VII

Мишель велел оседлать Тристана к 10 часам и отправился в Прекруа, где он спросил г-жу Бетюн. Стоя перед окном в маленькой гостиной, он смотрел в сад.

Было серое утро с туманом, окутавшим деревья, и мелкий дождь время от времени одевал в траур все предметы. Тоскливая погода, наводящая сплин. В углу лужайки подымался одиноко тополь и так тихо колебался, что нельзя было слышать шелеста листьев.

Час объяснений пробил. Подобно ребенку, собирающемуся отвечать плохо выученный урок или испрашивать сомнительное позволение, Мишель подготовлял фразы. Почти такой же застенчивый, как и раньше под прикрытием искусственной развязности, он никогда не осмелился бы положиться на вдохновение минуты. Во всяком случае он не доверял себе и охотно прорепетировал бы сцену, в которой он должен был выступить главным актером: вступление, изложение фактов, сдерживаемое проявление сильного неудовольствия… Он извинится, что не нашел раньше удобного случая предупредить мисс Северн, и закончит очень деликатным и сдержанным намеком, что он не заслуживает счастья получить эту маленькую ручку, которой его удостоили, и не считает себя вправе принять ее.

Поэтому-то, в виду ожидавшего его нелепого положения, Мишель чувствовал некоторое утешение, вызывая в памяти открытое лицо Май Бетюн. Эту светскую женщину ничем нельзя было удивить, и кроме того она была бесконечно добра под своими легкомысленными манерами. Она с тактом и мягкостью исполнит миссию, которую возложат на нее по отношению к Сюзанне. Кто знает, может быть в своем желании загладить бестактность своего Клода, она доставит мисс Северн блистательное удовлетворение, и вскоре по мановению магической палочки, как в последнем акте феерии, появится какой-нибудь сказочный принц? Благодаря любезной женщине, маленькая Занна сможет приподнять свою бедную униженную головку и очень скоро в радости новой помолвки забудет, что когда-то от нее отказался угрюмый сыч башни Сен-Сильвера.

Мишель поклялся бороться против феномена „душевной оптики“, склонявшего его видеть все более серьезно, чем это было в действительности, подобно тому, как некоторые художники, благодаря особенному устройству глаза, видят все преувеличенно. Он возьмет тон совершенной беззаботности и непричастности к создавшемуся запутанному положению. Никакая ответственность не лежала на нем в этом бессмысленном подлоге, к которому примешивалось его имя. Автором обмана был Клод; естественные ответчики за виновного были г-н и г-жа Бетюн. И с какой-то тупоумной настойчивостью фраза, вполне логичная между прочим, приходила беспрестанно на ум Мишелю: „не могу же я однако жениться только потому, что Клоду вздумалось обмануть к 1 апреля воспитательницу своих сестер?“

Наконец молодой человек услышал шаги; вошла г-жа Бетюн. К несчастью она была не одна. Сияющая, как всегда, с выражением жизнерадостности в глазах и на губах, она приближалась легкой грациозной походкой, обвив рукой стан мисс Северн, которая улыбалась так же, как она, но более скромно и с краской на щеках.

Обе казались так молоды, так свежи, так светлы, одна в своей расцветшей красоте, другая расцветающей прелестью, что вместе с ними проникло в комнату очарование радости, весны, и благодаря им тусклый день, лишь скользивший по предметам, казалось, становился более теплым и более светлым.

Обменявшись „shake-hand“ они уселись с шелестом шелковых материй, и начался разговор, легкий, дружеский, но как бы выжидающий впереди чего-то серьезного.

Сначала Мишель сказал серьезно: „сударыня“, и Май посмеялась над ним за это. Кузены! Это было смешно!..

Тогда он стал избегать обращаться прямо к Сюзанне или, говоря с нею, не называл ее, и вскоре он заметил, что молодая девушка соблюдала ту же осторожность по отношению к нему.

Слово помолвка не было произнесено, даже не было сделано намека на это, но оно было в воздухе, неизбежное, и Мишель испытывал впечатление невидимой сети, медленно ткавшейся вокруг него, готовой упасть на него, опутать его. Ему было, действительно, почти настолько же невозможно признаться в правде г-же Бетюн в присутствии мисс Северн, как и внушить мисс Северн мысль уйти, чтобы получить возможность объясниться с г-жой Бетюн.

Через несколько минут молодая женщина коснулась жгучего вопроса.

— Я была убеждена, что письму Сюзи придется искать вас в Париже, — сказала она, — и я рассчитывала видеть в Прекруа не вас, а ваш противный почерк.

— Я застал письмо моей кузины по приезде и собирался ехать в Прекруа, когда встретил вас вчера, но с вами было так много народу, что я воспользовался первым предлогом, чтобы скрыться, — ответил Мишель, солгав с изумившим его самого хладнокровием.

— Бедный молодой человек! Сама того не зная, я была очень жестока, изменив ваши намерения, — продолжала г-жа Бетюн. — А Колетта, как она относится к этому событию?

