XL.

Допрос С. П. Белецкого

19 мая 1917 года.

Содержание: Агентура по партии с.-р., наблюдение за Керенским. Начальники охранных отделений — Глобачев и Мартынов. Распутин, начало его карьеры, отношение к нему разных членов кабинета и других лиц. План Думбадзе избавиться от Распутина. Попытки избавиться от Распутина вел. кн. Николая Николаевича и Джунковского. Андроников, его положение, отношение к нему Маклакова и Сухомлинова. Его отношение к Германии. Взаимные услуги Андроникова и Белецкого. Епископ Варнава. Волжин. Самарин. Знакомство Белецкого с Распутиным и с Вырубовой. Назначение Хвостова. Андроников и Воейков. Андроников и Маклаков. Белецкий и Мещерский. Штюрмер и Горемыкин. Горемыкин и Распутин. Схема дальнейших показаний Белецкого. Распутин. Финансовая часть департамента полиции. Белецкий мог стать обер-прокурором синода. Дело Шорниковой.

* * *

Белецкий. — Я дошел в своих объяснениях как раз до эпохи Распутина. Я хочу просить вас просмотреть, насколько я в своем рассказе отвечаю вашему желанию и желаете ли вы, чтобы я продолжал в том же духе, или нет.

Председатель. — Может быть, вы прочтете вслух то, что написали. Я думаю, что это будет сокращением времени.

Белецкий (читает). — «По партии с.-р. в этот период времени сильной агентуры ни в Петрограде, ни в Москве, ни, тем более, в других крупных центрах России не было, не потому только, что эта организация несколько изменила во время войны свою партийную тактику и, в силу этого, работа ее не интересовала департамент, а вследствие того, что она была очень конспиративна. Но тем не менее, освещение этой группы было и при мне, по моим требованиям, в особенности в Петрограде как наблюдение, так и внутреннее проникновение в группу эту было усилено. Указать различия работавших в этой груше сотрудников охранного отделения я не могу, так как, хотя начальник отделения Глобачев и представил мне в особой папке лично на квартиру справки по всей деятельности охранного отделения с некоторыми инструкциями для филеров и со сметами, но я, выслушав его доклад и правдивое сознание о слабости в некоторых противо-правительственных организациях агентуры, ограничился беглым просмотром и указанием на необходимость усиления агентуры, папку оставил у себя, дав ее на просмотр пришедшему ко мне С. Г. Виссарионову, [надо: «С. Е. Виссарионову»] прося его просмотреть инструкции, которые затем через некоторое время Глобачеву возвратил, а все оставшиеся в папке возвратил ему по оставлении службы, возвратившись после пасхи в Петроград. Но помню одно, что когда депутат А. Ф. Керенский обратился ко мне с телеграммой по поводу болезни арестованного охранным отделением Ежова (кажется, я правильно назвал эту фамилию) на предмет помещения его в больницу, то я вызвал к себе г. Глобачева для доклада и от него узнал, что около Ежова, близкого к А. Ф. Керенскому, находилась агентура отделения в лице друга и товарища его (фамилии не припомню), который теперь, после ареста Ежова, может укрепиться около А. Ф. Керенского и быть ценным сотрудником. Но тем не менее, г. Глобачев подтвердил, что Ежов сильно заболел (кажется, чахотка в последних градусах), и поэтому я приказал его выпустить. Ежов затем, через некоторое время, скончался. Как во время моего пребывания в должности директора, так и на посту товарища министра, за депутатом А. Ф. Керенским велось усиленное наблюдение, которое, как я знаю, не снималось с него и до последнего времени, в силу того, что, по сведениям г. Красильникова, он состоял членом Центрального Комитета партии с.-р., имел в России крупное значение в партийной прессе, и выступления его в Государственной Думе по бюджету и запросам всегда нервировали правительство». О Керенском, может быть, в силу того, что он является министром юстиции, не стоит говорить…

Председатель. — Если это не входит в ваши задачи, скажите, по поводу того, что состоялось, по требованию правой группы.

Белецкий. — Хвостов и группа требовали более усиленного наблюдения, потом мне Глобачев представлял об этом в записке, в которой указывал на то, что Керенский как бы тяготеет к германофильским кругам, и Хвостов и другие хотели возбудить судебное преследование. Но я этого не допустил, потому что логическая посылка не имела фактов. И затем, моя точка наблюдения крайних левых партий ясна, за время моего пребывания на посту товарища министра. Но здесь я, по соображениям личного характера, не позволил себе сказать.

Председатель. — От вас требовали, чтобы вы дали материал для открытия против Керенского преследования по 106 статье уголовного уложения, за измену?

Белецкий. — Ну да. Я знаю, есть ли эта записка в делах департамента полиции. [Возможно должно быть «Я не знаю, есть ли эта записка в делах» (Прим. В.М.)] Она была представлена мною.

Председатель. — Будьте добры продолжить.

Белецкий (читает): — «Что касается Бурцева, то, в дополнение к сказанному мной лично Комиссии, могу добавить, что я с ним познакомился в этот период, когда он ко мне явился на приеме, заранее испросив час по телефону, после удовлетворения мною его письменного ходатайства о разрешении ему приезда в Петроград. В отношении его, я искренно считал необходимым исправить ошибку, допущенную сейчас же после его ухода [надо: «после моего ухода»] из должности директора, его задержанием и преданием суду, так как он с первых дней войны был сильным пропагандистом идеи национализации ее не только словами, но путем неоднократного выступления в заграничной прессе; поэтому я широко шел и отстаивал его просьбы несмотря на то, что против приезда его на жительство в Петроград был председатель совета и министр юстиции А. А. Хвостов, который затем впоследствии брал на свое рассмотрение все дело о нем. Но так как эта мера была проведена путем всеподданнейшего доклада, то при мне это разрешение осталось в силе, и вопрос о нем возник уже при генерале Климовиче». Генерал Климович хотел применить ряд репрессивных мер по отношению к Бурцеву. Это может подтвердить Манасевич-Мануйлов, потому что он был близок к Бурцеву и, через Штюрмера, добился оставления в силе моих мероприятий, которыми Бурцев оставался [надо: «оставлялся»] в Петрограде; Климович вел против Бурцева определенную политику, не знаю в силу каких соображений, но только взгляд на Бурцева у него был определенный, и он не хотел его оставлять. (Читает.) «Но вместе с тем, я нисколько не уменьшил наблюдения за его сношениями ни в Твери, где, несмотря на все требования департамента, оно проваливалось, ни в Петрограде, имея в виду этим путем выяснить, с кем из чиновничества он знаком, какие и с кем связи его с представителями общественных кругов и с думскими деятелями и кто субсидирует его издательскую деятельность. Затем через давнишнего его знакомого Мануйлова я, кроме указанного выше интервью, получил сведения, подтверждавшие доклад Красильникова об издании книги Илиодором, направленной к разоблачению Распутина и его придворного влияния, что сильно озабочивало сферы. Поводом к этому послужила статья Пругавина, помещенная в конце 1915 года в фельетонном отделе, в одной из больших московских газет, под заглавием «Святой чорт», в которой давалась характеристика этому труду Илиодора. В виду этого было приказано принять все меры к ослаблению распространения этого издания. Из моих сношений с Красильниковым, которому были даны мною широкие полномочия принять все меры к изъятию этой книги и ее оригинала, не стесняясь в запретах, выяснилось, что книга эта не издана еще и что по поводу этого издания Илиодор имел переговоры с Бурцевым, который, при проезде в Россию, заезжал к нему в Христианию. Мануйлов, путем опроса Бурцева, узнал, что издание этой книги, на которую даны были средства из Москвы, отложено до окончания войны, и что рукопись Илиодора не заграницею, а в Москве». Пользуясь посещением меня Бурцевым и извинившись перед ним за свой вопрос, я сам его об этом спросил, и он мне подтвердил это. Конечно, я не позволил себе далее опрашивать его, где именно хранится эта книга, так как г. Бурцев и Мануйлову об этом не сказал и не мог бы, конечно, сказать мне. Это, правда, Бурцев, хотя был знаком с Манасевичем-Мануйловым, но все-таки в своих разговорах, когда партийных дел касалось, он более сведения собирал от других. Он имел свидания с Комиссаровым и генералом Герасимовым. Каждый из них старался, по возможности, обелить себя в прошлом. Тут у него роль была издательская. (Читает.) «Доклад об этом, в форме агентурной записки без подписи, составленный Мануйловым, был мною представлен Хвостову. В будущем г. Хвостов по делу Ржевского уверял А. А. Вырубову, что Ржевского он послал заграницу для скупки именно этой книги; то же он доложил и государю. Кроме этих сведений, Мануйлов дал еще 2–3 записки, которые, с его слов, у меня на Морской, на машинке печатал помощник моего секретаря Крупчанова [надо: «Крупчанова»], о том, что он слышал от Бурцева; но они не имели особого значения, и в памяти у меня содержание не осталось. Хранятся они, после представления Хвостову, в политическом отделе. Что касается двух начальников охранного отделения столичных центров, сведения коих всегда учитывались и министром внутренних дел и департаментом полиции, в виду влияния этих пунктов на жизнь России, то я застал в Петрограде полковника Глобачева, назначенного после моего оставления должности директора департамента полиции, генералом Джунковским, а в Москве — полковника Мартынова, который был назначен по моему представлению (согласно указанию С. Е. Виссарионова) А. А. Макаровым; по переходе полковника Заварзина в Одессу, полковника Глобачева, хотя С. Е. Виссарионов и не считал его подходящим для Петрограда, и на министра А. Н. Хвостова, он, как и на Б. В. Штюрмера (о чем мне говорил генерал Климович) производил впечатление несколько вялого человека, я не только оставил, но, после двух испытаний, отстоял и относился к нему с большим доверием и поддерживал его впоследствии у Протопопова и у А. А. Вырубовой, когда начались против него интриги. При мне он, в изъятии, был награжден раньше времени, по моему ходатайству, чином генерал-майора. В силу этого и чтобы не отрывать его от работы и не нервировать, я ревизии охранного отделения не производил, тем более, что, при последовавшем впоследствии усилении агентуры, даваемые им сведения по Петрограду меня вполне удовлетворяли. Что же касается полковника Мартынова, то я и С. Е. Виссарионов несколько разочаровались в нем впоследствии, как в отношении лично к себе, так и в бледности, с точки зрения департамента, освещения общественной и партийной жизни Москвы, которая тогда текла особенно сильным темпом. Оставляя вопрос отношения его к себе, после оставления должности директора, так как я потом убедился, что он также отнесся и к генералу Джунковскому, я тем не менее, по просьбе генерала Климовича, градоначальника, обещавшего им поруководить в его работе, вопрос об оставлении Мартынова в Москве поставил в зависимость результатов ревизии его С. Е. Виссарионовым, коего я рекомендовал тогда по ревизии нескольких управлений. Хотя С. Е. Виссарионов нашел упадок осведомительной деятельности в московском охранном отделении и многие другие дефекты в хозяйственной части, я, по выслушании личных объяснений полковника Мартынова, его оставил впредь до представления письменного объяснения; после этого я сам ушел, и Мартынов остался до последнего времени». Я о себе не писал, что он был невнимателен, но, как штрих, я вам скажу, что, например, когда Джунковский был товарищем министра — это в период времени до меня — Джунковский к нему относился очень хорошо, то портрет Джунковского висел на стене в охранном отделении. Когда Джунковский приехал в Москву, и в Москве получились сведения, что на посту товарища министра Джунковский не останется, и сведения эти стали известны полковнику Мартынову, то он даже не поехал провожать Владимира Федоровича на вокзал, об этом мне говорили близкие ему лица. Затем, при мне, думая мне угодить, он снял портрет Джунковского со стены и повесил его в комнату филеров. На это я обратил внимание, но потом, как вы сами видите, он оставался все же на посту. (Читает.) «Распутин-Новых. Во время моего нахождения на посту товарища министра мне пришлось очень близко войти в соприкосновение и особо считаться с влиянием покойного старца, крестьянина села Покровского, Тюменского уезда, Тобольской губернии, Распутина, переменившего впоследствии свою фамилию, с соответствующего разрешения, на Новых. Так как я свои сношения с ним и с его большой почитательницей А. А. Вырубовой продолжал до смерти Распутина, а с А. А. Вырубовой не прерывал знакомства до последних дней (до заболевания ее корью), то я свое показание или, лучше сказать, исповедь, разобью на три периода, и начну со времени моего директорства. До назначения моего директором, когда я был вице-директором при В. А. Сухомлинове, мне не пришлось, ни в служебной, ни в частной моей жизни, с ним сталкиваться, но в этот период его имя начало просачиваться в средние круги петроградского общества, так как он тоже был принят во дворце великого князя Николая Николаевича его супругою и им самим, бывал в великосветских гостиных, (был близок к семье гр. С. Ю. Витте, которого он до конца своей жизни вспоминал с особой теплотой и о котором он при жизни графа, как он мне сам говорил, неоднократно говорил в высоких сферах, мечтал об обратном его возвращении к власти, познакомился уже с А. А. Вырубовой и через посредство ее вошел и во дворец. В первых шагах Распутина в Петрограде, кроме ректора Академии, епископа Феофана, разочаровавшегося в нем впоследствии, и тех великосветских саврасов, которые интересовались церковными вопросами, к которым его ввел епископ Феофан, особую поддержку ему оказывал и предоставлял ему у себя жить, Г. П. Сазонов, охладивший свои отношения к нему впоследствии, когда Распутин изменил свой образ жизни». Это — Сазонов, который был издателем. В нем есть штрихи меткие… газетный материал…

Председатель. — «Святой чорт», это теперь издано.

Белецкий. — Ах, она издана в Москве?

Председатель. — В Москве.

