Глава I
Въ небольшомъ мѣстечкѣ Ламанча, — имени его я не хочу вспоминать, — жилъ недавно одинъ изъ тѣхъ гидальго, у которыхъ можно найти старинный щитъ, копье на палкѣ, тощую клячу и гончую собаку. Кусокъ отварной баранины, изрѣдка говядины — къ обѣду, винегретъ — вечеромъ, кушанье скорби и сокрушенія — по субботамъ[1], чечевица — по пятницамъ и пара голубей, приготовлявшихся, сверхъ обыкновеннаго, въ воскресенье, поглощали три четверти его годоваго дохода. Остальная четверть расходовалась на платье его, состоявшее изъ тонкаго, суконнаго полукафтанья съ плисовыми панталонами и такими-же туфлями, надѣваемыми въ праздникъ, и камзола изъ лучшей туземной саржи, носимаго имъ въ будни.
При немъ жила экономка, перевалившая за сорокъ, племянница, не достигшая двадцати лѣтъ, и слуга, умѣвшій работать въ подѣ, ходить за лошадью и владѣть винограднымъ ножомъ. Приближаясь къ пятидесятилѣтнему возрасту, худой и сухощавый, герой нашъ отличался крѣпкимъ здоровьемъ, вставалъ до зари и страстно любилъ охоту. На счетъ настоящаго имени его, біографы говорятъ розно: одни называютъ его Кихада, другіе Кизада; между тѣмъ самыя добросовѣстныя изысканія по этому предмету заставляютъ думать, что онъ звался Кихана. Впрочемъ это не касается дѣла, — постараемся только во всемъ остальномъ, относящемся къ нашей исторіи, не удалиться отъ истины.
Нужно сказать, что въ свободное время, занимавшее у нашего гидальго чуть-ли не 365 дней въ году, онъ съ непонятнымъ наслажденіемъ предавался чтенію рыцарскихъ книгъ и собралъ ихъ въ своей библіотекѣ сколько могъ, въ особенности нравились ему сочиненія славнаго Фелиціана Сильвы. Онъ восхищался несравненной ясностью и блескомъ его прозы и несравненными тирадами, въ родѣ слѣдующихъ: сужденія, которыми вы осуждаете мои разсужденія, въ такой мѣрѣ вліяютъ на мои сужденія, что я не безъ разсужденія осуждаю вашу красоту; или высокія небеса, божественно вашу божественность при посредствѣ звѣздъ утверждающія, содѣлываютъ васъ достойными достоинствъ, достойныхъ вашего величія.
Отъ подобныхъ фразъ у героя нашего заходилъ, что называется, умъ за разумъ. Цѣлыя ночи напролетъ ломалъ онъ голову, добиваясь въ нихъ смысла; — трудъ, оказавшійся-бы не подъ силу самому Аристотелю, еслибъ знаменитый мудрецъ воскресъ нарочно для этой цѣли. Мало безпокоясь о безчисленныхъ ранахъ, полученныхъ и нанесенныхъ донъ-Беліанисомъ, и полагая, что, не смотря на все искусство лечившихъ его докторовъ, такой славный рыцарь долженъ былъ имѣть израненое тѣло и покрытое шрамами лицо, онъ восхищался только остроуміемъ, съ какимъ авторъ Беліаниса закончилъ свою неоконченную книгу. Часто ему приходило желаніе взяться за перо и самому докончить ее, что, вѣроятно, онъ сдѣлалъ-бы съ полнымъ успѣхомъ, еслибъ умъ его не былъ ужь занятъ другими, несравненно важнѣйшими мыслями. Много разъ доводилось ему спорить съ священникомъ его деревни, человѣкомъ ученымъ, удостоеннымъ ученой степени въ Зигуенцѣ[2] о томъ, которому изъ рыцарей слѣдуетъ отдать пальму первенства: Пальмерину Англійскому или Амадису Гальскому? Присутствовавшій при этихъ спорахъ цирюльникъ, синьоръ Николай, утверждалъ, что ни одинъ рыцарь не могъ сравняться съ рыцаремъ Ѳебомъ, и что ближе всѣхъ подходитъ къ нему безспорно донъ-Галаоръ, братъ Амадиса Гальскаго, который, нисколько не уступая самому Амадису въ самоотверженіи и мужествѣ, не былъ однако такимъ капризнымъ плаксой, какъ его братецъ.
