Когда поезд подходил к станции, Мишель выглянул в окно, чтобы встретить приветственную улыбку Колетты и, напрасно поискав на почти пустынной платформе хорошенький, тонкий силуэт, которого жаждал его взор, он почувствовал одно из тех жгучих и непоследовательных разочарований, которые так часты у впечатлительных натур и которые кажутся так несоразмерны при хладнокровном сопоставлении с причиной, вызвавшей их.
За вокзалом, под толстым ореховым деревом, дававшим некоторую защиту лошадям от еще яркого в пять часов пополудни солнца, его ожидал экипаж из Кастельфлора; но неожиданная телеграмма Мишеля не застала ни г-на, ни г-жу Фовель, уехавших с утра в Париж на целый день. Это мисс Северн отдала необходимые приказания. Эти подробности, полученные им от кучера, не рассеяли печальное настроение Мишеля. В противоположность многим людям, видящим в от езде только средство более полного наслаждения по возвращении комфортом и интимным спокойствием родного крова, Тремор давно бы отказался от путешествий, если бы каждый раз при от езде помнил с яркостью переживаний свои впечатления, всегда тяжелые или горестные, по возвращении.
Лесная дорога, соединяющая Ривайер с башней Сен-Сильвера, напоминала ему много мрачных часов. Часто, в конце довольно тяжелого дня, он чувствовал себя, катясь по ней, усталым от дальних странствований, испытывая в то же время отвращение к ожидавшей его монотонной жизни в „Голубятне“. Обыкновенно, Колетта, сидевшая подле него, свежая, как прекрасное утро, желала увлечь его в Кастельфлор, но Кастельфлор, слишком веселый и, в особенности, слишком светский, мало привлекал Мишеля в эти дни нравственной усталости.
Не поддаваясь дружеским настояниям, он одиноко возвращался в „голубятню Сен-Сильвера“, по контрасту чересчур угрюмую и чересчур пустую, но где он был свободен от белого галстуха и светской болтовни.
Сегодня, увы! совсем не нужно было выдумывать предлоги, чтобы отказаться от ласковых приглашений г-жи Фовель. Странная идея покинуть деревню в июле месяце при 35° в тени, чтобы очутиться в атмосфере раскаленного асфальта! А Сюзанна? Почему она осталась в Кастельфлоре, когда ей было бы так естественно сопровождать Колетту? Конечно, она побоялась пропустить „garden party“ у Сенвалей, „five о’сlоск“ у Понмори, или одну из тех прогулок в шумной толпе, приключения которых она несколько раз блестяще, в тоне живом и игривом описывала Мишелю в своих письмах. Письма, которым иные, несколько чуждые французскому языку обороты придавали особенную прелесть, письма, не лишенные ума, которые часто каким-нибудь удачным словом, меткой характеристикой, неожиданной проницательной оценкой какого-нибудь положения вызывали улыбку на уста того, кто их получал. Письма, не лишенные также сердечности, там где говорилось о Колетте и об обоих малютках, с милыми нежностями, но все таки письма легкомысленного ребенка! Письма девочки, веселившейся накануне, которая будет веселиться завтра и которая торопится заменить какую-нибудь часть фразы тремя восклицательными знаками, чтобы тотчас же снова идти веселиться. Ни одного разумного проекта, ни одного серьезного рассуждения, ни одного намека на будущее! Иногда Мишель сердился на Колетту за ее досадное влияние своим легкомыслием на эту розовую бабочку. Там, однако, в течение своего спокойного путешествия, в стране, не всегда возбуждающей удивление, но прелесть которой наполняет душу теплотой, молодой человек дал себе слово быть терпеливым и добрым, скрывать под постоянным благодушием, вниманием и заботами равнодушие, леденившее его. Он собрал в своем сердце, за неимением любви, целые сокровища снисходительности, за отсутствием элементов положительного счастья — то, что составляет первое отрицательное условие его, — мир душевный.
Вдоль фиордов, под голубым сиянием дня и белыми сумерками арктических ночей, между расплывчатыми и неуловимыми реальностями страны, где предметы и люди кажутся иногда призраками некоего исчезнувшего мира, образ Фаустины не покидал его.
