Вой лешего и ночной посетитель
На следующий день, сдирая шкуру енота, Сам и Ян обсуждали на все лады неприятное происшествие минувшей ночи. Они решили, что не следует упоминать об этом при Калебе, пока он сам не начнет разговора, и сделали должное внушение Гаю.
Утром, обходя по обыкновению грязевые альбомы, Ян нашел тот самый отпечаток копыта, который прежде его так заинтересовал, а пониже след большой птицы, похожий на индюшиный. Он привел Калеба посмотреть на них. Старый охотник сказал, что это, вероятно, след синей цапли. Насчет другого он заметил:
— Я сам хорошенько не знаю. Похоже на то, что это след большого оленя. Однако здесь на болоте оленей нет. Они водятся не ближе, как за десять миль. Разумеется, если попадается только один, то это не след, а случайность.
— Да, но я находил много таких отпечатков, хотя все-таки не столько, чтобы проследить по ним зверя.
В сумерки Ян возвращался на бивуак с добычей от «набега». Вдруг он услышал своеобразный горловой звук, который доносился от запруды, усиливаясь по мере того, как он приближался, и, наконец, превратился в ужасный, отвратительный вой. Тот же самый вой был вызван Гаем в первую ночь, когда он пришел на бивуак и пытался испугать товарищей. Крик раздался над головой, и Ян успел разглядеть очертания большой, медленно летящей птицы.
На следующий день была очередь Яна готовить. С восходом солнца, когда он пошел по воду, то увидел большую синюю цаплю, которая снялась с края запруды и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над верхушками деревьев. Мальчик в восхищении следил за нею. Когда она скрылась из виду, он подошел к тому месту, откуда она взлетела, и увидел ряд крупных следов, совершенно сходных с тем отпечатком, который он срисовал. Без сомнения, это была та же птица, что и накануне, и загадка о волке с большим горлом разрешилась. Это объяснение удовлетворило всех, кроме Гая. Он всегда утверждал, что лес после заката солнца наполняется медведями. Где они находились в другое время — было неизвестно. Впрочем, Гай уверял, что «до сих пор еще» не напал ни на птицу, ни на зверя, которые могли бы его испугать.
Калеб согласился с тем, что пронзительный крик принадлежит синей цапле, но относительно визга и воя на верхушках деревьев он сам ничего не мог сказать.
Слышались еще другие более или менее знакомые ночные голоса. В числе их они узнали певчего воробья.
Дятел был под открытым небом, а другие мальчики — в типи. Он обратил внимание на странный звук, похожий на ряд стонов. Так как конца ему не предвиделось, то Сам позвал товарищей. Они стали все вместе прислушиваться.
— Должно быть, еще одна цапля, — шепнул Ян.
Однако звук нарастал и теперь уж напоминал мяуканье огромной кошки. Время от времени громкое, и протяжное «мяу» прерывалось приятным голоском певчего воробья.
У Маленького Бобра, как молния, сверкнуло воспоминание о том, что он когда-то слышал этот голос в «долине Яна». Вот почему он с уверенностью сказал:
— Мальчики, это — рысь.
На следующий день Калеб подтвердил, что Ян был прав.
Впоследствии они узнали, что в эту ночь из стада Рафтена опять пропал ягненок.
Утром Ян взял барабан, чтоб немного позабавиться музыкой, но нашел, что он дряблый и мягкий.
— Ага! — сказал он. — Будет дождь.
Калеб с улыбкой взглянул на него.
— Ты настоящий индеец. Когда барабан надо подогревать у огня, чтобы он звучал, как следует, то индейцы всегда говорят: «Будет дождь».
Калеб в этот день засиделся поздно. После обеда небо заволоклось тучами, и пошел дождь. Мальчики пригласили Калеба на ужин. Дождь все усиливался. Калеб вышел и вырыл вокруг типи канаву, с отводом для дождевой воды. После ужина все сидели в типи около огня. Ветер переменил направление, и дождь стал заливать в середину. Ян должен был пойти и наставить дымовые клапаны; в это время он опять услышал вой. Он принес с собой охапку хвороста и подбросил в огонь. Ветер налетал порывами, и брезент неприятно хлопал по шестам.
— Где ваша якорная веревка? — спросил Калеб.
Сам показал свободный конец. Другой был привязан к шестам вверху. Этой веревкой они никогда не пользовались, так как все время погода была хорошая.
Калеб вбил крепкую палку и обмотал вокруг нее якорную веревку. Затем они все вышли и в эти поглубже наружные колышки. После этого «индейское племя» уж чувствовало вполне себя защищенным от грозы.
