Человек, на чьи молитвы отзываются небеса
Сторож Крац, получивший сторожевой пункт по правую сторону Гаммелыитадтской пустоши, был человек точный, аккуратный, исправный, непьющий, некурящий, холостой, храбрый, как лев, и уважающий всякое начальство вплоть до печатного расписания, поездов. Он был бы идеалом железнодорожного сторожа, если б не маленькая особенность, приключившаяся с ним, по мнению докторов (всегда прибегающих к этому число топографическому диагнозу, когда анатомическая и физиологическая природа человека оказывается в полном порядке), на нервной ночйе. Эта особенность заключалась б невыносимой, всесокрушающей, последовательной и непрерывной, вроде семи дней недели, не успевших дойти до воскресенья и опять начинающих всю музыку с понедельника, — страсти к чесанию. Начнет, например, сторож Крац за ухом, совсем даже не думая, что дело это чревато последствиями, как не думает о последствиях какой-нибудь молодчик, говоря незамужней. женщине «здравствуйте». Глядь, — пальцы его сами собой перешли из-под уха за воротник, из-за воротника — подмышку, из подмышки — за спину, из-за спины — и пошло, и пошло, а как у сторожа Краца перевалит наконец к воскресенью, то есть к пяткам, и он вздохнет с облегчением, вдруг с неистовой силой обе руки сами собой поднимутся к уху и начнут там скрести и дергать, доводя его до полного изнеможения.
Эта роковая особенность сводила на нет все совершенства сторожа Краца, причиняя ему в домашней жизни множество неприятностей. Стоило ему, например, поставить перед собой суповую миску, как топографическая Неприятность лишала его рабочих рук, и, будучи от природы человеком с воображением, он мог наблюдать с минуты на минуту охлаждение, оцепенение и дезорганизацию собственной похлебки. Но, когда в духов день, проходя в брод речку до служебным надобностям, сторож Крац уронил в нее кошелек и, прежде чем успел нагнуться, пальцы его полезли прямехонько под шапку, — дело приняло в высшей степени драматический оборот.
Речка со всех ног неслась к мельничному жернову. Кошелек! с минуту полежал на камнях! в Надежде, что его поднимут. Но, когда этого не случилось, он махнул хвостиком, тихо перевернулся и пошел ко дну, — ни дать, ни взять, как какаянибудь вобла. Сторож Крац следил за ним отчаянными глазами.
— Десять марок восемнадцать пфеннигов да хорошая брючная пуговица! — бормотал он в бешенстве. — Если считать что для такого бедного человека, как я, каждая марка все равно, что для богача тысяча, то клади для крупного Счета! десять тысяч марок. Доннёрветтер, тысяча брючных пуговиц и десять тысяч марок! Понеси я их в банк, разумеется, не в Рейхсбанк, а в Хандельсбанк, у меня бы через пятнадцать лет, через пятнадцать лет, через пятнадцать лет…
Замедление мыслей Краца было вызвано острым припадком топографии между пятым и четвертым ребром, а когда местность пошла на пониженые, Крац издал бешеное проклятье: кошелек унесся в водоворот!
Потеря огромного состояния до такой степени потрясла несчастного сторожа. что он бормотал об этом до глубокой ночи, бормотал, зажигая зеленый фонарь и выходя навстречу константинопольскому экспрессу, бормотал, стоя на ночном ветру, бормотал, когда высоко вверху раздалось знакомое гуденье, дрожанье и колыханье…
— И как подумать, что, если б был у меня хороший пес, он ровнешенько в одну секунду принес бы его в зубах. Небеса! Десять тысяч сто восемьдесят марок, положенных в Хандельсбанк! Эх, будь у меня пес, будь только у меня хоррр…
— Хоррррр!
Ужасная, ревущая, волосатая масса, страшная, как сто тысяч дьяволов, увеличенных в пропорцию с какой возрос капитал сторожа Краца, со всей силой обрушилась на него сверху, облапила его и сунула ему за воротишь такой огненный шершавый язык, что несчастный немедленно потерял сознание.
Когда он пришел в себя, вокруг была полная тишина. Константинопольский экспресс промчался. Круглый электрический шар разбрасывал волны света — по страшной Гаммельштадтской пустоши. Сторож Крац сидел па болоте, обеими руками держа огромного тощего пса, косившего на него два красных глаза и дышавшего как паровой котел.
Сторож Крац дрожащей рукой провел по лбу. Не было никаких сомнений!… Небеса существовали, и небеса услышали его молитву. Отныне Крац мог принять полное участие в воскресных беседах, устраивавшихся пастором Питером Вурфом для железнодорожных рабочих, — и мог даже самолично сделать доклад.
Он доложил руку на мохнатую голову пса, кинул взгляд на небо, вздохнул, увидел там что-то похожее на голубя, точь в точь такого, какие выпекаются в кондитерских, с изюмом посредине, и дрожащим голосом произнес.:
— Отныне и присно называю тебя «Небодар». Служи мне, как я сам служил отечеству и расписанию двадцать три года, не считая военного фронта, не женись и носи поноску, даже если тебе приспичит почесаться где-нибудь под хвостом!
С этими словами сторож Крац снял свой собственный кушак, сделал петлю, надел ее на Небодара и тихо повел за собой сверхъестественного пса, хромавшего на одну лапу. Придя в сторожку, Крац напоил и накормил его сделал хорошую подстилку из соломы и войлока, перевязал ему раненую лапу и взглянул на часы. До следующего поезда оставался час с четвертью.
— Мы с тобой успеем вздремнуть, дружище, — ласково пробормотал он Небодару, — ка-ак следует успеем вздремнуть, чего, будучи на небе, ты, должно быть, никогда не…
Тук-тук-тук!
Вот и вздремнул сторож Крац! Среди глубокой ночи — в его сторожку постучал и вошел неказистый, небольшой человек с трубочкой в зубах, с руками за спиной, с прищуренными глазами, точь в точь будто он входил в свой собственный дом, покинутый им с полчаса назад.
Войдя и Оглядевшись, незнакомец пыхнул трубочкой и, спросил с сильным американским акцентом:
— Сторожевой пост?
— Именно, угрюмо ответил Крац, видя у незнакомца Вымоченные сапоги и брюки — в зеленой гаммельштадтской трясине. — Ежели вы заблудились, так держитесь грунтовой дороги Палево за деревом. Я не обязан махать фонарем никому, кроме поезда.
— Вот уж никто не говорит, что обязаны, — хладнокровно объявил! человек направляясь прямо к огню и обсушивая перед ним сапоги. — Больше того, по природе вы не обязаны махать даже поезду. Теплая, хорошая немецкая ночка! Не будь этих чёртовых трясин, одно удовольствие прогуляться на мельницу.
Сторож Крац сердито молчал.
— Слушайте-ка, парень, — проговорил незнакомец, меняя той и поворачиваясь всем корпусом к Крацу, — если хотите получить на выпивку, ответьте-ка в двух словах — не слышали ли вы чего, когда пролетел константинопольский экспресс?
Сторож Крац меньше всего расположен был ответить на подобный вопрос. Но,эту злополучную минуту небесный пес, вероятно с непривычки вкушать земной сон, тявкнул и почесался, а пример заразителен. Обе пятерни сторожа полезли прямо за пазуху, и в отчаянном припадке самоскребенья бедняга выложил перед незнакомцем все свои тайны. Он начал с того, что Хандельсбанк дает на два с половиной процента больше, чем Рейхсбанк» и кончил тем, что религия оказалась права, несмотря ни на какую астрономию а в промежутке уложил историю с речкой, историю с кошельком, историю с водоворотом, историю о собакой и собственную резолюцию насчет всех этих историй, касавшуюся пастора Питера Вурфа и его богопротивного самомнения.
Когда наконец Крац высказался до конца, он взглянул на часы, вскрикнул, схватил фонарь, (палку, фуражку и потребовал, чтобы незнакомец сопровождал его к гаммедштадтскому мосту, над которым, через семь минут должен пройти берлинский почтовый.
— Идите сами, — равнодушно пробормотал незнакомец, усаживаясь рядышком с Небодаром, — я посторожу вашу избушку.
Сплюнув со злости, Крац побежал к насыпи, дрожавшей в белесоватых полосах электричества. Фонарь засвечен, вдали громыхнуло, огромный стальной гигант затрепетал… как вдруг доя самым его нутром, в стальных стропилах, цепях и перемычках, мелькнули пятна нескольких фонарей.
Крац дал пройти поезду, издал пронзительный свист и кинулся к мосту. Яркий свет прожектора, направленный на насыпь, обнаружил кучку полицейких с баграми, фонарями, крючками, палками и вилами.
— Не видел ли ты чегонибудь эдакого,когда прошел константинопольский экспресс? спросил один из полицейских, поворачиваясь к Крацу.
— Решительно ничего, — мрачно ответил Крац. Проклиная полицейских в глубине своей души и с природным недружелюбием ко всему, что вынюхивает, вышаривает, выискивает и выслеживает, он зашагал к сторожке, твердо решив выпроводить незнакомца.
Но, когда он переступил порог, фонарь выпал у него из рук, палка застряла между ногами, а из груди вырвался вопль: чудного мохнатого Небодара на подстилке не было. Вместо него там лежал… чёрт возьми, там лежал мокрый, скомканный кошелек сторожа Краца с теми самыми десятью тысячами марок, которые теперь надлежало, с обратным мозговым напряжением, — настолько же тягостным, насколько тяжело возвращение из дивной по сравнению со счастливой туда отправкой, — надлежало прокалькулировать.