Засохшая земля стучала под копытами лошадей, громадные тучи пыли поднимались, затем мало-помалу падали вновь на прежнее место, так как слишком спокойный воздух не мог осилить их тяжести. Синева неба постепенно бледнела у горизонта, где сливались в опаловые оттенки дали, зелень полей, засеянных овсом, и желтизна ржи. Над обильно сочными цветами, густо разросшимися среди колосьев, кружились нежные и золотистые при сиянии дня насекомые, похожие на произведения ювелира.
Мишель сильно любил в своем раннем детстве голоса стрекоз. Долго он не знал настоящего происхождения этих звуков, и когда он ложился в траву, чтобы лучше их слышать, он объяснял следующим образом свою ленивую позу: „Я слушаю, как поет солнце“… И в этот летний день „солнце пело“, и в его пронзительных звуках чувствовались как бы сверкающие жала; но Мишель, став взрослым, не находил более прелести в его пении. Он думал, что самые светлые лучи гаснут, как только они проникают в некоторые жилища, подобно тому, как самые юные лица внезапно становятся мрачными, попав в угрюмую среду.
Даран был в отсутствии, он проводил время в Кентукки у своего отца и должен был переехать в свой маленький домик в Ривайере только в сентябре.
Мишель принялся думать о теплом гостеприимстве Рео с желанием пойти постучаться в виллу „Ив“ и попросить себе места за столом маленькой семьи в этот одинокий вечер.
Башня Сен-Сильвера показалась на повороте дороги; вскоре карета остановилась у решетки. Между тем как слуги завладели чемоданами, Тремор вошел в сад. Цветущие лианы, казалось, переплетались здесь, чтобы защищать волшебный сон „Спящей Красавицы“; путешественник нашел, что вся эта дикая и буйная растительность, которую он однако любил, придавала входу в его жилище вид запущенности.
Он поднялся по аллее, густые неподстригаемые деревья которой пропускали на землю ослабленный бледно-изумрудный свет. Мишель воображал себе развалины заколдованного замка под влиянием этой аллеи дикого сада, как вдруг за крутым поворотом, где шпалеры зелени были ниже, он увидел входную дверь башни. У входа, как бы в рамке из серого камня, звездообразно убранной лютиками, Сюзанна с Жоржем и Низеттой ждала его. Маленькие ручки обвились вокруг тальи мисс Северн, две курчавые головки прижались к складкам ее платья, а большая кузина улыбалась приветной улыбкой, спокойной, но, казалось, расцветшей на летнем солнце, подобно всем этим цветам, которые украсились и окружили ее, приветствуя. И внезапно, в свете причудливого чувства контраста Мишелю показалось, что нет ничего естественнее, как найти здесь, посреди вьющихся цветов, стремящихся в высь, к небу, эти маленькие детские ручки и эту улыбку молодой девушки. Это была не невеста, будущая супруга, приветствуемая с волнением и радостью, но это были — на пороге, который он привык находить пустынным — жизнь и веселье, явившиеся в образе этих трех молодых и радостных созданий; это были сияющие глаза, протянутые руки, смех, готовый брызнуть.
— О, как вы добры, — пробормотал он, дружески пожимая руки мисс Северн.
В рабочем кабинете Сюзанна рассказала целую массу мелких новостей. Она отказалась ехать в Париж, чтобы присутствовать на завтраке у Рео, а также, чтобы угодить Низетте, и к тому же в это время не стоило ездить в Париж. Поэтому, так как Колетта и Роберт должны были вернуться только завтра, ей пришла мысль встретить своего кузена в башне Сен-Сильвера, и она завладела вместе с малютками голубятней; Антуанетта, старая няня, воспитавшая Мишеля и Колетту, чувствовала себя как бы бабушкой обоих детей последней и попросила позволения принять участие в затее.
— Кажется, что так более прилично, — заключила молодая девушка.
Мишель смотрел вокруг себя; все руанские китайские вазы были полны роз; на письменном столе овес и широкие полевые маргаритки высовывались в виде тонкого снопа из зеленой бронзовой вазы.