Ничто не тянуло старика в его собственную хижину. Его наследники стали забывать о том, что он нуждается в пище, и те ничтожные припасы, которые они ему присылали, были самого плохого качества. Старик, как всякий другой, любил общество людей. Поэтому нетрудно было убедить его, чтобы он остался переночевать, «если ему не очень противно спать на одной постели с Гаем». Калеб и Турок удобно расположились в типи в то время, как на дворе бушевала гроза.
— Ты б не трогал брезента, Гай, а то сделается течь.
— Течь? Из-за такой малости? Вот еще!
Гай вызывающе продолжал хлопать по брезенту.
— Как знаешь. Это на твоей стороне.
Не прошло и двух минут, как в том месте, где он хлопал, стала просачиваться тоненькая струйка воды, тогда как брезент нигде не пропускал ни единой капли.
Дым клубился наверху типи, постепенно спускаясь вниз. Наконец, это сделалось неприятным.
— Ян, приподними немного покрышку с подветренной стороны. Вот так, больше не надо, — сказал Калеб, когда сильный порыв ветра подхватил золу. — Вам нужно было бы иметь ширму. Дайте мне тот маленький брезент. Он как раз пригодится.
Стараясь не задеть покрышку типи, Калеб укрепил брезент между тремя кольями так, чтобы щель приходилась позади. Тогда ветер, вместо того, чтобы дуть им в стену, стал дуть над головами, моментально очистив типи от дыма и не допуская тех капель дождя, которые прежде попадали в нее через дымовое отверстие.
— На таких ширмах индейцы, большею частью, изображают свои приключения. Снаружи они, обыкновенно, рисуют тотем, т.-е. девиз, а на ширме — историю своих похождений.
— Вот тебе занятие. Маленький Бобер! — воскликнул Сам. — Когда ты нарисуешь наши приключения внутри и наши тотемы снаружи, — мы заживем великолепно.
— Я думаю, — уклончиво ответил Ян, — что мы должны принять м-ра Кларка в наше племя. Хотите быть нашим чародеем, м-р Кларк?
Калеб усмехнулся, видимо, соглашаясь.
— Теперь мне нужно нарисовать четыре девиза, — сказал Ян.
Для этого рисунка он взял желтой глины, голубоватой глины, которая, высыхая, делалась белой, пережженной докрасна глины и угля, растирая их с енотовым жиром и сосновой смолой. Он старался этими приемами приравняться к индейцам. Конечно, он мог бы раздобыть себе яркие масляные краски, но ему не хотелось делать позаимствований у белых. Общее впечатление от этого, несомненно, только выигрывало.
— Послушайте, Калеб, расскажите нам что-нибудь об индейцах, — об их храбрости, — пискливым голоском просил Гай. — Я люблю храбрость, — восторженно добавил он, попав на своего конька. — Я помню, как сурок с ревом подходил ко мне. Другие на моем месте так бы испугались…
— Цыц! — крикнул Сам.
Калеб молча курил. Дождь снаружи хлестал по типи, ветер колыхал покрышку. Они молча ужинали. Вдруг громко и ясно прозвучало «скррр! брррр!». Мальчики вздрогнули. Если б они были одни и не в типи, то, наверное, струсили бы.
— Это… Это леший! — шепнул Сам.
Калеб поднял испытующий взгляд.
— Что это за, крик? — спросит Ян. — Мы его слышали уж много раз.
Калеб покачал головой, но не ответил и повернулся к своей собаке. Турок лежал у огня и, услышав этот пронзительный вой, только поднял голову, посмотрел своими большими, грустными глазами на хозяина и опять улегся поудобнее.
— Турок и ухом не ведет.
— Собаки не слышат лешего, — возразил Сам, — так же, как не видят привидений. Это всегда говорит бабушка Невиль.
Таким образом, равнодушие собаки представляло мало утешительного.
— Ястребиный Глаз, — сказал Дятел, — ты самый храбрый из нас. Не хочешь ли выйти и выстрелить в лешего? Я одолжу тебе свою лучшую стрелу. Иди. Отчего б тебе не показать свою храбрость?
— С таким дураком, как ты, я и разговаривать не хочу, — ответил Гай. — Калеб, расскажите нам что-нибудь об индейцах.
— Индейцы-то очень ценят храбрость, — сказал, подмигивая, Чародей.
Все, кроме Гая, рассмеялись, но не очень громко. Ни один из них не хотел бы, чтоб от него в тот вечер потребовали доказательств храбрость.
— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз с какой-то особенной энергией.
— Не забудь, что ты должен лечь под водостоком, который ты открыл ради забавы, — заметил Дятел.
— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз.
Ян вскоре последовал примеру Гая, а Сам, уже научившийся курить, остался посидеть с Калебом. Они не обменялись ни словом, пока храп Гая и ровное дыхание Яна не показали им, что мальчики крепко спят. Тогда Сам, пользуясь удобным случаем, приступил к решительному разговору.