— Колетта ничего не знает, — сказал Мишель, чувствуя как он все более и более запутывается, но думая, что в эту минуту он по крайней мере ни в чем не погрешал против истины.

Комическим жестом Май подняла сложенные руки к потолку, затем уронила их на колени.

— Не делайте слишком больших глаз, моя дорогая, — воскликнула она, — г-н Тремор такой оригинал, которого никто и ничто не исправит… Колетта и я мы вас предупредили.

— Вам сказали обо мне много дурного… кузина?

— Много.

— О! я нисколько на это не обижаюсь, может быть были даже чересчур снисходительны?

— Если вы напрашиваетесь на комплимент, я вас предупреждаю, что вы его не получите, но я вам даю полную возможность оправдаться в наших обвинениях, — объявила г-жа Бетюн, поднимаясь.

И она добавила:

— Моя дорогая, вы — американка, а Мишель Тремор — уроженец еще мало известной планеты, поэтому мне дозволительно действовать вне французских условностей. До свидания!

Шум двери, затворявшейся за ее изящным силуэтом, прозвучал в ушах несчастного Тремора, подобно погребальному звону. Ему хотелось найти слова, чтобы удержать г-жу Бетюн, предлог, чтобы она осталась, необыкновенно находчивой фразой добиться у нее минуты терпения и удалить Сюзанну, но это ему не удалось. Раньше даже, чем он успел мысленно представить последствия этого бегства, голос мисс Северн возвратил его к нетерпящей отлагательства действительности после нескольких секунд беспомощного смущения, в продолжение которых самые нелепые мысли осаждали его ум.

— Вы оригинал — это правда! — говорил голос, подчеркивая последнее слово.

Мишель вопросительно посмотрел на свою кузину.

— Вы меня не узнали в первый момент в „Зеленой Гробнице“? — спросила она.

— Нет, — ответил он уклончиво.

— Когда вы меня узнали, почему вы мне в этом не сознались?

— Но я могу вам ответить тем же вопросом, — возразил, улыбаясь, Мишель.

И он доказывал себе с извиняющей трусостью, что в данном случае факт, узнал ли он или не узнал мисс Северн, имел второстепенное значение.

— О! я хотела позабавиться, — сказала просто молодая девушка. — В самом начале, правду говоря, я немного боялась вас, затем, когда я догадалась, кто вы такой — и даже раньше, мне кажется, — весь мой страх исчез. Тогда приключение мне показалось таким забавным, что я не хотела, чтоб не лишить его прелести, раскрыть карты. Я, однако, нисколько не подозревала, рассказав это приключение словесно г-же Бетюн и письменно моему другу Клоду, что рыцарь должен сыграть роль в моей жизни. Знали вы в тот момент, что я воспитательница Мод и Клары?

— Нет, — ответил Тремор.

Но хотя он прекрасно сознавал, что его увертки вели к тому, что делали его как бы соучастником в проделке Клода, он все еще не имел мужества объясниться и добавил, клянясь себе, что это отступление будет последним:

— Я знал через Колетту о вашем присутствии в Канне в одно время с г-жой Бетюн и что вы приехали туда с одной из ваших старых знакомых… Поэтому ваше появление в Прекруа не могло меня особенно удивить. Я думал, что Мод и Клара по прежнему находились под благополучным попечением мисс Сары.

— Ах, да! — воскликнула Сюзанна с забавным смехом, — вы подумали о мисс Саре, когда я намекнула о воспитательнице Бетюнов; значить вы не знали, что я живу собственным трудом? — спросила она серьезно.

— Колетта мне писала, что вы сопровождаете мисс Стевенс в качестве лектрисы, — возразил с живостью Мишель.

Только бы Сюзанна не заподозрила его в этом постыдном предрассудке: презрении к женщинам, зарабатывающим средства к существованию!

— Мой бедный дядя Джон оставил мне все свои сбережения, но они были не особенно велики, я — небогата. Необходимо чтобы вы это также знали, — продолжала с той же серьезностью мисс Северн. — Ведь это очень маленькое приданое шесть тысяч долларов? Неправда ли?

На этот раз у Мишеля вырвался возглас протеста.

— О! сударыня!

Сердце его сжалось; он опять осыпал себя упреками при мысли, что это дитя может быть заключит из отказа, после таких долгих колебаний, что на его решение могли иметь какое-нибудь влияние вопрос о приданом или какие-нибудь предрассудки. Теперь необходимо было высказаться, непременно, под страхом показаться нечестным человеком; Мишель даже боялся, не потерял ли он уже право объясниться?

При выразительном восклицании своего кузена Сюзанна улыбнулась и очень искренно попросила:

— Прошу вас, называйте меня Сюзанной. Я не знаю, суждено ли нам стать мужем и женой скоро, но я убеждена в том, что попрошу вашей дружбы.

И она просто и мило протянула свою маленькую ручку.

— Благодарю, — сказал Мишель, сжимая доверчивую руку.