Гидальго нашъ, мало по малу, до того пристрастился къ рыцарскимъ книгамъ, что въ чтеніи ихъ проводилъ дни и ночи, и кончилъ тѣмъ, что, въ слѣдствіе усиленнаго бодрствованія и чтенія, мозгъ его разстроился, и онъ сошелъ съ ума. Ему то и дѣло грезились поединки, битвы, волшебники, бури, любовь, раны и тому подобный сумбуръ, наполнявшій его любимыя книги. И такъ полно убѣжденъ онъ былъ въ истинѣ всего этого, что для него въ цѣломъ мірѣ не существовало рѣшительно ничего, достойнаго большаго довѣрія. Онъ говорилъ, что хотя Сидъ-Руи-Діазъ былъ, конечно, рыцарь не изъ послѣднихъ, но что онъ далеко не можетъ равняться съ рыцаремъ Пылающаго Меча, который однимъ ударомъ разсѣкъ пополамъ двухъ чудовищныхъ и свирѣпыхъ великановъ. Онъ глубоко уважалъ Бернардо-дель-Карпіо за то, что въ Ронсевальской долинѣ, онъ умертвилъ очарованнаго Роланда, воспользовавшись уловкой Геркулеса, при помощи которой этотъ силачъ задушилъ въ своихъ рукахъ Антея, названнаго сыномъ земли. Съ большой похвалой отзывался онъ также о великанѣ Морганѣ, единомъ благородномъ исключеніи изъ свирѣпаго сонма великановъ. Но героемъ его, по преимуществу, былъ Рейнальдъ Монтальванскій, особенно когда онъ мерещился ему выходящимъ изъ своего замка грабить каждаго встрѣчнаго, или отправляющихся за море похищать идолъ Магомета, вылитый изъ чистаго золота, какъ увѣряетъ исторія. Что-же касается измѣнника Ганелона, то за возможность отсчитать ему нѣсколько подзатыльниковъ онъ охотно отдалъ-бы свою экономку въ племянницей въ придачу.
Рехнувшись окончательно, герой нашъ задумалъ одно изъ самыхъ безумныхъ предпріятій, какія приходили когда либо въ голову полуумнымъ. Ему казалось необходимымъ, какъ для собственной славы, такъ для блага и славы родной страны своей, сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ; и рыская по свѣту на конѣ съ оружіемъ въ рукахъ, ища приключеній, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимыхъ и сирыхъ, пускаясь наконецъ въ самыя ужасныя приключенія, покрыть себя неувядаемой славой. Ему уже мерещилось, какъ, благодаря своему мужеству, онъ дѣлается на худой счетъ Трапезондскимъ императоромъ. Увлекаемый этими сумазбродными мечтами, онъ только и думалъ, какъ-бы поскорѣе привести намѣреніе въ дѣло; и прежде всего позаботился о своемъ прадѣдовскомъ оружіи, давно покоившимся въ пыли, въ одномъ изъ забытыхъ угловъ его дома. Доставъ, вычистивъ и починивъ его, онъ съ ужасомъ увидѣлъ, что отъ шлема, нѣкогда цѣлаго, оставался только шишакъ. Призвавъ на помощь все свое искусство, онъ, при помощи картона и остававшагося въ цѣлости шишака, устроилъ что-то въ родѣ шлема. Но когда онъ пожелалъ убѣдиться въ прочности своей работы и нанесъ устроенному имъ шлему два шпажныхъ удара, то первый изъ нихъ сразу разрушилъ весь это недѣльный трудъ. Неудача эта, хотя и не совсѣмъ пріятная для нашего гидальго, не обезкуражила его однако. Онъ принялся вторично работать надъ шлемомъ и, чтобы придать ему возможную прочность, придѣлалъ въ нему желѣзныя застежки. Не желая, однако, во второй разъ испытать прочность своей работы, онъ счелъ ее оконченною и вообразилъ себя обладателемъ самаго прочнаго шлема въ мірѣ.