— Знаете, Калеб, я не буду держать ничьей стороны против папы, но я знаю его так же хорошо, как он меня. Папа прямой и резкий, хотя у: него удивительно доброе сердце. Правда, оно лежит очень глубоко, но уверяю вас, что это так. Он делает людям много добра втихомолку, и люди этого не замечают; когда же он обижает кого-нибудь, что случается часто, то об этом говорят выше всякой меры. Однако я знаю, что он несправедливо относится к вам, так же, как и вы к нему, и это надо уладить.
Сам всегда выказывал много здравого смысла, а теперь, когда он отбросил свое шутовство, у него голос и манеры были убедительны, как у взрослого человека, а не у пятнадцатилетнего мальчика. Калеб только ворчал, не переставая курить. Сам продолжал:
— Я хотел бы знать вашу историю. Мы с мамой тогда повлияли бы на папу.
Упоминание о маме пришлось кстати. Калеб смолоду знал м-сис Рафтен, как очень добрую женщину. Она была кротка и во всем повиновалась мужу, за исключением тех дел, которые она считала несправедливыми. В этих случаях она бывала непреклонна. Она всегда верила в Калеба, несмотря на ссору, и не скрывала своего взгляда.
— Рассказывать особенно нечего, — горько заметил Калеб. — Он надул меня при мене лошадьми и так прижал с уплатой долга, что я должен был отдать ему свой овес по шестидесяти центов, а он через полчаса продал его по семидесяти пяти. Мы крупно поговорили и, кажется, я сказал, что отплачу ему. В тот день я рано ушел из Дауни. У него в кармане лежало около трехсот долларов — около трехсот долларов моих кровных денег! Это было мое последнее достояние. За поздним временем он не мог положить их в банк и взял с собою, а по дороге в него стреляли. Утром на том месте нашли мой кисет и несколько писем, адресованных ко мне. Разумеется, подозрение пало на меня, хотя я и не думал стрелять. У меня даже оружия не было. За неделю перед тем кто-то украл мой белый револьвер и, должно быть, тоже те письма. Я думаю, что их подбросили, чтобы свалить вину на меня. Это уж было чересчур! Тогда твой папа натравил против меня Дика Пога, и я лишился своей фермы. Вот и все.
Сам несколько времени серьезно потягивал трубку и, наконец, сказал:
— Относительно долга и овса и мены лошадьми, — все это в папином духе, но насчет Дика Пога вы ошибаетесь. Папа не мог так гадко поступить.
— Ты одного мнения, а я другого.
Сам не ответил, а только положил руку на голову Турка, который тихонько заворчал. Калеб продолжал:
— Все на меня, на меня и на мою собаку. Пог рассказывает, что она душит овец, и все готовы этому верить. Я никогда не видел, чтобы собака могла убивать овец, да еще дома и не оставляя следов, и довольствуясь одной штукой в ночь. А овцы все пропадали, даже когда Турок был ночью со мной в запертой хижине.
— Так чья ж это собака?
— Вряд ли собака. Я сам не видел, но говорят, что каждый раз съедена была часть туши. Должно быть, скорее лисица или рысь, но не собака.
Последовало долгов молчание, и опять снаружи донесся раздирающий вой, на который Турок не обращал внимания, хотя и старому охотнику, и мальчику становилось от него жутко. Они развели яркий костер и легли спать.
Дождь продолжал барабанить, и ветер налетал порывами. Это был «час лешего», и раза два-три, когда они начинали дремать, их будил доносившийся из леса отчаянный вопль, от которого сердце сжималось не только у Калеба и Сама, но у всех четверых.
Ян вел дневник, в котором каждый день носил название, соответствующее главному событию. Так, был «день оленя», «день хорька и кошки», «день синей цапли», а эта ночь была отмечена, как «ночь вытья лешего».
Калеб рано встал и к тому времени, как проснулись мальчики, у него уж готов был завтрак. Они тщательно сохраняли мясо енота. Калеб приготовил из него «луговой паштет», изрубив его с ветчиной, картофелем, булкой и мелким луком. На завтрак они получили разогретый паштет и кофе, и за едой совершенно забыли о ночных страхах.
Дождь перестал, но ветер не унимался. Темные тучи плыли по небу. Ян вышел посмотреть на следы, но ничего не нашел, так как они были смыты дождем. Целый день «индейцы» провели на бивуаке, делая стрелы и раскрашивая типи.
Калеб опять ночевал на бивуаке. Ночью леший кричал один раз, но Турок опять как будто его не слышал. Через полчаса раздался совсем другой слабый носовой крик. Мальчики не придали ему никакого значения, но Турок насторожился, вскочил, ворча, пролез под дверь и с громким лаем побежал в лес.