Право, эта уверенность Сюзанны, когда он вспоминал о той задаче, которую ему нужно было исполнить, была ему настолько дорога, что некоторое волнение, вызванное столько же смущением, как и благодарностью, прозвучало в этом „благодарю“ лишая его всякой подозрительной пошлости. Но владелец башни Сен-Сильвера запутывался все более и более. Напрасно он призывал на помощь всю свою волю, все свое искреннее желание действовать честно, слова застревали у него в горле, и он не в состоянии был сказать:

— Я ждал этого момента, желая сообщить вам, что вы были обмануты глупо, гнусно…

К тому же мисс Северн не считала их помолвку окончательной. Что обозначал ее намек на возможный разрыв? Хватаясь за этот предлог, Мишель цеплялся за надежду на препятствие со стороны самой мисс Северн. Он ждал.

— У вас вид… необщительный в сегодняшнее утро, кузен?

— Я часто бываю таким, — подтвердил Мишель.

И он подумал, что вероятно молодая девушка удивляется его немного холодным или по меньшей мере странным манерам.

— Колетта мне об этом говорила; она мне много говорила о вас. Не думаете ли вы, что она немного желала нашего брака?

— Я в этом убежден… Она его очень сильно желала.

— Но?

— Но если ее немного слепая любовь ко мне не могла желать лучшего, мне кажется, что… ее нежность к вам могла бы быть более требовательной.

Мисс Северн принялась смеяться.

— Мне очень хочется повторить вам слова г-жи Бетюн: уж не добиваетесь ли вы комплимента?

— Комплимента? Ах, Боже! нет, я вас уверяю!

И невольно он сказал эту фразу с грустью.

Сюзанна замолчала, заботливо снимая сухой лист, приставший к ее платью, затем неожиданно, подняв нетерпеливым жестом волосы, сползавшие ей на лицо, она остановила на Мишеле свой открытый взор.

— Если мне захотелось с вами поговорить, — сказала она, — это потому, что… потому, что, откровенно, я не считаю себя женой, какая вам нужна.

Мишель вздрогнул.

— Почему?

— По множеству причин: во-первых, потому что вы необыкновенный человек, а я — маленькая ничтожная женщина. О! не протестуйте, вы меня так мало знаете, что похвала была бы слишком банальна. Затем, потому что вы что-то в роде поэта, прозаического поэта, если хотите, но мечтателя, существа, влюбленного в химеры… а я личность очень положительная. Вы, вероятно, заметили две категории „барышень-невест“: одна — девушек-мечтательниц, другая — материалисток. Я знаю третьих: молодых девушек — рассуждающих, к которым принадлежу я, так как я хвалюсь тем, что нисколько не корыстолюбива, но не могу ни в каком случае похвалиться тем, чтобы я была сентиментальна.

Между тем как она говорила, очень легко выражаясь по-французски с забавным американским акцентом, Тремор смотрел на нее.

В английском костюме с высоким воротником, бывшем на ней это утро, мисс Северн гораздо более походила на велосипедистку „Зеленой Гробницы“, чем на изящную барышню, виденную им накануне. Но она на нее походила, как старшая сестра; мальчишеская живость ее манер смягчалась женственной грацией. В „Зеленой Гробнице“ она показалась Мишелю маленькой и хрупкой; но она была лишь нежная и очень тоненькая с лицом цвета розоватого снега, того, который хлопьями падает в апреле с фруктовых деревьев в цвету. ее волосы, очень редкого пепельно-каштанового оттенка, очень мягкие, вились пышно, обрамляли тяжелыми естественными волнами ее маленькую головку, не нарушая ее легкой грациозности и завивались на затылке и на лбу, который красиво открывала прическа; ее рот красивого рисунка часто улыбался с искренним прямодушием, давая скорее угадать, чем увидать ее мелкие белые зубы; глаза ее освещали все лицо. Это были чертовски болтливые глаза, запечатлевшиеся в памяти Дарана, глаза голубые, немного влажные, сияние которых, однако, было веселое, подобно прекрасному солнечному дню; глаза, которые широко открывались, сгибая дугой брови, в удивлении перед всякой безделицей, или удлинялись, нежно кокетничая, опуская почти черные ресницы, чтобы скрыть лукавое выражение своих зрачков; глаза, которые, казалось, всегда хотели что-то сказать или о чем-то умолчать, оказать милость или испросить пощаду, сами по себе обладавшие обольстительной прелестью, высшей очаровательностью. Глаза эти, которые смягчили бы людоеда из „Мальчика с пальчик“, и часто являлись бы мечтам менее зачерствелого отшельника, чем обитатель башни Сен-Сильвер, имели своим соучастником мало классический и довольно дерзкий нос, трепещущие ноздри которого поминутно расширялись, как бы для того, чтобы лучше вдыхать в себя жизнь.