Покончивъ съ оружіемъ, онъ отправился осмотрѣть збрую и своего верховаго коня. И хотя конь этотъ былъ болѣе жалокъ, нежели самъ знаменитый конь Гонеля, состоявшій, исключительно, изъ кожи и костей, онъ показался ему, однако, прекраснѣе александровскаго Букефала и Бабіеки рыцаря Сида. Четыре дня ломалъ онъ голову, присваивая этой несравненной лошади достойное ея имя. Возможно-ли, думалъ онъ, чтобы конь такого славнаго рыцаря, въ тому-же превосходный самъ по себѣ, не имѣлъ какого-нибудь извѣстнаго имени. Если господинъ перемѣняетъ свое имя и общественное положеніе, то конь его можетъ и даже долженъ, ради этого случая, также перемѣнять свое имя на другое, болѣе звучное и соотвѣтствующее его новому положенію. Перебравъ, удлинивъ, укоротивъ и перевернувъ на всѣ лады множество различныхъ именъ, онъ остановился наконецъ на имени Россинанта, показавшемся ему звучнымъ, сильнымъ и во всѣхъ отношеніяхъ достойнымъ первой лошади въ мірѣ. Придумавъ имя своему коню, онъ рѣшился придумать имя и самому себѣ, и послѣ новаго недѣльнаго размышленія, рѣшился назвать себя Донъ-Кихотомъ, названіе, подавшее поводъ его историкамъ предполагать, что настоящее имя его было Кихада, а не Кизада, какъ утверждаютъ другіе.
Припоминая, однако, что славный Амадисъ никогда не назывался просто Амадисомъ, но, вѣроятно съ цѣлію прославить и возвеличить свою родину, присовокупилъ къ своему имени названіе Гальскій; герой нашъ, чтобы ни въ чемъ не отступать отъ своихъ знаменитыхъ предшественниковъ, рѣшился также назвать себя не просто Донъ-Кихотомъ, а Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, увѣренный, что онъ также возвеличитъ и прославитъ мѣсто своего рожденія.
Вычистивъ оружіе, смастеривъ шлемъ, пріискавъ имя себѣ и своему коню, герой нашъ увидѣлъ, что ему не доставало только дамы, въ которую онъ могъ бы влюбиться, такъ какъ рыцарь безъ дамы и любви походитъ на дерево безъ листьевъ, на тѣло безъ души. Онъ говорилъ себѣ: если въ наказаніе за мои грѣхи или, скорѣе, благодаря счастливой звѣздѣ моей, мнѣ случится встрѣтиться съ какимъ нибудь великаномъ, какъ это въ частую случается странствующимъ рыцарямъ, если съ перваго удара я поражу или даже проколю его насквозь, и онъ очутится въ моей власти, тогда мнѣ необходимо будетъ имѣть даму, въ которой я могъ бы послать побѣжденнаго мною великана, дабы, павъ передъ нею ницъ, онъ сказалъ ей покорнымъ голосомъ: «высокая дама! я великанъ Каракаліунбро, владѣтель Маландаринскаго острова, побѣжденный на поединкѣ безстрашнымъ и на всегда славнымъ рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, по приказанію котораго я прихожу пасть ницъ предъ вашей красотой и у вашихъ ногъ ждать вашихъ повелѣній.» О, какъ счастливъ былъ нашъ гидальго, сложивъ эту пышную тираду. Но радость его была еще полнѣе, когда онъ нашелъ наконецъ ту, которой суждено было очаровать его сердце и поработить его мысли. Этой волшебницей стала, сама того не зная, молодая, хорошенькая поселянка Альдонзо Лорензо. Истративъ много времени на пріисканіе ей названія, которое бы, гармонируя съ его собственнымъ, заставляло видѣть въ ней принцессу или другую высокую даму, онъ назвалъ ее наконецъ Дульцинеей Тобозской. Послѣднее слово указывало на мѣсторожденіе ея — деревню Тобозо. Имя, пріисканное имъ своей красавицѣ, показалось ему столь же звучнымъ, благороднымъ и возвышеннымъ, какъ имена, данныя имъ себѣ и своему коню.