Белецкий. — Так я и думал. (Читает.) «Наблюдение за Распутиным в это время, т.-е. при А. П. Столыпине [надо: «П. А. Столыпине»], вел П. Г. Курлов. В чем оно выразилось, — следов в департаменте полиции не осталось, но впоследствии, со слов Распутина, я знаю, что последний с того времени знаком с П. Г. Курловым. При А. А. Макарове, когда я вступил в должность директора и до моего оставления этой должности, я лично также с ним знаком не был, как и А. А. Макаров и Золотарев, которые избегали возможности с ним познакомиться, не желая этого и впоследствии (я имею в виду А. А. Макарова). Что касается Н. А. Маклакова и генерала Джунковского, то Н. А. Маклаков был в хороших отношениях с Распутиным (не знаю, как он познакомился, но думаю, что через покойного князя Мещерского, знавшего Распутина и дававшего даже ему почет еще тогда, когда он не был вхож во дворец). Джунковский же, с первых своих шагов по вступлении, относился к нему отрицательно-демонстративно, несмотря даже на то, что к концу моего директорства, влияние Распутина можно было считать прочно установившимся. Выступление А. И. Гучкова с кафедры Государственной Думы, по поводу влияния Распутина, повлекло за собой принятие мер к охране его личности, в силу полученных указаний свыше министром А. А. Макаровым, воспрещение помещения в прессе статей о нем и наблюдение за Гучковым, которое потом мною, при назначении генерала Джунковского, было снято. Вместе с тем, А. А. Макаровым было предложено мне и выяснение образа жизни Распутина. В силу этого мною с полковником Коттеном был выработан план охраны, сводившийся к командированию к Распутину развитых и конспиративных филеров, коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерный дневник, который к моменту оставления мною должности представлял собою, в сделанной сводке, с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни. Затем в Покровское был командирован филер на постоянное жительство, но не для охраны, так как охрана из постоянных при Распутине филеров, в несколько уменьшенном только составе, его сопровождала и не оставляла его и при поездках Распутина, а для сотрудничества, ибо на месте выяснилось, что агентуры завести и нельзя было, так как служащий элемент, поставленный Распутиным, держался им и мог бы ему передать о специальном наблюдении за ним, а крестьянство местное жило с ним в хороших добрососедских отношениях, и он многое сделал для своего селения». Служебный элемент — начальник почтово-телеграфной конторы местной и другие; Распутин окружал себя везде своими людьми. Он и в церкви, и в школе был почетным попечителем, вообще хлопотал о своем селе. (Читает.) «Такая система двойственного наблюдения продолжалась до моего ухода. Сведения о Распутине докладывались Коттеном, при многих его докладах, министрам, товарищам и мне, а то, что поступало в письменной форме, я держал у себя, — в служебном кабинете, не сдавал в департамент, и, при уходе, в форме дела, оставил в несгораемом шкафу, внеся ее в опись, представленную мною Н. А. Маклакову, но на другой день, по требованию Маклакова, в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, ему сдал и это дело. У себя лично я только оставил копию сводки его образа жизни. Председатель совета В. Н. Коковцов очень интересовался личностью Распутина, и я о нем докладывал неоднократно, так как он хотел положить конец его влияниям, путем доклада о нем государю, о чем я слышал не только от самого В. Н. Коковцова, потом А. А. Макарова; но не знаю, докладывал ли он. Впоследствии от Распутина я слышал, что он, незадолго до ухода Коковцова с своего поста, виделся с В. Н. Коковцовым и убеждал его уничтожить винную монополию, о чем Распутин неоднократно, по его словам, говорил государю и давал ему понять, что это будет стоить ему его поста; насколько это правильно, я не знаю, так как против В. Н. Коковцова были в ту пору настроены некоторые из влиятельных членов кабинета (Н. А. Маклаков, И. Г. Щегловитов и В. А. Сухомлинов, а также и некоторые: князь Мещерский и генерал Богданович). По уходе своем, В. Н. Коковцов виделся с Распутиным на квартире князя Адроникова, но особого примирения, по словам князя, не произошло. Я в ту пору тяготел к кружку покойного генерала Богдановича, с содержанием писем которого, вызвавших даже к нему одно время немилость, направленных против Распутина, я был знаком, так как давал ему и материалы из жизни Распутина за этот период времени». Это — действительно. Богданович вел определенную линию. Это может подтвердить, в будущем также изменившая свое отношение к Распутину, фрейлина Никитина, о которой я уже писал, которая при Штюрмере была большим, крупным лицом, имела сношения и так сказать была посредствующим звеном. (Читает.) «Докладывал ли А. А. Макаров государю в подробностях о Распутине, я не знаю, но только заявляю, что часть подлинных писем к Распутину от государыни, кои были у Илиодора, были добыты, при содействии г-жи Карабович из Вильны, от Замысловского, а также от одного казачьего офицера (я не помню фамилии), и переданы лично А. А. Макаровым государю, что и послужило причиной гнева на Макарова со стороны государыни, не пожелавшей даже принять его, когда он, спустя продолжительное время, был приглашен Б. В. Штюрмером в кабинет, на пост министра юстиции, и имело также свое значение и в отношении к уходу его снова в государственный совет. Н. А. Маклаков, хотя и знал мое и генерала Джунковского отношение к Распутину и то, что я снабжал Богдановича сведениями о нем, тем не менее, ни разу мне по этому поводу не сделал указаний о прекращении сообщения этих сведений Богдановичу, быть может, потому, что не желал обидеть Богдановича, искренно к нему расположенного. В последние месяцы моего директорства при Н. А. Маклакове, когда августейшая семья находилась в Ливадии и Распутин был вызван в Ялту, от ялтинского градоначальника, покойного генерала Думбадзе, назначенного особым распоряжением государя и бывшего под большим воздействием генерала Богдановича, который протежировал Думбадзе, мною была получена шифрованная телеграмма с надписью «лично» от генерала Думбадзе, приблизительно следующего содержания: «разрешите мне избавиться от Распутина во время его переезда на катере из Севастополя в Ялту». Расшифровал эту телеграмму работавший в секретарской части департамента А. Н. Митрофанов; посылая мне на квартиру дешифрант, он предупредил меня по телефону, что телеграмма интересна. Я, подписав препроводительный бланк, послал ее срочно с надписью: «в собственные руки» Н. А. Маклакову и затем, по особому, для разговоров только с министром, телефону спросил его, не последует ли каких-либо распоряжений; но он мне ответил, что нет, я сам. Какие были посланы указания Думбадзе и были ли посланы, я не знаю; но проезд, в сопровождении филеров, состоялся без всяких осложнений. Этой телеграммы в деле нет, так как Н. А. Маклаков мне ее не возвратил, а Митрофанов, по расшифровке и скрепе, порвал подлинник, как это делалось в департаменте с шифрованными телеграммами. Но эти, по всей вероятности, помнят, так как я спросил у него копию для своего дела». И даже просил навести справку, нельзя ли кому-нибудь поручить.

Председатель. — Он дал вам копию?

Белецкий. — Нет, он ее порвал. Это было правило — раз расшифруется телеграмма, чтобы шифр не был вынесен. Так как его перерабатывали, то расшифровка рвалась, а подпись секретаря показывала правильность шифранта, потому что часто шифр попадал в руки лица, против которого расшифровывалось. Так что, шифры менялись неоднократно.

Председатель. — А вы потом не спросили Маклакова, ответил он что-нибудь на эту телеграмму?

Белецкий. — Я не спрашивал. Я припоминаю, когда я был, после оставления должности товарища министра, в Ялте (нам было приказано всем разъехаться — мне и Хвостову, как главным действующим лицам; Хвостов уехал в деревню, а я в Ялту), [После инцидента со Ржевским (см. указ.) А. Н. Хвостову и Белецкому было предложено выехать из СПБ.] я спрашивал полковника Троцкого, говорил ли ему что-нибудь Думбадзе. Он сказал — нет, но говорил, что у Думбадзе были планы покончить с Распутиным, но планы заоблачного характера. Там есть скала, на которой построен купцом из Москвы железный замок, стоящий, за Ялтой; [«Форос» — вилла москов. миллионера Кузнецова, влад. чайной фирмы «Губкин и Кузнецов».] он думал туда его привезти, чтобы оттуда сбросить или вообще какое-нибудь разбойное нападение сделать, но все это в области предположений, и Думбадзе в этом отношении ничего не предпринимал. (Читает.) «Сводка филеров наблюдений из жизни Распутина, о коей я говорил ранее, в общих чертах рисовала отрицательные стороны его характера, сводившиеся к начавшейся уже тогда его наклонности к пьянству и его эротическим похождениям. В бытность мою сенатором, ко мне, в конце 1914 года, обратился, через посредство своего управляющего хозяйственной частью, дворцового полковника Балинского, великий князь Николай Николаевич, жена которого и он сам перестали уже принимать Распутина, с момента его проникновения во дворец, с просьбой, не могу ли я дать сведения о порочных наклонностях Распутина, так как, по словам полковника Балинского, великий князь решил определенно поговорить с государем об удалении Распутина из Петрограда. Сведения эти я дал, черпая материал из имевшейся у меня лично на руках сводки. Впоследствии я уже узнал, что великий князь свое желание осуществил, и Распутин до конца своей жизни, что я сам слышал, не мог этого простить великому князю, причем перед уходом великого князя на Кавказ, с чьих только слов, не знаю, Распутин утверждал, что великий князь мечтает о короне. Затем, как я проверил впоследствии у самого же Распутина, генерал Джунковский, незадолго до своего ухода, пользуясь исходатайствованным для него (Н. А. Маклаковым еще) правом непосредственных докладов по штабу и высочайшим проездом государя, воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана «Яр», докладывал их государю в связи с общей характеристикой; это, как мне сам говорил Распутин, вызвало сильный на него гнев государя; таким он никогда до того даже и не видел государя; но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди — грешный, а не святой. По словам Распутина, государь после этого его долго не пускал к себе на глаза и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни. Правда, потом генерал Адрианов, после немецкого погрома в Москве ушедший из должности градоначальника, находясь под сенаторским расследованием, [27–29 мая 1915 г. в Москве происходил грандиозный погром 732 торг.-пром. завед., принадлежавших лицам с немецк. фамилиями, вызвавший убытки на сумму более 50 милл. руб. и сопровождавшийся убийством 2 герм., 1 голланд. и 2 русск. поддан. (из них 4 женщ. и 1 мужч.), по этому поводу по выс. повел., сен. Н. С. Крашенинниковым производилось расследование, окончившееся преданием суду моск. градонач. Адрианова и моск. полиц. Севенарда по обвинению в бездействии власти.] после свидания с Распутиным в Петрограде лично и затем в письменном изложении через меня, передал А. А. Вырубовой заявление, что никакой, по лично им произведенному расследованию, неблагопристойности Распутин не производил в «Яре». В это время шел разговор об оставлении генерала Адрианова в свите, и он был вызван графом Фредериксом в Петроград. В свите затем он был оставлен, но, когда значительно позднее уже, по окончании расследования, генерал Адрианов, при министре внутренних дел Протопопове, приехал в Петроград, чтобы представить министру юстиции свою объяснительную записку пред слушанием дела в сенате, и был у меня с просьбой сказать за него несколько слов А. А. Макарову, для чего даже и оставил один экземпляр записки, то он имел в виду передать через Распутина экземпляр и государю; но, как мне говорил г. Адрианов, Распутин отказался его принять. Когда я, при встрече, спросил Распутина, почему он не захотел повидаться с генералом Адриановым, то он ответил, что все-таки генерал Адрианов, хотя и дал другое показание, но ему бы нужно было в свое время, когда он был градоначальником, посмотреть, что такое полиция о нем писала генералу Джунковскому. Уйдя из министерства внутренних дел, я все-таки, хотя и был назначен с некоторыми затруднениями в сенат, тем не менее, остро чувствовал в себе обиду на генерала Джунковского за то, главным образом, что я, не будучи предупрежден, мог бы, если бы меня заранее не осведомили мои друзья, прочитать через три дня в «Правительственном Вестнике» о своем назначении, согласно прошению, олонецким губернатором, с правом оставления за мною мундира III класса, по старой должности. [Маклаков и Джунковский, решив расстаться с Белецким, занимавшим пост директора д-та пол. (должность III кл.), представили, не предупредив его, всеподд. доклад о назначении его олонецким губернатором (IV кл., что даже при сохранении за ним мундира III кл. являлось понижением. Выс. «соизволение» последовало, но опубликовано не было, и до его опубликования Б. удалось выхлопотать себе назначение в сенат.] Это чувство осталось у меня и по назначении на должность товарища министра. В промежуток этого времени, я не прерывал своих хорошо установившихся отношений с князем Андрониковым, со времени министерства А. А. Макарова, когда я впервые с ним познакомился. Я часто бывал у него, он также вечером заезжал ко мне, и от него я слышал всегда много интересных из придворных и министерских сфер новостей, так как он имел широкий круг влиятельных знакомцев и бывал у графа Фредерикса, Воейкова, у большинства министров, у председателя совета Горемыкина, имел знакомых при великокняжеских дворах, знал многих директоров департаментов почти всех министерств; и других чинов из министерств, которые, считаясь с его влиянием у министров, боялись вооружить его чем-либо, поддерживали с ним лучшие отношения и старались исполнять его просьбы, предпочитая его иметь лучше своим хорошим знакомым, чем сильным и опасным врагом. Он в этот период был занят, доведенной им затем до конца, крупной финансовой операцией по покупке, при содействии военного министра Сухомлинова, на акционерных началах, в Бухаре и Хиве, больших земельных площадей, прилегающих к речным артериям. Ко мне он был искренно в ту пору расположен, так как во времена моего директорства, у него никаких дел в департаменте полиции не было, и он только пользовался бесплатными проездными билетами на предъявителя. При генерале Джунковском, которого князь Андроников знал еще по пажескому корпусу, в силу отрицательного отношения к Андроникову Н. А. Маклакова и под влиянием просьб к начальству со стороны министра Сухомлинова, с которым в ту пору, после продолжительной и неразрывной дружбы, князь Андроников разошелся и повел упорную борьбу, последовало увольнение князя Андроникова от должности причисленного к министерству внутренних дел чиновника, дававшее князю Андроникову некоторым образом официальное положение. Это его задело сильно, и хотя он и был устроен, путем всеподданнейшего доклада обер-прокурора Саблера, на должность чиновника особых поручений при святейшем синоде, но этой обиды не мог забыть Н. А. Маклакову и, где мог, старался подорвать к нему доверие». Тут даже была установлена контр-разведка за квартирой Андроникова. Сухомлинов хотел как-нибудь Андроникова поймать. Осуществлял расследование полковник Ерандаков, который предупредил меня, чтобы я не так часто бывал у Андроникова.

Председатель. — А были основания у контр-шпионажа наблюдать?

Белецкий. — Я этого вопроса не касался. Я думаю, что некоторые основания были, потому что, при графе Витте, это лицо посылалось неоднократно в Германию. Он был знаком, представлялся императору Вильгельму. Затем у него были какие-то сношения с лицами, которые под видом коммерсантов приезжали к нему. Излюбленный язык его был немецкий. У него был брат офицер, гвардеец конного полка, [кн. В. М. Андроников, шт.-ротм. л.-гв. уланск. е. в. полка] получивший за отличие георгиевское оружие, который говорил ему: «Перестань ты говорить по-немецки, это до добра не доведет». Может быть, тут имелось какое-нибудь значение. Я за ним этого наблюдения не устанавливал, потому что контр-разведка, по инструкции, принадлежала военному министерству. Я думаю, это и было причиной, что его в эту минуту сильно боялся Сухомлинов, потому что у него были записки с некоторыми фактами об интимной жизни Сухомлинова, и затем разоблачения мадам Сухомлиновой, из-за которой произошла ссора. Все это послужило материалом. В следственном материале вы найдете все эти показания Андроникова, которые, может быть, и сгущали все, но они дышали личной страстью.

Председатель. — А не говорил ли полковник Ерандаков, что кой какие данные получаются из его наблюдения?

Белецкий. — Нет, не говорил.

Председатель. — А вам не казалась фигура Андроникова, в смысле возможности сношений с неприятельскими странами, в момент войны, подозрительной?

Белецкий. — Что он относился к Германии хорошо, он этого не скрывал в разговорах с посторонними, но он был очень конспиративен в этом отношении. Я, в сущности говоря, в ту пору на него смотрел, как на человека, который поразительно мог проникнуть к каждому министру. Это у него идет красною нитью по всей его жизни. Он даже надевал красную рубашку и пахал перед государем. Он много ездил и всегда с портфелем. Плеве интересовался этим портфелем и наблюдал за ним. В конце концов, этот портфель схватили, но там ничего не оказалось, кроме газет. Он всегда старался принимать вид человека делового. Его в «Новом Времени» и «Вечернем Времени» описывали в замаскированной форме, как тип. Потом, в последнее время, предполагалось в газете, которую хотел издавать Протопопов, в «Русской Воле», поместить ряд разоблачений. С этой стороны его учитывали, потому что, если бы эти сведения были в дознании, то Макаров, у которого он часто бывал, мог бы с ним партийно не соглашаться. [Непонятно. Макаров был в хороших отношениях с Андрониковым, его принимал, но ни в каких партиях с ним не состоял.]