Сюзанна Северн везде прослыла бы за очень хорошенькую. Нужно было быть слепым или необыкновенно близоруким, чтобы не заметить этого, а Мишель обладал не худшим зрением, чем другие. Один момент, без всякого волнения любви, но с истинным удовольствием, он любовался этой тонкой красотой, как бы он любовался редким цветком.

— В „Зеленой Гробнице“, — продолжала Сюзанна, — вы могли впасть относительно меня в лестное заблуждение, если вам нравятся молодые девушки, мечтающие при лунном свете. В общем это было очень романтично, — хотя вы обошлись со мной как с младенцем, — эта встреча в руинах, и очень романтична моя мысль написать свое имя на стене! Я право не понимаю, что за сумасбродное настроение нашло на меня тогда?.. Я люблю легенды, вот и все… Мое прозаическое воображение „янки“ содержит вероятно маленький уголок романтики, это наследство моей бабушки, вашей тети Регины. Ах! вот она была романтична! Ради сильной любви пожертвовала всем — семьей, будущностью, родиной; однако, я часто ее видела плачущей, и никогда она мне не говорила о моем дедушке… Она не была счастлива. Внушила ли мне ее грусть какое-нибудь бессознательное недоверие, я не знаю; но я никогда в моих грезах не мечтала о браке по любви, таком желанном для некоторых… Мне кажется, великие страсти не моя доля. Вы помните мою французскую воспитательницу, ту, которая звала меня Занной? Бедная девушка! У нее был где-то жених, — она за него, увы, никогда не вышла замуж! — и, доверяя мне свои мечты, она была так смешна, что я задавала себе вопросы, если любишь и не делаешься несчастной, как бабушка, не становишься ли неизбежно смешной, как м-ль Жемье.

— Вы не ошибались. Очень часто бываешь в одно и то же время смешным и несчастным.

— К тому же охотно сознаюсь, что замужество и любовь меня одинаково мало озабочивали до смерти дяди Джона, — с большим спокойствием продолжала мисс Северн. — Моя простая, очень спокойная, очень легкая жизнь молодой девушки меня удовлетворяла: мои научные занятия были довольно серьезны, так как дядя Джон хотел, чтобы я была в состоянии преподавать; изредка — общество друзей и подруг моего возраста, так как он стоял за то, чтобы я не вполне была лишена развлечений; чтение, обыкновенно поучительное, (романы мало меня занимают); управление нашим маленьким хозяйством; заботы, которыми я окружала дядю Джона, заменявшего мне отца и мать, которых я совсем не знала, и бабушку, только что мною потерянную — этого было достаточно, чтобы ее заполнить. О! я себя не выставляю лучше, чем я есть! Я люблю красивые туалеты, красивые квартиры, роскошь во всех ее видах, но, когда я видела моего бедного дядю, работавшего ради меня в своей конторе в шестьдесят слишком лет, я была рада выучиться бережливости, и когда он возвращался, счастливый найти меня „at home“^[17], я себя чувствовала такой же довольной, как и он, в кругу этих узких интересов… Затем… дядя Джон умер…

Здесь у Сюзанны не хватило голоса.

— Бедное дитя! — пробормотал Мишель.

— Дядя Джон умер… — продолжала она, — у меня было много горестей; тогда я почувствовала себя такой маленькой, такой слабой, такой потерянной, что в первый раз мне пришла мысль искать опоры, но в ожидании, так как я не была богата, я захотела работать. Моя добрая бабушка воспитала меня в католической религии, она дала мне французскую воспитательницу; ее последняя воля, уваженная дядей Джоном, состояла в том, чтобы на маленькую сумму, оставленную ею мне, я провела некоторое время во Франции и изучила здесь французский язык. За несколько времени до смерти она сказала мне: „обещай мне позднее, если твое сердце и твой долг не удержат тебя в Америке, вернуться во Францию и выйти замуж только за француза“. Я обещала. Я боготворила мою бабушку и через нее выучилась любить Францию, как вторую родину.

Оставшись одинокой на свете, я вспомнила все это, и так как мисс Стевенс желала повезти с собой в Париж и в Канн молодую девушку в качестве чтицы и способную помочь ей вести ее корреспонденцию, я уехала с ней.

— Чтобы искать мужа? — спросил с любопытством Мишель.

— Чтобы заработать немного денег сначала, а затем, чтобы получить больше шансов встретить француза, за которого могла бы выйти замуж, кузен.

И так как Мишель улыбался, она добавила:

— Я очень огорчена, если это вас шокирует, но скажите мне, когда родители хотят выдать замуж свою дочь, держат ли они ее взаперти? Если они хотят ее выдать замуж за промышленника, повезут ли они ее в артистический мир, или если за военного, в мир коммерсантов?.. Увы, я не имею родителей, которые бы позаботились обо мне в этом смысле… и вообще, предполагаете ли вы, что девушки, имеющие родителей, думают только об удовольствии потанцевать, когда их везут на бал? Раз я хотела выйти замуж, мне необходимо было хоть немного повидать свет и именно во Франции, раз я хотела выйти за француза. Но будьте уверены, что, если я искала мужа, как вы говорите, я нисколько не была настроена выйти замуж за первого встречного!

