Мишель гораздо меньше жалел, чем он показывал вид, двух „одиноких и несчастных“ женщин, просивших у него поддержки. Он уже давно потерял всякую иллюзию насчет характера г-жи Морель и думал теперь, что он слишком хорошо узнал Фаустину, чтобы обманываться насчет бескорыстия ее угрызений совести и искренности ее отчаяния. В Париже, затем в Трувилле, он уже начинал понимать, что вдова Станислава Вронского была очень склонна завязать вновь порванную некогда связь. Два раза потерпев неудачу, прекрасная графиня рисковала последней ставкой. Она звала друга и сильно надеялась удержать мужа. Вот что прочел Мишель, почти против воли, между жалобно-беспомощными призывами послания из Барбизона, причем ни малейшее тщеславие не примешивалось к его догадкам. Прекрасная сирена, ослеплявшая русский Двор, смотрела не иначе, как на посредственный выход из тяжелого положения, на любовь своего бывшего поклонника. Конечно, привлекательность борьбы, удовольствие отнять у мисс Северн, может быть любимого ею, жениха могли подзадорить и воспламенить Фаустину; она осталась довольно хорошей комедианткой, чтобы проникнуться ролью, которую она собиралась играть, переживая ее заранее; но пусть только явится новый граф Вронский, и прощай начатая идиллия!
Равнодушие милосердно, и Мишель прощал графине Вронской настоящие расчеты так же, как и прошлое пренебрежение; но в злополучном письме одна фраза, в которой шла речь о Сюзанне, его оскорбила, хотя он не хотел сознаться в этой обиде молодой девушке.
Восемь лет тому назад Тремор пришел к заключению, благодаря очень горестным событиям, что у Фаустины не было сердца; он теперь заметил, что у нее также не хватало такта, что было более важно для светской женщины. И он поклялся, что он ей даст это почувствовать со всей возможной деликатностью.
Однако не надежда дать вежливый урок графине Вронской направляла Мишеля в Барбизон. Скорее раздраженное желание доказать Сюзанне, что у него сильная воля и он не намеревается подчинить ее кому-бы то ни было. Затем он чувствовал себя несчастным и поэтому испытывал ту смутную и суетную потребность причинять страдания другим, которую так часто рождает горе.
Одного мгновения было довольно, чтобы рассеять очарование и вернуть молодого человека к его сомнениям.
Был ли он любим? Он этого не знал теперь, и затем он чувствовал, что, если он и любим, его жизнь тем не менее будет беспокойна и тревожна. Никогда не сможет он избавиться от воспоминания, которое Сюзи вызвала накануне совсем ребяческим словом, выражавшим однако действительный факт: соглашаясь выйти замуж за своего кузена, мисс Северн думала только о его средствах.
Бедному или менее богатому и вынужденному вести борьбу за существование, было бы отказано. Теперь, в тот час, когда его горячая мольба была бы может быть понята, в час, когда уже его признания в любви ожидали, его желали, — так как в гневе Сюзанны, кроме раздраженной гордости, трепетало и немного любви, — в этот, казалось, решительный час уныние овладело Мишелем.
Как он при всем том обожал ее, этого капризного ребенка. С какой радостью, в надежде высказать ей наконец свои сомнения и свою любовь, шел он к ней, когда нашел ее бледную с письмом Фаустины в руках!.. И тотчас же, так быстро! — она сделала свой гибкий жест — непреклонным, свой мелодичный, молодой девичий голос — жестким! ее неудовольствие было законно, но почему она выказала только гнев? почему она не плакала? Горе, значит, более сильное, чем оскорбленная гордость, не сжало ее сердца, когда она могла думать, что не любима? Почему она была зла, почему она стала искать и тотчас же нашла самые жестокие слова?
Что касается этой угрозы разрыва, брошенной как бы случайно, это было просто необдуманное слово; Мишель страдал и от этой угрозы, но он обуздал свое страдание. Теперь нужно было, чтобы Сюзанна знала хорошо, что ей не было даровано право говорить: „я вам запрещаю“, раз она не желала говорить: „я вас прошу“… Может быть, Мишель также хотел ее наказать за то, что она сомневалась в нем… который так сомневался в ней?
Итак, он решил ехать в Барбизон, и на следующий день после ссоры направился к вокзалу, чувствуя смертельную тоску и гораздо более сильное желание запереться со своими книгами в башне Сен-Сильвер, чем слушать сетования г-жи Вронской.