Председатель. — Департамент полиции интересовался контр-разведкой. Может быть, у департамента и стало быть, у вас, были какие-нибудь данные?

Белецкий. — Если департамент полиции интересовался, то случайно, когда наводил, и это вызывало конфликт. Я потом объясню, какая была цель моей записки. Эти сведения должны были передавать в неразработанном виде. У генерала Батюшина можно найти какие-нибудь сведения, потому что он был начальником контр-разведочного дела в штабе округа; он заведывал сначала по 6-й армии и состоял при Рузском, а потом — в ставке. Он имел свои филерные отряды. Андроников старался проникнуть в торгово-промышленные сферы. Может быть, когда он проникал в Русско-Азиатский банк, тут что-нибудь могло оказаться. Но я могу сказать, что не было в истории прошлого периода таких моментов, чтобы Андроников не проводил кого-нибудь из министров под тем или другим предлогом.

Председатель. — Это, безусловно, но, согласитесь, что такое общественное положение Андроникова несколько двусмысленно?

Белецкий. — Двусмысленно было в том отношении, что он вел свои коммерческие дела. Средств и имений он не имел, потому что это — обедневшая семья на Кавказе, а трен его жизни [надо: «его образ жизни»] был очень широк. Временами у него были большие деньги, временами он был без денег, и его поддерживали знакомые. Временами он давал много на чаи, у него всегда кто-нибудь обедал, а это что-нибудь стоит. Затем его последние операции — Бухара, Хива… Его записки были очень интересны. Он их представлял Марии Федоровне, государю и государыне. (Читает.) «В своих записках к графу Фредериксу для высоких сфер Андроников давал очерк деятельности министров, сообщал те или другие о них сведения, давал обрисовку событий, волновавших Петроград и т. д. Записки эти были стильно написаны, в большинстве — отличным французским языком, зло иногда обрисовывали какие-либо факты из деятельности или жизни тех высших сановников, против коих что-либо имел князь, и прочитывались им тем, кто был противником этих мер. За этот период времени князь несколько раз писал обо мне, как о человеке, который не был в достаточном отношении использован. Взамен этого я помог ему в выпуске к 50-летнему юбилею брошюры, изящно им изданной, «О государственных заслугах И. Л. Горемыкина», и в составлении ему адреса, подписи на котором были собраны князем Андрониковым. В конце апреля 1915 года скончался у меня старший сын. Смерть его нас поразила сильно. По возвращении в Петроград, осенью, князь Андроников, узнав о моем прибытии, первый позвонил ко мне, прося зайти. Когда я пришел к нему, то от него я узнал, что, за время моего отсутствия, он близко сошелся с Распутиным, проник через него в особое доверие А. А. Вырубовой, вошел в более лучшие отношения с статс-дамой Нарышкиной, и что предстоят большие перемены в составе кабинета, которые могут повлечь за собою обратное мое возвращение к активной работе и что почва достаточным образом подготовлена, так как им сделано многое в мою пользу, поставив условием в будущем действовать с ним солидарно». Позвольте вам напомнить, какое это было время. Это было время борьбы Самарина. Когда ушел Самарин, Кривошеин и министр внутренних дел.

Председатель. — Вы считали, что князь Андроников влиял на эти изменения или нет?

Белецкий. — Безусловно, он имел громадное значение. Простите. Когда я дошел до этой грязи, в которой купался, я все пережил, я не спал. Я искренно сознаюсь и буду дальше в этом смысле действовать. Я много нравственно пережил, и мне память стала изменять. Я даже забыл фамилию такого лица, как управляющий двором Марии Федоровны…

Председатель. — Шервашидзе.

Белецкий. — Сегодня я даже доктора спрашивал, и он объяснил мне это с точки зрения чисто медицинской. Я даже не мог написать, оставил пробел. Так, вот, он бывал у Шервашидзе, безусловно, влияние он имел. Меня просил впоследствии Танеев всячески оберегать А. А. Вырубову, освободить ее от воздействия на нее князя Андроникова. Так как Андроников был близким человеком, он туда вошел, передавал непосредственно записки государю. Но вы сами знаете, какое он имел влияние на государя, который был однолюб.

Председатель. — В каком смысле однолюб?

Белецкий. — Я прошу этого не записывать. Я говорю в том смысле, что с именем государя, со времени его женитьбы, не связывается ни одной, не только связи, но ничего, что могло бы говорить о нарушении им супружеского долга. Этим и объясняется его сильная привязанность к жене. Это его характер, это его склад. (Читает.) «Когда же я сказал Андроникову, что Распутин, который был в это время на родине у себя, может потом пойти против меня, под влиянием недоверия ко мне за прошлое, и так как, при оставлении должности моей, когда он мне передавал о его желании со мною познакомиться, и я, по просьбе жены, отклонил, он меня успокоил тем, что все уже предусмотрено, и я охотно согласился. Здесь же я познакомился с тобольским епископом Варнавой, который был у князя, во время своей борьбы с Самариным, по поводу канонизации мощей св. Иоанна тобольского и, сойдясь с ним близко, помог ему, пользуясь своим знакомством с сотрудниками газет. Узнав затем ближе владыку и поняв многие стороны его души и характера, я искренно относился к нему и все время поддерживал с ним сердечные связи. Мне впоследствии приходилось видеть лиц, предубежденных против него за его связь с Распутиным, которые, познакомившись ближе с ним, резко переменили свое к нему отношение». Я этого не выписывал. Может быть, вы мне скажете, интересны ли вам эти сведения, так как обер-прокурор святейшего синода, который потом был назначен по рекомендации А. Н. Хвостова, Волжин, меня просил, умолял (мы были с ним в хороших отношениях), так как он знал, что на меня возложено было много по сношению с Распутиным, он умолял всячески устранить, потому что Распутин хотел познакомиться с каждым из министров и желал потом с семьей познакомиться и подчеркнуть свое знакомство. Так он просил во что бы то ни стало его устранить. Когда он впервые начал знакомиться с делом относительно канонизации мощей… Если угодно, я могу вам рассказать, это относится к эпохе Самарина, что и послужило поводом, что он оставил эту должность. Когда Волжин познакомился с Варнавой, у него было впечатление совершенно другое. Варнава представлял из себя такой тип; у него было, как и у многих из духовенства нашего времени, много честолюбия, много карьерных инстинктов, ради которых он шел на сношение и связь с Распутиным, но не было такого мужества, как, например, у епископа Феофана или у князя Ухтомского, чтобы порвать и выступить против него. Но вместе с тем, в отдельных своих чертах, это была действительно интересная, с бытовой точки зрения, личность. Я этого не писал. Но вы скажите, в этом ли духе вас интересует, или в другом? (Читает.) «Я не хочу этим сказать, что он не имел своих недостатков, но они поглощались очень многими хорошими его качествами. Выйдя из простой среды, не получив даже и среднего образования, он обладал от природы пытливым умом, наблюдательностью, подобно старообрядческому начетнику, хорошо ознакомившись со священным писанием и догмою и не потеряв связи с народом, знал, что нужно его пастве и его жизни; образные собеседования с народом влекли к нему их сердца». Например, наблюдение, которое было по департаменту полиции, в Тобольской губернии, — когда он служил, церковь была переполнена. Он служил, как служат старообрядческие священники, в нос, у него много было старообрядческого. Когда он шел, народ сопровождал его. Идет, например, крестьянка, это эпизод…

Председатель. — Простите, мы все-таки слишком отвлекаемся в сторону. Нам все же нужно держаться точки зрения государственной.

Белецкий. — Я хотел дать обрисовку, какое он имел влияние. (Читает.) «Его незлобие и отношение к иноверцам создали ему на месте его служения глубокое к нему почитание со стороны последних. Его народный говор, уснащенный народными поговорками и умело примененными текстами священного писания и примерами из жизни святых, давало особый интерес в собеседовании с ним. Я это показываю потому, что объяснить его умиротворяющее влияние в высших сферах, где он тонко, дипломатично парализовал, не задевая Распутина, влияние последнего, что чувствовал Распутин. Вследствие этого при мне уже можно было наблюдать, что приезды епископа Варнавы нервировали Распутина, он подозрительно относился к нему, старался причинить ему затруднения в приемах в высоких сферах и всячески противодействовать сильному стремлению епископа Варнавы уйти из тобольской епархии на север. Но не могу умолчать, что, сделавши ту или другую владыке неприятность, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее. Так, например, даваемое обычно архиепископство при открытии мощей в епархии, было заменено очередной звездой, но через промежуток времени, по настойчивым просьбам Распутина, владыке, без его о том напоминания, было пожаловано архиепископство. Отличительною чертою владыки было то, что во время приездов своих в Петроград он посещал всех своих знакомых и бывших в милости, и впавших в немилость, относясь так же к последним, как и тогда, когда они были в силе, что учитывал и не забывал Распутин в своей борьбе с ним. По совету моему, Самарина и князя владыка, в интересах своего дела, в исполнение воли синода, не представившись государю, выехал из Петрограда, так как по сведениям князя Андроникова, коему Самарин к тому времени предложил официально подать прошение об увольнении, Самарин был в числе лиц, кои должны были уйти из кабинета И. Л. Горемыкина. Но владыка уехал не в свою епархию, а сперва на родину — в одну из северных губерний, а затем в Москву, где и остался, поддерживая сношение с князем Андрониковым через своего близкого человека, архимандрита Леонида (много, между прочим, вредившего ему в деле управления епархией), в ожидании нового назначения обер-прокурора и ожидаемого скорого приезда Распутина из Покровского, зная, что в данном деле этот последний ему поможет, так как назначение Самарина обер-прокурором состоялось неожиданно для Распутина; Самарина он не знал, но знал, что последний к нему относится отрицательно и что священник Востоков, публично выступивший против Распутина, состоял воспитателем по закону божию детей Самарина. К этому времени я уже познакомился с Распутиным, секретно от жены, в конце 1914 года, в квартире князя Андроникова, несколько раз с ним там виделся, был два раза у него на квартире по Гороховой улице. В воскресенье, туда, после обедни, приезжала в эти дни А. А. Вырубова пить чай в небольшом кружке избранных Распутиным лиц, и здесь я познакомился с А. А. Вырубовой. Распутин тоже был у меня один раз, когда я, воспользовавшись отъездом жены из Петрограда в Москву, к матери, и тем, что дети были в церкви на вечерней службе, пригласил его к себе на чай; но тем не менее, отношения эти не были в ту пору тесными, так как и он, и я, и А. А. Вырубова друг к другу приглядывались, мне было неловко чувствовать, что они понимают цель моего сближения, так как им тоже в это время было известно, что я до того не был его сторонником и давал сведения Богдановичу и великому князю Николаю Николаевичу; единственно, что их примиряло со мною, это то, что в мое время жизнь Распутина была в безопасности, так как покушение на него, [покушение Гусевой 15 апр. 1914 г. в с. Покровском, Тоб. губ.] устроенное по инициативе Илиодора, случилось уже после моего ухода, при генерале Джунковском. Когда он мне передал о предстоящих переменах, то, под строгим секретом, он мне сообщил, что им еще задолго до этого, с лета уже, выставлена кандидатура А. Н. Хвостова, которого он сблизил и с дворцовым комендантом генералом Воейковым и с А. А. Вырубовой, что А. Н. Хвостов уже был вызываем во дворец государыней, произвел на нее самое лучшее впечатление, и что теперь подготовляется благоприятная для него почва к приему у государя, что судя по всему успех назначения обеспечен и что это делается очень тонко, так, что даже Горемыкин не посвящен в это назначение, так как это назначение, как он думает, могло бы встретить противодействие со стороны Горемыкина, имевшего своего кандидата (это был бывший товарищ министра, государственный секретарь Крыжановский. Я об этом не писал здесь), к провалу которого, путем сообщения о нем некоторых сведений, приняты уже им, князем Андрониковым, меры и что А. Н. Хвостов, который раньше ко мне относился, будучи губернатором, несколько предубежденно, теперь, под влиянием его, князя, рад будет совместному служению со мною». Я тут подробно пишу о назначении Хвостова. Назначение Штюрмера проходило таким же порядком. Это картинка нравов. Тяжело… (Волнуется, читает). «На другой день было назначено, в квартире князя Андроникова, свидание мое с А. Н. Хвостовым в присутствии епископа Варнавы, повлекшее за собою ряд ежедневных свиданий, нас тесно сблизивших, и затем состоялась моя совместная поездка к А. А. Вырубовой, где я встретил доверчивый прием, и к генералу Воейкову, с которым до этого времени я познакомился через князя Андроникова и бывал неоднократно. Эти сведения меня убедили, что князь Андроников весьма точно передал мне обстановку дела и что вопрос о переменах в кабинете — вопрос самого близкого будущего, и назначение А. Н. Хвостова предопределено, судя по полученным уже из дворца известиям». Состоялась моя поездка втроем, потом вдвоем мы ездили. В первый раз А. А. Вырубова все-таки подозрительно отнеслась. Но значит работа была правильная.

Председатель. — Т.-е. работа Андроникова, а с другой стороны — Распутина?

Белецкий. — Нет, не Распутина. Я не был здесь в течение трех месяцев. Это был период, когда мы уехали с женой, после смерти старшего сына. Распутин летом бывал, так что безусловно князь Андроников влиял на него по личной симпатии. Я правдиво описал вам, какое было взаимоотношение друг к другу. Вначале она отнеслась ко мне подозрительно, здесь же я увидел совершенно другое отношение Анны Александровны, сразу доверчивое, как к своему человеку. Я вспоминаю, что в одну пору, когда Хвостов был нижегородским губернатором, к нему Распутин ездил. Это после убийства П. А. Столыпина. И он предполагался государем к назначению на пост министра внутренних дел. Но настойчивость В. Н. Коковцова именно тогда отвоевала это, и тогда не он был назначен. В. Н. Коковцов не был поборником Хвостова, и только потом мне удалось их несколько сблизить. Я это потом напишу. (Читает.) «Действительно, скоро последовал вызов Хвостова к государю, особо милостивый прием с воспоминанием о его прошлой службе, сообщение о том, что его назначение состоится на-днях, и согласие на приведение преднамеченной А. Н. Хвостовым программы в исполнение. До опубликования указа, дело было в большом секрете, но Андроников познакомил тоже тогда Горемыкина с положением дела, как с фактом совершившимся и, пользуясь своим сильным на него влиянием, убедил его не противодействовать, так как это ничего не изменит, добавив, что А. Н. Хвостов будет в будущем считаться с его, Горемыкина, повелениями, что Горемыкин может всегда воздействовать на А. Н. Хвостова через особо близкого к себе человека для Хвостова, министра юстиции А. А. Хвостова, и просить его принять А. Н. Хвостова. Против моего назначения И. Л. Горемыкин ничего не имел, так как я часто бывал у него, и он относился ко мне хорошо. А. Н. Хвостов был у Горемыкина, и тот обещал ему не противодействовать его назначению, если ему не будет предоставлено выбора. Я тоже был у Горемыкина, после назначения А. Н. Хвостова, и было условлено, в случае моего назначения, что я его буду держать докладами с ведома министра (о чем он ему и заявил) в известности о настроении России. Это мною в точности было исполнено, вплоть до доклада ему о предстоящей смене его, Горемыкина, и о назначении на его место Штюрмера, чему г. Горемыкин не поверил, настолько это было для него неожиданно».

Председатель. — Скажите, а кто проводил Хвостова?