— Я вам благодарен, — сказал Тремор, кланяясь с некоторой иронией.

— Вы прекрасно делаете, — ответила ему напрямик молодая девушка, глядя ему прямо в лицо.

Затем с тем же спокойствием она продолжала.

— Я тотчас же нашла двоих. Сначала на пароходе, негоциант из Бордо, очень солидный, но скучный… и некрасивый. О, dear!.. а затем, в Канне одного голландца из Батавии, который не долго раздумывал — нужно ему отдать справедливость — положить к моим ногам свое имя с десятью миллионами и в шесть раз большим количеством лет. Это было на мой вкус слишком много миллионов и чересчур много лет. У меня не было идеала, слава Богу, но у меня была идея!

— А ваша идея?

— Моя идея была выйти замуж за человека молодого, который мог бы разделять мои вкусы и понимать их, достаточно выдающегося, чтобы я могла гордиться, идя с ним под руку, доброго и благородного, чтобы я могла иметь к нему полное доверие, достаточно умного, чтобы руководить к моему удовольствию своею жизнью и моею…

— Одним словом — совершенство?

— Это еще не все… я должна прибавить: довольно богатого, чтобы доставить мне роскошь, изящество, которые я люблю. Я никогда бы не вышла замуж за бедного. Я вам высказываю мои убеждения, я хочу быть искренней. Хижина и любовь, кусок хлеба, разделенный пополам и т. д. хороши в теории! Но вы знаете, как выражаются вульгарно: „когда в яслях нет более корма, то лошади дерутся“. Я предпочитаю особняк хижине и неизмеримо меньше хлеб — пирожкам… Я к тому же заметила, что браки по любви менее часты, чем это думают и… в особенности менее счастливы.

— Ах, вы сделали уже личные маленькие наблюдения?

— Много. У меня есть подруги, боготворившие своих женихов, которые проводят время, злословя своих мужей. Они ревнивы и невыразимо страдают из-за незначительных причин… Между тем как я вижу вокруг себя превосходные браки, которые при начале, вероятно, совершенно не были романтичны. Я не назову вам Бетюнов, чтобы вас не приводить в негодование; но Колетта и Роберт! Вот люди, любящие друг друга и не мечтающие о невозможном! Семейная жизнь Колетты — это мой идеал. И теперь, если бы вы нашли, что я очень разборчива и очень честолюбива для бедной скромной воспитательницы, я вам отвечу, честолюбива или нет, я вполне госпожа над собой; мое маленькое состояние защищает меня от нужды; работа надоедает, но не пугает меня; если я не выйду замуж, я быстро утешусь в этом. Я принадлежу, я вам в этом созналась, к категории рассуждающих молодых девушек… Когда вы мне оказали честь, попросив моей руки, я обдумывала. Не только вы мне кажетесь соединяющим требуемые качества, но вы еще к тому же брат Колетты, которую я очень люблю, племянник моей бабушки, которую я сильно любила, и мой кузен, которого я расположена также любить… Я не могла встретить лучше. Вот почему я вам ответила тотчас же „да“. Но я откровенна и очень честна. Если вы мечтали обо мне, как о совсем другой, если вы хотели быть обожаемым своей женой и проводить время в воркованье — берегитесь жениться на мне. Я буду для вас честной маленькой женой, добрым товарищем, когда это нужно, я вас буду уважать, буду любить спокойно, по собственному вкусу, я не знаю, хорош ли он… но я никогда не буду вас обожать. Я совсем неспособна страстно любить.

Сюзанна Северн произнесла эту маленькую речь со спокойной простотой и ясностью, которую особенно подчеркивал удивительно чистый тембр ее голоса.

Сначала Мишель слушал ее с удивлением, затем с чувством возмущения, наконец с снисходительным любопытством. Он догадывался по некоторому дрожанию этого чистого голоса, что здесь было несколько деланное мужество в этой чрезмерной откровенности, а взгляд двух чистых глаз давал ему понять, что наверно было много невинности под этой отвагой.

— Вы странное дитя! — сказал он.

— Не думаю, — возразила она, — только я не проводила половину моего времени, мечтая при звездах, а остальное за чтением романов; я знаю, что жизнь не роман, и что звезды блестят далеко от земли… Затем я чистосердечна, искренна сама с собой, что часто бывает довольно трудно… Но я понимаю, что изложение моих принципов вас удивляет. Вы думали, что я люблю уноситься в мир романтических грез, не правда ли? — добавила она, и ее тон придавал этим словам нечто непреодолимо смешное.

Мишель не мог не рассмеяться.

— Да, я считал, что вы любите „парить“, или вернее я этого боялся.

— Вы этого боялись? — повторила молодая девушка.

Она замолчала, подумала и решительно сказала:

— Мишель, в течение нашего разговора, я убедилась, что вы меня не любите. Зачем хотите вы на мне жениться?

