Покончивъ со всѣми приготовленіями, гидальго нашъ не хотѣлъ болѣе медлить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, считая уже себя отвѣтственнымъ за всѣ неоплаченные долги, неотомщенныя обиды, ненаказанныя преступленія, словомъ за все зло, допускаемое бездѣйствіемъ его тяготѣть надъ землею. И вотъ на зарѣ одного изъ самыхъ жаркихъ іюльскихъ дней, никѣмъ не замѣченный, не довѣрившись ни одной живой душѣ, онъ осѣдлываетъ Россинанта, кладетъ ногу въ стремя — и съ опущеннымъ забраломъ, съ щитомъ въ рукѣ, съ копьемъ въ кулакѣ, выѣзжаетъ чрезъ задній дворъ своего дома, восхищенный легкостью, съ какою онъ привелъ въ исполненіе свой благородный проектъ. Не успѣлъ онъ, однако, сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ съ ужасомъ вспомнилъ, что, не будучи посвященъ въ рыцари, онъ, по законамъ этого братства, не можетъ вступить въ битву ни съ однимъ рыцаремъ, и что, еслибъ онъ былъ даже посвященъ, то, какъ новичекъ, имѣетъ право носить только бѣлое оружіе, т. е. безъ девиза на щитѣ, пока не добудетъ его собственнымъ мужественъ. Мысль эта до такой степени смутила его, что онъ чуть было не вернулся домой, но, увлекаемый своимъ сумасшествіемъ, и основываясь на многочисленныхъ примѣрахъ, вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, онъ задумалъ посвятить себя въ желаемое имъ званіе, при посредствѣ перваго встрѣченнаго имъ рыцаря. Что же касается оружія, то онъ поклялся, во время своихъ странствованій, такъ хорошо вычистить свои доспѣхи, чтобы они могли спорить бѣлизной съ горностаемъ. Успокоенный такимъ рѣшеніемъ, онъ спокойно продолжалъ путь, довѣрившись своему коню, и увѣренный, что тамъ долженъ поступать всякій искатель приключеній.
Покончивъ съ одолѣвавшими его сомнѣніями, герой нашъ говорилъ самому себѣ: «когда историкъ грядущихъ вѣковъ станетъ писать мои великіе подвиги, тогда, нѣтъ сомнѣнія, онъ такъ разскажетъ мой нынѣшній выѣздъ: едва лишь свѣтозарный Ѳебъ началъ раскидывать золотые локоны своихъ роскошныхъ волосъ надъ пробуждавшимся лономъ земли; едва лишь раннія птички, блистая тысячами цвѣтовъ, огласили воздухъ своими мелодичными пѣснями, привѣтствуя появленіе блѣдно-розовой авроры, покинувшей ложе своего ревниваго супруга и шедшей освѣщать небеса Ламанча, какъ знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, разставшись съ мягкой постелью, осѣдлалъ своего вѣрнаго Россинанта и пустился въ путь по древней и славной монтіельской долинѣ«. На этой долинѣ герой нашъ находился въ описываемую минуту. «О, счастливый вѣкъ», добавилъ онъ, «которому суждено узрѣть въ полномъ свѣтѣ совершенныя мною дѣла, достойныя быть отчеканенными на чугунѣ и мраморѣ, да живутъ они, не умирая, въ примѣръ и поученіе грядущимъ поколѣніямъ! А ты, кто бы ты ни былъ, мудрый волшебникъ, счастливый выпавшимъ тебѣ удѣломъ описать мои безсмертныя похожденія, молю, не позабудь моего вѣрнаго Россинанта, дорогаго товарища моего въ моихъ непрерывныхъ странствованіяхъ!» Потомъ, какъ-бы въ любовномъ порывѣ, онъ воскликнулъ: «О Дульцинея, владычица моего порабощеннаго сердца! Какимъ испытаніямъ ты подвергаешь его суровымъ отказомъ лицезрѣть твою несравненную красоту! Но пусть оно хоть напоминаетъ тебѣ о мученіяхъ, испытываемыхъ имъ изъ за тебя». Къ этимъ бреднямъ онъ присовокупилъ сотню другихъ, столько же восторженныхъ и вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, слогу которыхъ онъ подражалъ теперь, не замѣчая, что высоко поднявшееся солнце пекло его голову съ силою, вполнѣ достаточною растопить ту небольшую частицу мозга, которая могла еще оставаться у него. Такимъ образомъ герой нашъ пространствовалъ цѣлый день, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что крайне огорчало его, такъ сильно желалъ ужь онъ явить міру опытъ своего мужества. Нѣкоторые писатели говорятъ, что первымъ его подвигомъ было дѣло въ лапискомъ приходѣ; другіе относятъ это въ битвѣ съ вѣтрянными мельницами; все же, что я могъ открыть по этому поводу въ ламанчскихъ лѣтописяхъ, это то, что герой нашъ пространствовавъ до заката солнца и, умирая съ конемъ своимъ отъ голода, такъ сильно усталъ съ нимъ, что оба они едва держались на ногахъ. Глядя во всѣ стороны съ намѣреніемъ открыть какое-нибудь убѣжище, въ которомъ можно бы было отдохнуть, онъ увидѣлъ наконецъ заѣзжій донъ, засіявшій предъ нимъ какъ звѣзда, долженствовавшая привести его къ обители спасенія. Пришпоривъ Россинанта, онъ подъѣхалъ къ этому дому уже въ сумерки. У воротъ его шалили въ это время двѣ молодыя госпожи, принадлежавшія къ разряду женщинъ, поведеніе которыхъ называется сомнительнымъ. Онѣ шли въ Севилью съ погонщиками муловъ, остановившихся ночевать въ заѣзжемъ донѣ. Такъ какъ герой нашъ всюду видѣлъ лишь то, что вычиталъ въ своихъ книгахъ, поэтому не успѣлъ онъ замѣтить несчастнаго заѣзжаго дома, какъ уже принялъ его за великолѣпный замокъ, съ четырмя башнями, сіявшими на солнцѣ своими посеребренными вершинами, съ рвани и подъемными мостами, словомъ, со всѣми принадлежностями, встрѣчающимися въ книжныхъ описаніяхъ рыцарскихъ жилищъ. На нѣкоторомъ разстояніи отъ воображаемаго замка Донъ-Кихотъ придержалъ за узду своего коня, ожидая появленія между зубцами стѣнъ карла, долженствовавшаго трубнымъ звукомъ возвѣстить прибытіе рыцаря, но какъ ничего подобнаго не случилось, и какъ при томъ Россинантъ изъявлялъ рѣшительное намѣреніе попасть скорѣе въ конюшню, поэтому Донъ-Кихотъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и тутъ замѣтилъ двухъ знакомыхъ намъ женщинъ, показавшихся ему двумя благородными дѣвушками, прогуливавшимися у воротъ замка. Проходившій мимо пастухъ затрубилъ въ это время въ рогъ, сзывая свое стадо, и герой нашъ, убѣжденный, что это подавался сигналъ, возвѣщавшій его пріѣздъ, поспѣшилъ подъѣхать къ замѣченнымъ имъ женщинамъ, которыя, видя приближеніе незнакомца, вооруженнаго съ ногъ до головы, бросились бѣжать отъ него. Угадывая причину испуга ихъ, Донъ-Кихотъ приподнялъ забрало и, открывъ до половины свое худое, запыленное лицо, проговорилъ спокойнымъ и пріятнымъ голосомъ: «прекрасныя сеньоры, не убѣгайте и не опасайтесь съ моей стороны никакого оскорбленія. Законы рыцарей, которые