XXXIX.

Допрос С. П. Белецкого

17 мая 1917 года.

Содержание: Письменное показание Белецкого. Дополнительные показания (французская агентура, отмена одного из циркуляров Белецкого при Джунковском). Содержание агентурной записки. Дело Бейлиса. Принадлежность союзу русского народа мысли о ритуальном убийстве. Малороссийская легенда о христианской крови. Цель процесса. Установление наблюдения за присяжными заседателями. Недостаток данных для ритуала. Недостаток улик против Бейлиса. Охрана Замысловского и Виппера. Командировка Дьяченко и 23 филеров. Книги для Шмакова. Караев. Переписка во время процесса. Статья Фрейната в «Вестнике Полиции». Требование обвинения министерством. Донесения Любимова о ходе процесса. Доклад Белецкого по поводу Караева. Свидетель Махалин и роль Дьяченко. Свидетельские показания жандармских офицеров в зависимости от данной им инструкции, как общее правило. «Пробковая» комната. Сотрудничество Махалина в интересах сыска скрывалось. Донесение Любимова с похвалами Иванову и Махалину. Отписки, продажа документов. 25.000 рублей Замысловскому на издание книги о суде над Бейлисом. Расходы департамента полиции и министерства внутренних дел.

* * *

Председатель (берет от Белецкого бумаги). — До какого момента вы дошли в ваших записках?

Белецкий. — Я объяснил свою программу действий, когда я был товарищем министра А. Н. Хвостова, потому что мы тогда с ним соединились. Мне приходилось брать на себя функции не только по заведыванию департамента общих дел, но и по управлению министерством, т.-е. по вопросам других департаментов. Затем я коснулся секретного фонда, сумм, которые могут интересовать Комиссию. Эти вопросы я затронул потому, что были вопросы политики министерства. Потом, в последней части, я перешел к роли департамента полиции, оттенил рабочее движение. Если позволите, я сейчас вкратце доложу затронутые вопросы: вопрос о беженцах, продовольственный вопрос, вопрос об отношениях А. Н. Хвостова к прессе, о роли Гурлянда и осведомительного бюро, — всю эту подноготную часть, чтобы так или иначе обрисовать построение. Коснулся правых организаций, двух последних съездов, которые были в этот период — петроградского и нижегородского; затем, — некоторых волнений и причин, которые вызывали предпринятые предприятия; движение среди донского казачества, которое может иметь значение чисто исторического материала. Переходя, затем, к департаменту полиции, я указал, кто были мои ближайшие сотрудники, как распределялись обязанности, какой план мною намечался, иногда — в отступление от предыдущих. Касаясь рабочего движения, я указал точку зрения и действия в этом отношении, потому что это тесно переплеталось с ролью промышленных комитетов. Затем начались выборы в Москве и Петрограде. Потом я установил отношение совета министров к А. И. Гучкову, его связь с Поливановым; затем я дошел до контр-шпионажа. Теперь остаются только, может быть, некоторые вопросы.

Председатель. — Я думаю, что вы будете представлять нам свою работу по этим вопросам, а мы будем просто выслушивать ваши объяснения. Чтобы не было траты времени, мы перейдем к отдельным делам. Я хочу перейти к делу Бейлиса, выяснить отношение к этому делу министра внутренних дел, департамента полиции, а также и министра юстиции.