Белецкий. — Распутин к нему ездил, и он даже вспоминал о том, что он сказал, я об этом напишу. Как штрих, могу сказать, какие времена были. Это всенародное покаяние, что я и жене сегодня сказал, что детям потом придется пережить. Ах, г. председатель, не дай бог. (Плачет.)

Председатель. — Я думаю, это все к лучшему, к выяснению истины, не правда ли?

Белецкий. — Я сам понимаю.

Председатель. — Вы своими показаниями можете восстановить очень интересные моменты политической жизни старого режима.

Белецкий. — Да, но дети. У меня девочка 15 лет в гимназии; сын, его товарищи могут сказать… (Плачет.) Я страшно расстроен, в особенности, когда дошел до этой грязи.

Председатель. — Хотите сделать перерыв?

Белецкий. — Нет, спасибо, вы тепло относитесь ко мне, нет, спасибо. Это ужасно, какие были времена! Архиепископ, который, может быть, занимает теперь место митрополита и пользуется общественною популярностью, говорил: «Дай мне митрополичий клобук в Москве, Григорий, это не мне нужно, это нужно России». Это не только на нас, но даже на Григория подействовало. «Нет, Макарий тишайший святой пусть там останется, пока не умрет». Вот, я говорю, нравы того времени какие были!

Председатель. — Вы хотите сказать, до какой глубины падения доходили люди, соприкасавшиеся с Распутиным, что даже Распутин…

Белецкий. — Возьмите таких людей, я не говорю о себе, как Горемыкин, Штюрмер. Немного было таких, как Самарин, которые имели крупное мужество не соглашаться. Это были люди обеспеченные, но возьмите человека среднего положения, живущего на жалованье, имеющего детей, с некоторою слабостью характера и находящегося в условиях петроградской атмосферы. Это был упадок времен Франции, первой республики; тот же был период разрушения всех идеалов общественных и политических. Я люблю государя по настоящее время, потому что в нем было много хорошего, я многим ему обязан. Но теперь, когда я пережил многое, я подумал, что я был одной из единиц, которая способствовала тому, что в настоящее время он переживает и что произошло, и т. д. Вот, насколько я понимаю, я говорю с своей совестью. Тогда у меня была единственная совесть — жена от которой я скрывал, иногда многое скрывал, но она мне много прощала.

Председатель. — Характерно очень. Вы, значит, скрывали от жены и от детей вашу связь с Распутиным?

Белецкий. — Да, мне было стыдно, я скрывал. Мне теперь все равно, я все равно, что священнику говорю. Я так и жене сказал, что ей в будущем придется пережить еще больше горя.

Председатель. — Позвольте задать вопрос: отношение Воейкова к Андроникову не было отношением к докучливому посетителю, с трудом терпимому?

Белецкий. — Нет, нет, никогда в жизни. Это были страшно тесные отношения. Я в эту пору приезжал сам с Андрониковым. Я говорю правдиво. Мы сидели рядом, я слышал его доклад. Андроников не скрывал писем, которые ему писал, с обрисовкою лиц. Это была общественная агентура Воейкова. Он так и мог на нее смотреть. Это не то, что чувствуется, что когда человека терпят, пользуются им, как пользовались мы сотрудниками, но когда у вас гости, вы его не вводите. Нет, это был человек, с которым отношения были очень близкие. Граф Фредерикс и князь Шервашидзе — у них отношения были налажены.

Председатель. — Чью политику, в отношении личного состава, проводил Андроников? Ведь он, как выясняется, не опирался ни на какую партию.

Белецкий. — У него оригинально был составлен кабинет. Он бывал у разнообразных лиц, которые даже друг с другом сражались политически. Ему каждый из министров был дорог, потому что этот министр давал ему ту или другую пользу.

Председатель. — Так что, если верно то, что вы говорите, то Андроников мог провести в министры, и Россия получала министра, который был угоден даже не определенной партии, а лично Андроникову?

Белецкий. — Я рассказал историю с Маклаковым, это объяснялось влиянием кружка князя Мещерского, с которым князь Андроников потом примирился. Но Мещерский до конца своей жизни относился к Андроникову отрицательно, и с ним сближения не было особенного. Маклаков отклонил от себя возможность поднесения иконы. С иконы это началось. Он не принял этой иконы, а затем так до конца шло. Однако он с Маклаковым не враждовал, потому что чувствовал его большую силу. Но это только до того, пока не выяснилась возможность его ухода, пока, наконец, он не получил пощечину, удар от Маклакова — это предложение уйти. Тут он пошел против него. Поход этот заключался в том, что он собирал сведения из личной министерской жизни, все смешные эпизоды, которые были у министров в их обиходе, эпизоды с женою и т. д., одним словом, освещал его интимную жизнь, и это все сообщалось в смешном виде. Конечно, сегодня прочтут, завтра прочтут — посмеются, а в конце концов, все же остается впечатление.

Председатель. — И это действовало на решение государственной важности?

Белецкий. — Это действовало, например, я могу указать на Мещерского, с которым я был вначале близок, а потом от него отошел. Он повел против меня политику. Писал против меня в «Гражданине» целый ряд статей. Они были смешные. Государь читал этого «Гражданина». В конце концов, это вылилось в такую форму, что когда Макаров уходил (а я предупредил его, и он сам подал прошение, иначе он мог получить неожиданно обратное возвращение в государственный совет), то он получил записку от государя о том, что Мещерский писал, чтобы предложить мне уйти. И Макаров, позднее, через год, когда я узнал частным образом, мне сказал об этом. Макаров настолько ценил меня, что он даже поехал к государю, испросил аудиенцию и меня защитил. Я остался, но тогда я этого совершенно не знал. Вот, какие влияния могли быть. Тут многое объясняется сложностью натуры государя и вообще отношениями придворных кругов. Много можно было бы об этом говорить.

Председатель. — Вы, повидимому, думаете, что Андроникову это нужно было для коммерческих дел, которыми он жил?

Белецкий. — Я не могу сказать про контр-разведку. Я говорю, он был сторонником, тяготел к Германии по складу своей структуры. Его связь с Вильгельмом, портрет которого с надписью он имел, переписка личная со многими герцогинями отдельных великих княжеств германских; может быть, там что нибудь и было. Потом Витте был сторонником Германии. В ту минуту все так на него смотрели. Спросите Шаховского, который был в хороших отношениях с князем Андрониковым. Он подтасовывал себе желательный кабинет. А его отношения, например, Горемыкин с Коковцовым; Коковцову сообщалось все, что делал Горемыкин; как видите, Коковцов пошел на то, что в квартиру Андроникова являлся с Распутиным. Вот какое было время.

Председатель. — Так что, полная политическая беспринципность, с проведением в область политическую личных интересов одного человека?

Белецкий.— В вопросе о назначении министра, для него вопрос государственный не играл никакой роли. Он писал письма, хвалил, поддерживал в нужную минуту, показывал предварительно эти письма; он мне показывал два раза, что писал обо мне. Это все у него было, чтобы знать, что это лицо знало, что он пишет. Я хотел сказать еще о Горемыкине: Штюрмер упорно, в это время, бывал у Горемыкина, в течение недели, с женой и т. д. Это самая была тесная дружба. И в это время Штюрмер вел переговоры с Распутиным и Вырубовой, и должно было состояться назначение. Он даже приезжал в тот самый день. Я знал об этом. Я приехал к старику, к которому я питал уважение, как бывший крестьянский деятель, воспитанный на крестьянских законах и разъяснениях его; я ему сказал: «Вы мне не верите, но сегодня поезжайте на вокзал, Штюрмер, одетый в мундир, поедет к государю». «Это он едет по другому делу, он мне говорил, по делу обер-прокурора святейшего синода. Я сегодня буду у государя». И такой самодовольный. Я знал старика. Он, действительно, после этого просидел у государя 20 минут и вернулся оттуда уже не председателем. Увидя его, я сказал: «Я был прав, зачем вы не послушались?»

Председатель. — Вы были в курсе?

Белецкий. — При мне назначение Штюрмера состоялось.

Председатель. — Вы через кого-нибудь узнали?

Белецкий. — Я знал от Манасевича, из филерских наблюдений о том, где был Распутин, где был Штюрмер, где были свидания с ним.

Председатель. — То-есть, когда были свидания его с фрейлиной Никитиной в Петропавловской крепости?

Белецкий. — Нет, когда Штюрмера назначение состоялось. Они видались на второй квартире Распутина.

Председатель. — У Лермы?

Белецкий. — Да, если это вам известно, у Лермы, Бассейная 35.

Председатель. — Но ведь Горемыкин был тоже близок с Распутиным?

Белецкий. — Да, он с Распутиным был близок. Я даже вам опишу одно письмо, которое удалось изловить, письмо, где он канцлером его проводил. Т.-е. не проводил. Письмо осталось, оно было похищено. По некоторым соображениям, вы, быть может, не запишите фамилии того лица, которое я назову. [Вероятно, ошибка. Представляется, что должно быть «не запишете фамилии». (Прим. В.М.)]

Председатель. — Продолжайте чтение.

Белецкий. — (Читает). «Как только назначение А. Н. Хвостова состоялось, на первом докладе его как министра, было им испрошено согласие у государя на мое назначение, и до опубликования я официально не вступал в должность, фактически уже приступив к ознакомлению с делами, так как безотлучное мое нахождение при А. Н. Хвостове, который мало знал состав министерства и обстановку министерского обихода, само собой ясно подчеркивало близость моего назначения. Только тогда, когда уже было испрошено обо мне высочайшее повеление, я передал об этом жене, и должен был сознаться ей о моем знакомстве с Распутиным, и не скажу, чтобы я ей этим доставил удовлетворение, так как она, зная мою доверчивость к людям, мою наклонность увлекаться, слабость и неуравновешенность моего характера, высказала мне много соображений, которые мне тогда, под влиянием жажды к работе и не остывшего, как я сказал ранее, чувства горечи, связанного с моим уходом, а также и охвативших меня, за время службы в Петрограде, карьерных побуждений, не принял в рассчет. В особенности горько ей было мое сближение с Распутиным, что она мне указала, оттенив, что теперь, в силу обстановки сложившейся, я их должен буду поддерживать и волей-неволей войти в круг влияния этого кружка».

Председатель. — Женская точка зрения — этическая точка зрения.

Белецкий. — Нет, она в этом отношении человек правдивый. Она дочь профессора тактики военной академии.

Председатель. — Это все?

Белецкий. — Это то, что я написал сегодня, до 12 часов. Дальше у меня идет целый ряд: приезд Распутина, что делалось там, как проводили министров. Я писал правдиво, я ничего не скрываю.

Председатель. — По-моему нужно приветствовать эту точку зрения, потому что это точка зрения истины. Нам очень интересны ваши указания.

Белецкий. — Вы предыдущее мое показание изволили прочитать? Там есть много вещей, которые, может быть, тоже остановят ваше внимание.

Председатель. — Да, я его просмотрел.

Белецкий. — Может быть, вы изволите прослушать намеченную мною схему?

Председатель. — Пожалуйста прочтите вашу схему, я, может быть, вам кое-что подскажу.

Белецкий. — (Читает). «Мое назначение. Приезд Распутина. Присматривание к нему». Так как мы не так учитывали фигуру Распутина, я его мало знал, а Хвостов, может быть и знал раньше, но не понимал, во что вылилась эта фигура. Когда я бывал по воскресеньям, это был небольшой кружок лиц, так сказать, подходящая компания, а не то, в чем купался — это не те сведения о Распутине, которые проникали в широкие массы, когда к нему полилась Россия. Когда я начал просить полковника Глобачева рассказать о лицах, которые у него были, указать, что такое, я в ужас пришел. Я думал, что можно с ним говорить, можно влиять, но, когда мы увидели, что он собой представляет, тогда князь Адроников, Варнава и я выработали план. Тут Дума приближалась, и Родзянко говорил, что о Распутине будет разговор, что это неизбежно. Его отношения с Хвостовым наладились, мне удалось их наладить. Может быть, вы припомните, тут были ему большие награды вне всякой очереди, 6 декабря. Так что отношения были самые теплые. Я об этом потом буду писать, сейчас это для вас только лишний труд. Затем выработка плана, что нам нужно сделать по отношению к Распутину. Приглашение Комиссарова. Роль Комиссарова в этом деле. Задобрение всех лиц, которые входили в эту сферу. Выдача денег Распутину. Мнение Хвостова. Я увлекающийся человек. Я понял, что Хвостов из меня хотел сделать, потому что вся грязь на меня вылилась; все прошения ко мне шли; все дамы, которые приходили — тоже ко мне. Потом. — «Вызов лиц, которые были с ним близки. (Мы имели в виду, чтобы он уехал.) Как нас провел Распутин, оставшись здесь. Планы наблюдения. Наем конспиративной квартиры. Сношения на конспиративной квартире. Роль, которую мы принимали в назначениях, через Распутина и Вырубову, при сменах, которые последовали в составе кабинета. Лица, которых я представлял».

Председатель. — Что значит «представлял»?

Белецкий. — Т.-е., которые окружали Распутина. К этому времени Хвостов начинает говорить о необходимости покончить с Распутиным, путем его ликвидации. Здесь я впервые об этом узнаю, он мне этого не говорил, когда я назначался.

Председатель. — Т.-е. путем его убийства?

Белецкий. — Да. Затем. «Что мной делалось. Какая роль была моя и Комиссарова. Появление Торопова из Москвы. Когда Хвостов понял, что я его провожу, что я оттягиваю под всякими предлогами, что он в моем лице не встречает сочувствия. Посылка ко мне некоторых депутатов. Посылка лица, которое я особенно любил и с которым я был в хороших отношениях и которое было против Распутина, а именно — князя Ширинского-Шахматова, не члена государственного совета, а его брата — князя Андрея. Его испытание (он на это средство не пошел бы). Испытание Глобачева, насколько я могу на него положиться в смысле охраны. Дело Ржевского. Мой уход».

Иванов. — Может быть, кроме дела Ржевского, припомните дело Петца?

Белецкий. — Нет. Это дело Манасевича-Мануйлова, у меня оно записано. Я откровенно вам все расскажу. Я даже скажу, что официально я мог бы сказать все иначе, но я говорю всю подноготную, вы будьте спокойны. Значит, потом. «Дело Манасевича-Мануйлова. Дело Сухомлинова. Роль Распутина. Что проводилось». Затем, когда я состоял в отъезде летом, когда я ушел и мои отношения с Распутиным восстановились, то меня вызвали телеграммой для большого назначения; [обер-прокурором св. синода] тогда я, благодаря влиянию жены (Распутин хотел провести меня, а владыка хотел провести Раева), я не поехал, хотя купэ было приготовлено, и был назначен Раев. «Щегловитов, его сношения с Распутиным». Это вам известно?

Председатель. — Пожалуйста это осветите. Он нам говорил об этом, но хотелось бы, чтобы вы поближе остановились на теме, которую вы отчасти задели в прошлый раз, о порче судебного ведомства; согласитесь, что для страны очень важно министерство внутренних дел, но еще важнее министерство юстиции. Я бы хотел, чтобы вы вспомнили все, что касается судебного ведомства. Мы хотели бы, чтобы русский суд стоял на высоте беспристрастия и законности.

Белецкий. — Позвольте, я кончу о Распутине. «Значит Щегловитов». Потом был назначен Протопопов. Я не знаю, интересует ли вас личность Протопопова?

Председатель. — Да, конечно.

