Заря едва занялась, когда проснувшіеся уже пастухи пришли будить Донъ-Кихота, спрашивая его: остается-ли онъ при прежнемъ намѣреніи отправиться на похороны Хризостома? и въ случаѣ его согласія предлагали отправиться вмѣстѣ. Рыцарь съ радостью согласился на это и приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и быть готовымъ съ своимъ осломъ. Санчо поспѣшилъ исполнить приказаніе своего господина, и спустя нѣсколько времени, вся компанія двинулась въ путь. Проѣхавъ съ четверть мили, путешественники наши встрѣтили на перекресткѣ одной дороги шесть пастуховъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, съ палками въ рукахъ, и съ головами, покрытыми лавровыми и кипарисными вѣнками; за ними ѣхали верхомъ два прекрасно одѣтые господина, въ сопровожденіи трехъ служителей. Путешественники вѣжливо раскланялись между собою, и такъ какъ имъ предстояло ѣхать по одной дорогѣ, поэтому они и отправились вмѣстѣ. Немного спустя одинъ изъ верховыхъ сказалъ своему спутнику: «синьоръ Вивальдо! кажется, мы не пожалѣемъ, что насъ нѣсколько задержитъ эта церемонія; она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойникѣ и его жестокой красавицѣ.»
— Я, съ своей стороны, отвѣчалъ Вивальдо, готовъ жертвовать не однимъ, а четырьмя днями, лишь-бы только увидѣть похороны Хризостома.
Донъ-Кихотъ спросилъ у путешественниковъ: что знаютъ они о Хризостомѣ и Марселлѣ? Тѣ отвѣчали, что встрѣтивъ печальное шествіе пастуховъ, они спросили о причинѣ его, и тутъ имъ передали трогательную исторію столько-же прекрасной, сколько безстрастной Марселлы, злополучную любовь ея безчисленныхъ поклонниковъ и смерть Хризостома, на похороны котораго они спѣшили теперь. Словомъ, Донъ-Кихоту повторено было все то, что говорилъ ему Педро. Разговоръ коснулся вскорѣ другихъ предметовъ, и Вивальдо спросилъ, между прочимъ рыцаря, что заставляетъ его путешествовать, вооруженнымъ съ ногъ до головы, въ мирное время и въ совершенно спокойной странѣ?
— Мое званіе и данный мною обѣтъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Праздность и изнѣженность — удѣлъ придворныхъ, но оружіе, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежатъ по праву лицамъ, называемымъ странствующими рыцарями, въ которымъ имѣю счастіе принадлежать и я, какъ младшій и наименѣе достойный членъ.
Услышавъ это, путешественники сочли Донъ-Кихота полуумнымъ, и желая окончательно увѣриться въ своемъ предположеніи и ближе ознакомиться съ этимъ новымъ родомъ помѣшательства, Вивальдо спросилъ нашего героя, что понимаетъ онъ подъ словомъ странствующій рыцарь?
- Господа! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, вы вѣроятно знакомы съ англійскими лѣтописями, повѣствующими такъ часто о подвигахъ того Артура, котораго мы Кастильцы зовемъ Артусомъ и о которомъ старинное, распространенное во всей Англіи преданіе гласитъ, что онъ не умеръ, но обращенъ волшебниками въ ворона, — вотъ почему ни одинъ англичанинъ не убиваетъ этой птицы, — и что придетъ денъ, когда возставшій Артуръ возьметъ назадъ свой скипетръ и свою корону. Во времена этого-то славнаго короля основанъ былъ орденъ рыцарей круглаго стола, и это же время было временемъ любви Ланцелота и королевы Женіевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, — любовный эпизодъ, воспѣваемый въ извѣстномъ народномъ романсѣ нашемъ, начинающемся этими словами:
Какой изъ рыцарей былъ принятъ
Красавицами, такъ какъ Ланцелотъ…
съ тѣхъ поръ рыцарство болѣе и болѣе возвышалось, распространяясь по всѣмъ концамъ земли; и подъ сѣнію его сдѣлались безсмертными Амадисъ Гальскій съ своими потомками до пятаго поколѣнія; мужественный Феликсъ Марсъ Гирканскій, знаменитый Тирантъ Бѣлый и наконецъ непобѣдимый Донъ-Беліанисъ Греческій, который прославился почти уже въ наши дни. Вотъ, господа, лица, которыхъ я называю странствующими рыцарями; вотъ орденъ, къ которому, хотя грѣшный, принадлежу я я, стремясь по мѣрѣ силъ моихъ исполнять высокія обязанности, завѣщанныя намъ великими рыцарями минувшихъ вѣковъ. Теперь, надѣюсь, вы поняли, что побуждаетъ меня странствовать по этимъ дорогамъ, ища приключеній, съ твердой рѣшимостью не уклоняться отъ величайшей опасности, если только дѣло коснется опасенія невинныхъ или защиты гонимыхъ.
Этого достаточно было, чтобы окончательно убѣдить нашихъ путешественниковъ въ разстройствѣ умственныхъ способностей Донъ-Кихота, и показать имъ, на чемъ именно рехнулся онъ. Родъ его помѣшательства удивилъ ихъ столько-же, какъ и всѣхъ, кому доводилось знакомиться съ нимъ. Весельчакъ Вивальдо, желая посмѣяться, доставилъ Донъ-Кихоту случай продолжать начатый имъ разговоръ: «благородный странствующій рыцарь», сказалъ онъ ему, «если-бы вы вступили въ самый строгій монашескій орденъ, то и тамъ, мнѣ кажется, вамъ предстояла-бы менѣе суровая жизнь».