Белецкий. — Дело Бейлиса для меня немножко неожиданный вопрос. Может быть, я упущу из памяти некоторые моменты, но потом — я их обдумаю. Я еще хотел сказать, я припомнил из прошлого доклада, был ли кто-нибудь из влиятельных лиц в составе французской прессы, которая помогала нам. Я тогда доложил, что, по докладу Красовского [надо: «Красильникова»], это лицо довольно крупное, близкое к дипломатическим сферам; даже намечалось его назначение на один из видных дипломатических постов. Действительно, в ту пору сведения были таковы, что даже Сазонов от посла таких сведений не имел. Фамилию лица я не помню, но, вероятно, в департаменте вы найдете. Затем, может быть, тоже будет иметь значение: во времена Джунковского было отменено одно из циркулярных писем, которое было послано мною при Макарове. Я не могу сказать содержание письма, но, в общих чертах, оно касалось того, чтобы офицеры корпуса жандармов сообщали сведения о представителях губернских администраций, если они могут иметь значение в местной жизни. Джунковский придал этому циркулярному письму большое значение, считая, что офицеры корпуса жандармов, работающие на местах, являются органами, подчиненными губернатору, и что поэтому, безусловно, сноситься по вопросам, касающимся губерний, помимо губернаторов, он не может. В этом духе при Маклакове был издан циркуляр за моей подписью.

Председатель. — Это все — дополнения; чтобы покончить с прошлым, я должен сказать, что у меня сегодня была ваша супруга и сказала, что она сожгла все, за исключением истории с Распутиным.

Белецкий. — Боже мой… Неужели?… Я этого не знал.

Председатель. — Она была сама очень огорчена.

Белецкий. — Я не мог передать ей при свидании, так как наши свидания, как вам известно, происходят в присутствии двух лиц. Я не говорил ей даже намеками. Содержание агентурной записки, в общих чертах, сводилось к тому, что агентуру вел полковник Бертголд с Александровским. Так как полковник Бертгольд не отличался большими горизонтами, а Александровский был человек очень умный (хотя у него в прошлом и была судимость, что не дало ему возможности выдвинуться) и имел связь с журнальной ложей. Это так делалось, что наши корреспонденты, сидевшие в журнальной ложе, не знали, что они сообщают сведения, которые могут пригодиться. Затем знакомство Куманина. Меня интересовало, насколько широка Куманинская агентура, и насколько выше или ниже те сведения, которые представляет министру внутренних дел полковник Бертгольд; я просил Бертгольда как-нибудь устроить возможность получения мною записок, параллельных тем, которые шли к председателю совета министра. Эти записки были в моем распоряжении; я думаю, что они находятся в особом отделе, так как я все там оставил, когда уходил. Оказалось, что наши сведения — сведения Бертгольда были гораздо шире.

Председатель. — Пожалуйста, дайте краткий очерк вашего отношения к делу Бейлиса. Документы в нашем распоряжении; расскажите все, что вам известно.

Белецкий. — По делу Бейлиса я могу сказать то, что касается департамента полиции. Дело Бейлиса, как вам известно, началось в ту пору, когда министром внутренних дел был Маклаков. Отношения Маклакова ко мне, как к лицу, назначенному Макаровым, были несколько предубежденные; тем не менее, я прослужил у него в течение года. Он ценил во мне трудолюбие и знание всех дел, как впоследствии мне высказал. Затем, когда отношения мои с Джунковским не наладились и я уходил, Маклаков все-таки, несмотря на то, что я первоначально был назначен олонецким губернатором, доложил государю императору о назначении меня в сенат. Отношения мои с Маклаковым потом восстановились, и я против него ничего не имел, а в последнее время я с ним часто виделся. В этот период времени Щегловитов и Маклаков были в большой дружбе. Мне не было известно, может быть, переговоры по делу Бейлиса первоначально и велись; я знаю только следующий период, о котором и доложу.

Председатель. — Давайте говорить о первом периоде; вы имели доклады или беседы со Щегловитовым?

Белецкий. — Да, имел.

Председатель. — Скажите о том, что знаете о первом периоде не непосредственно, а из бесед с Маклаковым и Щегловитовым.

Белецкий. — Все, что поступало в департамент полиции, докладывалось мною Маклакову и, по его приказанию, Щегловитову.

Председатель. — Эти приказания касались исключительно дела Бейлиса? Когда вы получали эти приказания?

Белецкий. — Я получал в средний период, когда процесс был в стадии судебного разбирательства.

Председатель. — Ваши доклады касались всего дела, посколько оно было вам известно?

Белецкий. — В департаменте полиции вся эта переписка должна была остаться.