Белецкий. — «Мои отношения к Протопопову», которые меня заставили несколько прервать связь, не бывать так часто у Анны Александровны, по некоторым соображениям. Я потом объясню, почему. Потом я заболел. В этом отношении на меня влияла жена, она заставляла меня часто выезжать в командировки по делам комитета. Мы уезжали вместе месяца на полтора, она сидела на Кавказе, на водах, а я кружился — лишь бы я не возвращался. Вообще она все меры принимала. Она чувствовала сердцем, хотела, чтобы я остался для семьи. Затем, «Назначение членов государственного совета». Это осенние месяцы. Тут было заседание правой фракции государственного совета, на котором я не бывал. Государственный совет был мною недоволен за мои выступления в печати, по делу Ржевского. Это мне многие из правых ставили в вину. Но все-таки остались некоторые лица, которые продолжали со мною знакомство. Тут отношения наладились, и я знал, будучи знаком с Римским-Корсаковым, что делается.

Председатель. — На этом вы пожалуйста остановитесь.

Белецкий. — Сегодня я видел жену. Не подумайте, что хотел ей что-нибудь подсказать. Я ее просил, и она вам представит документы. Я ей сказал, где она может найти. У меня остался очень интересный документ, подписанный Римским-Корсаковым, который я не передал Воейкову, так как он был в отсутствии. Там целая группа вопросов программного свойства, которые предстоят государственной политике в пожеланиях фракции; единственный документ, который вам может дать отправную точку зрения историческую. Там по каждому министерству было сказано, какая программа: по министерству земледелия, и т. д. Там говорится о записке, которая составлялась при Штюрмере; но эту записку Штюрмер государю не представил. Протопоповым мое показание заканчивается. Потом у меня написано заключение: как я понимал А. А. Вырубову, как я понимал Распутина. Одну сторону характера этого человека можно воспринять, но трудно представить себе, чтобы малокультурный человек мог иметь столько влияния на людей, которые получили, как например, государыня, образование; она — доктор наук, очень широко образованный человек: или, например, на государя, который также великолепно образован, — как мог влиять этот человек, чем он мог брать, что в нем было особенного; потому что, кроме отрицательных сторон, были и другие стороны, которыми он мог брать.

Председатель. — Вы стоите на точке зрения гипноза?

Белецкий. — Нет, точка зрения гипноза, это его влияние на лечение, а я хотел сказать о страшно сильной его воле, которую он в себе воспитывал, о том, как он действовал на государя; я знаю, что он иногда даже кулаком стучал. Вот, что я хочу сказать; это была борьба слабой воли с сильной волей. Этот человек ходил по гостиным лучше, чем другой царедворец, он понимал и учитывал все людские слабости, на которых мог играть. Это был очень умный человек.

Председатель. — Вы не читали рукописи Илиодора? Интересно, чтобы вы дали самостоятельный очерк.

Белецкий. — Я вам даю мою точку зрения. Потом у меня переход к суммам. Затем вице-директорство. Я просил секретарскую часть найти мою записку Столыпину, печатанную на машинке, где я давал критический обзор. Потом моя поездка и впечатление, которые я вынес в год убийства Столыпина, в 1911 г.

Иванов. — По финансовой части вы что хотели сказать? Мне бы хотелось вам подсказать некоторые вопросы.

Белецкий. — «Краткая история. Что я составил. Какая была система при Трусевиче. Что было сделано при мне. Что мне было поручено при Зуеве. Внесение порядка в это дело. Штатная эпоха. Эпоха Джунковского. Сколько денег мною оставлено при оставлении. Агентурные данные. Деньги по департаменту». Я говорю, специально по департаменту, потому что иначе они выдавались по сметам. — «Выдача их по авансовым счетам заведующим особым отделом. Заведывающим вице-директорам. Какая была отчетность. Выдача по хозяйственной части. Выдачи на руки директорам. Какая отчетность».

Иванов. — Отчетность была забронированная?

Белецкий. — Это — система взаимного доверия. Затем, когда я был назначен товарищем министра. — «Выступления. Расходы, с этим связанные. Что я сделал во избежание излишних расходов. Как я изменил надпись на представляемых министру отчетах. Какие за мое время крупные расходы были произведены» (мне министр в первый раз показал список сумм, которые были).

Иванов. — Я очень просил бы вас ответить на некоторые вопросы; например, о выдаче крупных сумм чинам департамента, Курлову; на каких основаниях они выдавались, по какому распоряжению? Мне не важны цифры, а важен порядок выдачи таких крупных сумм. Затем припомните о пятимиллионном фонде, который был в распоряжении Штюрмера?

Белецкий. — Я против этого тогда стоял.

Иванов. — Затем вы сами сказали относительно сумм Распутину и другим, не принадлежащим департаменту. Затем о расходах на перлюстрацию.

Белецкий. — Я не могу припомнить сумм.

Иванов. — Мне неважны цифры, а какой был порядок?

Белецкий. — Я не помню, из какого источника эти деньги были. Может быть, вы будете любезны, у вас в делах имеется, и вы мне скажете время?

Иванов. — При допросе мы вам напомним. Затем частный вопрос: 15 декабря 1915 года было выдано министру Хвостову 18 тысяч на поездку в ставку. Что это такое?

Белецкий. — Это было время, когда и я в ставку ездил.

Иванов. — (читает): — «15 декабря 1915 года. Сенатор С. П. Белецкий приказал представить 18 тысяч на известное министру внутренних дел назначение. Деньги представлены лично. На поездку в ставку».

Белецкий. — Тут есть расходы и на мою поездку.

Иванов. — Вы укажите нам, каким порядком выдавались и расходовались эти суммы.

Белецкий. — Может быть, вы у министра возьмете? У него был список сумм, мне отпущенных. Мне хотелось бы, чтобы у вас не было сомнений, что я мог себе присвоить.

Председатель. — Мы это точно выясним.

Белецкий. — Мне это важно лично для себя, потому что там были деньги, которые мне давались на поддержание престижа. Я скажу, как, для чего и с какой целью они расходовались. Во избежание разговоров, я сделал некоторую отчетность, потому что тут я расписок не брал. Например — умер Распутин, я мог написать, что дал ему триста тысяч, положивши из них двести тысяч в карман. Но я ему не давал, я давал значительно меньше. Предположим, умершему Корфу я мог написать — 10 тысяч, но, кто же мне не позволит написать 15.000? Ведь покойника не спрашивают, а что всякий получал, это каждый скажет.

Председатель. — Вам, в личных интересах и в интересах истины, нужно это установить.

Белецкий. — Вы видите мою точку зрения. Я хочу многое сказать, но не могу припомнить.

Председатель. — Мы вам многое по отметкам напомним. Дела сохранились и в большом относительно порядке.

Белецкий. — В ревизии одесской имеется отчет. Можете получить впечатление полной картинки. Громадная печатная моя записка, с характерной отметкой Столыпина. В каком виде находилась отчетность на местах; мне приходилось не по политическим делам, а как финансовому вице-директору.

Председатель. — Вы сделаете отметки, чтобы запомнить. Мне нужна Вырубова, Горемыкин. Мне хотелось бы установить, насколько у Горемыкина было политической инициативы в отдельных мероприятиях. В частности, еще вопрос о цензуре, военная цензура, внутренняя цензура.

Белецкий. — Я то, что знаю, могу. Но мне так трудно. Я не могу быть точным настолько, чтобы к моим словам относиться с особенным доверием.

Председатель. — Где не знаете, вы оговорите. Затем мне нужна обстановка назначения министров, известная вам за последнее время смена министров.

Белецкий. — Я немного постараюсь обрисовать эту картину. Хотелось бы коснуться картины назначения Штюрмера, из которой вы могли бы судить о возможном будущем. Я уходил, я был вдали.

Председатель. — Интересно выяснить, что представлял собой Распутин, который имел такое громадное влияние. Стояла ли за ним определенная политическая группа или это была тоже «трость, колеблемая ветром», т.-е. он проводил свою личную политику, немножко в параллель Андроникову. Затем нам хотелось, чтобы вы очертили личность Воейкова и Вырубовой с точки зрения их значительности и влияний. Вы были довольно близко, наверху этой лестницы. Дайте нам очерк политической жизни двора. Нам интересно очертить политическую атмосферу или отсутствие атмосферы.

Белецкий. — Они были очень конспиративны. Потом у Распутина и у Вырубовой были известные особенности, свойственные их характеру. Например, при назначении Хвостова, вы видите картину скрытности. Я буду высказывать свой взгляд на Вырубову и ее отношения к Распутину в тот период, когда я их видел. В обществе живет масса легенд. Я буду говорить, как я себе представляю.

Председатель. — Затем я вас удержал, когда вы заговорили об эпизоде из жизни церкви, о мощах Иоанна, и т. д. Дайте краткий очерк того, что вам известно из жизни церкви, из жизни верхов духовенства, в связи с Саблером, с Самариным. Вы готовились стать обер-прокурором?

Белецкий. — Я не готовился… Это случайность… Я мог. Я боюсь сказать, я боюсь одного. Я говорю, я от этого не отказываюсь, я даже один эпизод рассказал, но вы сами знаете, что в составе нашего духовенства были лица, которые выступали против Распутина и обвиняли его. Я укажу на этих лиц.

Председатель. — Затем мне хотелось бы, чтобы вы, ради интересов родины, ради интересов истины, указали малейшее проникновение шпионажа и измены в эту среду. Вы помните, что развал верхов государства в высшей степени благоприятствовал проникновению всяких таких течений. Не было ли у вас каких-нибудь фактов?

Белецкий. — У меня было дело Васильчиковой. Письма ее, заявления и т. д. Но ведь в этой области я всего государыню в жизни видел три раза, в первый раз, когда был в университете, во второй раз, когда представлялся, когда вся Россия представлялась во время трехсотлетнего юбилея дома Романовых, и в третий раз — лично. Я об этом буду писать в свое время, свои впечатления. Я знал ее влияние, как я себе представлял ее значение. Но вот тонкости, могло ли тут проникнуть германофильское течение, — этого я взять на душу не могу.

Председатель. — Я задавал вопрос в более общей форме; даже не имел в виду двор, я имел в виду лиц окружающих, — Штюрмера, Протопопова, этих господ, эти верхи правительства. Быть может, даже не в то время, когда вы были еще у власти, несколько позже, в те интенсивные месяцы развала, которые предшествовали революции. Не забудьте вопроса о канцлерстве Горемыкина.

Белецкий. — Этот вопрос входит в сумму вопросов. Между прочим, дело касается сына (не знаю, сенатор ли он теперь) старика, который был несчастен в детях, первоприсутствующего соединенного первого и уголовного кассационного департаментов А. М. Кузьминского [надо: «А. М. Кузминского»]. Если это нужно, я могу написать.

Председатель — Затем о Сухомлинове. Мне хотелось бы, чтобы вы сказали все, что знаете об изменнической стороне действий Сухомлинова, по отношению к статье 108, за исключением того, что нам известно по делопроизводству.

Белецкий. — Я могу сказать об интимной стороне, что предпринималось для дела и под чьим влиянием. Первая часть этого дела проходила при мне. Я знаю Сухомлинова еще с Киева. Он был одно время профессором генерального штаба, мой тесть был тоже профессором генерального штаба. Первое, арест Манасевича [надо: «Мясоедова»], который при мне проходил. Я знаю Манасевича [надо: «Мясоедова»] давно, с Киева.

Щеголев. — В связи с Мануйловым [надо: «Мясоедов»] осветите дело Фрейната и Гротгуса.

Председатель. — Я хотел, чтобы вы осветили переходы Штюрмера с поста председателя совета министров на пост министра внутренних дел и, в особенности, на пост министра иностранных дел.

Белецкий. — Это случилось в мое отсутствие. Поливанов и я ушли. Я ушел за беседу [за беседу с сотр. «Бирж. Ведом.» по д. Ржевского]. Но Штюрмер хотел, повидимому, примириться со мной, потому что я знал, какими путями он проходил. Я его знал давно. Я знал его с Самары, потому что сын его как раз в ту пору приезжал туда. Теперь я припоминаю, что я в то время был в числе тех лиц правой группы, которые во второй половине 1914 года, по субботам, собирались вечерами. Тогда Штюрмер хотел устроить у себя политический салон, реагирующий на политические запросы; вопрос о Галиции, постановка там православных начал, поднятый Самариным вопрос о Польше, точка зрения московского Базилевского, она там проходила; это время интересно. Может быть, вы обратите внимание еще на одно интересное дело. Вы можете его сопоставить со многими делами. Вы увидите даже влияние сената, что делает сенат, как он действует. Вы его там найдете. Это дело хранилось под особым секретом, — дело перводумских депутатов. Может быть, вы припомните, что в 3-й Думе были запросы по этому предмету и затем некоторые члены Думы были командированы. Министр юстиции обязался показать, что это было правильно, и Думу успокоил. Но тут было скрыто одно обстоятельство.

Председатель. — Вы не стесняйтесь. Мне хочется проверить мою точку зрения.

Белецкий. — Вы возьмете это дело для проверки и увидите. Там было указано депутатам Государственной Думы и даже была указана статья о розыске скрывшихся лиц, в числе которых была…

Председатель. — Вы имеете в виду Шорникову и Бродского?

Белецкий. — Да, я хотел сказать по делу Шорниковой. Шорникова была в секретарской части, и она документы представила. Дело Шорниковой при мне возникло, потому что она приехала из заграницы, боясь возможных на нее покушений, в Петроград. Я хотел бы рассказать по этому делу, когда оно будет у вас в руках.

Председатель. — Оно здесь. На что вы хотите обратить внимание? Я думал, что вы нам укажете какое-нибудь интересное дело, которое нам не попадается.

Белецкий. — Это дело интересное, вы там найдете мой доклад Корсаку в присутствии всего совета министров относительно Шорниковой.

Председатель. — Остановимся на деле Шорниковой. Первый период вам мало известен?

Белецкий. — Когда я ушел из этой комнаты, мне припомнилось, что мое участие в деле Шорниковой началось с того момента, когда Шорникова явилась сюда, в Петроград, к начальнику охранного отделения. Был разговор о том, что с ней делать. Она по розыскному циркуляру значится. Она явилась, нужно принять меры к осуществлению розыскного циркуляра; между тем она имела соприкосновение с второ-думскими депутатами. И вот был составлен доклад. Это дело я сейчас же доложил Джунковскому и министру внутренних дел. Здесь мне впервые пришлось встретиться с точкой зрения Джунковского определенного свойства. Он сказал, что раз ее разыскивают, то что же мешает? Ее нужно сейчас же взять и предать суду.

Иванов. — Потому что она разыскивалась судебным следователем?

Белецкий. — Потому что она значилась по розыску судебного следователя. Она подлежала суду верховному в сенате. Меня останавливала в ту пору точка зрения департамента, что она была сотрудницею, что это может вызвать большое смущение умов, взволновать Государственную Думу и т. д. На этом можно было построить целую систему революционной агитации. Вот почему я ему сказал, что департамент полиции в этом отношении держался в смысле охраны сотрудников. Как, например, я привел ему сотрудницу генерала Климовича — Жученко, которая за последнее время находилась в Берлине и как ее охраняли. Вообще провал может сказаться нежелательно. Я даже по этому делу говорил с Корсаковым [надо: «Корсаком»], прокурором судебной палаты, который во многом, конечно, помогал охранному отделению, как и весь состав прокурорского надзора. В ту пору работал по делам политического розыска И. К. Смирнов. Тогда дело было доложено Маклакову, который переговорил с Щегловитовым. Но Джунковский на этом деле настаивал прочно, настолько прочно, что говорил, что, если это нужно, даже готов, чтобы дело было доложено и дальше. Так как это дело касалось Государственной Думы, могло взволновать ее, то правительство с этим должно было считаться; поэтому дело было доложено председателю Совета министров Коковцову. Это была вторая половина лета 1913 года, когда государь император, вместе с августейшей семьей, после торжеств юбилейных, находился в шхерах. Было назначено экстренное заседание совета министров на даче В. Н. Коковцова, на Каменноостровском. Только не там, где жил Столыпин, потому что после его смерти этот дворец был отдан императрице Марии Федоровне, и в нем жила Ксения Александровна. Это был маленький флигелек, который находится параллельно к левой стороне, недалеко от летнего помещения канцелярии министра внутренних дел, на Елагином острове. На заседании присутствовали, насколько я припоминаю, из министров — Сазонов, Кривошеин, Григорович, Щегловитов, Тимашев, Коковцов, Маклаков, Джунковский.

