Пѣсня Хризостома.
Такъ ты сама, бездушная, желаешь,
Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край,
Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова,
О томъ, какъ ты неумолимо зла.
Въ груди больной моей тѣснятся муки,
Бушуетъ адъ, и въ этой пѣснѣ звуки скорби
Мой голосъ заглушатъ.
Шипѣніе змѣй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій,
Въ глухихъ лѣсахъ, волковъ голодныхъ вой,
Во мглѣ пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики,
И въ часъ ночной унылый крикъ совы;
Шумъ вѣтра на безбрежномъ океанѣ,
Предсмертный стонъ сраженнаго быка,
Зловѣщій вороновъ каркъ, горе
Забытаго голубкой голубка
И скрежетъ черной преисподней всей,
Пускай теперь въ единый звукъ сольются
Въ душѣ моей, и внемля ей, да потрясутся
Сердца людей.
И не пески серебряные Таго,
Не оливы Бетиса услышатъ
Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ;
Нѣтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ
И въ глубинахъ неизмѣримыхъ безднъ;
Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца,
Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ,
Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нѣмыхъ.
Но между тѣмъ, какъ глухо раздаваясь,
Моихъ проклятій эхо — тамъ разскажетъ
И про тяжелыя мои страданья
И про твою жестокость, эти звуки,
Распространясь по всѣмъ концамъ вселенной
Наполнятъ міръ.
Презрѣнье убиваетъ, подозрѣнье
Любое истощитъ терпѣнье, — ревность
Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ;
Въ разлукѣ гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ
Забвенья меркнетъ всякая надежда,
Но, о неслыханное диво! я
Живу, — живу томимый ревностью,
Разлукой, подозрѣньемъ и забвеньемъ.
Въ снѣдающемъ меня огнѣ — мой взоръ
Напрасно бъ сталъ искать луча надежды,
Да я и не хочу его, напротивъ,
(Чтобъ въ море бѣдъ всецѣло погрузиться)
Клянуся вѣчно убѣгать его.
Страшиться и надѣяться возможно-ль
Въ одно и тоже время? Лучъ надежды —
Какъ уловить подъ вѣчнымъ гнетомъ страха?
И мнѣ ли, мнѣ ль не ревновать? когда
Боль ранъ души моей мнѣ неустанно
О ревности лишь говоритъ. И кто
Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши,
Что не напрасно онъ подозрѣвалъ,
Что грозный призракъ въ правду обратился
И правда обратилась въ ложь. О, ревность,
Палачъ любви! Тяжелыя оковы
Твои на эти руки наложи!
Презрѣнье! задуши меня!.. но горе
О вашей силѣ заставляетъ насъ,
Увы! позабывать.
И вотъ умираю наконецъ,
И чтобъ не зрѣть ни въ будущемъ, ни нынѣ,
Во вѣки радостнаго ничего,
Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ.
Скажу, что весело любить на свѣтѣ,
Что рабъ любви свободнѣй въ мірѣ всѣхъ.
Что та, которая меня сгубила,
Душой прекрасна также какъ и тѣломъ;
Что въ смерти я моей виновенъ самъ,
И что лишь зломъ своимъ любовь мила намъ.
О, эти мысли пусть убьютъ меня
Скорѣй, и вѣтры прахъ развѣютъ мой;
И эту душу примутъ пусть безъ лавровъ,
Безъ пальмъ на память вѣчную.
И ты, изъ-за кого я погибаю,
Изъ-за кого я проклялъ эту жизнь;
Пусть небо глазъ твоихъ не омрачится
При вѣсти о моей кончинѣ, — нѣтъ!
Я не хочу награды никакой,
За то, что отдаю — тебѣ я жизнь мою.
Ударилъ часъ, и жаждою томимый
Явись изъ мрачныхъ безднъ твоихъ Танталъ!
И съ тяжестью скалы своей Сизифъ!
Пусть прилетаетъ коршунъ Прометея,
И колесуемый да прійдетъ Иксіонъ.
Пусть пятьдесятъ сестеръ не прекращаютъ
Своихъ во вѣки нескончаемыхъ
Работъ и муки ихъ тяжелыя,
Пусть въ это сердце перельютъ онѣ;
И тихо пусть поютъ надъ этимъ трупомъ,
Коль можно пѣть лишь надъ самоубійцей,
Которому откажутъ въ саванѣ
Святомъ; и ада трехголовый стражъ,
И тысячи другихъ чудовищъ гнусныхъ,
Пусть съ скорбнымъ этимъ хоромъ голосъ свой
Сольютъ; вотъ наиболѣе приличный
Мнѣ погребальный гимнъ.
О пѣснь отчаянья! Когда на свѣтѣ
Не будетъ ужъ меня, ты скорбно не звучи;
Напротивъ, такъ какъ счастіе ея
Питается несчастіемъ моимъ,
То даже пусть и изъ моей могилы
Отчаянья не раздается звукъ.
Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрѣнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродѣтели Марселы.