Председатель. — В пределах этой переписки не было обстоятельств, неизвестных Маклакову или Щегловитову?

Белецкий. — В пределах этой переписки — не было. Это было важно в смысле беспорядков, которые могли народиться.

Председатель. — Это было важно вам?

Белецкий. — Я говорю, с моей стороны. Например, когда уже вопрос шел относительно защиты…

Председатель. — Почему вы забегаете вперед? Мы начнем с происхождения этого дела, его постановки и отношения к его постановке министра внутренних дел и министра юстиции. Нужно думать, что департамент полиции здесь играл исполнительную роль? Вероятно, инициатива постановки принадлежала не департаменту полиции?

Белецкий. — Насколько я могу сейчас сказать, дело было возбуждено в Киеве. Прокурором судебной палаты в ту пору был Чаплинский, ему возбуждение и принадлежало; даже Ф. Ф. Трепов, насколько помню, лично мне об этом говорил. Он отнесся к этому делу не то, что предвзято, но с некоторым недоверием. Губернатором тогда был А. И. Гирс [надо: «А. Ф. Гирс»]. Гирс, приехав ко мне, говорил о неудовольствии, которое возникло у Трепова по поводу действий начальника местного сыскного отделения. Я не помню его фамилию.

Иванов. — Его фамилия — Красовский.

Белецкий. — Да, да, Красовский. Гирс приезжал ко мне с просьбой дать кого-нибудь из петроградской сыскной полиции; тогда был дан Мищук, который играл в процессе большую роль, потому что его показания вначале были за, и потом — против.

Председатель. — Как мотивировалась необходимость дать Мищука?

Белецкий. — Он мотивировал тем, что роль начальника охранного отделения [надо: «начальника сыскного отделения», т.-е. Красовского] не понравилась и Трепову и прокурору судебной палаты Чаплинскому; он, в последнее время, играл двойную роль и уже не являлся тем так сказать сотрудником, который оправдывал бы все пожелания.

Председатель. — Кому и в какой момент пришла в голову мысль о том, что убийство ритуальное? Пришла эта мысль кому-нибудь из чинов министерства юстиции или министерства внутренних дел или эта мысль была проведена в правительственную среду извне?

Белецкий. — Эта мысль была проведена извне, местной организацией союза русского народа, во главе которой стоял тогда Голубев. Голубев очень близко стоял к Замысловскому; так как Замысловский был большим лицом в министерстве юстиции и имел связи со Щегловитовым, с мнением которого считались, безусловно, весь прокурорский надзор старался итти в духе настроения момента; он считался с теми лицами, которых так или иначе кредитовал своим доверием Замысловский.

Председатель. — Какая была связь между Голубевым, Замысловским и Чаплинским?

Белецкий. — Чаплинский выдвинулся в последнее время этим делом; до того момента он принадлежал к числу лиц, которые не пользовались большим реномэ в судебном мире; он был человеком очень гибким, отвечающим настроению той эпохи, когда между министром внутренних дел и министром юстиции была тесная связь и когда взаимно друг другу помогали чины прокурорского надзора. Эта связь шла сверху донизу и представляла собой, в особенности по политическим делам и по делам общественным, известное знамение времени. Чаплинский православным сделался впоследствии: в юности он был, кажется католик. Поэтому, он старался приблизиться к местному православному духовенству, среди которого пользовался большим влиянием и авторитетом; когда он уходил, ему было дано митрополитом благословение, от духовенства была поднесена икона с адресом, и т. д. Затем, он принадлежал и подчеркивал свою принадлежность к правым организациям. Всегда посещал все собрания, в особенности, когда собирались представители высшей духовной иерархии.

Председатель. — Вы знаете это по тем сведениям, которые вы получали, как директор департамента и как товарищ министра?

Белецкий. — Я Чаплинского знал и часто с ним встречался. Я сам воспитанник киевского университета, моя сестра замужем в Киеве, и мне приходилось туда наезжать. Я имею знакомство с киевским духовенством и слышал, что Чаплинский близок с Голубевым.