Председатель. — Золотарев?

Белецкий. — Нет, Золотарев не был; за министра, во время выездов Маклакова в подмосковную дачу, Джунковский, как старший; он был товарищем министра по политическим делам. Я и прокурор судебной палаты Корсак.

Председатель. — Какой вопрос из дела Шорниковой интересовал совещание?

Белецкий. — Переговорив с особым отделом, мы пришли к заключению, что лучше с Шорниковой не связываться, дать ей заграничный паспорт под вымышленной фамилией, дать около трех, четырех тысяч денег и отправить ее снова куда-нибудь заграницу, но не в те круги, где много наших эмигрантских колоний; предпочтительно отправить ее в славянские земли, где ей не придется встретиться с революционными деятелями, которые могли ее узнать, и т. д. Джунковский стоял на другой точке зрения. Она, действительно, производила впечатление (я говорю со слов Коттена и лиц из особого отдела, я лично ее не видел раньше), что все в ней было убито, понимаете, как бы надломлено было. Она была в состоянии прострации полной, и уже задора, ничего такого, в ней не было. Она в нас видела последнюю возможность спасения от того, что могут ее убить. Она верила, что мы должны ей помочь, что-то для нее сделать. В этот период полковник Коттен поселил ее в меблированных комнатах, под вымышленной фамилией, без прописки паспорта. По моему распоряжению выдавалось ей содержание на руки, до того момента, пока не разрешится вопрос. Она приходила несколько раз в департамент. Потом ей сказали, чтобы она уменьшила свои прогулки в департамент, чтобы не обращала на себя внимания, потому что могла кого-нибудь встретить, или в департаменте, случайно, или по дороге. Так вот был возбужден вопрос. Мною была доложена моя точка зрения В. Ф. Джунковскому. Джунковский стал на совершенно противоположную точку зрения. Н. А. Маклаков на себя решения этого вопроса не взял, в виду важности вопроса, и было созвано экстренное заседание совета министров.

Председатель. — В чем была важность?

Белецкий. — Важность, как я подчеркнул, заключалась в опасении, что зарождение этого дела, а следовательно и выяснение роли Шорниковой, могло бы вселить уверенность в составе членов Государственной Думы, что весь процесс о втородумских депутатах покоился на таких основах, которые подорвали бы к нему доверие. Об этом, как я уже докладывал, был в Государственной Думе запрос, и тогда правительству удалось устроить, через Щегловитова, так что выборным членам Государственной Думы был показан следственный материал; это на них произвело впечатление, что дело покоилось на незыблемых следственных материалах.

Председатель. — Вы не помните, когда и при ком это было показано?

Белецкий. — Это было до меня.

Председатель. — Скажите, в чем правда в деле Шорниковой? Почему произошел такой переполох в правительстве, что летом, когда всем хочется отдохнуть, высшее учреждение собирается и говорит по поводу какой-то секретной сотрудницы?

Белецкий. — Важность заключалась в самом департаменте полиции. Как я раньше сказал, департамент знал всю сферу производства первоначального. Во время последней стадии судебного разбирательства дела я не был. Я командировал чиновника в Петропавловскую крепость, когда рассматривался процесс балтийских моряков, чтобы он мог дать очерк того, что происходило в судебных заседаниях (при мне началось желание оставлять известный материал по таким важным делам), вот насколько первая часть показаний отвечает второй части. Но в департаменте полиции, когда я говорил с Ереминым, который просматривал некоторые документы, у меня невольно, из того, что передавалось, вылилось впечатление (почему я и говорю, нервно относился к этому делу), что, если только правильно было бы поставлено в будущем судебное расследование, то, конечно, могла бы быть провокаторская роль Шорниковой и Бродского разоблачена. В ту пору Бурцев знал, и в литературе о Шорниковой уже было, и в партии было известно. Так что, мое убеждение безусловно склонялось к тому, что это должно остановить внимание, не может так пройти.

Председатель. — Позвольте еще больше углубить ваше внимание. Вы говорите — провокационная роль Шорниковой. В чем она именно заключалась? Ведь вы же опытный человек.

Белецкий. — Я не помню, г. председатель. Мне был доклад, была дана справка. Я не припомню.

Председатель. — Вы помните, что дело было поставлено в очень боевой момент для Столыпина; в момент борьбы его с Думой, вы помните, что в деле фигурировал наказ, к которому имела отношение Шорникова?

Белецкий. — Да. Этот наказ был в охранном отделении. Мне дали справку.

Председатель. — Вы помните, что архив военной организации был пересмотрен охранным отделением?

Белецкий. — Я докладывал об архиве с.-д. фракции.

Председатель. — Нет, военной организации?

Белецкий. — Было, было.

Председатель. — Свяжите все факты, которые я вам напомнил. Может быть, чины охранного отделения умаляли свою роль?

Белецкий. — Там ведь был Герасимов. Я тогда не служил. В то время, мы были в этом деле мало заинтересованы. Я верил Виссарионову. Может быть, он скрывает, может быть он не переживал многого, но я знал, что Виссарионов меня не подведет, он правду скажет мне, как он понимает.

Председатель. — Это во время его вице-директорства?

Белецкий. — Был Еремин. Я бы сказал, — это человек, может быть, жестокий по отношению к своим подчиненным, резкий в сношениях с офицерами, но вместе с тем, я в нем ценил, что он со мной часто спорил, когда я говорил, что надо сделать так-то. Еремин был человек, которому я верил, что он поймет эту провокацию. Тогда Еремин высказывал свои опасения, что, безусловно, обнародование, оглашение этого дела даст богатый материал не только для запроса, но и для скандала для правительства; правительство убедилось в необходимости процесса. Когда я доложил во всех подробностях, нисколько не скрывая, чего достигает департамент, я сказал, что мы думаем, что лучше в эту минуту не ставить; Коковцов стоял за это.

Председатель. — Джунковский был в совете министров?

Белецкий. — Он в это время был в отъезде. Был Маклаков. Но я знал точку зрения Джунковского и подробно ее изложил. Он был не то в Москве, не то выехал в Киссинген лечиться. Во всяком случае, его точка зрения была мною ясно высказана. Например, я помню, что это произвело на Кривошеина впечатление сильное, он взялся за голову. Такое же тяжелое впечатление произвело и на Сазонова. На Коковцова — растерянное — что же делать? Все понимали, что если как-нибудь это дело не замаскировать, оно может вызвать скандал. Тогда я был поражен: единственный, кто поддерживал точку зрения Джунковского, был Щегловитов. Вероятно, переговорил с ним заранее. Джунковский и Маклаков ездили к нему. Иван Григорьевич считался с влиянием Джунковского, с ним тогда считался и Воейков, как дворцовый комендант, он считал его своим противником. Иван Григорьевич влияние придворное всегда учитывал.

Председатель. — Корсак был в совете министров?

Белецкий. — Да. Я с Иваном Григорьевичем не говорил, я был в уверенности, что он встанет на эту точку зрения; но он мне прибавил: «Я не вижу никакого опасения в этом деле, но приму с своей стороны все меры, чтобы процесс прошел в самом желательном духе, чтобы это не возбудило общественного мнения».

Председатель. — Значит, Щегловитов высказался за возможность судить Шорникову?

Белецкий. — Он считал, что постановка процесса необходима в это время (это были сенатские каникулы), а в обычное время — это будет иметь широкое значение.

Председатель. — Значит, нужно поставить его летом?

Белецкий. — Это дальше был разговор. Тогда Кривошеин и Сазонов несколько успокоились, что особой угрозы, опасности для правительства не будет. Для меня это было неожиданностью, но впечатление у меня было такое, что я позволил себе не согласиться с Иваном Григорьевичем и сказать, что если это дело будет проходить, оно должно не только разоблачить, но и дать в будущем основание для возбуждения запроса в Государственной Думе. Коковцов с этим мнением считался.

Председатель. — Я вас понимаю так, что министерство внутренних дел, в лице вашем или Маклакова, было лучшего мнения о министерстве юстиции, т.-е., вы думали, что раз дело станет на суд мало-мальски правосудный, тогда все это…

Белецкий. — Я говорю, что Кривошеин за голову схватился.

Председатель. — Вы остановились на том, что Щегловитов считал нужным дело пропустить теперь.

Белецкий. — Да, но надо, говорит, поставить дело в такие формы и в то время, когда не будет Государственной Думы. Коковцов говорил, что дело само по себе важно, потому что связано с выступлениями, а государь чутко прислушивается к выступлениям Государственной Думы, и его раздражали те или другие запросы. Коковцов говорит: «Я на себя взять решение этого вопроса не могу». Тогда была поездка к государю. Поехали: Коковцов, Маклаков и, кажется, Джунковский.

Председатель. — А Щегловитов?

Белецкий. — Он не ездил. Но было решено (было две точки зрения) — что скажет государь. Если государь станет на точку зрения, которую я проводил, т.-е., если дело грозит опасностью, тогда поступить так, как я говорил, т.-е. выдать заграничный паспорт и постараться направить ее туда, где бы она не могла встретиться с эмигрантской колонией. Если же его величеству будет угодно поставить дело на суд, тогда уже предоставить Ивану Григорьевичу возможность поставить его в такую обстановку, как он высказывал. А он сказал, что поставит дело в такие условия, что оно не получит громкого оглашения. Кто же будет выступать в смысле того, как опубликовать это дело? Надо же, чтобы были свидетельские показания, не вызывать же депутатов; одним словом, как поступить со свидетелями? Тут Иван Григорьевич подсказал, что это могут сделать чины министерства, кто-нибудь из директоров департамента, они могут быть свидетелями. Как я раньше говорил, начальник отделения является на суд, и его показания являются настолько достоверными, что суд более не спрашивает свидетелей. Я могу мелочи забыть, но я стараюсь в этом деле быть точным. Так вот, тогда была составлена поездка. Я не помню, ездил ли Джунковский.

Щеголев. — Он ездил.

Белецкий. — Вот, вы мне напомнили. Теперь и я вспоминаю, что он ездил. И точка зрения Джунковского взяла перевес. Мы с нетерпением ожидали их возвращения. Шорникова страшно нервировалась, прокурор судебной палаты тоже, причем Иван Григорьевич сказал, что он даст соответствующие указания по этому поводу прокурору судебной палаты Корсаку. После прибытия этих чинов, было созвано, кажется, второе совещание.

Председатель. — Щегловитов настаивал на том, что это дело можно ликвидировать судом. Но он не высказывал своих предположений относительно тех форм и тех путей, которыми можно было ликвидировать?

Белецкий. — Это уже было второе заседание. На этом заседании совета министров доминирующая роль принадлежала Щегловитову, как это устроить. Было решено предуведомить Шорникову о том, чтобы она не боялась производства, что она должна подлежать суду, но что это будет, так сказать, ее спасение; что после этого она будет устроена, что ей будут выданы соответствующие кредиты, причем Иван Григорьевич сказал, что он даст соответствующие указания прокурору судебной палаты, которому приказал явиться на другой день, и сказал, что переговорит относительно того, кто будет говорить с Шорниковой.

Председатель. — Остановитесь на этом собрании. Вы помните, как было в судебном порядке ликвидировано дело?

Белецкий. — Я этого не помню, потому что у меня тогда была при смерти жена. Я был вызван срочной телеграммой, я боялся, что я ее не застану. Она отравилась рыбным ядом. Я просидел около нее, и только через месяц мы могли ее возить. Я на суде не был, на суде выступал Джунковский, почему-то это в моей памяти зафиксировалось.

Председатель. — В сущности, нужно было войти в сношение с Шорниковой и обещать ей оправданье?

Белецкий. — Да. Успокоить ее, что она не понесет той тяжелой кары, которую могла бы понести по тем статьям, по которым она привлекалась.

Председатель. — Я вам напомню следующее обстоятельство. Дело это не было поставлено на суд для рассмотрения по существу. Оно окончилось 6 июля 1913 года определением сената о прекращении возбужденного производства. Так что дело в судебном порядке ликвидировалось легче и еще с меньшей опасностью, чем предполагалось.

Белецкий. — Это относится к области указаний, которые Иван Григорьевич сделал в совете министров; именно, что он даст Корсаку на другой день указания. Мне нужно было переговорить с Корсаком, почему мы заехали в ресторан, в отдельный кабинет, пообедать (потому что мы не завтракали). Посидели с ним и согласились, что я вызову Коттена, который возьмет из департамента полиции деньги и т. д. Потом, когда я возвратился, я спрашивал Виссарионова и узнал, что ей давали деньги. Не знаю, давали ли ей паспорт, потому что Джунковский сказал: «Бедная женщина, без куска выброшенная». Одним словом, дали ей, как благотворительность. Джунковский смотрел на это не с точки зрения агентурных денег, а с точки зрения благотворительности.

Щеголев. — Ей дали 1.800 рублей.

Белецкий. — Сравнительно мало. Я первоначально указал 3.000 рублей.

Щеголев. — У вас вообще скупо деньги выдавали. Просят двести, а дают сто.

Белецкий. — Это была эпоха, когда мы скопидомничали. Джунковский очень ограничивал. Возьмите, проваленным сотрудникам сколько давали? Зато потом широко было. [т.-е. при Белецком, когда он вернулся в м-во товарищем министра]

Председатель. — Вы стали иметь отношение к этому делу, повидимому, 24 ноября 1912 года? На бланке, исполняющего должность директора департамента полиции, имеется доклад, вызванный письмом Щегловитова, а письмо это вызвано обращением к Щегловитову Бродского, который ставит вопрос, и как это, с одной стороны, она разыскивается, а с другой стороны, охранное отделение великолепно знает, где она находится. По этому поводу была составлена подробная справка, на ней вы сделали резолюцию, которую будьте любезны прочесть. (Показывает бумагу.)

Белецкий (читает): — «Доложено господину министру внутренних дел 1 марта». Дело заключается в том, что оно несколько раз докладывалось. Оно было мне доложено 21 декабря.

Председатель. — Чем же объясняется, что у вас дело пролежало целый месяц? Бумага составлена 24 ноября.

Белецкий. — Нет, это была составлена справка. Предполагалось, может быть, что я должен ее подписать и представить министру. Но она не подписанная. Предварительно она была доложена заведующему особым отделом.

Председатель. — Очевидно, эта бумага сразу вызвала большое сомнение?

Белецкий. — Тут были большие разговоры. Тут имеется отметка полковника Еремина: «господин директор приказал представить ему эту переписку в личный доклад министра», т.-е., когда я имел очередные дни, тогда секретарская часть отдавала мне бумаги к личному докладу, чтобы я вечером с ними мог ознакомиться. Тут написано: «была представлена и возвращена обратно 9 января 1913 года». Затем моя отметка: «доложено министру, который приказал передать эту справку господину товарищу министра внутренних дел для личного представления объяснений по этому делу министру юстиции»…

Председатель. — Министром был Макаров; товарищем министра, о котором идет речь, был Джунковский?

