Вот идут по двору, в мастерские, двое рабочих. Это Иона и Рудокопов. Они ведут давнишний спор: кому же живется лучше — рабочему или крестьянину?
— Ты вот все домой несешь, — хрипловатым баском увещевает Иону Рудокопов, — а я еще семье помогаю, с получки всегда надо что-нибудь послать в деревню.
— А тебе не помогают? А ты оттуда ничего не получаешь? — петухом налетает на него Иона, — хорошо говорить, если у тебя вся семья в деревне, да еще здесь бабу завел, обшивает да стряпает. А вот у меня семь душ, мал-мала меньше. Мне-то каково?
— А ты не пей, — выкидывает последний козырь Рудокопов.
— Кто пьет? Пес твой пьет. Я разве пью? С чего я пью? — кричит задетый за живое Иона.
Всем своим видом он напоминает петуха, яростно нападающего на добродушную дворнягу.
Иона — старый рабочий. В свое время дед его имел огород и небольшой сад, где-то около Бобруйска. Огороды, торговлишка, экономия всегда и во всем, дали возможность деду «купить» правожительство в большом городе — Петербурге — предмете мечтаний. Город плохо встретил Юденевичей. Во втором поколении торговлишка пришла в упадок, чему не мало способствовали и «власть имущие» над бедным евреем, — околоточные Казанской части и пристав. И третье поколение в лице Ионы Абрамовича было принуждено отправиться двенадцати лет от роду в слесарную мастерскую в подвал одного из громадных домов Ивановской улицы.
Иона не любит рассказывать о своей юности, не любит вспоминать ее горькие дни. Был он и на казенном, генерала Обухова заводе, за Невской заставой, на «Промете», Верфи и «Парвиайнене». Походил и по частным Зильбермановским и Варгунинским мастерским — живопыркам.
Не один десяток раз переменил и местожительство.
Иона никогда не был в деревне. Природу он знает по Озеркам и Ржевке — пресловутым питерским предместьям, куда он с такими же подмастерьями еще в молодости ездил в денежные дни со штофом водки и закуской.
Не любит Иона когда упрекают его в пьянстве. Неприятно, тяжело Ионе. Запил он с тех пор, как в девятьсот девятом году выбросили его за участие в стачке с завода. Других приняли обратно, а его выбросили, как еврея.
Пьет Иона с тех пор непробудно.
Рудокопов — кровельщик, уроженец Тверской губернии. Рабочий, до сих пор не теряющий связи с деревней.
В революцию, в первые же дни наступающей голодовки, спровадил в деревню бабу свою с ребятишками. А сам на завод. И не плохо: в деревне хлеб, крупа, масло, в городе мануфактура, табак, соль.
Живет, не тужит. Издевается грубовато над Ионой. Но так, слегка. А если что, так и поможет. И защищает того от насмешек. А ребята любят подшутить над Ионой. То провод электрический прикрепят к заслонке печи, где тот берет угольки для своей трубки, да еще водой пол польют, чтобы «било» сильнее. То нагреют на горне инструмент, так что не возьмешь его в руки. То, уловив момент, когда Иона наклонится к верстаку или повернется к сверлу — «автоматке», воды нальют в любимую трубку. И ждут, когда начнет Иона ругаться, а сами гогочут кругом.
Молодежи в мастерской много. В трансформаторной — комсомольское царство. Комсомольцы кабельной сети — активные ребята. И хорошие производственники. Да и есть им у кого учиться. У таких мастеров, как Глазов не забалуешься. Он не ругает, не шлет в завком. У него другая система наказаний: на плохую работу, где не получишь специальности. «Не балуй, работай».
Ну и тянутся.
Бывает — прорвется. Что делать — молодость.
К примеру — выпивка. Как не выпить. Все пьют. Скрывать нечего. Пьют и партийные. Вон Петров или Александров (мало партийцев на кабельной) — «чешут» почем зря, пожалуй, и беспартийному много очков вперед дадут.
Работе это, конечно, мешает.
Нет хорошего партийного влияния. А оттого и прогулы бывают, кражи (свинец от очищенного кабеля всяк своей собственностью считает).
Да и кто будет слушать пьяницу? Хотя вот Петрова слушают. Про себя зовут сумасшедшим, а слушают. Знают, что за человек Петров, он на фронтах четыре года дрался. Петров слесарь с 1914 г., — солдат одного из бесконечных номерных сибирских-стрелковых, что устлали своими телами поля Восточной Пруссии и Галиции. В 1917 г. вступил в партию большевиков. Загорелся, увлекся и бессменно комиссарил и агитировал словом и наганом на всех фронтах. После Польского продотрядил, работал в Чека, а там попал в лазарет и даже в психиатрическую лечебницу. Измотался человек, заговаривается часто. Нервы балуют. Не может говорить спокойно. Чуть-что, так встанет в привычную, какую-то возбужденную позу, жестикулирует, если слов не хватает.
Горяч Петров и в работе немного суетлив. Сердится на всех, если не ладится дело. Любит спорить с Ионой. А тот грамотный старик. Беготня по заводам не прошла бесследно. Сведений нахватался всяких. Хоть и дразнят Иону (еврей ведь), а чуть что — за советом к нему да к Петрову.
Иону как-то Ира Нелецкая, секретарь завкома, после горячих споров «ходячей энциклопедией» назвала. Кличка приклеилась. Хотя ребятам у Ионы же пришлось спрашивать, что такое энциклопедия.
Год за годом идет. Жизнь все лучше и лучше, хоть и есть еще недовольные.
— Равноправия мало, — жалуется Журавлевский. В двадцать первом все равны были. Карточка литер А и «трудовая» в добавок, а теперь по разрядам. Кому 9-й, а кому и пятый.