Председатель. — Они были партийными товарищами?

Белецкий. — Не только. Тот часто у него бывал. Чаплинский особенно доверял Голубеву. Голубев убит во время последней войны, в чине прапорщика запаса, он имел Георгия. Это было обнародовано, было даже особое торжество. Голубев — был экспансивной личностью, очень может быть, — даже даровитой личностью. Я его видел один раз только, когда его ко мне прислал Замысловский, чтобы с ним познакомиться. Он был экзальтированный, возбуждающийся, нервный; с ним приходилось считаться всему составу киевской администрации, с ним считался губернатор и генерал-губернатор.

Председатель. — Почему?

Белецкий. — Потому что Трепов, по складу своих убеждений, не был человеком крайне правым. В своей политике он старался приближаться к известным общественным течениям. Быть может, на него имел большое влияние его зять, губернский предводитель дворянства, кажется, на Волыни, [кам.-юнк. П. М. Гудим-Левкович, уездн. предв. дворянства, сначала Липовецкого, а затем Киевск. уезда, женатый на В. Ф. Треповой] человек либерального склада; также его жена, Елизавета Сергеевна, женщина, шедшая за известными общественными лозунгами. Так что Трепов — противоположность графу Игнатьеву, при котором был расцвет монархический в отношении администрации к православию. Затем генерал-губернаторское управление занималось не только вопросами обрусения Волынской и Гродненской губерний, но также вопросами поддержки православия в этих губерниях.

Председатель. — Вы далеко отходите.

Белецкий. — Голубев, как и большинство членов правых организаций, в Киеве действующих, был противником системы управления, которую проводил Трепов, и был сторонником правых течений, выразителями которых являлись Гирс и Чаплинский.

Председатель. — Почему такую роль играл Голубев? — Только ли, как член правых организаций и товарищ по партии Чаплинского, или — в силу своих связей с Замысловским, Щегловитовым и т. д.?

Белецкий. — Со Щегловитовым у него связей не могло быть; он мог, как и я, видеть его один раз, два, не больше. Может быть, его проводил тот же Замысловский. Но здесь у него были связи большие с центральными органами — с Замысловским и Марковым. Он сюда приезжал, это давало ему значение. Я ему денег не платил, я его не знаю. Вообще мне не приходилось этой организации давать денег. Я говорю, что я его один раз только видел, и то Замысловский прислал, при чем сказал мне по телефону, что это — интересный тип. Мысль о том, что это ритуальное убийство, принадлежала организации. Затем, насколько я припоминаю из докладов, туда были командированы чиновники особых поручений из департамента полиции, сначала Дьяченко…

Председатель. — Давайте говорить в некотором порядке. Это все видно из дела. Мы выясняем момент создания дела Бейлиса, как дела ритуального. Скажите, как случилось, что они заинтересовались: власти их заинтересовали или они просто по криминальной хронике заинтересовались случаем убийства мальчика?

Белецкий. — Нужно знать немного Киев. Я, как уроженец Малороссии, должен сказать, что у нас, к известному времени, приурочивается легенда крови христианской, употребляемой в мацу. Эта легенда жила, живет и, может быть, будет жить, пока ее не вытеснят из умов. Православное население чутко прислушивается к этому моменту. Это случилось на окраине, где живет темнота, которая питается этими слухами и которая быстро эти слухи распространяет. Затем, полиция, которая могла быть Красовским…, этого я вам в точности не могу сказать. Во всяком случае, такое выдающееся преступление пройти бесследно, при южном темпераменте, не могло. Оно стало быстро известным и повлекло массу разговоров. Безусловно, могли заинтересоваться не только правые организации, но и прокурорский надзор. Заинтересовался и начальник сыскного отделения, который сейчас же дал доклад и на первых порах шел по следам; он же нашел рубашку окровавленную.

Председатель. — Каково же было отношение министра Маклакова к этому делу?