Это имя будило в нем — и он это обнаруживал в себе с некоторым удивлением — лишь очень отдаленное эхо.
Воспоминание, которое он стыдился бы изгнать, оставалось в глубине его души, воспоминание о прекрасной молодой девушке, получившей его первую клятву, давшей ему первую радость и его первое мужское страдание, но прекрасный образ не походил на вдову графа Вронского, и новая любовь, менее экзальтированная, но может быть более сильная, преодолела волнение, вызванное вредным любопытством и горечью обманутой страсти, которое толкнуло Мишеля войти в ложу, где, как он знал, он увидит Фаустину и которое вновь захватило его в Трувилле, в тот майский вечер, когда, казалось, будто волны приносили вопли страдальцев, умирающих под пыткой.
С полным равнодушием, без ненависти, как и без любви, молодой человек собирался встретиться лицом к лицу с той, которую он когда-то любил и так потом ненавидел.
Его гнев проходил. Фаустина говорила, что она несчастна. Кто знает? Может быть в конце-концов это и было так! Мягко, с тонкой деликатностью, он даст ей понять, что она избрала ложный путь. Он любил свою невесту; его счастье, его безграничное счастье было в любви Сюзанны. Но он постарается быть в своих советах, если их действительно просят, верным другом, о котором говорило письмо.
В то время как Тремор думал обо всем этом, он услышал, как его позвали, и он издал восклицание удивления и радости, заметив Дарана, который был в Париже со вчерашнего дня, но которого он ожидал в Ривайер только завтра. Они шли один момент друг подле друга, разговаривая через пятое в десятое, как всегда бывает, когда есть многое, что сказать; затем Даран, следовавший теперь в том же направлении, что и Мишель, спросил его о цели прогулки.
— Я еду с поездом в 11 часов, — ответил молодой человек с какой-то покорностью, — еду в Барбизон.
— В Барбизон, совсем один? По делам?
— Да, по делам.
— Это очень спешно?
— И да и нет… — сказал Мишель равнодушно.
— Скажи-ка, разве нет возможности написать? Мы провели бы прекрасно целый день вместе у меня! Ты увидишь, я привез из своего путешествия целую кучу вещей и затем у меня также масса новостей, которые нужно тебе рассказать. Это тебя не соблазняет?
Это его напротив очень соблазняло. Он не чувствовал себя в настроении признаний: даже перед Дараном, своим верным другом, он хотел умолчать сегодня о сомнениях, которые его грызли, но ему казалось, что атмосфера простой и естественной близости, прежние разговоры, дали бы ему забыться от его мучений. Он, однако, колебался, Сюзанна ни в каком случае не должна была предположить капитуляцию перед ее требованиями.
— Ты боишься рассердить твою невесту? — спросил Даран, обладавший большой находчивостью.
— Моя невеста меня сегодня не ждет.
— Превосходно! Послушай, откровенно говоря, Тремор, нет ли возможности отложить твое дело?
— Да, — заявил наконец Тремор, хотя еще нерешительным тоном.
— Тогда я тебя похищаю, — решил Даран, — ты напишешь письмо у меня, я велю его отнести на вокзал, и до вечера мы не расстаемся. Это решено.
Мисс Северн мало спала эту ночь.
Вечером она объявила, что чувствует себя совершенно здоровой и что она решила начать свою прежнюю жизнь здоровой молодой девушки, что, впрочем, ей уже давно разрешено доктором.
Она решила с самого утра заглушить свое горе и неприятные размышления, которые не преминут ее беспокоить весь день. Она сопровождала Колетту в Прекруа, куда только что приехали Бетюны, она болтала, смеялась, и шумная радость Клода и двух девчурок нашли в ней самый живой отклик. Однако, вопреки самым похвальным усилиям, ее воображение блуждало в другом месте, далеко от Прекруа, под большими деревьями Барбизона, в длинных и свежих аллеях леса, где опиралась на руку хорошо ей знакомого кавалера, светлая и изящная дама, которую, как ей казалось, она тоже знала.