Белецкий. — В это время был, кажется, Золотарев.

Председатель. — Будем считать установленным, что товарищ министра Золотарев должен был переговорить со Щегловитовым.

Белецкий. — Нужно представить министру юстиции, потому что она у него останется; и когда я указал на серьезность, Маклаков переговорил с Щегловитовым; «в виду этого необходимо эту справку исправить в последней ее части, так как нам известно, где ныне находится Шорникова, а также более ярко осветить, по данным департамента, деятельность ее по революционной организации». Это — моя резолюция.

Председатель. — Что же, со Щегловитовым говорил Золотарев или Джунковский или тот и другой?

Белецкий. — Я не могу вам в точности сказать. Я не помню, когда приехал Владимир Федорович. Золотарев говорил безусловно. Я знаю характер Золотарева. Я знаю наверное, что он ездил; он не мог не поехать.

Председатель. — Затем имеется бумага от 9 января 1913 года, начальника самарского губернского жандармского управления, на имя С. П. Белецкого, в которой он сообщает, что к нему явилась Юдкевич, по первому мужу Шорникова, урожденная Головина, заявила, что она сотрудничала по партии с.-р., под кличкой «Казанская», а затем, в 1910 году, под кличкою «Эртель», в Уфе, и предложила ему оказывать услуги, причем пояснила, что хотя ее деятельность в Петербурге стала известна, она надеется, что в Самаре известна не будет, так как она носит теперь фамилию второго мужа. Снеслись по телеграфу с полковником Коттеном, который сказал, что она заслуживает доверия, но тем не менее испросил указания, может ли он пользоваться ее услугами и насколько вески имеющиеся в партии доказательства о ее прикосновенности к розыскным учреждениям. Эта бумага имеет помарку, это вымарано в департаменте полиции?

Белецкий. — Это не вымарано. Это шифр, потому что дело касается сотрудников. Я уже рассказывал, что при Еремине была принята система сокрытия сотрудников, чтобы это не было известно чиновникам. Так что, когда писали шифром, то потом, восстановивши шифр, вымарывали.

Председатель. — Вместо уничтожения, прямо вычеркивали?

Белецкий. — Ее нельзя уничтожить.

Председатель. — «По телеграфу предложить полковнику Познанскому отклонить услуги Шорниковой». Это — резолюция С. П. Белецкого. Имеется еще телеграмма из Саратова от полковника Комиссарова, который тоже запрашивает полковника Познанского.

Белецкий. — Это был районный начальник охранного отделения. Насколько я припоминаю, она все время ездила в погоне за куском, она была даже в Казани.

Председатель. — Комиссаров пишет, что Шорникова безусловно провалена (упоминается «Будущее» Бурцева), под своей фамилией никоим образом жить не может. В разосланном по полиции циркуляре советует предварительно запросить мнение департамента. Затем следует бумага начальника жандармского управления Познанского на имя С. П. Белецкого о том, что личность, упоминаемая в письме, разыскивается циркуляром департамента полиции. Тут ваша резолюция. (Передает бумагу.)

Белецкий (читает): — «Представляется его превосходительству господину директору, в дополнение к письму начальника самарского губернского жандармского управления. Доложено товарищу министра 26 февраля».

Председатель. — Это кому?

Белецкий. — Золотареву. Джунковский, кажется, еще не приехал 26 февраля. Из дел третьего делопроизводства можно взять доклады финансовые, и вы сразу увидите, когда он вступил в должность. Есть приказ по штабу корпуса жандармов.

Председатель. — Господин секретарь запишите — затребовать из штаба корпуса жандармов копию приказа о вступлении в должность генерала Джунковского.

Белецкий. — Это в январе или в феврале 1913 года. Значит написано: циркулярно предложить всем розыскным учреждениям Шорникову не принимать, как сотрудницу.

Председатель. — В соответствии с этим, С. П. Белецким была послана телеграмма в Самару: «Услуги отклонить. 27 февраля 1913 года». Затем имеется довольно интересная справка директору департамента полиции, за подписью Виссарионова, от 28 февраля 1913 года, по поводу некоторых препятствий, которые он встретил. Именно, он пишет, что Шорникова, в случае предложения услуг какому-либо из розыскных органов, может подвергнуться задержанию и быть предоставлена в распоряжение прокурора петербургской палаты; обстоятельство это, вследствие принесенных Шорниковой услуг розыску, едва ли является желательным и допустимым, в особенности, вследствие письма министерства юстиции о Шорниковой от 17 ноября прошлого года, в котором оно запрашивает, верно ли, что место жительства ее известно и она, вместе с тем, разыскивается? Виссарионов пишет, что это письмо было своевременно директору департамента представлено с докладом, но не возвращено в особый отдел; об изложенном особый отдел представляет директору департамента полиции на благоусмотрение, испрашивая указания. Прочтите, пожалуйста.

Белецкий (читает). — Вопрос идет относительно использования агентурной услуги Юдкевича [надо: «Юдкевич»]. «В виду этого и надлежит об этом только поставить в известность наши розыскные органы. Что же касается господина министра юстиции, то по этому поводу будет сделан его высокопревосходительству соответствующий доклад, а, в зависимости от его указаний, будут даны мною особые распоряжения. 4 марта».

Сенатор Иванов. — Было доложено?

Белецкий. — Я не знаю.

Щеголев. — Как вы себе представляете дело? Такое сообщение все-таки не освобождает от необходимости подвергнуть ее аресту? Ведь циркуляр остается.

Белецкий. — Циркуляр остается, но остается циркуляр о ком? Она сотрудничала, ее знали под фамилией Юдкевич, а циркуляр был о Шорниковой.

Щеголев. — Ах, вот центр тяжести!

Белецкий. — Но все-таки есть стремление одно: этому делу придается особое значение и, вместе с тем, департамент полиции хочет от него, до известной степени, обелиться.

Щеголев. — Это больной зуб был у вас?

Белецкий. — Это страшно больной был зуб.

Председатель. — В результате: 7 марта 1913 года, за подписью Виссарионова: «циркулярно разослать, что по имеющимся в департаменте полиции сведениям, Юдкевич предлагает розыскным органам свои услуги, в качестве секретной сотрудницы. Принимая во внимание, что Юдкевич делу политического розыска не может быть полезна (глухо сказано), об изложенном имею честь уведомить вас, на случай предложения названным лицом своих услуг по розыску». В следующей бумаге от марта 1913 года, начальника саратовского губернского жандармского управления Комиссарова, излагается заявление Шорниковой о том, что подполковник Еленский и генерал Герасимов выбросили ее из Петербурга с тридцатью пятью рублями, что она выбилась из сил, больше жить так не может и потому просит выдать ей другой вид на жительство, под которым она могла бы укрыться; просит поддержать ее материально и дать ей возможность выехать из пределов России, причем считает, что жить в Западной Европе ей невозможно, и потому она предполагает уехать в Америку. В конце разговора, она заявила, что решила ехать в Петербург и требовать от департамента полиции устройства ее судьбы, так как она своевременно оказала делу розыска большие услуги, а ее использовали и выбросили без всякой поддержки, благодаря чему она находится в отчаянном положении. Комиссаров говорит, что он вынес впечатление о ней, как о женщине мало развитой, потрепанной жизнью и что в чьих-либо руках она может принести много вреда; особенно, принимая во внимание статью о ней Бурцева в «Будущем» и ненависть ее к подполковнику Еленскому и генералу Герасимову, которых она отождествляет с департаментом полиции. Докладывая об этом, Комиссаров просит указаний, следует ли оказывать ей поддержку впредь до разрешения вопроса о ней департаментов полиции. На следующей бумаге имеется пометка С. П. Белецкого. Это — бумага члена консультации при министерстве юстиции, вице-директора первого департамента министерства юстиции Лядова, от 10 апреля 1913 года. Он просит, в дополнение к письму министра юстиции от 17 ноября 1913 года, сообщить сведения по содержанию заявления Броецкого о том, что петербургское охранное отделение знало местожительство скрывшейся от судебного преследования Шорниковой. (Передает бумагу Белецкому.)

Белецкий (читает): — «Доложено господину министру 12 апреля».

Председатель. — Это значит, Маклакову?

Белецкий (читает): — «Так как по предыдущему докладу было поручено господином министром внутренних дел господину товарищу министра внутренних дел, командиру корпуса жандармов (значит можно установить, как раз Джунковский приехал, не нужно справляться) переговорить лично с министром юстиции, то его превосходительство был у министра юстиции и подробно ему доложил соображения департамента полиции, изложенные в составленной специально для того особым отделом справке. И министр юстиции согласился считать переписку оконченной, вполне удовлетворившись представленным ему объяснением. Поэтому Джунковский поставил об этом в известность господина министра внутренних дел, оставив всю переписку у себя. Затем И. Г. Щегловитов вчера, при личном свидании с господином министром внутренних дел, обо всем этом подтвердил его превосходительству. В виду этого я, по полномочию министра внутренних дел, 13 марта обо всем этом поставил в известность действительного статского советника Лядова. К делу». Значит, как видите, в виду того, что Комиссаров писал о том, что она едет, должны были сказать в подробностях. Я все факты сообщил Джунковскому, а Джунковский сказал: «Что вы сами запрашиваете, а между тем это для дела может иметь большое значение. Ну, заграницей Бродский, проваленный сотрудник, он, видимо, предаст для того, чтобы снискать внимание известных организаций, чтобы к нему особых требований не предъявлялось. Считать с Бродским эту систему законченной.

Щеголев. — А с Шорниковой в этот момент как было решено?

Белецкий. — Не трогать ее. Даже не посылать ей денег. Она все время находилась в полной неизвестности.

Щеголев. — Комиссаров вас бомбардирует письмами.

Белецкий. — Я ни на одно письмо не отвечаю.

Щеголев. — Министр юстиции согласился считать переписку законченной. По этому поводу, вы официально не должны были отвечать. Но что вы могли ответить Комиссарову, какую позицию по отношению к Шорниковой должно принять?

Белецкий. — Мы не ответили ничего. В виду этого, Комиссаров сделал отвод на департамент полиции. Мы, со стороны департамента, считали, что подобного рода дела о сотрудниках должны разрешать начальники охранных отделений или районных охранных отделений, пользовавшиеся известным влиянием, не доводя до департамента полиции. И решили к делу Шорниковой приступить только тогда, когда узнали, что она не хочет больше там жить, что она уедет. Комиссаров пишет, что она собирается ехать, он не пишет, что она едет. Он пишет, что она находится в тяжелом положении.

Председатель (просматривает бумаги). — Следовательно, в то время, как вы были в Костроме, повидимому, Комиссаров начинает беспокоиться. Шорникова рвется в Петербург, он ее удерживает, удержать не может. Запрашивает телеграммой в Петербург, следует ли удерживать. Вас нет в Петербурге, и вице-директор Кафафов телеграфирует вам, в Кострому, прося указать, что телеграфировать полковнику Комиссарову?

Щеголев. — 9 июня телеграфирует, наконец, 12-го телеграфирует, что Шорникова 11 июня выехала в Петербург, не дождавшись никакого ответа. Как вы смотрели на дело? Вы не участвовали в зарождении дела; но ведь ясно, что если бы Бродского и Шорниковой не было, этого дела не удалось бы создать?

Белецкий. — Я уже доложил до вашего прихода, почему я так интересовался. Какие соображения заставили дойти до государя императора, я также представил свои соображения. Я даже об этом деле вспомнил сам.

Председатель (просматривая бумаги). — Здесь есть какая-то записочка черновая по делу. Помощник начальника петербургского охранного отделения, подполковник Еленский, упоминает о наказе.

Белецкий. — Этот наказ был в охранном отделении.

Председатель. — Часть войска петербургского гарнизона была привлечена к дознанию. Но это не подлинник, а копия; наказ был доставлен охранному отделению Шорниковой. Подлинный наказ с революционной печатью, хотя и был обыск у нижних чинов и у кого-то из членов Государственной Думы, при обыске не обнаружен.

Щеголев. — У Озоля в кармане остался. Нельзя было взять. А так как по делу требовались вещественные доказательства, Камышанский представил наказ, доставленный ему Герасимовым, и он фигурировал в деле, в качестве отобранного. Это Шорникова сняла две копии. Одна была написана от руки, солдаты плохо разбирали. Один экземпляр она дала солдатам, другой Герасимову. Затем она пришла с солдатами и это было передано Озолю, а он положил в карман. Тут был большой скандал для власти, не оказалось самого главного вещественного документа. Тогда дали из охранного отделения второй экземпляр и на основании этого документа провалили Озоля.

Белецкий. — Озоль у нас сотрудником не состоял, но мы ничего не предпринимали, если не ошибаюсь, не предпринимали никаких мер для того, чтобы восстановить значение Озоля, когда начали появляться слухи о том, что он был сотрудником нашим.

Председатель. — На самом деле, он не был? Вы молчали — пусть себе его подозревают?

Белецкий. — Мы молчали для того, чтобы дело не возникло.

Председатель. — Т.-е. революционная партия напала на ложный след?

Белецкий. — Это тот документ, который показывался членам 3-й Государственной Думы, когда они явились к Щегловитову и знакомились со следственным материалом.

Председатель. — Т.-е. документ, полученный из охранного отделения. (Просматривает бумаги.) Дальше, 9 июня тот же Комиссаров пишет, что она нервничает, он просит указаний. Она полагает, что снова будет фигурировать в процессе, как одна из причастных к делу фракции с.-д. 2-й Думы и решил не позже 11 июня выехать. Вы не помните, какой судебный следователь вел дело с.-д. фракции?

Белецкий. — Нет. Я говорю, у меня тогда жена была при смерти, я не был, и переговора с Комиссаровым не было. Какая постановка этого дела на суде, не помню. Хотя я потом и виделся с Корсаком, но не говорил.

Председатель. — Имеется телеграмма товарищу министра Джунковскому, от 20 июня 1913 года, повидимому ваша. (Передает бумаги Белецкому.)

Белецкий. — Моею рукою наверху написано карандашом, я сам составлял: «Товарищу министра. В виду приезда в Петербург из Саратова Ирены, министром предложено поступить немедленно же согласно розыскной статье. Об этом приказании министра, как и о принятом решении, доложено мною председателю совета министров».

Председатель. — Т.-е. Коковцову?

Белецкий. — Маклаков часто уезжал в деревню. Он был под тем же самым впечатлением. Я поехал вечером к председателю совета министров Коковцову и доложил ему. Вот почему Коковцов собрал экстренное заседание, которое вас интересовало. А после — «поручить просить министра отложить решение до возвращения министра». Дело в том, что он вызывает с Кавказа министра Щегловитова, который находился там в ту минуту (я забыл, что Щегловитов отсутствовал), для совместного обсуждения, так как последствием процесса должен быть пересмотр всего дела, начавшегося с высочайшего ведома. Не имея возможности теперь определить всех могущих быть последствий, председатель полагает, что предварительно надлежало бы и министру представить вниманию государя. Министр, коему было мной по телефону сообщено (телефонное сообщение было с Москвою, а оттуда передаточное в деревню, с его домом), заявил, что он в промедлении видит завязывающийся узел для нашего министерства (это я тоже любил писать не официально) и полагал бы оставаться при прежнем решении. (Читает.) «Но в виду такого заявления председателя, мог бы теперь поехать в Петербург, если бы имел гарантию, что государь соблаговолит его принять и при условии получения определенного письма председателя совета. Предварительно же, его высокопревосходительству хотелось бы с вами переговорить и просить вас заехать теперь к нему. Я высылаю сегодня министру материалы». В это время Джунковский несомненно где-то находился. (Продолжает читать): «В течение последних четырех дней филерные наблюдения, обслуживающие охрану министра Кассо, обнаружили подозрительное поведение все время попадавшихся на линии проезда министра трех молодых людей. Полковнику Коттену предложено мною в течение этих двух дней, которые Кассо проведет дома, выяснить личность и цели наблюдения за Кассо». Это к делу не относится, потому что с Джунковским у нас был сговор, когда он уезжал куда-нибудь, я ему ежедневно или через день посылал телеграмму о всем, что интересно. Часто телеграммы посылались вдогонку. Я могу сказать, что действительно Кассо остановил внимание на том, что его преследуют. Выяснилось, по поводу этого наблюдения, что три молодых студента не преследуют его, а по личному делу хотели переговорить с Кассо и были самого одобрительного поведения, приехавшие из провинции.

