ей сообщил прокуратор.
Как бы то ни было, но вообще она чувствовала себя более здоровою, более сильною, а когда полдень прошёл и миновал благополучно, то в её глазах блеснул луч надежды. Несколько раз она назвала этот день счастливым и просила мужа записать его.
А на самом деле день был печальный и мрачный. Из низких, однообразных туч всё время шёл дождь, сначала обильный, а потом мелкий, холодный, пронзительный. Только вечером небо прояснилось и огромный солнечный шар окрасил пурпуром и золотом тучи, серые каменья пустыни, белый мрамор портиков загородных вилл и опустился в пучину далёкого Средиземного моря.
Зато на следующий день погода была удивительная. День обещал быть знойным, но утро было свежее, небо без малейшего облачка и земля так залита блеском лазури, что все предметы казались голубыми. Антея приказала вынести себя под любимое фисташковое дерево, чтобы с пригорка, на котором оно стояло, любоваться видом весёлой, голубой дали. Цинна и Тимон ни на шаг не отступали от носилок, следя за малейшим изменением лица больной. А в ней замечалось какое-то беспокойство ожидания, но не было ни следа того смертельного ужаса, который охватывал её обыкновенно перед приближением полудня. Теперь глаза её светились яснее, а щёки окрасились лёгким румянцем. Теперь и Цинна по временам позволял себе думать, что Антея может выздороветь, и при этой мысли ему то хотелось броситься на землю, дать волю радостному рыданию, благословлять богов, то снова его сердце сжималось при мысли, что это, может быть, только последняя вспышка гаснущей лампады. Желая подкрепить свою надежду, он по временам посматривал на Тимона, но и тому в голову, вероятно, приходили такие же мысли, потому что он старался избегать взгляда Цинны. Ни один из троих и словом не обмолвился, что полдень приближается. Зато Цинна, поминутно наблюдающий за тенью, с бьющимся сердцем замечал, что она становится всё короче и короче.
И сидели они, словно погружённые в задумчивость. Может быть наименее неспокойною была сама Антея. Лёжа в открытых носилках, с головою покоящеюся на пурпурной подушке, она с наслаждением вдыхала свежие испарения, которые ветерок приносил с запада, со стороны моря. Но около полудня и этот ветерок утих. Жара становилась всё сильнее. Пригретые солнцем кусты нарда начали испускать тяжёлое благоухание. Над группами анемонов порхали пёстрые мотыльки. Маленькие ящерицы, привыкшие и к этим носилкам, и к этим людям, безбоязненно выползали из расщелин, впрочем ни на минуту не покидая своей бдительности. Весь мир успокоился и отдыхал под влиянием света и тепла, под безоблачным кровом лазурного неба.
Тимон и Цинна, казалось, также тонули в безбрежно разлитом спокойствии. Больная смежила очи, как будто её осенил лёгкий сон, и молчание не нарушало ничто, за исключением тяжёлого вздоха, который от времени до времени вырывался из её груди.
А в это время Цинна заметил, что его тень утратила свою продолговатую форму и отвесно падает к его ногам.
Был полдень.
Вдруг Антея открыла глаза и промолвила каким-то странным голосом:
— Кай, дай мне руку!
Он вскочил и вся кровь его заледенела: приближалась минута страшных видений.
— Видишь ли ты, — продолжала Антея, — какой свет собирается там и скопляется в воздухе, как он дрожит, переливается и идёт ко мне?..
— Антея, не смотри туда! — крикнул Цинна.
Но, — о, чудо! — на лице её не было выражения ужаса. Раскрылись её уста, глаза смотрели ещё шире и какая-то безмерная радость начала озарять её лицо.
— Столб света приближается ко мне, — говорила она. — Я вижу! Это Он! Это Назарей!.. Он улыбается… О, кроткий!.. О, милосердый!.. Пробитые руки протягивает ко мне, как мать… Кай! Он приносит мне здоровье, избавление и призывает меня к себе.
А Цинна страшно побледнел и ответил:
— Если Он нас призывает, пойдём за Ним!
Час спустя, с другой стороны, на каменистой тропинке, ведущей в город, показался Понтий Пилат. Прежде чем он приблизился, по его лицу можно было видеть, что он приносит какую-то новость, которую, как человек рассудительный, считает за новый вымысел легковерной и тёмной толпы. И действительно, ещё издали он начал кричать, утирая влажный лоб:
— Представьте себе, что эти люди говорят, будто он воскрес!