Невольно она представляла себе графиню Вронскую очень красивой, сильно отличающейся, от некоей маленькой американки — увы! столь неинтересной. Она представляла ее высокой и стройной, немного надменной; волосы в виде бандо бархатистого черного цвета окаймляют незабываемое лицо с правильными чертами цвета лилии. Как Мишелю не сравнивать классический профиль Фаустины, ее тяжелые волосы, ее походку легендарной королевы с неправильным личиком, с банальными завитками, с живым и тонким силуэтом бедной Сюзи?
Ах! если из этого свидания, любезно принятого, возродится прежняя любовь!..
Сюзанна чувствовала себя временами так мало способной ему, именно ему, нравиться! Она прекрасно знала, что она может нравиться, она знала, что она красива; она знала, по крайней мере, что многие ее находили такой; но эта прелесть, эти чары, о которых свидетельствует всеобщее восхищение, вначале почти удивившее ее, в чем они? Оне казались ей случайными, неуловимыми, переменчивыми; как их направлять, сделать из них сознательную силу? И она чувствовала себя безоружной перед Мишелем, всякая борьба казалась ей бесполезной.
В этот день Сюзанна находила себя некрасивой, тощей, плохо одетой. Графине Вронской, еще окруженной ореолом прежних мечтаний, достаточно было появиться, чтобы победить.
И однако? Однако Мишель выбрал свободно свою невесту. Графиня Вронская была вдова, и Мишель это знал в ту минуту, когда он письменно, в одно и то же время корректно и мягко, немного холодно и дружески, просил руки Сюзанны Северн.
Это значило, что он уже не любил графиню Вронскую! Ничего, ведь ничего на свете не обязывало тогда Мишеля жениться на маленькой кузине, которую он едва знал и которой был почти неизвестен.
Сюзанна старалась таким образом разумными рассуждениями успокоить себя, слушая рассеянно болтовню Май. Она себе говорила еще, что Мишель не был равнодушным женихом прежних дней; она вновь переживала драгоценные часы, проведенные в маленькой гостиной Колетты, она вызывала в памяти взгляд, более нежный, растрогавший ее, ласковое слово, заставившее забиться ее сердце; она заключила из этих воспоминаний, что так, как Мишель, ведут себя, когда хоть немного любят. Затем, переходя к ревнивому страху, она горько над собой смеялась за то, что принимает свои желания за действительность. Мишель мог почувствовать, один момент, влечение к миловидной молодой девушке, которой восхищались его друзья. Мишель мог быть растроган той опасностью, какой подвергалось подле него слабое и молодое создание; но как далеко было от этой неопределенной привязанности или этой банальной жалости до настоящей любви, той любви, которая будучи некогда обманута, была достаточно могущественна, чтобы омрачить навсегда существование этого сильного человека!
В течение долгой помолвки, если нечто похожее на любовь и появилось в душе Мишеля к молодой девушке, на которой он собирался жениться, под влиянием ревности или сострадания — один взгляд Фаустины обратит в ничто нарождающееся чувство… Мишель не сумел воспротивиться просьбе графини Вронской. Она сказала: „я пробуду два дня в Барбизоне“, и в первый же день он поспешил к ней… ну да, он не поступил предательски по отношению к Сюзанне, не скрыл от нее своего твердого намерения ехать в Барбизон!
Однако мисс Северн спрашивала себя еще, привел ли Мишель в исполнение свое намерение. Ничто не доказывало, что он уехал в Барбизон и, если он туда отправился, ничто не доказывало, чтобы он говорил с графиней Вронской о чем-либо другом, кроме дел. Он сказал:
— Я тем более поеду, что не понимаю смешного чувства, которое заставляет вас смотреть, как на обиду, на мой визит к двум бедным женщинам…
Да, двум; г-жа Морель конечно жила с своей дочерью…
Встреча в Трувилле была совершенно случайная, и во время той встречи ничего не было сказано, чем могла бы оскорбиться невеста; Мишель объявил это тоном, который самое простое утверждение делал как бы клятвой. Сюзи никогда бы не пришла мысль сомневаться в словах Мишеля.
Увы! Он мог отвечать за прошедшее, он мог уверять, что намерения его благородны, но когда он вновь увидит чародейку… Сюзи чувствовала себя слабой, ничтожной рядом с этой женщиной, и она страдала, и ее терзало желание отомстить за свое страдание и бессилие, — Мишелю еще более, чем Фаустине.