Белецкий. — Маклаков был сторонник этого дела. Первоначально тут судебная власть заинтересовалась. Чаплинский сюда приезжал, делал доклад. Чаплинский был у министра внутренних дел и ему об этом говорил. Был и у меня. Из разговоров с ними я выяснил, что постановка этого дела уже твердо решена, и Маклаков был сторонником его постановки. Во всяком случае, впечатление, которое я вынес из соотношений Щегловитова и Маклакова, это впечатление цельности убеждений в необходимости постановки судебного дела.

Председатель. — С политической или с государственной точки зрения ставилось дело?

Белецкий. — Я не могу сказать, Маклаков не высказывался. Но я не думаю, чтобы Маклаков мог создать это дело для того, чтобы можно было создать погромное движение против евреев; я помню, и тогда и после я обращал серьезное внимание, и даже телеграммы были очень настойчивы; одну из них Маклаков проредактировал сам; но, с точки зрения разрешения еврейского вопроса, это очень возможно; в еврейском вопросе Маклаков был и остался убежденным противником каких-либо расширительных прав евреев.

Председатель. — Значит, процесс был поставлен затем, чтобы, несмотря на несочувствие министерства к погромам, использовать дело в целях разрешения вопроса о еврейских правах в отрицательном смысле?

Белецкий. — Да, я думаю, скорее так.

Председатель. — И, может быть, затем, чтобы, не учиняя погромов, держать, тем не менее, в некотором трепете и страхе еврейскую массу?

Белецкий. — У меня этой мысли не было.

Председатель. — Меня интересует больше политика министерства.

Белецкий. — У департамента полиции ее не могло быть. Я говорю о Маклакове, об его отношении к еврейскому вопросу. Это я хорошо знаю, потому что Маклаков говорил, что виновниками революции 1905 года он считает евреев, участие еврейского капитала, и т. д. Затем его отношение к еврейскому вопросу по департаменту общих дел дает ясную иллюстрацию.

Председатель. — Скажите, в какой момент департамент полиции вошел в это дело?

Белецкий. — Вначале департамент полиции выяснял, так что я точно не могу сказать. Я думаю, в делах вы найдете. Только помню, что я посылал Дьяченко в свою пору, чтобы выяснить общее настроение; затем сюда приезжал Чаплинский, и мы только побочно так сказать помогали министерству юстиции… Я, например, могу вам сказать, что, когда этим делом особенно интересовались, Замысловским был приглашен в состав Шмаков покойный, который считался специалистом и знатоком по еврейскому вопросу. Ему понадобились очень ценные и редкие издания.

Председатель. — Погодите, вы забегаете вперед. Какая была связь между Замысловским и Голубевым?

Белецкий. — Связь партийных работников. Он Голубева очень уважал; Замысловский неоднократно после смерти Голубева говорил, что считает эту смерть большим уроном для партийного дела на юге России. Он придавал Голубеву большое значение и с теплотою о нем говорил. Он Голубева ценил не только, как партийного сотрудника, но и как человека, близкого ему по духу.

Председатель. — Г. секретарь, оглашается из дела секретный документ, помеченный 16-го сентября 1913 года. Это вы писали, может быть, вы и прочтете?

Белецкий. — Я могу сказать вам, с какою целью. Разрешите, я прочту. «Г. министр приказал немедленно по телеграфу предложить начальнику киевского городского железнодорожного управления установить, по докладе г. губернатору, наблюдение за присяжными заседателями, назначенными в эту сессию суда, когда будет слушаться дело Бейлиса. Наблюдение вести до 25-го сего сентября, когда присяжные будут изолированы. Наблюдение надо поставить тонко, умело инструктировать филеров и обо всем держать в курсе прокурора судебной палаты и накануне суда донести телеграфно в подробностях департаменту. Желательно осветить их сношения, возможность влияния на них и все малейшие данные, могущие дать судебной власти отправную точку для суждения о настроении их. 2) Установить охрану за командируемым из Петербурга обвинителем по этому делу товарищем прокурора Виппером и гражданским истцом членом Государственной Думы Замысловским, как здесь, так и в Киеве в особенности. 16/9, С. Б.».