У Мишеля потемнело в глазах; до сих пор он слушал без задней мысли, отдавшись на волю обстоятельств.

Но Сюзанна продолжала спокойно:

— Мое знание жизни, так же как и знакомство с романами, неглубокое; однако, мне кажется, если бы вы меня любили, вы не слушали бы с таким спокойствием то, что я вам только что сказала: мне кажется, вы бы уже ответили на мой последний вопрос… Следовательно, вы меня не любите и тогда… Я почти бедная, у меня нет семьи, нет связей… Почему желаете вы, чтобы я была вашей женой?

Вопрос был ясен. Зачем не был он поставлен раньше? Ведь теперь, после их разговора, молодая девушка имеет право думать, — если наконец правда ей будет открыта, — что человек, которому она так искренно исповедалась, насмеялся над ней и над ее доверием?

Мишель хотел сразу сознаться в вине Клода и своей, молить Сюзанну о прощении, но непреодолимый стыд заставил слова застыть на его устах, и он считал себя настолько же виновным в малодушии, удерживавшем его в продолжение целого часа, как Клода в его жестокой шалости. Один момент он уставил свой взор в арабески ковра, завертевшиеся перед ним, затем он поднял голову; его решение было готово.

— Вы были удивительно откровенны со мной, Сюзанна, и мне кажется, я должен ответить вам такою же откровенностью, — сказал он, в первый раз называя молодую девушку по имени. — Вы совершенно правы, раньше чем я вас выслушал, я вас очень мало знал, но Колетта решительно плохой портретист, потому что она дала вам совершенно ложное обо мне понятие. Очень возможно, что я не всегда был так разумен, как вы теперь; во всяком случае, я им стал, и, если когда-либо она встречала во мне восторженного поэта, страстного мечтателя, описанного ею вам, ей не удастся теперь никогда более его вновь увидать. Этот поэт был только безумец или даже глупец; далеко не обладая вашим благоразумием, он наивно верил, что звезды не недосягаемы, он верил также, что испытания каждого живого существа на земле должны бы служить темою самым пленительным рассказчикам для их прекрасных историй. Очень скоро, вы это увидите, действительность его образумила. Его постигло разочарование, подобное может быть тому, которое сделало вашу бабушку несчастной, а вашу учительницу — смешной, одно из тех разочарований, которые заставляли вас трепетать, когда они не возбуждали вашего смеха. Он к тому же и сам находил себя таким смешным и таким несчастным, что поклялся излечиться от этого злополучного горя от любви, — раз этот термин освящен обычаем, — и он так хорошо сдержал клятву, что вскоре почувствовал себя исцеленным навеки не только от горя, но и от любви… Тогда он воскликнул, что жизнь его разбита, и мне, право, кажется, что излечение последовало, потому что он умер… Я говорю о поэте, так как обломки от крушения были подобраны очень положительным человеком, вполне приготовившимся извлечь из них наилучшую пользу. Этого нового мудреца вы видите сегодня перед собой. Я не мечтаю больше ни о великой поэме, ни о великой скорби, ни о великом счастье, Сюзанна, и я отказался достичь звезд; только я не знаю, что мне делать с бедной, составленной из обломков жизнью… и я хотел бы отдать ее вам. Я не хотел бы быть более одиноким — мне хотелось бы иметь свой очаг, свою семью, обязанности, которые бы оторвали меня от эгоизма моих бесплодных скитаний по свету. И если я прошу позволения посвятить вам эту жизнь, предложить вам первое место у очага, то также потому, что я рассуждал, потому что я вас знаю, как умную и добрую, потому что вы также одиноки, как и я, и потому что Колетта вас любит. Вы видите, ваша искренность дала мне смелость быть также искренним. Это товарищество, о котором вы говорили, я его принимаю и чувство, которое я желаю для нас, — это серьезная и надежная любовь двух супругов, которых мало-помалу привязывают одного к другому разделенные радости и заботы. Я не смею, я не хочу сказать вам, что люблю вас пламенной любовью, которую имеет право требовать ваша прекрасная юность, но я могу вам поклясться, что ваше счастье будет мне дороже моего и что вы найдете во мне неизменную преданность и заботливость… Хотите быть моей женой?

Мишель долго смотрел на Сюзанну; он ждал с беспокойством слов, которые должны были произнести ее уста, надеясь еще неопределенно на отказ.

Но, улыбаясь незаметно дрожащей улыбкой, она ответила:

— Да, Мишель.

Когда Тремор в присутствии сияющей г-жи Бетюн прощался со своей невестой, он поднес к губам протянутую ему руку.

— Вам нужно кукольное кольцо, — заметил он, держа еще маленькие пальчики в своей открытой руке.

На лице молодой девушки не было более ни тени волнения. Она сложила руки с просьбой во взоре:

— О! пожалуйста, жемчужину, хорошенькую жемчужину, — умоляла она, — я их так люблю!