Вернувшись и оставшись одна, в то время как Колетта меняла платье, она попробовала читать роман, о котором ей говорила Май, но ее глаза напрасно пробегали страницы. Смысл слов оставался для нее темен; она менее, чем когда-либо, интересовалась этими вымышленными лицами, слова любви которых ее раздражали, как ирония, горести которых казались ей пошлыми. Затем ей принесли с почты письмо; письмо этот раз было действительно для нее. Оно носило название деревни, соседней с Ривайером, и было отчаянным посланием бедного Поля.
„Дорогая мисс Сюзи!
„Жак и Тереза считают меня в Париже, Симона также; но я не имел мужества удалиться, я более не живу, я теряю голову! Вы это знаете: мое счастье зависело от согласия Жака, он же опекун своей невестки. В этом согласии мне было отказано, и у меня вся надежда только на вас.
„Две личности действительно имеют достаточно влияния на моего брата, чтобы заставить его изменить принятое решение, Тереза и Мишель; Тереза уже на нашей стороне, я успел убедиться; но Мишель, вмешательство которого было бы, может быть, решающим, сам слишком благоразумен, чтобы не быть немного строгим к таким ветреникам, как я. Он будет защищать мое дело только в том случае, если вы его выиграете перед его судом, дорогая мисс Сюзи. О! вам вовсе не будет тяжело выиграть его, мое дело, у вашего жениха! Вы! Вы можете смягчить скалу! И затем Мишель вас боготворит, и вполне основательно. Пусть только ваш голосок и ваши хорошенькие глазки вмешаются в это дело, и все пойдет прекрасно. Не правда ли, они вмешаются?
„Завтра, в понедельник, я буду находиться от четырех до шести часов в охотничьем павильоне у перекрестка Круа-Пьерр. Если бы, вы и Мишель направили вашу прогулку в эту сторону, это было бы большим счастьем для несчастливца, который вас уверяет здесь, дорогая добрая фея, в самой благоговейной и самой безграничной преданности.
Ваш друг Поль“.
— Бедный Поль! — прошептала Сюзанна.
Это восклицание обозначало также: „бедная Сюзанна“! Нужно было с вашей просьбой обратиться к графине Вронской, Поль. Красноречие хорошеньких глазок, которым вы поручаете ваше дело, сильно рискует остаться незамеченным. Что касается прогулки в Круа-Пьерр… какая ирония.
Мишель совсем не думает прогуливаться со своей невестой…
Бедный, бедный Поль!
Эта мысль не надолго заняла молодую девушку. Роман Поля Рео и Симоны Шазе казался ей в этот час почти таким же банальным, почти так же мало достойным остановить ее внимание, как и желтый томик, принесенный из Прекруа. Только один роман существовал на свете, начавшийся в известный день марта очень поэтично, под синеватым лучом готического окна, в двух шагах от таинственной могилы одного крестоносца.
Мисс Северн остерегалась довериться или пожаловаться своей кузине, которая, вся отдавшись радости свидания с Май Бетюн, не думала более задавать ей вопросы. Перед обедом г-н Фовель, только что вошедший с Мишелем, заметил совсем громко, что Сюзанна бледна, и молодая девушка почувствовала в эту минуту, что взгляд ее жениха остановился на ней. Она весело ответила, что чувствует себя чудесно и что прогулка окончательно вернула ей прежнюю бодрость.
Мишель, казалось, забыл вчерашний спор. Он протянул руку Сюзи, как обыкновенно, даже обращаясь к ней с несколькими словами. Что обозначала эта манера? То, что он ездил в Барбизон, или то, что он отказался видеть Фаустину?
Сюзанна охотно бы последила за своим женихом, чтобы прочитать в глубине его темных зрачков тайное отражение его мыслей. Но она не осмеливалась пристально смотреть на Мишеля, как не смела, да и не хотела к тому же, его расспрашивать.
Сидя подле Колетты, она вновь взялась за свою книгу, и все время напрасно пробуя поймать в разговоре Роберта и молодого человека хоть одно слово, которое могло бы дать ей какое-нибудь указание, она притворялась совершенно равнодушной. Однако это напряженное состояние целого дня ее ужасно ослабило; теперь спокойствие Мишеля ее выводило из себя. Несколько раз он расспрашивал Колетту о визите к Бетюнам, но он не сделал никакого намека о своем собственном времяпрепровождении в продолжение этого долгого, этого бесконечного дня.
По правде сказать, Мишелю, несмотря на его великодушное в данный момент настроение, тяжело было бы признаться в том, что его гордость рассматривала, как известное отступление перед противником.