Председатель. — Затем заведующему особым отделом департамента полиции представляется резолюция правительствующего сената по делу о бывших членах Государственной Думы второго созыва и отпуск всеподданнейшей записки со списком осужденных по сему делу лиц. Дальше это ваша рука?

Белецкий. — Да, это моя рука.

Председатель. — Вашей рукой написано: «Заседание 1 июля совета министров, на котором постановлено возбудить о Шорниковой судебное следствие».

Белецкий. — Я был краток.

Председатель. — Это формальная отметка, а определенное содержание в нее вы вложили своими объяснениями.

Щеголев. — Почему у вас справки не уничтожались, а хранились в конвертах на всякий случай?

Белецкий. — Иногда бывало, что вырывали справки для интереса, иногда директор или вице-директор оставляли. За мой период я старался, чтобы оставались следы. Теперь, может быть, они обвинительным материалом являются для меня.

Председатель. — Вы видели Шорникову?

Белецкий. — Не помню, кажется, не видел. Мне полковник Коттен докладывал.

Щеголев. — Дело было так: она явилась к Джунковскому в вашем присутствии?

Белецкий. — Да, да, я вспоминаю. Это вы верно говорите. Мы с Джунковским ее допрашивали. Она произвела впечатление забитой, а я думал, что мне Коттен говорил.

Щеголев. — Значит, это появление Шорниковой было обусловлено частным разговором?

Белецкий. — Тогда мы ее поселили в меблированные комнаты на Невском.

Щеголев. — Скажите, пожалуйста, когда происходили совещания совета министров и когда Щегловитов объяснил свой план, говорил он о том, что на суде Шорникова будет фигурировать, как секретная сотрудница?

Белецкий. — Нет.

Щеголев. — Ведь дело было поставлено таким образом; как секретная сотрудница, она освобождается от суда.

Белецкий. — Мы опрашивали для себя, потому что после было заседание совета министров. Это давало мне возможность говорить о роли. Мои впечатления все подтверждались этим. Нас интересовало, что такое она из себя представляла.

Председатель. — Вы говорили, Щегловитов сказал, что даст указания Корсаку. В деле действительно имеется переписанная рукопись С. П. Белецкого, которую он признал. Явившаяся 25 июня на прием к Джунковскому Шорникова в присутствии С. П. Белецкого заявила, что она была в 1905–6 году, 22 лет от роду, арестована. Она работала в с.-д. фракции, в Казани. Ее допрашивал товарищ прокурора, генерал Иванов и подполковник Еленский. Они уговорили ее оказывать услуги политическому розыску. «Затем, меня отвезли в охранное отделение, где полковник Кулаков предложил быть секретной сотрудницей». Она согласилась. На конспиративной квартире виделась с генералом Герасимовым один раз, а с ротмистром Еленским все время, почти ежедневно. Встретила партийного работника «Анатолия», который просил работать. Охранное отделение согласилось провести ее в центр, и она была организаторшей атаманского полка. Полковник Еленский настаивал на проведении в секретари организации. Так и случилось. Ей предложили быть секретарем, она согласилась. Затем по вопросу о выработке наказа она сказала, что на одном из заседаний комитета, в котором она имела голос, было решено, что сами солдаты должны итти в форме и нести наказ. Тут сказано: наказ не был составлен по инициативе охранного отделения, но какую роль играло охранное отделение в выработке наказа, она не знает, ибо наказ составляли Озоль и Бродский. Полковнику Еленскому она сообщила день и час, когда должны были явиться солдаты во «Францию». На это полковник Еленский сообщил, что начальник охраны Герасимов ездил к министру Столыпину, который выразил желание иметь наказ, написанный еще от руки, т.-е. в черновом виде. Так как солдаты плохо читали написанное, то ей было предложено напечатать на пишущей машинке. Заботясь об охранном отделении, она вместо одного напечатала два, при чем первый экземпляр с печатью комитета отдала в организацию, а второй — полковнику Еленскому. Наказ же от руки она, с членом организации Алабеевым, уничтожила. Затем она рассказывает, что она тут же сообщила, когда и куда пойдут солдаты, и спросила, будут ли аресты или обыски, но полковник Еленский сказал, что арестов не будет. Она решила итти, будучи уверенной, что их не арестуют. Наказ остался в портфеле Озоля, в обвинительном акте фигурирует не тот наказ, а второй экземпляр, переданный полковнику Еленскому. На другой день Еленский вызвал ее телеграммой на конспиративную квартиру и объявил о несчастном случае в морском экипаже. Было буйство матросов. Там взяли в пьяном виде Архипова, и он, думая, что его взяли за посещение фракции, все рассказал. (Читает.) «В организации было устроено заседание, где был поднят вопрос о причинах провала и было установлено, что провал произошел по вине самой организации, вследствие ее небрежности». Затем из показаний Шорниковой интересно следующее место: она говорит, что ее не понимало охранное отделение, с ее стороны нет никакой просьбы, она должна уехать в Южную Америку, она больной человек, и потому ей нужно хотя бы две тысячи. Раз ей департамент полиции выдает деньги на проезд, значит он считает себя обязанным заботиться о ней. Она просит дать ей возможность уехать, так как она не сама пошла в революционную работу. Ей обещали за сотрудничество полную ненаказуемость. «К сожалению у нас жандармские офицеры ничего не понимают в розыске. Зная о таких результатах, я никогда не пошла бы в сотрудницы. Убеждения вырабатываются не в 22 года. Теперь бы я не пошла. Мне заявил товарищ прокурора, кажется Юркевич, что я буду безнаказанна». Тут объясняется, что она при двух или трех лицах говорила; оказывается, ее убеждал Юревич и генерал Иванов. Она скрывалась под покровительством власти. Раз она попадет в руки с.-д., будет лишь лишний шум; это — 25 июня. Будьте добры, просмотрите вашу отметку.

Белецкий (читает): — «Получил приглашение от министра доложить председателю совета министров 17 июня». «…Когда я был у него на даче, в восемь с половиной часов Коковцову 18 июня». «Было доложено за министра 20». «Доложено товарищу министра внутренних дел (значит Джунковскому) 23 июня».

Председатель. — Значит накануне того, как вы ее видели вместе с ним. Тут, очевидно, вы и сговорились, чтобы она пришла?

Белецкий (читает): — «Приехал министр 24, и утром доложено. Дело дано товарищу министра 24/VI».

Председатель. — Затем имеется копия письма за министра внутренних дел Джунковского, от 25 июня 1913 года; он излагает историю дела и считает долгом довести до сведения министра юстиции, в виду того, что Екатерина Шорникова разыскивается прокурором судебной палаты для привлечения по 102 статье, департаментом полиции установлено за ней по месту ее настоящего жительства негласное наблюдение (в то время, как она должна была бы быть арестована, согласно циркуляру) до получения соответствующих указаний; надлежит ли ее немедленно же арестовать и передать судебной власти (вопрос, с точки зрения юридической, бесспорный), или же оставить под наблюдением, в виду выяснившейся ее роли в 1907 году в качестве сотрудницы петербургского охранного отделения? Скажите, кто это писал?

Белецкий. — Вероятно, Сенько-Поповский. Нет, это даже не Сенько-Поповский.

Председатель. — А это не Владимир Федорович писал?

Белецкий. — Нет. Мне даже известно, как это письмо составлялось, известны мотивы этого письма. В данном случае, видя, что министр юстиции хотел как бы нас поставить в такое положение, чтобы в будущем… Ведь у нас переписка вначале была о Бродском. Джунковский, стоя на определенной точке зрения, тем не менее, хотел заставить Щегловитова, который медлил, оставить след.

Председатель. — Но министр юстиции тоже знает, как с ведомствами переписываться, они сейчас же мяч в вашу сторону отбросили?

Белецкий. — Я ему говорю — не пишите. Он говорит — напишу, и написал. Если бы писал департамент, мы бы написали совершенно иначе.

Председатель. — Значит, министерство юстиции отбило удар. Оно написало: «Шорникова разыскивается судебною властью и подлежит передаче петроградской судебной палате».

Белецкий. — Переписка была у Владимира Федоровича. Это его надпись: «для исполнения».

Председатель. — Значит, вы ее арестовали на 20 дней. Это 1 июля писалось. 3 июля вы говорите, что отдается приказ об ее аресте. Это после заседания совета министров, когда решили ликвидировать дело благоприятно. Мне кажется, что у вас какие-то отметки были, когда сделано.

Белецкий. — Там было написано, когда прибыть. 24 июня было заседание совета министров.

Председатель. — Позвольте считать установленным, что распоряжение об ее аресте было дано после обоих заседаний совета министров, посвященных ее делу; и тогда было решено, что Щегловитов сумеет благоприятно для нее, но судебным порядком ликвидировать дело.

Белецкий. — Будьте любезны, обратите внимание, когда написал Владимир Федорович?

Председатель. — Это случилось очень скоро, 25 июня.

Белецкий. — Значит как раз на второй день после первого заседания, но раньше второго; было решено большинством голосов поставить в известность министра юстиции. Значит Владимир Федорович на заседании был.

Председатель. — Значит бумага управляющего министерством юстиции Веревкина о том, что дело подлежит передаче прокурору петроградской судебной палаты, была после того, как — будем говорить прямо — комедия суда была решена.

Щеголев. — Когда Шорникова дала показания в присутствии вашем и Джунковского, что вы ей сказали еще?

Белецкий. — Не помню.

Щеголев. — Отпустили и успокоили?

Белецкий. — Безусловно, мы ее успокоили и сказали, что она не будет арестована. Потом она говорила по поводу материальной стороны. Я уже сказал, что Владимир Федорович смотрел, что это несчастная женщина, брошенная.

Председатель. — Потом, как известно Комиссии, последовало определение правительствующего сената по I департаменту о прекращении уголовного преследования; и дальше имеется расписка от 1 августа 1913 года, причем в расписке этой говорится, что за услуги, признанные департаментом полиции и правительствующим сенатом, в заседании 26 июля, прекратившем преследование, она получила по распоряжению генерал-майора Джунковского, триста рублей на лечение, пятьсот рублей на выезд заграницу и тысячу рублей на устройство своих дел, а всего 1.800 рублей. Дальше имеется бумажка начальника петербургского охранного отделения о том, что она без наблюдения выехала из Петербурга заграницу по Северо-Западной железной дороге 4 сентября, сдав свои вещи в багаж до Будапешта, при чем наружное наблюдение никаких партийных связей с местными революционными организациями не заметило. Затем 1 ноября 1913 года последовал запрос министрам внутренних дел и юстиции по поводу неправильных действий чинов охранного отделения, в деле привлечения к судебной ответственности членов Государственной Думы второго созыва, принадлежавших к социал-демократической фракции, за подписью тридцати шести членов Государственной Думы. Первым, подписавшим этот запрос, был член Думы Малиновский, который состоял также секретным сотрудником.

Щеголев. — Как подписавшийся первым, он должен был и выступить?

Белецкий. — Он не всегда выступал, как я вам говорил.

Ольденбург. — Вы не знаете, Шорникова жива?

Белецкий. — Я не припомню. Потом мне кто-то говорил, что ее видели заграницей, кажется, в Болгарии.

Председатель. — Еще есть окончание: Васильев С. П. Белецкому: «Гора Провал [в Пятигорске, на Кавказе]. Дача. Деловая. Дело прошло хорошо. 26 июля». Как раз в день сенатского решения.

Белецкий. — Меня интересовало окончание дела. Я просил, чтобы меня поставили в известность. Я дал адрес, и он мне телеграфировал.

Щеголев. — И еще раз департаменту пришлось оказать услугу Шорниковой, когда она хлопотала о разводе.

Белецкий. — Но ведь это, в сущности, чисто благотворительная.

Председатель. — Почему так переплетен экземпляр этого запроса?

Белецкий. — Я просил собрать все материалы по делу, чтобы в случае необходимости были под рукой; тогда у Бертгольда взяли.

Иванов. — А Бродский до сих пор жив?

Белецкий. — Нет. Он провален. Он заграницей. Потом он подыгрывался к партии, желал восстановить себя.

Иванов. — Он молодой?

Белецкий. — Нет, ему более тридцати лет.

Щеголев. — По поводу Озоля, вы указали, что, когда появились слухи, департамент полиции не считал возможным их опровергнуть. А скажите, не было ли в практике таких случаев, когда департамент полиции, наоборот, кое-что делал для того, чтобы люди, заведомо не принадлежавшие к департаменту и не бывшие секретными сотрудниками, могли считаться таковыми?

Белецкий. — Не помню.

Щеголев. — Не может ли быть, чтобы упоминались фамилии лиц, которые не были сотрудниками?

Белецкий. — Нет, нет, за мое время этого не было. Может быть, это может осветить Комиссаров за свою пору. Я понимаю вас. Но за мой период времени этого не было, и за полковника Еремина я ручаюсь, что он не мог этого допустить.

Щеголев. — Вы не помните такого циркуляра о Хрусталеве-Носаре?

Белецкий. — Я помню, что в свою пору, интересовался, что такое Хрусталев-Носарь, когда был заграницей. Мне сообщали некоторые сведения; был разговор, что Хрусталев украл часы, когда дошел до такого состояния. Потом я узнал, что он больной и не имеет никакого значения.

Щеголев. — Нет, в смысле прикосновенности?

Белецкий. — Нет, нет, такого циркуляра не могло быть. Хрусталев обращался, чтобы получить разрешение для возвращения в Россию, для окончательного разрешения его дела.

Председатель. — Мы на некоторое время прервем ваш допрос, чтобы дать вам возможность написать.

Белецкий. — Это не так-то легко, шесть листов написать, когда в грязь окунешься, когда каждое слово является страданием душевным. Я не сплю, доктор может подтвердить. Он мне прописывает и молоко и яйца, а я ничего не могу есть.

Председатель. — Если вы ничего не имеете, я к вам зайду, и вы мне передадите, что вы написали, чтобы мне постепенно с этим ознакомиться.

Белецкий. — Я просил бы просмотреть мое первое показание, которое касается промышленных комитетов, административной части. Может быть, я увлекся. Я люблю административное дело.

Председатель. — Я прочел, я задам вам вопросы. Пожалуйста, поработайте интенсивнее, чтобы закончить ваш допрос и сообразить, какие из него делать выводы, если это позволит состояние вашего здоровья. Дайте нам что-нибудь в понедельник и что-нибудь в среду.

Белецкий. — Слушаюсь. Для понедельника у меня суббота и воскресенье, а для среды — понедельник и вторник.