— Он преследует какого-то зверя и теперь загнал его на дерево, — сказал Калеб, когда Турок принялся пронзительно визжать.
— Молодец Турок! Он загнал лешего на дерево! — воскликнул Ян и кинулся за собакой.
Другие тоже последовали его примеру. Они нашли, что Турок лаял и скреб лапами ствол раскидистого бука. Однако решительно нельзя было разглядеть, что за существо там скрывается.
— А как Турок лает на лешего? — спросил Дятел, но не получил ответа.
Удивляясь тому, что Турка тревожит какой-то писк, тогда как раздирающего крика он совершенно не слышит, они возвратились на бивуак.
На следующее утро Ян нашел в грязи, неподалеку, от типи, след обыкновенной кошки, вероятно, их старой знакомой по столкновению с хорьком, и догадался, что это был ночной дух, встревоживший Турка. Ветер еще был силен, и Ян впервые при дневном свете услышал страшный вой. Он звучал громко, но не так ужасно, как ночью. Взглянув наверх, Ян увидел две огромные ветки, которые при каждом сильном порыве ветра переплетались и терлись одна об другую. Это и был леший, который своим воем напугал их всех, — всех, кроме собаки. Чутье, свободное от всякого суеверия, подсказало ей, что страшный звук не что иное, как безопасное столкновение двух ветвей на ветру. В то же время слабый писк кошки заставил ее подхватиться и погнаться за зверем.
Только один Гай не был убежден. Он придерживался теории о медведях. Поздно ночью он разбудил обоих Вождей.
— Эй, Сам, Ян! Ян! Вставайте! Тут опять ходит большой медведь. Я вам говорил, что это медведь, а вы не хотели верить.
Снаружи слышалось громкое чавканье, прерывавшееся по временам каким-то рычанием или храпом.
— Там что-то есть, Сам. Жаль, что Калеб и Турок не с нами.
Мальчики немного приотворили дверь и выглянули. При слабом мерцании звезд они различили очертание большого черного зверя, который подбирал остатки еды и выгребал жестянки, закопанные в мусорной яме. Все сомнения рассеялись. Гай опять торжествовал и только из страха перед чудовищем не выражал громогласно своих чувств.
— Что ж нам делать?
— Из лука опасно в него стрелять: только раздразнишь. Гай, раздуй огонь, чтобы виднее было.
Все были очень возбуждены.
— Ах, отчего у нас нет ружья?!
— Знаешь, Сам, пока Ве… то-есть Ястребиный Глаз будет раздувать огонь, мы приготовим тупые стрелы, чтобы стрелять в медведя, если он подойдет к типи.
Они делали приготовления, а Гай в ужасе топтался около костра и умолял их не стрелять.
— Зачем его дразнить? Это… это… жестоко.
Сам и Ян стояли с луками и стрелами наготове.
Гай никак не мог развести огня, а медведь, обнюхивая, чавкая и ворча, подходил все ближе. Мальчики могли уж разглядеть его и видели, как чудовище насторожило свои большие уши.
— Давайте, выстрелим, пока он не подошел ближе.
При этих словах Гай оставил всякое попечение о костре и поспешно взобрался на поперечную перекладину, которая прикреплена была к шестам наверху типи, для того, чтоб подвешивать котелок. Увидев, что Сам и Ян натягивают луки, Гай залился слезами.
— Вот увидите, он придет и всех нас слопает.
Однако, так или иначе, но медведь приближался. Приготовив на всякий случай томагауки, мальчики спустили стрелы. «Медведь» отскочил и бросился бежать с громким хрюканьем, которое не оставляло сомнения в его свином происхождении. Это была не более, не менее, как свинья Бёрнса. Молодой Бёрнс опять забыл закрыть калитку, и она по его следам пришла на бивуак. Гай живо спустился и присоединил свой голос к общему смеху.
— Я говорил вам, что не надо стрелять. Я так и думал, что это наша старая хавронья, и не мог удержаться от слез, представляя себе, как папа взбесится, когда узнает об этом.
— Ты, верно, влез на перекладину, чтобы посмотреть, не идет ли папа?
— Нет, он влез, чтобы показать свою храбрость.
Это и был тот ночной посетитель, которого видел Гай. Утром объяснилась еще одна загадка.
Пересматривая свой дневник, где срисован был след оленя, Ян убедился, что это не что иное, как след свиньи Бёрнса. Как же Калеб и Рафтен были введены в заблуждение? Во-первых, они уже давно не видели оленей; во-вторых, у этой хавроньи была не совсем обычная нога, и копыто ее скорее напоминало оленье, чем свиное.