Письмо, написанное у Дарана графине Вронской, — образцовое произведение почтительной вежливости и почти дружеское, где встречались как бы непредумышленно вещи на самом деле вполне взвешенные, — доставило бы Сюзи наслаждение триумфа, а Мишель не думал, чтобы Сюзи этого заслуживала. Он решил оставить молодую девушку в полной неизвестности, не говорить ни о письме, ни о графине Вронской, ни о Даране; он остался тверд в своем решении, но по понятной человеческой непоследовательности досадовал на свою невесту, что она держалась в этот вечер так же естественно с ним, как и он с нею.
Действительно, во вчерашнем гневе… был только гнев. Мишель готов был заплакать от досады… и он удваивал любезность и непроницаемость.
Сюзи было более невмоготу, у нее являлось желание закричать:
— Видели ли вы эту женщину? я хочу это знать, скажите мне это, скажите скорее! Какова бы ни была правда, я ее предпочитаю этому мучительному неведению!
И она продолжала на него смотреть, между тем как он разговаривал, играя машинально конвертом письма Поля Рео. Но напрасно. Он говорил о Понмори, о Столичном Учетном банке, о бирже… Наверно он видел Фаустину. У него был счастливый вид, по крайней мере так полагала Сюзи. Что произошло между ними? Во всяком случае, что ему было до того, что он причинил ей столько беспокойства! Ах! злой человек!
Когда раздражение Сюзанны дошло до глухого бешенства, сдерживаемого, но готового ежеминутно разразиться, в ее уме мелькнула идея, нелепая идея, разыграть комедию, и легкая улыбка полуоткрыла ее сжатые губы.
Быстрым движением она схватила конверт, который Мишель держал довольно слабо, и вырвала его у него из рук. Удивленный, он взглянул на молодую девушку; тогда она опустила глаза немного смущенная и сказала очень быстро:
— Прошу извинения, это беспрерывное движение вашей руки меня раздражало.
Но Мишель все еще смотрел на нее, мало убежденный, стараясь также рассмотреть конверт, скрываемый ею.
— Вы получили это письмо сегодня вечером? — не мог он удержаться, чтобы не спросить.
— Конечно, разве вы этого не заметили?
— Нет.
— От кого? — спросила рассеянно Колетта.
— От этой портнихи из Мерана, которая, знаешь, шила мое голубое платье.
Куда девалась прежняя неподкупная искренность? Письмо от швеи, действительно, пришло в одно время с письмом Поля.
— А! — сказала Колетта.
Сюзи торопливо разорвала конверт, взятый ею, спрятала клочки бумаги в карман и склонилась над книгой.
Мишель продолжал спорь с г-м Фовелем, но цель мисс Северн была, должно быть, достигнута: все еще продолжая говорить об акциях, о биржевых вестях, об Учетном Банке, Мишель смотрел на нее от времени до времени, украдкой, за вечер довольно много раз.
Мишель, пораженный быстротой, с какой был схвачен и разорван конверт, несомненно смутно встревожился; может быть даже, он вспоминал, что ему говорила накануне Сюзи? Тем лучше! Он будет думать об этом конверте, будет страдать, оскорбленный в своем великолепном мужском тщеславии и воображая невесть что. И уже Сюзи в мягкосердечии своем намеревалась, при случае, растравить маленькую, нанесенную ею, как она надеялась, рану.
— Я бы хотела быть уверенной, что он плохо спит! — говорила она себе несколько раз в течение ночи, сама очень плохо проводя ночь.
Затем, подумавши, она говорила: „я убеждена, если он не спит, он думает об этой женщине“.
На следующий день, когда она снова увидела Мишеля, завтракавшего в Кастельфлоре, она почувствовала себя жестокой. ее план был готов.
Она пойдет одна в павильон Круа-Пьер. Она воспользуется свиданием с Полем для того, чтобы разыграть тайну и встревожить Мишеля.
Нужно было только, чтобы письмо, полученное от Поля, не попалось на глаза Мишелю: содержание письма могло лишь успокоить его. Мисс Северн прибегла к следующему приему. Вначале она терпеливо ждала вопроса Мишеля, часто ее опрашивавшего, какие были ее планы на после-полудня, затем, так как вопрос не являлся, она немедля перешла в наступление.
— К которому часу ты заказала карету, Колетта?