Сюзанна ответила на его взгляд.
— Это мы разорили сад… О! как красив этот ваш девственный лес.
Низетта ходила от букета к букету, указывая своему дяде все цветы, собранные ею самой. Жорж овладел толстой книгой и перелистывал ее подле окна.
— Вы не сердитесь, Мишель, что мы осквернили святилище?
— Напротив, я очень счастлив и очень вам благодарен.
Он вышел из комнаты на несколько мгновений, чтобы отдать приказания.
В буфетной, в компании Жакотты, Антуанетта пила чашку молока.
— Прелестную жену получите вы, Мишель! — сказала она. — Все ее любят.
Вместо всякого ответа Мишель улыбнулся. Он не вспоминал совсем о письмах, светская легкомысленность которых его часто раздражала; он забывал, что Ривайер был еще усеян замками и виллами, где маленькая собирательница свежих цветов смеялась и танцевала все лето; он помнил только, что у двери его дома встретило его веселое личико и что искусная женская рука разукрасила букетами его рабочий кабинет.
Когда он возвратился, Сюзанна рассматривала ковровые вышивки.
— Ваша голубятня прелестна! — сказала она.
— Однако немного скучна.
— Нет скучных жилищ, Мишель, есть скучные люди, и только.
Мишель взял на руки Низетту и повел Сюзанну из комнаты в комнату, благодушно рассказывая ей происхождение старой мебели, подробно вскрывая ее старинную красоту.
— Вы не страшились бы жить в этом старом жилище? — спросил он, забавляясь видом мисс Северн, такой молодой и такой современной, в амбразуре окна, где она уселась, играя прялкой.
— Три месяца в году? Нет, совсем нет. Это настоящий музей, которым я буду гордиться. И Кастельфлор так близок!
— Сюзи останется навсегда в Кастельфлоре, — заявила Низетта в сознании своего всемогущества.
Жорж, понимавший больше, презрительно улыбнулся.
— Глупая, — сказал он, — Тонти не захочет.
Обход башни Сен-Сильвера продолжался.
Внизу, в первом этаже, находилась обширная, круглая, еще не меблированная зала.
Мишель, смутно недовольный при намеке Сюзанны о близости Кастельфлора, сделал усилие и дружеским тоном сказал:
— Вы можете отделать эту залу по своему, если… захотите принимать.
— Я об этом думала, — ответила молодая девушка с большим спокойствием. — Но мне бы хотелось иметь старинную мебель, такого же стиля, как и остальная. Такую же мне хотелось также в мою комнату. Невозможно внести сюда безделушки! Достаточно, что я сама здесь помещаюсь! Великий Боже, какой анахронизм!
Это решение понравилось Мишелю и, когда они вернулись в кабинет, согласие было полное.
— А что если бы мы пообедали с вами! — предложила Сюзанна, когда стенные часы пробили шесть.
Послали нарочного в Кастельфлор и, как бы устраивая кукольный обед, молодая девушка уселась против Мишеля.
Дети смеялись и болтали в восторге от „праздника“, восхищались странными цветами на сервизе, кубками, заменявшими стаканы, и геральдическими животными, вытканными красными нитками на грубом суровом полотне скатерти.
Сюзанна говорила о Роберте и Колетте, о детях, о Кастельфлоре, об удовольствиях, которые она получила, о вновь приобретенных друзьях. ее глаза блестели, голос ее весело звенел.
— Вы очень любите свет? — спросил Мишель.
— Очень… хотя я его мало знаю.
— Потому что вы его мало знаете, — сказал он с ударением.
— Совсем нет, чем более я его узнаю, тем более я его люблю!
Мишель замолчал, и Жорж подхватил разговор:
— Ты знаешь, я езжу верхом! — объявил он совсем кстати.
Тогда Низетта быстро, задыхаясь и путаясь в словах, рассказала непостижимую историю о „младенце-лошади“, который был очень злой и с ел своего папу.
