Мы прошли, таким образом, по основным ступеням той лестницы, которая вводит нас во внутренний опыт Гиппиус. Дальше того внешнего, что я сказала о нем, -- говорить нельзя, слова не властны передать опытное, постигаемое лишь действенно.
Выше я заметила, что путь принятия мира, как и путь аскезы, приводит к сознанию одной и той же реальности, с некоторою, однако же, разницею в тоне и духе мироощущения. Разница эта определима лишь под углом зрения религиозной психологии имения и неимения. Поясню сказанное. Преобладающим типом христианского мироощущения является тип религиозного неимения; "блаженны неимущие" -- это подразумевается само собою при живом усвоении аскетических идеалов. Неимущие мира, неимущие воли, неимущие ничего, -- таков идеал христианских подвижников {Таинственный евангельский текст о том, что люди не смеют иметь мало, о том, что у неимущего отнимается и то малое, что он имеет, -- неисповедимо, но явно расходится с обычною христианской психологией, выработанной двумя тысячелетиями.}. Но не иметь так же трудно (если не легче!), как и иметь. Ответственность абсолютного неимения равна ответственности абсолютного имения.
Мы не рабы, но мы Божьи дети,
Дети свободны, как Он.
Раб не имеет ничего, а дети -- наследники и хозяева Отчего Имущества. Психология имения, религиозного держания того, что дано человеку Богом, имеет и свое подвижничество, и свое блаженство. О подвижническом пути "имения" говорит нам вся поэзия Гиппиус, ибо она есть как бы запись борьбы, -- заключенных в душу человеческую, -- рабьей и сыновней миро- и самоосознанности, причем идеальною предначертывается последняя, т. е. сыновняя. О блаженстве же имущего говорят нам уже не слова поэзии Гиппиус, а дух, "температура" (если можно так выразиться) и ритм их, внутренняя тайна их музыки, всегда радостной, всегда блаженной в своих достижениях. Употребив музыкальный термин, я сказала бы, что поэзия Гиппиус, вся, построена на каденциях, причем диссонансы только углубляют, только подчеркивают эти каденции; полнота разрешений и дает поэзии этой ее особенную цельность и радостность, как бы опаляет внутренним счастьем близко к ней наклоняющихся. "Ночью", "Брачное кольцо", "Победы" и др. открывают нам, до какого блаженства может доходить это религиозное чувство имения, чувство держания мира и Бога (знания о Боге) -- в себе. Я закончу свой разбор несколькими словами о том, что в поэзии чрезвычайно важно, что обусловливает собою степень проникновения в душу ее, -- а именно, о плоти стиха. Все мы знаем изысканность речи Зинаиды Гиппиус, она вошла даже в литературную поговорку. На каждом стихотворении Гиппиус -- отпечаток ее индивидуальности; не признать его среди тысячи других совершенно невозможно для знакомого с ее поэзией. Разбирать, в чем тайна особой, своеобразной утонченности Гиппиус не входит в мою задачу. Это дело специально филологическое, и оно слишком растянуло бы мой очерк. Укажу только на одну черту, наиболее характерную, которою, если и не обусловливается, то во всяком случае очень часто объясняется специфически-гиппиусовская изысканная "убедительность" (иного слова не подберу) стиха. Это -- пользование аллитерациями на согласные буквы, необыкновенно мастерское и вместе с тем не надоедающее, не утомительное. Вот, например, строчки из отдельных стихотворений:
...Темны, теплы тихие стены ("Цветы"),
...Шелестят, шевелятся, дышат (они же).
Последняя строка усложняется повторением гласной "я", очень удачно сочетающейся с "с" и "т".
...Их ласки жалки, ссоры серы ("К пруду"),
...Вот Лета. Не слышу я лепета Леты ("Там"),
...Пуста пустыня дождевая ("Август"),
...К рассветным росам пойдем со властью ("Земле"),
...Вешнего вечера трепет тревожный,
...С тонкого тополя веточка нежная, --
двойная аллитерация на согласные и гласные (стихотворение "Ты"). И много других.
Как образец необыкновенно красивой и умелой аллитерации, придавшей стиху играющую, безостановочную стремительность, привожу "Весенний ветер":
Неудержимый, властный, влажный,
Весельем белым окрылен,
Слепой, безвольный -- и отважный,
Он вестник смены, сын времен.
В нем встречных струй борьба и пляска,
И разрежающе остра
Его неистовая ласка,
Его бездумная игра.
И оседает онемелый,
Усталый, талый, старый лед.
Люби весенний ветер белый,
Его игру, его полет...
На этом я и закончу мои краткие замечания о стихотворной оболочке того идейно-целостного, религиозно-двойственного волеучения, которое раскрывается нам в поэзии Гиппиус. То, что я сказала об этой поэзии, -- как и всякие попытки изложить вероучение, тайна которого передается не в слове, а в опыте, -- неизбежно слабо и неудовлетворительно. Попытка раскрыть догму всегда ведет к схематизированию, а схема не влечет за собою живого проникновения в душу идеи, она только определяет (и поэтому урезывает) те грани, меж которыми знание размещается. И подобно тому как бумажные деньги сами по себе не есть еще ценность предмета, а только ходячее указание на эту ценность, схемы являются бумажными деньгами религиозных идей, они не заключают в себе внутреннего содержания их, а только определяют их ценность. Иными словами, схема есть обращение идейных ценностей, и в этом ее собственное бессилие, но и точно так же ее необходимость. И забывать или же умалять эту необходимость не следует.
Если беглый очерк мой послужит, хотя бы для немногих, указанием на тот живой, действенно-религиозный гнозис, который содержит в себе поэзия Гиппиус, и побудит их отнестись к ней с достаточным вниманием, -- я стану считать цель свою вполне достигнутой, ибо цель эта -- не научить определенному знанию, а указать на его ценность.
Печатается по: Шагинян М. О блаженстве имущего. Поэзия З. Н. Гиппиус. М.: Альциона, 1912.