Дождь перестал; бледное солнце серебрило сероватую белизну облаков. Г-жа Бетюн и Сюзанна проводили Мишеля на крыльцо, и в то время, как он садился в седло, они оставались на нижних ступеньках, смеющиеся, болтливые, подрагивающие от сырого воздуха.

— До вечера, обед в 7 часов, — напомнила Май, когда Тремор удалялся мерной рысью своего Тристана с последним поклоном обеим дамам.

Как только он переступил решетку, молодой человек погнал лошадь; он испытывал потребность освежить ветром от быстрой езды свой разгоряченный лоб, утомить в неистовом беге свои возбужденные нервы. В продолжение нескольких моментов, испытывая восхитительное головокружение, оторванный от всякой мысли, благодаря силе чисто физического ощущения, которое всецело овладело им, он несся, рассекая воздух, с изумительной быстротой, не останавливаемый ни рытвинами, ни грязью испорченной грозою дороги; затем он опять замедлил ход лошади, вытер пот, струившийся с лица, и постарался собрать свои мысли.

Когда он покинул Прекруа, ему казалось, что он пробудился от кошмара, о котором он вспоминал неясно, но мысль о котором, однако, его осаждала. Но, увы, кошмар составлял одно с действительностью и не мог быть впредь от нее отделен.

Мишель Тремор только что связал себя на всю жизнь. С сегодняшнего вечера он должен вступить в свою роль жениха.

Теперь гнев, смешанный с чувством отчаяния перед непоправимостью совершившегося факта, подымался в нем, но все же, хотя пренебрежительно, его злоба щадила Сюзанну. Зачем и по какому праву требовать от этой девушки, чтобы она существенно отличалась от большинства своих современниц? И в силу какой путаницы представлений Мишель вообразил, что романтический идеал мог еще и в настоящее время занимать двадцатилетнюю головку?

Разве большинство хорошеньких девушек в белых вуалях, шествующих к алтарю под умиленными или насмешливыми взорами толпы и возвращающихся с опущенными глазами под руку с корректным и часто равнодушным джентльменом, разве все они идут к алтарю, поддерживаемые или увлеченные любовью?

Некоторые — лучшие — убеждают себя, что они любят и кончают со временем тем, что действительно их желание играть роль дамы и удовлетворить свое наивное любопытство переходит в искреннюю привязанность; другие — их очень мало — вступают в брак с глубоким могучим чувством, совершенно личным и свободным от всякого постороннего влияния, и раньше, чем отдать пассивно свою жизнь, отдают добровольно свою душу и свою мысль, — но сколько выходят замуж из честолюбия и тщеславия, если не из-за желания приобрести сравнительную независимость, или просто из подражания светскому обычаю и чтобы не рисковать остаться в старых девах?

Сюзанна, чувствуя себя одинокой, почти бедной и плохо подготовленной к ежедневной борьбе, искала в замужестве покровителя и средств, и нужно отдать ей справедливость, что, решив выйти замуж только за богатого человека, она, однако, считала недостаточным одно это качество для своего будущего мужа.

ее расчеты были несомненно более приличны, чем расчеты многих других и могли показаться достойными порицания только в глазах очень наивного человека.

Одаренная, к своему счастью, конечно положительным умом, спокойным воображением, немного холодным сердцем, тихим темпераментом, — это была молодая девушка, каких много и гораздо больше, чем это полагает большинство людей, готовых умиляться перед этими маленькими, таинственными и несовершенными существами.

Но здесь было еще что-то. Это честное дитя действовало, как честный человек. Верно, что вначале Мишель готов был приписать чему-то вроде цинизма, более или менее сознательному, откровенность мисс Северн, но почти тотчас же непорочное выражение голубых глаз остановило всякое непочтительное слово. Он почувствовал уважение к характеру своей кузины — уважение, к которому, однако, было примешано много горечи. Если Мишель предпочитал искренность, доходившую до отваги, сдержанности, походившей на лицемерие, то это только благодаря воспоминаниям прошлого!

Как бы то ни было, чувство досады молодого человека относилось только к собственному трусливому согласию, случайно данному, и за которое он упрекал себя не только потому, что, вызванные новой помолвкой, в нем оживали все прежние обиды, но потому, что он уже ясно представлял ту ошибку, которую он собирался совершить; странное дитя, так ясно ему изложившее свои теории, правильно смотрело, когда объявило, что оно не та, которая смогла бы его сделать счастливым.

Так как он мог предложить женщине, на которой он женится, очень буржуазную судьбу, он не хотел спорить против положительных идей мисс Северн. Брак по рассудку, пусть так!.. Но ведь не всякий брак по рассудку рассудителен.