Председатель. — Здесь есть несколько моментов. Вы устанавливаете наблюдение за тем, чтобы никто на присяжных заседателей не имел влияния. Больше того, вы поручаете этому наблюдению выяснить данные, могущие дать судебной власти отправную точку для суждения о настроении присяжных заседателей. Не будете ли добры пояснить это; ведь настроение присяжных заседателей сказывается в приговоре, в зависимости от того, что они слушают на суде.

Белецкий. — В деле Бейлиса министерство юстиции и министерство внутренних дел как бы заодно действовали, т.-е. два министра вполне были солидарны. Это случилось как раз после приезда прокурора судебной палаты Чаплинского. Чаплинский докладывал министру юстиции Шегловитову, прося его установить наблюдение, так как он имел сведения, что будто бы еврейская среда, которую дело Бейлиса сильно нервировало, может подкупить присяжных заседателей. Затем насколько я припоминаю из разговоров с Чаплинским, у них еще не было уверенности в том, что фактический материал серьезен, что он мог воочию доказать ритуал, и они возлагали большую надежду…

Председатель. — Т.-е., значит, данных для этого не было?

Белецкий. — Не то, чтобы не было, данные были, как докладывал прокурор судебной палаты; но он указывал на то, что начальник сыскного отделения Красовский, якобы так сказать под влиянием денежного свойства, отошел, и показания его могут влиять уже на совершенно другое настроение…

Председатель. — Хорошо, это могло дать повод наблюдать за Красовским, само собою, наблюдение было. Но ведь тут наблюдение не за настроением Красовского, а за настроением будущих судей.

Белецкий. — Настроение заключалось в том, что прокурору судебной палаты Чаплинскому внушался, во что бы то ни стало, приговор обвинительный. То же самое желание было у тех лиц, которые выступали в помощь Випперу и гражданским истцам. Безусловно, если устанавливалось наблюдение, если оно поручалось начальнику губернского жандармского управления, это само собой знаменует не филерское наблюдение, которое может только показать, кто проведен, а более глубокое внедрение, которое могло бы нащупывать, как данное лицо относится к делу. В газетах различных направлений были статьи по этому поводу. Вообще это дело очень волновало широкие общественные круги, не только наши, но и европейские. Здесь так сказать имелась двойная точка зрения. Например, во время процесса, как бы сказать, смотрели (Любимов мне потом объяснял), какое впечатление произведет то или другое показание экспертов: даже считали по пальцам, что можно ожидать от состава присяжных заседателей.

Председатель. — Значит относительно будущих судей было установлено не только внешнее наблюдение, но, употребляя терминологию департамента полиции, и внутреннее освещение при помощи секретных агентов?

Белецкий. — Не то, что секретных агентов, их могли узнать посредством знакомств. Вообще малороссы более общительный народ, более гостеприимный. Завести с ними знакомство…

Председатель. — Итак, общительность и гостеприимство малороссов могло служить проводником для тех лиц, которые должны были осветить изнутри их настроение?

Белецкий. — Да, узнать их настроение.

Председатель. — Это ужасно. А знаете вы, что, когда будущие судьи уже отправляли свою судейскую задачу, к ним в совещательную комнату, под видом слуг, были внедрены агенты министерства внутренних дел?

Белецкий. — Я не знаю. Если есть эти сведения…

Председатель. — Разве вы не помните, что два жандармских унтер-офицера были одеты в платье судебных курьеров и прислуживали присяжным заседателям?

Белецкий. — Да, да. Я помню.

Председатель. — Прислуживали им, приносили чай. Таким образом, в эту «святая святых» нашего суда вторгалось министерство внутренних дел со своими агентами.

Белецкий. — Это было с ведома председателя.

Председатель. — Тем преступнее был председатель.

Белецкий. — Я теперь пережил многое, я сам понимаю…

Председатель. — Извините. Мы — русские граждане; мы не можем не волноваться, когда говорим о таких нарушениях.