Взрыв смеха Сюзанны, такого молодого и искреннего, заразил Мишеля; но Жорж давил своим презрением девчурку, упрямо поддерживавшую достоверность истории. Ей это рассказал Поль Рео, и он даже знал „папу-лошадь“.
— Я даже думал о том, чтобы пообедать у Рео, настолько я чувствовал себя одиноким сегодня вечером, — сказал Мишель.
И он почувствовал благодарность, так как ему было бы тяжело бежать из под собственной кровли. Он подумал, что Сюзанна действительно была веселая, милая, приятная и что ее головка выделялась красиво и изящно на зеленых обоях стен.
— Видитесь вы часто с Рео? — спросил он.
Рео! Она была без ума от Рео. Как прелестна эта Тереза! Добрая, умная и такая простая! Так как г-жа Рео лишь на год старше Сюзанны, церемонные отношения между ними длились недолго. Через неделю они уже называли друг друга по именам; Симона Шазе, совершенное дитя, но какая милая! И Поль был превосходный юноша, и г-н Рео прелестный человек… От этих восторженных похвал хорошее настроение Тремора еще выросло. Ему казалось, что г-жа Рео должна была иметь на Сюзанну благотворное влияние.
Этот разговор продолжался, не смущаемый никакой задней мыслью.
— Я, однако, погрешаю против всех моих обязанностей, — воскликнула Сюзанна, — я вас не расспрашиваю о вашем путешествии… Есть путешественники, которые бы мне этого не простили…
— О! — заметил довольно меланхолично молодой человек, — путешественники любят говорить о своих путешествиях, чтобы рассказывать о себе самих… Я же не нахожу себя достаточно интересным, чтобы говорить о себе…
— Это не то, но у меня были ваши письма. Они были очень хороши, ваши письма. Мне казалось, что я читаю статью из „Revue des Deux Mondes“, — утверждала Сюзанна с тем спокойствием, которое заставляло часто сомневаться: шутит она или говорит серьезно.
Задавая себе вопрос, была ли эта фраза похвалой автору писем или наоборот критикой писем жениха, Мишель поклонился.
Она продолжала:
— Не скажу, чтобы это вызвало у меня охоту поехать на Северный полюс. Я там заболела бы сплином.
Тогда, находясь еще под обаянием страны, покинутой им, Мишель стал восхвалять ее меланхолическую и мечтательную прелесть, круговорот ее бурной и торопливой жизни, этот чудесный долгий день, эту обильную растительность, это лихорадочное веселье, которые, казалось, спешат появиться и расцвесть, как бы неся в себе сознание своей скоротечности.
Потом с предметов он перешел на людей.
Сюзанна слушала его, удивленная, заинтересованная, говоря сама лишь настолько, чтобы Мишель мог сохранить убеждение, что за ним следят и его понимают. До того в их разговорах он заставлял говорить невесту гораздо больше, чем говорил сам.
Но вскоре он остановился и принялся смеяться.
— Ну, — сказал он, — я поддался общей слабости путешественников и стал вам рассказывать похождения моего воображения в Норвегии. Часто упрекают путешественников в недостатке правдивости, жалуются на их лживые или мало искренние рассказы. Таким образом, люди вполне умные, возвращаясь с Востока, например, говорят вам: Восток, — но он не существует, я искал синевы, золота, великолепия, грез; я нашел грязные улицы, мало симпатичное народонаселение и брак базаров улицы Оперы! Тот, кто описал Восток, как страну чудес — солгал! Но тот не солгал, кто видел, действительно видел, — не сомневайтесь, — и прекрасное небо, и прекрасные мечети, он даль себя захватить этому неведомому, неизвестному ему до того, очарованию… Только первый путешественник, умный или нет, не был, конечно, неправ… И не спрашивайте меня, кто из двух путешественников видел правильно… Может быть, вы были бы теперь изумлены, если бы знали Норвегию!
По окончании обеда Мишель распаковал часть привезенных вещей: резьба по дереву, редкая, с чем то глубоко индивидуальным в замысле и в работе, вышивки с гармоничными и тонкими оттенками — работа норвежских крестьянок; Сюзанна покраснела от удовольствия, когда ее жених преподнес их ей. Со смехом дети овладели игрушками, привезенными им, и Низетта сжимала в своих объятиях куклу в финском костюме, больше ее ростом.
Но уже карета ждала в течение нескольких минут. Стоя перед зеркалом, выгибая свою хорошенькую талию, в черном атласном поясе, мисс Северн прилаживала свою вуалетку.
— Итак, вы не были скандализованы моим визитом? — спросила она через плечо. — Ведь у вас тут, во Франции, такие смешные. Вначале я была озабочена, постоянно спрашивая себя: принято ли здесь или нет, прилична ли я? А затем, баста! я решила быть самой собой! О! я буду вас конфузить, вы увидите, если не сегодня, то это будет завтра или позднее!
Он протестовала так как действительно, приехав тоскующим и не ожидая ничего веселого, он провел прелестный вечер.
Молодая девушка немного наклонила голову, чтобы застегнуть перчатку; вдруг она подняла ее и посмотрела своему кузену прямо в глаза; это была иногда ее манера.
— Майк, — сказала она, — хотите заключить со мной договор? Не будем изображать из себя жениха и невесту в жанре Манцони[27]!.. Раз уже выяснено, что мы не романтические влюбленные, и что нам не пристало ни одному, ни другой проводить жизнь, воркуя как голубки, будем товарищами. Вы увидите, я премилая, когда захочу; я не совсем глупа, я убеждена, что я сумею вас понять, несмотря на мои ветреные манеры… и мне с вами не скучно, нет, мне кажется, что вы на меня совсем не нагоняете скуки… Затем, со мной вы будете часто смеяться, как сегодня вечером, я в этом уверена… а для вас это будет превосходно, избегать ваших „blue devils“[28] … так как у вас бывают эти „blue devils“. О! не говорите — нет… Мы будем гулять, мы станем разговаривать, и так как мы не будем считать себя обязанными заниматься исключительно только самими собой, мы сможем быть любезными со всеми и прослывем за прелестных жениха и невесту… что разрушит все установившаяся понятия… Идет?
Она протянула ему свою маленькую, открытую ручку; он ее взял и пожал, улыбаясь:
— Идет, — сказал он.
Шаги лошадей замирали в отдалении. Мишель сел под деревьями. Восхитительная свежесть ласкала его лицо, ароматы подымались от травы, где трепетали бледные сияния. Вдали пели голоса, идеализированные расстоянием.
С глазами, устремленными то на небо, как бы забрызганное золотом, то на величественный верх башни Сен-Сильвера, весь в цветах, Мишель долго отдыхал в этой спокойной и мягкой полу-тишине.
Светлые решения, принятая им в те прекрасные дни, когда, облокотившись на перила, он следил за туманными гребнями норвежских гор, как бы двигавшимися навстречу пароходу, скользившему по зеленой воде, крепли в его сознании.
Он посвятит себя счастью этого ребенка, который не был избранной им подругой, но с которым столкнула его судьба. Он постарается развить в ней более серьезные мысли, более энергичную нравственную и умственную жизнь, но он будет иметь дружеское снисхождение к ее молодости.
Товарищи, — сказала Сюзанна, уезжая. Пусть будет так. Они будут товарищами, эти жених и невеста, которые не могли быть влюбленными, и таким образом, не играя банальной комедии, лицемерие которой возмутило бы Мишеля, они научатся понимать друг друга. Их характеры свыкнутся, никакое бессмысленное принуждение — рожденное задней мыслью никогда не выходить из официальной роли, — не помешает им обмениваться мнениями без притворства. Боязнь не понравиться или желание заставить себя более полюбить не будут внушать им тех действий, тех слов, надуманных или невинно рассчитанных, которые составляют почти тот же бессознательный обман; избавленные от заблуждений любви, от опасности идеализировать друг друга, они будут смотреть друг на друга правильными глазами, не ослепленными искусственным скоропреходящим светом.
До опасного испытания совместной жизни, между ними установятся мало-помалу отношения взаимных уступок, снисходительности, осторожности, кротости, которых она требует и которые, сразу навязанные, кажутся несправедливыми, горькими и иногда неприемлемыми, если глубокая любовь не превращает эти жертвы в радости… И может быть оно окажется прелестным, это товарищество?
Спокойный и свободный под этим прекрасным небом от всяких капризных желаний, Мишель припоминал все события вечера. Было так приятно смотреть на эти смеющиеся лица, так было сладко слышать эти веселые голоса! Одну минуту он забыл свою роль жениха, банальную, как букет, посылаемый каждый день из цветочного магазина, чтобы быть самим собою, и чем-то лучшим — существом молодым, беспечно веселым, не резонируя над своей радостью.
На следующий день в Кастельфлоре, с глазу на глаз со своим братом и после тысячи вопросов, Колетта заговорила о Сюзанне.
— Это была прелестная идея поехать пообедать с тобою; она удивительна, эта маленькая Занна. Она ничего не боится и всегда чувствует себя свободно, верхом, на велосипеде… Между бедными, которых она узнала во время своего пребывания в Прекруа, она избрала мать и детей одного крестьянина и каждую неделю, какая бы ни была погода, она им несет помощь; она почувствовала влечение к Терезе Рео и почти ежедневно ходит одна через лес, чтобы провести час в вилле „Ив“; она щебечет и вкривь и вкось обо всем, что ей приходить в голову, она презирает многоязычную молву, как свою первую куклу, и все это так просто, так открыто, так простосердечно, что каждый, наконец, начинает находить ее манеру действовать самой естественной в свете. При этом — француженка, француженка до корня волос, несмотря на свои манеры „янки“! Она тонкая копия с миниатюры тети Регины! Это — обольстительница. Ей достаточно показаться, улыбнуться и произнести два три словечка, чтобы „победить целый край“, как говорить Лангилль, который безумно ее любит и хочет поднести тебе ее портрет. Ах, ты мне дашь прелестную невестку!
— Было бы, может быть, более правильно сказать, что ты мне даешь прелестную маленькую жену, моя милочка, — поправил Мишель, улыбаясь, — но мы прекрасные друзья, Сюзанна и я. Правда, она для меня немного светская или я немного домосед для нее, как хочешь. Но при некоторых уступках с одной и другой стороны, это различие вкусов потеряет свое значение. Я раздумывал и стал очень благоразумен.
— Ах! тем лучше! — одобрила Колетта с убеждением. — Видя, как Сюзи искренно веселится, я часто себя спрашивала, не будут ли ее милые увлечения причиной ссор между вами.
— Зачем? У меня нет ни малейшего желания быть помехой ее радостям. Что я находил бы ужасным, это обязанность сопровождать Сюзанну во все говорильни к Сенвалям и К 0, но она слишком умна, чтобы требовать этого. И сознаюсь, я очень рассчитываю, что даже потом вы будете продолжать провожать ее в общество, когда у меня на это не хватит мужества. Видишь ли, Колетта, она еще совершенно молода, весела, могу ли я ей предложить существование сыча, которое нравится мне самому? Это было бы с моей стороны нелепо и жестоко.
— Ты будешь идеальным мужем! — предсказала Колетта, хлопая в ладоши.
Между тем Сюзанна входила, тоненькая в своей черной драповой амазонке.
— Ах! что-то мне подсказало! — воскликнула она, — это я вашу лошадь видела на дворе? Вы поедете меня сопровождать?
— Но Сюзанна, — начала Колетта, принимая вид матери, — не знаю, прилично ли это?
Молодая девушка скрестила руки и смотря прямо в лицо г-же Фовель:
— Прилично! — повторила она. — Ведь Мишель и я кузены!.. и даже жених и невеста сверх того! Стоило ли это в таком случае труда.
И она была так комична в своем негодовании, что молодой человек искренно расхохотался.
— Ну, Колетта, разреши! — сказал он. — Мне право кажется, что в деревне… и затем Сюзанна американка. Право можно ей простить лишний „американизм“.
Колетта также смеялась:
— О! дело в том, — заключила она покорно, — что одним больше или меньше!..