явился я исполнять, запрещаютъ оскорблять кого-бы то ни было, тѣмъ болѣе такихъ благородныхъ дѣвушекъ, какими кажетесь вы». Женщины смотрѣли на него съ невыразимымъ удивленіемъ, стараясь заглянуть ему въ лицо, скрываемое дурнымъ забраломъ, но при словѣ дѣвушки, которымъ почтилъ ихъ нашъ герой, онѣ не могли не разсмѣяться. «Скромность прилична красотѣ«, сказалъ строгимъ голосомъ Донъ-Кихотъ, «а смѣяться надъ тѣмъ, что не смѣшно, неприлично никому. Если я это говорю, то вѣрьте, не съ намѣреніемъ оскорбить васъ или смутить веселое расположеніе духа, въ которомъ васъ застаю, — нисколько. Единственнымъ желаніемъ моимъ было и остается служить вамъ чѣмъ могу». Эти слова, вмѣстѣ съ странной фигурой говорившаго ихъ, разсмѣшили еще больше нашихъ веселыхъ странницъ, и дѣло приняло бы не совсѣмъ благопріятный оборотъ, еслибъ на выручку ихъ не подоспѣлъ трактирщикъ, человѣкъ чрезвычайно толстый и чрезвычайно миролюбивый. При видѣ незнакомца. вооруженнаго до зубовъ сборомъ всевозможнаго оружія, онъ самъ чуть было не разсмѣялся, но почувствовавъ вблизи себя цѣлый арсеналъ, спохватился и обратился въ пріѣзжему съ слѣдующими словами: «господинъ рыцарь, если вы желаете переночевать въ этомъ домѣ, то, кромѣ постелей, которыхъ не остается у меня ни одной, вы найдете въ достаточномъ количествѣ все остальное, нужное для ночлега.» На вѣжливое предложеніе трактирщика, принятаго Донъ-Кихотомъ за управляющаго замкомъ, онъ отвѣчалъ: «господинъ кастелянъ, я довольствуюсь малымъ:
Оружіе, вотъ мой нарядъ,
И битвы отдыхъ мой.
Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ трактирщикъ:
Скала должна быть вашимъ ложемъ
И бодрствованье вашимъ сномъ;
если это такъ, то вы можете смѣло располагаться въ моемъ домѣ въ которомъ найдете полную возможность провести безъ сна не только одну ночь, но даже цѣлый годъ». Сказавъ это, онъ поспѣшилъ поддержать рыцарю стремя, и Донъ-Кихотъ началъ слѣзать съ лошади съ тѣми усиліями, въ какимъ способенъ человѣкъ, не ѣвшій цѣлые сутки и обремененный грузомъ Донъ-Кихотовскаго оружія. Ступивъ на землю, онъ прежде всего поручилъ вниманію хозяина своего коня, замѣтивъ ему, что изъ всѣхъ коней въ мірѣ Россинантъ былъ безспорно прекраснѣйшій, — мнѣніе, съ которымъ хозяинъ хотя и не вполнѣ согласился, тѣмъ не менѣе отвелъ Россинанта въ конюшню. Возвратясь въ своему гостю, хозяинъ засталъ уже его примиреннымъ съ знакомыми намъ путешественницами, освобождавшими нашего героя отъ тяжести его вооруженія. Онѣ сняли съ него латы и кирасы, но когда дѣло дошло до несчастнаго шлема, привязаннаго зелеными лентами, то снять его оказалось невозможнымъ, не разрѣзавъ узловъ, связывавшихъ ленты; на это Донъ-Кихотъ ни за что не хотѣлъ согласиться, предпочитая ночевать съ шлемомъ на головѣ, дѣлавшимъ изъ него самую уморительную фигуру, какую только можно вообразить. Впродолженіи этихъ церемоній, принимая обезоруживавшихъ его женщинъ за благородныхъ дамъ, властительницъ замка, герой нашъ обратился въ нимъ съ слѣдующими стихами старой испанской пѣсни:
Какой изъ рыцарей былъ принятъ
Красавицами, такъ какъ я?
Тутъ дамы Донъ-Кихоту
служатъ И берегутъ его коня.
— Россинантъ имя этого коня, продолжалъ онъ, а Донъ-Кихотъ Ламанчскій — вашего покорнѣйшаго слуги, поклявшагося никому не открываться, пока не совершитъ онъ какого-нибудь великаго дѣла. Необходимость прировнять пѣсню о Ланцеротѣ къ моему теперешнему положенію заставила меня сказать мое имя прежде, чѣмъ я желалъ; но прійдетъ, можетъ быть, время, когда рыцарь услышитъ, граціозныя сеньоры, ваши повелѣнія и сочтетъ себя счастливымъ служить вамъ мужествомъ своей руки». Не привыкши слушать ничего подобнаго, дамы наши съ возрастающимъ удивленіемъ глядѣли за Донъ-Кихота и не знали что отвѣчать ему, пока одна изъ нихъ не надоумилась спросить его: не хочетъ-ли онъ закусить? «Очень хочу», отвѣчалъ рыцарь: «и что бы мнѣ не подали теперь, все будетъ какъ нельзя болѣе кстати». Къ несчастью, дѣло было въ пятницу, и во всемъ домѣ не оказалось ничего, кромѣ остатковъ рыбы, называемой форелькой, и только именемъ сходной съ форелью. Донъ-Кихота просили удовольствоваться этимъ скромнымъ блюдомъ, такъ какъ ничего другаго нельзя было достать. «Все равно», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ: «нѣсколько маленькихъ форелекъ замѣнятъ одну большую, какъ одна большая монета замѣняетъ нѣсколько малыхъ. Къ тому-же ягненокъ вкуснѣе барана и теленокъ быка, поэтому и форельки можетъ быть вкуснѣе форели. Подавайте только скорѣе, потому что выдерживать тяжесть моего вооруженія можно не иначе, какъ подкрѣпляя желудокъ». Желая доставить рыцарю возможность закусывать на чистомъ воздухѣ, ему накрыли столъ на крыльцѣ и угостили рыбою, дурно посоленною и еще хуже отваренною, съ кускомъ хлѣба, чернымъ какъ оружіе Донъ-Кихота, на котораго нельзя было смотрѣть безъ смѣха, когда онъ принялся обѣдать съ шлемомъ на головѣ, съ забраломъ и набородникомъ спереди. И такъ какъ онъ съ величайшимъ трудомъ подносилъ ко рту куски несчастной рыбы, поэтому одна изъ знакомыхъ намъ дамъ взялась кормить его. Когда же рыцарю захотѣлось напиться, то тутъ представились такія препятствія удовлетворить его желаніе, что они оказались бы неодолимыми, еслибъ хозяинъ не догадался вложить ему въ ротъ длинную, тростниковую трубку, просверленную насквозь, и чрезъ нее влить ему въ ротъ нѣсколько капель вина. Все это Донъ-Кихотъ выносилъ съ невозмутимымъ терпѣніемъ, готовый подвергнуться всевозможнымъ испытаніямъ, лишь бы только не разрѣзывать лентъ своего шлема. Въ это время какой-то пастухъ свиснулъ пять или шесть разъ, и это окончательно убѣдило Донъ-Кихота, что онъ находится въ знаменитомъ замкѣ, въ которомъ услаждаютъ музыкой его послѣобѣденный отдыхъ; и тутъ треска показалась ему форелью, черный хлѣбъ — бѣлымъ, прислуживавшія ему женщины — высокими дамами, а хозяинъ — управляющимъ замкомъ; и невыразимо былъ онъ восхищенъ принятымъ имъ намѣреніемъ сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и блестящимъ результатомъ его перваго выѣзда. Однако мысль о томъ, что онъ не посвященъ еще въ рыцари, не переставала тревожить его, такъ какъ въ настоящемъ своемъ положеніи онъ не смѣлъ законно пускаться ни въ какое приключеніе.