Ушедший далеко от того времени, когда он преклонялся перед созданным его пылким воображением кумиром, Мишель, однако, знал, что, если бы он был вполне свободен в своем решении, то никогда не решился бы жениться на женщине, не отвечающей, хотя бы в некоторой степени, если не прежнему его идеалу, то по крайней мере, созданному им позднее, нравственному типу того существа, от которого он будет требовать, пусть относительного, счастья. А теперь, когда, оглядываясь назад, он увидел, что, благодаря стечению недоразумений, в которых он не был виновен, и глупостей, за которые он себя порицал, он допустил нелепое решение, мысль о котором вызывала у него вначале пренебрежительную улыбку, — дать себя обручить, подобно ребенку или слабоумному, — эта совокупность обстоятельств, роковых или созданных его неумелостью, представлялась ему настолько смешной и ребяческой причиной его решительного шага в жизни, что слезы бешенства выступили у него на глазах.

И между тем было бы достаточно немного проницательности, немного мужества и немного равновесия, чтобы избегнуть этой западни. Неужели простая шалость школьника могла его, человека зрелого, принудить совершенно изменить свою жизнь?

Он не понимал, он не был в состоянии постичь, каким образом он мог дойти до этого!

— Мое решение было так же рассудительно, как и ваше, — сказал он определенно мисс Северн; — мне хотелось, чтобы моя жена была добра, умна и чтобы Колетта ее любила…

Сюзанна была любима Колеттой, у Мишеля было некоторое основание предполагать, что она была добра и умна; но нужно было, чтобы достичь полной искренности, дополнить этот эскиз будущей жены рядом существенных и необходимых штрихов; нужно было честно заявить:

— Я желаю, чтобы моя жена была кротка, а я в вас угадываю своеволие, — немного домоседка, как я, а вы любите свет, — степенная, а вы любите движение, — очень женственная в манерах и во вкусах, а в первый раз, когда я вас встретил, вы носились по лесу одетая мальчиком…

— Жениться! Куда ни шло! — говорил и повторял себе Мишель, — я может быть женился бы в один прекрасный день… но жениться на женщине, не нравящейся мне — это слишком бессмысленно!

Сюзанна, пожалуй, не вызывала в нем отвращения, но, наверное, она ему не нравилась. Он доходил даже до того, что оспаривал ее юношескую красоту, очаровавшую его на один момент. Он находил мисс Северн то слишком тонкой и хрупкой, то наоборот слишком шаловливой, с, порой, мальчишескими жестами, с насмешливыми интонациями, которые его шокировали, как нечто анормальное, производя такое же впечатление, как если б он увидел напудренную маркизу в роде тех, которых можно видеть в портретных галереях XVIII в. верхом на велосипеде. Затем его сильно раздражал акцент, сохраненный ею, несмотря на то, что изъяснялась она грамматически правильно, — этот очень легкий и раздражающий акцент, от которого она никогда не избавится и который в то время, когда она говорила, как бы обрисовывался на ее губах.

Наконец, из встречи у „Зеленой Гробницы“, когда никакой серьезный интерес не волновал их, Мишель мог наблюдать молодую девушку такой, какая она в повседневной жизни, и из разговора, бывшего там, точно так же как из ее просьбы о жемчужине, „хорошенькой жемчужине“, он заключал, что она была до смешного дитя для женщины 22 лет, сердясь, забавляясь, смеясь, пугаясь из-за пустяков.

Насколько дети прелестны, настолько же женщины-дети невыносимы! И придется жить, жить всегда с этой женщиной-ребенком, с этой чужестранкой!

Мишель представлял себе еще Сюзанну, как второе издание Колетты, — Колеттой, такой же светской, такой же сумасбродной, но с меньшей беспечностью и с меньшей женственной прелестью. Он нежно любил свою сестру, но сколько раз он изумлялся неизменному терпению и веселому настроению своего зятя. А дом Колетты был идеалом мисс Северн!

Теперь Мишель насмешливо удивлялся, как мог он отвечать спокойно и миролюбивыми фразами на слова, одно воспоминание о которых его возмущало.

Между тем, было бы гораздо проще прервать все колебания такими словами: „вы правы, я безумец, я мечтал, что я любим… И Мишель смеялся, смеялся еще раз над своей собственной наивностью. Сказать, что он мог приписывать романтические идеи такой типичной резонерке, какой была мисс Северн! Романтизм и эта искусная велосипедистка, эта практичная молодая особа в неуклюжем костюме, слонявшаяся по лесу с дорожной картой!

— Ах! какую необыкновенную пару мы составим, — вздохнул молодой человек.

В башне Сен Сильвера Даран ждал, перелистывая альбомы.

— Ну, — неудачно поспешил спросить этот преданный друг, — женишься ты или не женишься?

Мишелю не следовало бы очень удивляться вопросу, так как он именно остановился на первом из предположенных решений, но по вполне человеческой непоследовательности факт, что Даран мог рассматривать, как возможное, безрассудное решение, только что принятое им, его раздражил.

— Убирайся вон! — ответил он раздраженно.

Он прошел через рабочий кабинет, чтобы пройти в соседнюю комнату, затем раскаялся, одумался:

— Ты позавтракаешь со мной, не правда ли? — сказал он на этот раз очень дружески.

И он добавил:

— Я безумец, Даран, и глупец! Я женюсь!