— К двум часам; это тебя устраивает?
— Прекрасно.
Этот раз г-н Фовель спросил ее, впрочем довольно рассеянно:
— Куда вы едете, Сюзи?
— К Маргарите Сенваль.
— Совершенно одна?
— Да; Колетта не выходит.
Мишель или не слыхал намека или не придал ему значения. Наступило молчание.
— Мишель, — спросила Сюзанна, — когда возвращаешься от Мишо, не слишком ли удлинит путь, если идти мимо Круа-Пьер?
Молодой человек казался удивленным.
— Нет, почему?
— Какое нужно взять направление? аллею направо от дверей Мишо?
— Да… но…
— Зачем ты это спрашиваешь? — сказала, улыбаясь, Колетта.
— Так, чтобы знать.
Разговор отклонился в сторону. Роберт и Мишель должны были отправиться с одним из утренних поездов; они рассчитывали остаться в Париже два или три дня, и Колетта, которую занимал лишь момент возвращения всех в Кастельфлор, завалила своего мужа поручениями швейцару и всей прислуге, оставшейся на лето в ее особняке на улице Тильзит.
— Колетта, — сказала еще вдруг Сюзи, как бы упорно преследуемая одной и той же мыслью, — мне хочется отправиться к Мишо после моего визита к Маргарите.
— Ты не очень устанешь?
— Нет же, раз ты мне даешь карету.
— Делай, как хочешь, милочка.
Тогда, неожиданно, молодая девушка бросилась на шею г-жи Фовель.
— Благодарю, моя Колинетточка, благодарю!
— Вот сумасшедшая! — воскликнула Колетта, сердечно возвращая поцелуй.
Сюзи кинула быстрый взгляд в сторону Мишеля, затем пробормотала:
— Прости, я, знаешь, нервна со времени моего приключения…
И она пошла сесть в другой конец комнаты к фортепиано, слегка задев клавиатуру.
Почти тотчас же Мишель поднялся и пошел облокотиться на инструмент, как раз против нее.
— Хотите, чтобы я проводил вас в Шеснэ? — спросил он.
Она моментально перестала играть.
— Это не имеет смысла! я еду навестить Маргариту.
— Ну, тогда к Мишо. Я зайду за вами в Шеснэ, в час, который вы мне назначите.
— Нет, благодарю вас.
— Почему?
— Потому что мне это будет скучно. Я желаю оставаться одна.
Мишель внимательно посмотрел на свою невесту.
— Что у меня, нос кривой? — спросила она раздраженная.
— О, нет, но вы странная. Вчера вы казались удивительно… веселой. Я почти считал вас миролюбиво настроенной, и вот теперь…
— Теперь я весела и нисколько на вас не сержусь. Вы прекрасно знаете, что наши ссоры всегда так кончаются, сами собой. Это доля очень влюбленных женихов и невест мириться. Мы, мы забываем.
— Если вы забыли, — настаивал молодой человек, — зачем же отказываете вы мне в позволении сопровождать вас?
— Я вам уже сказала: потому что я желаю оставаться одна.
Она остановилась, затем в тоне подозрительно шутливом:
— А если у меня свидание с… кем-нибудь, у меня тоже?
Лицо Тремора потемнело.
— Бывают шутки далеко не забавные.
— Неужели? — возразила Занна вызывающе.
Затем она удалилась. Она была довольна: Мишель побледнел слегка. Несколько минут позднее он подошел к ней.
— Вы оставите карету у Мишо, не так ли?
— Не знаю.
— Вы будете слишком утомлены, чтобы возвращаться пешком, но если вы хотите во что бы то ни стало злоупотреблять вашими силами, велите маленькому Мишо проводить вас по крайней мере через лес. Дни уже на много стали короче: будьте осторожны.
— Посмотрим.
Эти лаконические ответы тоже имели характер вызова.
— Сюзи, — воскликнул Тремор, — вы замышляете какое-нибудь сумасбродство.
— Может быть, — ответила она с большим спокойствием.
У молодого человека вырвалось движение раздражения.
— Сюзи, я вам… — начал он.
Но он сдержался.
— Нет, — сказал он сквозь зубы, — вы не будете иметь удовольствия вызвать мой гнев, чего вы добиваетесь уже с полчаса. Я, право, не понимаю, зачем я теряю время, слушая ваш вздор.
И он взял газету.