— Чтобы разсѣять ваши сомнѣнія, отвѣчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дѣйствіе; и такъ какъ нѣтъ подозрѣнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всѣми муками самой неосновательной ревности. Всѣ его упреки не могутъ однако накинуть ни малѣйшей тѣни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступкѣ, пятнающемъ ея дѣвичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видѣніи, внезапно поразившемъ взоры всѣхъ, пришедшихъ воздать послѣдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекраснѣе того, что говорила о ней молва, она показалась на вершинѣ скалы, у подножія которой лежало тѣло злополучнаго любовника. Тѣ, которымъ доселѣ не приходилось видѣть этой женщины, пораженные ея красотой, глядѣли на нее въ нѣмомъ изумленіи; да и тѣ, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидѣвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: «чудовище! что тебѣ нужно здѣсь? змѣя, отравляющая взорами своими людей. Зачѣмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловѣчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачѣмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь увѣрена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго всѣ мысли были покорны тебѣ, ты найдешь ту же покорность.
— Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвѣчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы тѣ люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.
Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мнѣ, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всѣхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человѣкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себѣ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обѣихъ сторонъ; должны-ли поэтому обѣ стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видѣли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мѣняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдѣлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ; и такъ же, какъ змѣя нисколько не виновна въ томъ, что въ жалѣ своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ; одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тѣхъ, которые прикасаются къ нимъ. — Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тѣла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?
Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всѣмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелѣять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намѣренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мѣстѣ, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мнѣ въ любви, мое намѣреніе жить уединенно, не связывая ни съ кѣмъ своей судьбы, рѣшаясь пребыть вѣрной моему обѣту: отдать природѣ то, чѣмъ она одарила меня. Если послѣ того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ морѣ собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна; еслибъ я отдалась ему, я измѣнила бы моему святому рѣшенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измѣнила ли я моимъ клятвамъ? Обѣщала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и невѣрной? Небо не указало еще мнѣ моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова всѣ, имѣющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрѣнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.
Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змѣей, бѣжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища; пусть не преслѣдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вѣроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избѣгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мнѣ сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнынѣ не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мнѣ эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мнѣ одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое; судьба дала мнѣ возможность быть свободной, и этой свободы я не промѣняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмѣялась надъ тѣмъ-то и любила такого-то. Простая бесѣда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затѣмъ, чтобы созерцать вѣчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.
Съ послѣднимъ словомъ, не дожидаясь отвѣта, она скрылась въ зелени одного изъ самыхъ густыхъ лѣсовъ, покрывавшихъ горные склоны, очаровавъ своихъ слушателей умомъ своимъ и — красотой. Нѣкоторые изъ нихъ, позабывъ недавнія слова пастушки, и влекомые ея непобѣдимымъ очарованіемъ, собрались было идти за нею, но Донъ-Кихотъ, замѣтивъ это, рѣшился, воспользовавшись случаемъ, торжественно явить себя рыцаремъ-защитникомъ дамъ. «Да не дерзнетъ никто», воскликнулъ онъ, хватаясь за рукоятку своего меча, «идти за Марселлой, если не хочетъ пробудить моего гнѣва. Она доказала, что ничѣмъ неповинна въ смерти Хризостома, и ясно сказала, какъ далека она отъ готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отнынѣ никто не преслѣдуетъ ее больше своей любовью; пусть пользуется она уваженіемъ всѣхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цѣломъ мірѣ, она одна, быть можетъ, ведетъ такую святую жизнь». Вслѣдствіе ли угрозъ Донъ-Кихота, или вслѣдствіе просьбы Амброзіо, желавшаго поскорѣе окончить похоронный обрядъ, никто изъ окружавшихъ могилу Хризостома не тронулся съ мѣста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всѣхъ бумагъ Хризостома. Могилу его прикрыли широкимъ обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, который положено было поставить на могилѣ Хризостома съ слѣдующей эпитафіей:
Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный,
Красавицей бездушной онъ убитъ;
Но съ образомъ ея до гроба неразлучный,
Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ,
На этомъ мѣстѣ, гдѣ узналъ впервые
Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ;
Гдѣ вѣяли надъ нимъ любви сны золотые
И гдѣ свое онъ счастье схоронилъ.
Гробница злосчастнаго любовника была осыпана цвѣтами и зеленью, и за тѣмъ толпа разошлась, засвидѣтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе къ постигшему его горю. Донъ-Кихотъ также простился со всѣми, при чемъ познакомившіеся съ нимъ на дорогѣ путешественники убѣдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увѣряя рыцаря, что въ цѣломъ мірѣ нельзя найти мѣста болѣе удобнаго для искателя приключеній; такъ какъ тамъ въ каждой улицѣ встрѣчается ихъ больше, нежели въ любомъ изъ городовъ вселенной. Донъ Кихотъ поблагодарилъ путешественниковъ за совѣты и за принимаемой въ немъ участіе, но добавилъ, что онъ не можетъ и не долженъ ѣхать въ Севилью, прежде чѣмъ очиститъ окрестныя горы отъ наполняющихъ ихъ разбойничьихъ шаекъ. Путешественники, услышавъ про таковое намѣреніе рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись съ нимъ, поѣхали своей дорогой, запасшись предметомъ для долгихъ разговоровъ. Донъ-Кихотъ же отправился искать красавицу Марселлу, намѣреваясь предложить ей свои услуги, но дѣло сложилось иначе, чѣмъ онъ предполагалъ, какъ это мы увидимъ въ слѣдующей главѣ.