— Менѣе суровая, но и менѣе полезная, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, дѣлаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мирѣ и тишинѣ призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лѣтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дѣлѣ то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за землѣ орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видѣній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цѣною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжелѣе подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всѣмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжелѣе, болѣе подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бѣдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ, — никто въ этомъ не сомнѣвается, — много испытали бѣдствій, въ теченіи своей славной жизни; и если нѣкоторые изъ нихъ мужествомъ своимъ добыли себѣ императорскіе вѣнцы, то вѣнцы эти достались имъ не даромъ, да и то безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ, кто знаетъ, не разсѣялись-ли бы дымомъ всѣ ихъ надежды?
— Я тоже думаю, отвѣчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.
— Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видѣть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нѣсколько словъ, поручая себя своей дамѣ. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примѣрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей; повѣрьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.
— И все-таки у меня остается еще одно сомнѣніе, отвѣтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цѣлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успѣвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извѣстно, въ большей части случаевъ, тѣмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Богѣ въ такой жаркой и непродолжительной схваткѣ? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случаѣ, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ; тѣмъ болѣе, что не всѣ странствующіе рыцари имѣютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя; такъ какъ встрѣчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.
— Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы — нѣчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звѣздами. Укажите мнѣ на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрѣчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крѣпость не черезъ главныя ворота, но перелѣзъ въ нее, какъ тать, черезъ стѣну.
— И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измѣняетъ мнѣ, не имѣлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мѣшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замѣтилъ Вивальдо.
— Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не дѣлаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ вѣрныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайнѣ влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолѣть. Тѣмъ не менѣе у него была одна дама, нераздѣльная владычица его сокровеннѣйшихъ помысловъ; и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человѣкъ чрезвычайно скрытный.
— Если странствующему рыцарю, какъ вы говорите, вмѣняется въ обязанность быть влюбленнымъ, то вы сами, вѣроятно, не принадлежите къ числу отступниковъ отъ законовъ вашего братства, сказалъ Вивальдо, и если вы не такъ скрыты, какъ Донъ-Галаоръ, то прошу васъ, отъ себя и отъ имени всего общества, сказать вамъ имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будетъ гордиться, если весь міръ узнаетъ, что она видитъ у ногъ своихъ такого рыцаря, какъ вы.
— Не знаю, отвѣчалъ съ глубокимъ вздохомъ Донъ-Кихотъ, желаетъ ли моя нѣжная непріятельнияца, чтобы весь міръ узналъ, что я безъотвѣтный рабъ ее, тѣмъ не менѣе я готовъ исполнить вашу просьбу, и скажу вамъ, что ее зовутъ Дульцинеей, что родомъ она изъ Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счетъ принцесса, такъ какъ она моя дама, и что она олицетворяетъ собою все, чѣмъ фантазія поэтовъ надѣляетъ ихъ героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугамъ, чело — елисейскимъ полямъ; ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, бѣломраморная грудь и прочее, въ этомъ родѣ, ставятъ ее внѣ всякихъ сравненій.
— Но намъ хотѣлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.
— Она не происходитъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневѣковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, дать въ грядущихъ вѣкахъ свое имя славнѣйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:
Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,
Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться.
— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ[5] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.
— Это удивительно, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
Съ большимъ вниманіемъ всѣ слушали этотъ разговоръ, убѣдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ умѣ. Одинъ Санчо вѣрилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человѣка, съ самаго дѣтства. Однако-жъ и у него явилось нѣкоторое сомнѣніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосѣдству съ Тобозо, онъ тѣмъ не менѣе, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцессѣ. Вскорѣ путешественники наши увидѣли, въ горномъ проходѣ, человѣкъ двадцать пастуховъ, одѣтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми вѣнками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвѣтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тѣло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завѣщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человѣка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тѣло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Въ самомъ гробѣ онъ сохранилъ еще слѣды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нѣсколько рукописей и книгъ.
Всѣ присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завѣщаніе Хризостома, скажи мнѣ, это ли именно мѣсто онъ выбралъ для своей могилы.
— Это, это самое, отвѣчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мнѣ грустную повѣсть своей любви. Здѣсь, онъ увидѣлъ, впервые, этого врага человѣчества, Марселлу; здѣсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здѣсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здѣсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вѣчнаго забвенія. Обратясь за тѣмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тѣло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмѣщало въ себѣ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, вѣрный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себѣ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звѣря, хотѣлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустынѣ. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнѣйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотѣлъ заставить жить вѣчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завѣщалъ мнѣ сжечь ихъ.
— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замѣтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Августѣ, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пѣвца? Сослужите-же, Амброзіо, послѣднюю службу вашему другу, и предавъ тѣло его землѣ, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слѣпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увѣковѣчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тѣхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всѣмъ намъ извѣстна грустная повѣсть его любви; всѣ мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послѣднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мѣстѣ собираются хоронить несчастнаго Хризостома, всѣ мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бѣглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы всѣ, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намѣренія сжечь эти рукописи, и позвольте мнѣ взять нѣкоторыя изъ нихъ съ собой. Затѣмъ, не ожидая отвѣта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нѣсколько рукописныхъ листовъ.
— Изъ вѣжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надѣяться, чтобы я сохранилъ въ цѣлости остальные.
Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскорѣе съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую пѣсню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послѣдніе стихи несчастнаго, и чтобы всѣ присутствующіе здѣсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успѣете кончить ихъ, прежде чѣмъ покойнику выроютъ могилу.
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Вивальдо, и окруженный тѣсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послѣдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слѣдующіе стихи: