Колетта заставила горничную повторить себе два раза краткие объяснения Сюзанны.
— Мисс Северн напишет мне по прибытии на место?
— Да, сударыня.
— Но вы уверены, что она вам не сказала, почему ее вызвали в Париж или по крайней мере, имя особы, вызвавшей ее?
— Мисс Северн сказала мне только: „очень старый друг“.
— Это м-ль Жемье! Это похоже на Сюзанну! — заключила Колетта.
Затем, оставшись одна с Низеттой, она небрежно села в уголок маленькой гостиной, где она имела обыкновение садиться в часы, свободные от светской суеты… И там она вздохнула, с потухшим взглядом, печально сложив губы.
Уже давно, гораздо раньше Мишеля, с более равнодушной покорностью она примирилась со странностями Сюзанны. Даже в эту минуту она не была обеспокоена, она едва была удивлена, но она признавалась себе, что ей была неприятна, немного раздражала ее, эта новая выходка ее кузины. Кастельфлор без Роберта, без Мишеля, без Сюзанны терял свою прелесть. Колетта сердилась на м-ль Жемье, отнявшую у нее ее Занночку… И во имя какой прихоти, один Бог ведает! Она сердилась на Сюзанну, уехавшую, не спросив ни у кого совета, по зову, достаточно странному, помешанной старухи! Она сердилась на самое себя, чувствуя себя такой вялой, такой праздной, такой бестолковой в своем одиночестве.
Г-жа Фовель снова вздохнула, и этот раз вздох ее походил на зевок. Низетта ворчала, она хотела играть со „взрослой“. Присутствующая „взрослая“ ответила довольно резко. Короткий ответ и, еще более, сухой тон ответа казались такими необычными в этих всегда улыбающихся устах, что девчурка не настаивала. Приняв вид оскорбленного достоинства, она подошла посмотреть в окно.
Колетта оставалась на диване, нетерпеливо постукивая своими светлыми туфельками о серый с разбросанными по нему розовыми маками ковер, и уже у нее явилось раскаяние, что она „грубо“ поступила с Низеттой. Однако, маленькая Низетта не была злопамятна. Вскоре она перестала дуться, сильно заинтересованная тем, что она видела в окно.
Со стремительным движением она захлопала ручками и повернулась к матери:
— Вот Тонти! Тонти идет!
Г-жа Фовель пожала плечами.
— Да нет же, глупенькая, это не Тонти… Он в Париже, Тонти.
— Это Тонти! — утверждала Низетта, принимая обиженный вид, он поднимается по аллее с господином, которого я знаю.
Заинтригованная этот раз Колетта поднялась. Это действительно был Мишель. Несколько мгновений спустя он входил в гостиную в сопровождении Альберта Дарана.
— Разве Роберт не вернулся с тобой? — спросила г-жа Фовель с некоторым беспокойством, идя навстречу брату.
— Роберт вернется только дня через два-три. У него оказалось более дел, чем он предполагал, — ответил Тремор.
Успокоенная и уже восхищенная этим развлечением, появившимся в самый разгар кризиса убийственной скуки, она протянула руку Дарану, усадила его и тотчас же закидала массой вопросов, на которые не успевала получать ответы. Мишель сел и читал также очень молчаливо.
Горничная увела Низетту не без слез и сопротивления, но, вопреки своему обыкновению, молодой человек не обратил никакого внимания на шумное недовольство своей маленькой племянницы. Один момент он оставил разговаривать свою сестру и Дарана, затем живо, с волнением, которое выдавало легкое дрожание губ, он спросил:
— Сюзанна знает, что я здесь?
— Сюзанна? — сказала Колетта, возвращаясь к своей неприятной заботе; — ах! поговорим — ка о Сюзанне! Она в Париже, мой дорогой!
— Как в Париже? — повторил почти гневно Мишель.
— Да, в Париже! Она совсем сумасшедшая, — подтвердила Колетта.
И смеясь, она передавала и пространно объясняла слова Сюзанны. Мишель слушал со складкой посредине лба и с физиономией человека, ничего не понимающего.
— Она уехала в то время, как ты была в Прекруа, не дождавшись тебя, не написав ни слова?
— Я предполагаю, что она не имела времени написать мне, спеша на поезд, но, право, мне кажется, м-ль Жемье могла потерпеть до завтра.
Сначала Мишель ничего не ответил; затем, резко схватив сестру за руку он вдруг воскликнул изменившимся голосом:
— Колетта, вы ничего не знали? Ни она, ни ты, не правда ли? Она, в особенности, она ничего не знала?..
Полнейшее недоумение отразилось на лице г-жи Фовель.
— Но что случилось? — спросила она, задыхаясь.
Мишель вздохнул с большим трудом, сжимая рукою горевший лоб.
— Моя дорогая крошка, несчастье не ждет. Столичный Учетный банк лопнул, а так как все мое состояние или почти все…
С криком бросилась Колетта в объятия своего брата:
— О! мой дорогой, бедный братец!
Мишель обнимал ее, не говоря ни слова, облегченный тем, что нашел по крайней мере ее верной, любящей и такой взволнованной, такой потрясенной его горем.
Он поцеловал ее несколько раз с большой нежностью, затем, прижавшись щекой ко лбу Колетты, он прошептал:
— Ты не подозреваешь, что она это знает, скажи? Никто не мог ей это сказать?.. Не из-за этого она уехала?
Колетта привскочила.
— Сюзанна? но, мой бедный Мишель, ты бредишь. Как могла она узнать то, чего я не знала сама?
— Бетюны?..
— Бетюны, наверно нет. Прежде всего, Бетюн в отсутствии, а Май никогда ничего не знает. Затем Сюзи не видела никого из них ни вчера, ни сегодня.
— А газеты? Ты прекрасно понимаешь, что это катастрофа и для многих, кроме меня. Вчерашние вечерние газеты были полны этим.
— Ба! знала ли даже Сюзанна, что твои деньги лежали в Столичном Учетном банке… а что касается газет, мы их не читали… Она также, уверяю тебя… Я с ней рассталась только сегодня, чтобы отправиться в Прекруа и… смотри, — сказала Колетта, которой бросилась в глаза на маленьком столике между книгами и романами груда газет еще в бандеролях, — вот газеты!
— И затем, — возразил Мишель, — если бы она даже узнала что-нибудь, она бы не уехала… Она бы дождалась меня… ты тоже так думаешь, неправда ли?
— Конечно, она дождалась бы тебя… Если только она не уехала, чтобы встретиться с тобой.
Молодой человек покачал головой, и взгляд его выражал недоверие к судьбе.
— О, нет! — сказал он.
Колетта раздумывала.
— Ты права; если бы у нее было малейшее подозрение о том, что случилось, она считала бы нужным повидать меня, поговорить со мной; нет, она ничего не знала.
Тремор спрятал лицо в волоса своей сестры.
— О! моя дорогая, моя дорогая, — стонал он, — уверь меня, скажи мне еще раз, что ты уверена, что она меня подождала бы, что ты в этом убеждена.
— Но да, мой бедненький Мишель, да, я в этом убеждена; Сюзанна не уехала бы; из боязни разминуться с тобою, она подождала бы тебя здесь и она сказала бы мне все. Она тебя любит, я это знаю и…
— Она тебе это сказала?
Колетта казалась смущенной.
— Нет, но я это прекрасно видела.
Мишель горько рассмеялся.
— Ах! ты это видела… ты это видела, ну, так ты очень счастлива.
Он высвободился из объятий г-жи Фовель и сел на место, на котором сидел минуту тому назад.
Колетта казалась обескураженной.
— Никто ничего не предвидел? — спросила она, однако.
— Никто, — ответил Тремор. — Ты помнишь в тот вечер, муж твой говорил со мной о Банке; он слыхал, что циркулировали довольно дурные слухи… Но все было так неясно и так маловероятно, что я им не придавал большого значения. К тому же г-н Алленж, которого я видел по прибытии в Париж, не знал ничего точно и предполагал проделки прессы. Затем, третьего дня, на бульваре распространилась внезапная весть о самоубийстве Моро-Фромона, директора Столичного банка. И на следующий день несчастье стало известно. Бедняки, думавшие так же как и я, что разумно пристроили свое состояние, оказываются разоренными в несколько дней, может быть до последнего су.
— Но что же случилось?
Мишель казался измученным и Даран ответил за него.
— Моро-Фромон, в соучастии с двумя администраторами, втянул вне устава, банк в колоссальное дело перекупа и скомпрометировал его. Никто ничего не подозревал. Но был отдан приказ о преследовании синдиката, стоявшего во главе дела. Тогда Моро-Фромон увидал, что все потеряно и покончил самоубийством, несчастный… что однако, увы! делу не поможет.
Колетта спросила, ошеломленная этими, только наполовину ей понятными, объяснениями:
— Разве разорение полное, разве все деньги Мишеля потеряны?
— Нужно подождать ликвидации, сударыня, — возразил Даран, — но я не думаю, чтобы она дала удовлетворительные результаты.
Тремор пожал плечами.
— Я еще в числе счастливцев, — заявил он, — так как мне еще остается, благодаря моей недвижимости на улице Бельфейль, чем существовать, и я могу приняться за работу… Ах, Боже! если бы дело шло только обо мне!
Он перебил себя, возвращаясь все к той же мучительной мысли:
— Я хотел сам сообщить ей о том, что произошло, для того, чтобы ее успокоить насчет будущего, сказать ей, что я буду работать, что… и нужно же было, чтобы она таким образом уехала.
Он говорил с плохо сдерживаемым гневом.
— Послушай, мой дорогой братец, — сказала Колетта с некоторым упреком в нежном голосе, — нужно быть справедливым. Сюзанна не могла угадать, что ты раньше вернешься. Неужели ты думаешь, что…
— Я не знаю, я не знаю, — сказал он, как бы боясь того, что скажет Колетта. — Тот факт, что я не нахожу ее здесь, когда я печален, несчастен, меня удручает. Ах! я отдал бы десять, двадцать лет моей жизни, чтобы быть уверенным, что она ничего не знала.
— Но, мое дитя, — продолжала матерински Колетта, — ты можешь легко удостовериться. М-ль Жемье живет на улице Сен-Пер № 35. Поезжай завтра повидать Сюзанну.
— Ах, нет, — возразил жестко Мишель. — Ни за что на свете. Она сказала, что по приезде напишет тебе, не так ли? Посмотрим, напишет ли она тебе. Я хочу, чтобы она чувствовала себя свободной, совершенно свободной и что… Принимая в соображение, что она будет находиться перед необходимостью принять решение, пусть она не испытает никакого постороннего влияния, даже моего, даже влияния моей нежности, моего горя. Если она не напишет, ну… я подумаю.
— Но, — осторожно намекнула г-жа Фовель, — если бы я ей написала одно слово, маленькую банальную записку…
Суровым, нервным движением он схватил обе руки своей сестры.
— Слушай, Колетта, — сказал он тем прерывающимся голосом, который являлся у него моментами в этот день с тех пор, как он вошел в маленькую гостиную, — ты мне пообещаешь, что не будешь стараться увидеться с Сюзанной, что ты ей не напишешь, что не поручишь Роберту пойти ее повидать… что ты ничего не сделаешь, пока она не подаст вести о себе, сама… Для меня это очень важно, видишь ли, очень важно… Если бы ты меня ослушалась, я… я бы тебе этого никогда не простил, у меня есть серьезные причины, чтобы говорить так.
— Я обещаю тебе, мой дорогой брат, — ответила грустно г-жа Фовель, — ты лучше моего знаешь, однако…
Он пристально на нее посмотрел.
— Так ты обещаешь? — настаивал он.
— Да.
— Может быть, к тому же, она сама напишет, — продолжал Тремор, сразу облегченный, вспомнив, что все самые мрачные события существовали только в его воображении. — Как только ты получишь письмо, ты мне телеграфируешь, не так ли? Так как тогда, понятно, я пойду ее повидать…
Он перебил себя и продолжал мягко:
— Но, моя бедная, милая Колетта, я думаю только о себе. Ведь у вас тоже было что-то в Столичном банке… около двадцати тысяч франков.
Колетта сделала равнодушный жест. Всякое точное представление о деньгах было чуждо г-же Фовель. Она никогда не задумывалась, что могла стоить роскошь, бывшая ей так же необходимой, как воздух для дыхания, и которой ее окружали дядя, а затем муж. Она сказала, однако:
— Что, Роберту очень досадно?
— Конечно ему досадно, всегда досадно терять значительную сумму, но он думал только обо мне, милый Роберт, находя свои потери незначительными в сравнении с моими. Он был для меня самым лучшим, самым сердечным братом, Колетта, я этого никогда не забуду. Он и Даран были настоящей поддержкой. А я в ней очень нуждался; первую минуту, видишь ли, подобные удары немного тяжело переносить.
Он встал, и за ним последовал тотчас же и Альберт.
— Ты уезжаешь? — воскликнула живо Колетта.
Он сделал утвердительный жест.
— В Париж?
— В Париж, завтра утром, да… Мое присутствие там необходимо, но мне хотелось повидать вас, Сюзанну и тебя. Теперь я возвращаюсь в башню Сен-Сильвер, где мне нужно поискать бумаги…
— Ты будешь обедать совсем один? — настаивала молодая женщина.
— Даран обедает со мной и завтра со мной возвращается в Париж.
— А Роберт вернется только через три дня?
— Вероятно, через три дня. Да… До свидания, моя дорогая сестра.
Он обнял ее и поцеловал.
— Думай о твоем бедном братце, — сказал он.
Затем, прижимая ее нервно к себе, он добавил:
— Ты мне тотчас же телеграфируешь: улица Божон — не правда ли? тотчас же…
Колетта заплакала.
— О! прошу тебя, Мишель, — умоляла она, — прошу тебя, обедайте в Кастельфлоре, пожалуйста, г-н Даран и ты… Я чувствую себя так грустно, одиноко… Вы уедете после, тотчас же, если хотите.
Мишель уступил, и г-жа Фовель конечно не могла почувствовать, какую жертву приносить он, оставаясь дольше в Кастельфлоре, где все предметы делали для него более мучительным и, так сказать, более осязательным отсутствие Сюзанны, — как и его разочарование и мучительные опасения.
Когда он узнал о банковой катастрофе, в которой погибла большая часть его состояния, его первая мысль была о мисс Северн, и он почти тотчас же уехал. Ужасная тоска грызла его. Ему хотелось, чтобы молодая девушка услышала от него о бедствии, затем у него была потребность видеть ее, довериться ей, и он смутно надеялся получить от нее немного утешения, немного мужества. Было бы так утешительно и так приятно встретить ее тогда, услышать ее голос, произносящий утешающее, нежное слово, одно из тех слов, которые имеются у женщин для того, кого они любят, в минуту несчастья, почувствовать на своем лбу нежное прикосновение ее губ или руки; чувствовать ее совсем своей, чувствовать себя принадлежащим ей, проникнуться хотя один момент уверенностью, что будешь силен для борьбы, потому что не будешь одинок…
Он слишком многого ждал, многого требовал, может быть — Мишель так предполагал. В то время, как поезд катился к Ривайеру, его бедная страждущая голова утомлялась, перебирая одни и те же факты, скорее гипотезы, уже два дня одолевавшие его.
Сюзанна была молода, она любила роскошь, широкую и легкую жизнь, даваемую богатством; ей не миновать резкого упадка духа, может быть, полного уныния. Придется ее успокаивать сначала, раньше чем искать в ней источник энергии. Тремор давал себе слово быть убедительным, быть в особенности нежным, дать в первый раз говорить своему сердцу. Он успокаивал себя надеждой, что может быть, вопреки некогда изложенным Сюзанною теориям, он сумеет убедить молодую девушку, заставит ее взглянуть без особенной боязни на перспективу более скромной жизни. Он вспоминал моменты нежности, он видел лоб, глаза, которые в полутьме передней Кастельфлора, в час разлуки, так чистосердечно протянулись к его губам, ему казалось, он слышит застенчивый голос, шепчущий:
— Не прощайтесь со мной враждебно…
Минуту спустя он оторвался от этой мечты. Он представлял себе, как его доводы остаются напрасными и его нежность бессильной перед горем Сюзанны, и тогда он принужден будет сказать: „Я уже не тот богатый человек, с которым вы обручились; так как вы меня не любите, вы свободны“. Он много думал и как бы с наслаждением терзал себе ум и сердце, но как ни были многочисленны, разнообразны, необычайны и часто смешны предположения, которые он делал, ничто не предвещало ему то действительное ожидавшее его разочарование. Нет, он не мог этого себе представить, что он может не застать Сюзанну в Кастельфлоре, что мучительная неизвестность, сомнения и страх могут быть продолжены, жестоко увеличены.
Она уехала внезапно, таинственно, уехала, не сказав ничего. Бывали такие моменты, когда Мишелю казалось, что у него лихорадочный бред, другие, когда ему казалось, что он созерцает лишь превратности судьбы другого, незнакомого ему человека. Тогда нужно было, чтобы он себе повторял:
— Это ты, именно ты, страдаешь. Плачь же, кричи, ведь это ты несчастен. Вчера тебя считали между привилегированными этого мира. Женщина, которую ты любишь, была твоей невестой, ты мог ей предложить разумную и утонченную и в то же время спокойную и легкую жизнь, соответствующую ее натуре так же, как и твоей.
Ты мечтал быть настолько же любимым, как ты любишь, ты считал себя уже совсем близко от этого сердца, так долго ускользавшего от тебя. И вот сегодня все рушится вокруг тебя. Из твоего прежнего богатства тебе остаются кое-какие крохи, — „чем жить“, как говорят, — а от твоего счастья, твоей надежды у тебя не остается больше ничего. Эта невеста, это прелестное обожаемое тобой дитя, она уехала, тебя покидает.
Растравляемое, таким образом, это страдание сводило его с ума. Затем, он упрекал себя в оскорбительных сомнениях. Сюзанна не знала ничего. Она уехала, потому что… потому что… он не знал, не понимал, и мысли мешались, путались в его голове. Он страдал от наплыва дум.
Когда он достиг с сопровождавшим его другом решетки маленького парка, только что пробило 9 часов на колокольне Ривайера. Даран, прочитав мольбу в глазах, печально-утомленных и как бы недоумевающих перед тем, что увидели, будучи так долго обращены вниз, к земле, переступил лишний раз через порог башни Сен-Сильвера, и оба вошли в рабочий кабинет, где белая владелица замка с одетым на голову жестким убором улыбалась узорам обоев, где прялка ожидала женскую руку, чтобы завертеться и запеть, а мебель, в которой черви протачивали свой темный путь, извивалась в мучительных гримасах.
От Кастельфлора до башни Сен-Сильвера Мишель едва произнес несколько слов; теперь он сел, изнуренный, очень бледный, совсем молчаливый. Сначала Альберт избегал тревожить мысли, собиравшаяся за этим челом, на котором он угадывал в тени тревожные складки, но он начинал пугаться этого упорного молчания.
— Мой бедный, дорогой друг, — сказал он внезапно, — ты себе выдумываешь еще более горестей, чем у тебя есть, ты грызешь, мучаешь себя раньше даже, чем узнал что-нибудь верное.
Но Мишель, казалось, не слышал:
— Наконец, послушай, — добавил Даран, взяв его за обе руки с дружеской фамильярностью, — будь откровенен со мной: что ты предполагаешь, чего ты в точности боишься? Скажи мне все.
— Мне кажется, что…
Тремор остановился, затем продолжал вполголоса:
— Я жалок, я сержусь на себя, но я не могу отогнать эту мерзкую мысль, что она, узнав о моем разорении, не имела мужества разделить со мной тяжелое или посредственное существование, решила вернуть себе свободу, но боясь моего горя, упреков Колетты в момент, когда ей придется нам сознаться во всем, она уехала с намерением нам написать во избежание мучительного объяснения. Моя бедная маленькая Сюзанна! Ты прекрасно видишь, что я недостоин ее, раз я могу этому верить настолько, что становлюсь таким несчастным, как теперь.
— Я совершенно не понимаю, по какому праву ты измышляешь подобный подозрения, — сказал Даран, приблизившись немного. — Мисс Северн, ты сам с этим соглашаешься, могла быть только неполно осведомлена о помещении твоих денег, во-первых, а во-вторых, все то, что нам сказала г-жа Фовель, доказывает с несомненностью, что бедное дитя, подобно твоей сестре, ничего не знало о крахе Столичного банка, и наконец…
— Но ты находишь эту историю с м-ль Жемье правдоподобной? Послушай, ты находишь естественным, допустимым, чтобы Сюзанна, вызванная м-ль Жемье, полетела бы тотчас же, не дожидаясь Колетты, не написав ни слова?
— Я не нахожу это естественным… но это не причина сомневаться в ее правдивости, и не необъяснимо; затем, допуская, что мисс Северн уехала не в ответ на письмо м-ль Жемье, ничто не говорит, что она уехала, чтобы избежать свиданья с тобой.
— Зачем же она тогда уехала, зачем? что ты предполагаешь? говори…
— Я не предполагаю… я сознаюсь, что не более тебя понимаю, почему мисс Северн сочла за лучшее уехать; только я не раз замечал, что вещи, которые воображаешь себе очень запутанными, даже непонятными, в конце концов оказываются, будучи распутаны, самыми простыми на свете. Я заметил также, что бывают очень странные недоразумения и в особенности между людьми, любящими друг друга.
— Сюзанна меня не любить.
— Как ты это знаешь? ты ее спрашивал об этом?
— Я знаю, что она меня не любит.
— А она, знает она, что ты ее любишь?
Мишель покачал головой, грустно улыбаясь:
— Я ей этого никогда не говорил, представь себе.
— Это ничего не доказывает.
— Ах! ты меня не знаешь, — воскликнул с горечью молодой человек; — что я сделал, чтобы добиться ее любви? Я быль неприятный, злой, жестокий, я нарушал, отравлял все ее удовольствия, я был холоден, суров…
— Да, но все это еще тоже мало доказывает, — продолжал философски Альберт. — Но как бы то ни было, поверь мне, нехорошо так торопиться, обвинять, не выслушав, молодую девушку, твою невесту, считать ее бесчестной…
— Я ее не считаю бесчестной, — поправил Мишель очень мрачно, — нет, я не считаю себя вправе ее упрекать за то, что она меня оставила. Когда мы обручились, она была необыкновенно откровенна. Она не была женщиной, способной выйти замуж за первого встречного, независимо от его душевных качеств, но она питала ужас к бедности, она хотела выйти замуж за человека состоятельного… и она мне это сказала без обиняков. Я более не богат.
— Ты не беден, у тебя остается твой дом на улице Бельфейль, около 30 тысяч франков акций Колонизационного общества и затем башня Сен-Сильвер и довольно круглая сумма в картинах и художественных предметах; ведь это, черт возьми! не принимая даже в расчет, что может принести ликвидация Парижского банка; все это составить по меньшей мере 12–15 тысяч франков доходу. Ты заработаешь, в средний год, половину того же твоей работой… так так… А если тебе были бы нужны деньги, даже большая сумма, ты хорошо знаешь, что…
Добряк Даран остановился, взволнованный, не решаясь продолжать; затем он порывисто, протянул руку Мишелю и более тихо:
— Ты хорошо знаешь, что ты ее найдешь, не так ли?
Мишель сжал эту верную руку.
— Да, мой друг, — сказал он, — я это знаю, я в этом никогда не сомневался.
Он помолчал и продолжал более спокойно:
— В первую минуту, узнав о крахе Столичного банка, я почувствовал смертельный удар, но теперь, смотри… ах! клянусь тебе, что я чувствую себя способным проявить мужество, даже быть счастливым, если бы… если бы она меня любила!
— Ты помнишь, — продолжал Даран, — однажды я сказал тебе смеясь, какого я тебе желаю счастья: на 50 тысяч меньше годового дохода и любви достойной тебя женщины… в придачу. Я не думал, увы! пророчествовать, но почему бы мне оказаться пророком только наполовину! Потом мы разговаривали, здесь же, очень долго о мисс Северн…
— О, я помню! Невеста, навязанная мне нелепым стечением обстоятельств, была мне безразлична, и я недалек был от мысли, что она мне тягостна… не знаю, как все изменилось. Мне кажется, сначала я ее полюбил, потому что она добра, так деликатно, так человечно добра, что мне стало стыдно за мой эгоизм, глухой к нищете… Затем, я ее полюбил за то, что она изящна, потому что ее свежая красота, ее юная, открытая грация меня покорили, очаровали… Я ее полюбил, потому что… я не знаю, я ее так полюбил, что любил ее кокетливую наружность, ее ребячества, раздражавшие меня, ее нелепый акцент, не поддающийся исправлению, ее неправильное произношение некоторых слов, в котором она упорствует, как бы делая это нарочно…
В эти тоскливые минуты Мишель не мог удержать своей тайны и даже находил облегчение и радость в том, чтобы говорить о Сюзанне. Раньше чем Даран смог ответить, он продолжал:
— Мне следовало ей сказать, что я ее любил … я этого не сделал… Сначала я с трудом самому себе сознавался в этой любви; только, когда мне показалось, что я ее потерял, я понял… затем, ту знаешь, я застенчив, и мне казалось, что я так мало похож на мужчину, который должен был ей нравиться! Я боялся; пока я ей ничего не говорил, я мог думать, заставить себя думать, что она меня любит или полюбит, я мог надеяться… Но если бы она напомнила мне мои прежние слова, если бы она посмеялась!.. Нет, у меня не было смелости сказать ей то, что я чувствовал. Одно жестокое слово замучило бы меня. Я молчал и я ревновал, я был злой и находил удовольствие в том, чтобы ей противоречить, ее раздражать, мучаясь при этом сам. Затем, когда я ее доводил до крайности, когда я видел, что она была более чем рассержена, что ее глаза наполнялись слезами, что, наконец, она страдала, оскорбленная, задетая в своей гордости, — в гордости женщины, тогда я страдал более, чем она, у меня являлось безумное желание схватить ее в мои объятия, всю ее заключить в них, осушить ее слезы и просить у нее прощения… но я не смел, я не хотел и, причиняя зло, я был несчастлив, несчастлив до желания умереть, и я…
Волнение прервало его слова; он замолчал и закрыл лицо руками.
— И ты думаешь, — воскликнул Даран, — что ты мог так любить, так страдать, и чтобы при этом бедное дитя, на которое ты с наслаждением клевещешь, ничего бы не видело, ничего не поняло, ты думаешь, что никогда ничего не было ни в твоих глазах ни в твоем голосе, да, даже в минуты гнева, что кричало о твоей любви, о твоем страдании! Полно! а что касается, предположения, будто мисс Северн действовала из расчета, что…
— Она меня не любила.
— Она тебя не любила, когда вы были помолвлены, черт возьми! ведь ты точно также ее не любил. К тому же это не самое убедительное из моих доказательств. Я очень мало знаю мисс Северн, я разговаривал с нею два или три раза… Ну, я хочу тебе сказать, что достаточно мне было видеть ее четверть часа, встретить ее прекрасные, чистые глаза, чтобы понять, что эта маленькая женщина верна, как золото… и чтобы быть убежденным сегодня, что, если бы она захотела порвать с тобой, она сочла бы нужным сказать тебе это прямо в лицо, откровенно, как она тебе сказала в лицо, что она выходит за тебя без любви… И если бы я был на твоем месте, знаешь ли, что бы я сделал? я вернулся бы завтра в Париж, не теряя ни минуты, пошел бы к м-ль Жемье и все сказал — бы моей невесте, — сначала про мою любовь, слушай, как ты только что говорил это мне… затем…
Мишель его перебил:
— Нет, — сказал он, — это для меня вопрос гордости. Если бы я слушался своего сердца, я не медлил бы, знаешь! ах, Боже! нет! Какие бы меня ни ожидали страдания, я предпочитаю их этой неизвестности; но ты слышал, что я сказал Колетте. Я хочу, чтобы Сюзанна чувствовала себя свободной; если она ничего не знала о Столичном банке, если эта непонятная история, переданная мне Колеттой, действительно правда, Сюзанна напишет без промедления, как она это обещала. Если, приехав в Париж, она все узнала, она тоже напишет… Может быть она напишет мне; тогда… тогда будь уверен, что я буду скоро подле нее. И к тому же, если она даже ничего не узнает, если даже катастрофа Столичного банка не произведет на нее никакого впечатления, кто знает? может быть, я найду у себя письмо в Париже, ведь она думает, что я еще там.
Мишель воодушевлялся, говоря с внезапно просветлевшим лицом:
— Она, конечно, написала мне… чтобы я пришел ее повидать, или Роберту. Как я об этом не подумал? Ты прав, я всегда себе все представляю в худшем виде. Было бы так просто, так естественно надеяться, и, однако, я не могу, мой дорогой друг, я не могу…
— Напиши ей, по крайней мере.
— Это она должна написать.
— А если она не напишет? — отрезал Даран почти грубо.
Мишель вздрогнул.
— Почему ты это говоришь?.. Почему не написать?
— Разве я знаю? По причине, которой не знаю ни я, ни ты и которая вызвала этот странный отъезд. Что ты сделаешь, если она не напишет?
— Я выжду два дня, самое большое три дня, затем я ей напишу; я ей скажу, что я разорен и что я возвращаю ей ее слово… вот что я сделаю. Но раньше я не предприму никакого шага, я это твердо решил и никто не поколеблет моего решения.
Мишель говорил теперь таким решительным тоном, что Даран не настаивал.
Пожав слегка плечами, он поднялся и протянул руку своему другу.
— Доброй ночи, старина, — сказал он, — тебе нужно теперь немного отдыха и спокойствия; до завтра, к поезду в 7 часов.
Как только Даран вернулся к себе, он взял записную книжку и записал в ней адрес. Это был тот, который в простоте своей уверенно указала ему г-жа Фовель: М-ль Жемье, улица Сен-Пер, 35.