Белецкий. — Я краснею сам в настоящую минуту. Я так много пережил, что, в этом отношении, я сам могу краснеть за многое, что делал.

Иванов. — Скажите, большой был состав лиц, наблюдающих за присяжными заседателями?

Белецкий. — Я не смею сказать.

Иванов. — Вы не помните. Для наблюдения за присяжными заседателями было назначено 23 филера и было сообщено вам, что этого мало, что нужно срочно выписать еще из Житомира, из Полтавы и Бердичева.

Белецкий. — Очень возможно.

Председатель. — Вы говорите, что, по словам Чаплинского, не было уверенности в достаточности данных, устанавливающих ритуал. Значит, о недостаточности этих данных для ритуала вы докладывали как министру внутренних дел, так и министру юстиции? Знали ли эти два министра о том, что в этом деле недостаточно прочно именно то, что составляет для них главный интерес?

Белецкий. — Чаплинский приезжал перед самым судом, чтобы рассказать, какое было положение во время производства судебного расследования. Как раз в минуту производства шел разговор о том, кого выбрать для обвинения, и т. д. Почти все это время были непрерывные сношения.

Председатель. — В связи именно с этой недостаточностью?

Белецкий. — Да. Чаплинский ко мне приходил сравнительно мало. Я получал приказания от министра юстиции и министра внутренних дел. Они были спаяны и вполне солидарны. У меня была роль докладчика. Я передавал Щегловитову письма и те сведения, которые получал от своих чиновников, командированных на рассмотрение дела. Безусловно, министр юстиции и министр внутренних дел имели сведения, раз мне Чаплинский говорил, он и им также говорил. Он говорил, на каких свидетелей можно положиться. Чаплинский долго и подробно разговаривал относительно бывшего начальника сыскного отделения. Это его страшно беспокоило. Ведь в этом деле вся карьера Чаплинского была на чашке весов. Какие побуждения были у правых партий, во главе которых стоял Замысловский? О Замысловском я не смею сказать, я в ту пору его не видел; он имел возможность говорить с Маклаковым. Ко мне он являлся, если были дела денежного, формального свойства. А затем он приходил ко мне, как я вам говорил, для получения книг, которые были мною выписаны.

Председатель. — Потом мы перейдем к этому. Вы говорите, что было беспокойство в связи с недостаточностью данных о ритуале. Ну, а было беспокойство в связи с недостаточностью фактических улик против Бейлиса? Что не удастся установить фактическую связь Бейлиса с убийством, установить самый факт убийства этого ребенка этим человеком?

Белецкий. — Видите ли, вопрос этот также озабочивал Чаплинского; даже, в один из приездов, я помню, он говорил, что Замысловский озабочен. Даже была у них поездка в Харьков, где был кто-то из свидетелей, который мог, так сказать, эту связь установить. Во всяком случае, мысль о недостаточности вещественных дознаний [надо: «вещественных доказательств»] существовала.

Председатель. — Не будем говорить о вещественных дознаниях [надо: «вещественных доказательствах»], будем говорить об уликах; так вот, если бы потом министр юстиции или министр внутренних дел кому-нибудь говорили, что улик достаточно, что Бейлис уличен и ритуал доказан, то это шло бы вразрез с тем, что вы им докладывали, и с тем настроением, которое существовало внутри? Вы, конечно, не могли не наблюдать настроение этих двух лиц, когда сталкивались с ними?

Белецкий. — Нет, в них жила прочная уверенность в правильности постановки дела.

Председатель. — Ну, да, может быть, они были юдофобски настроены. Может быть, у них было мнение, что евреи всегда пользуются человеческою кровью. Я спрашиваю, как они смотрели на обоснованность обвинения с фактической стороны и со стороны ритуальной?

Белецкий. — Чаплинский все время поддерживал в них мысль, что некоторые интервалы, пробелы некоторые, во всяком случае, не будут иметь большого значения; потому что вся сумма собранного им материала тех обвинений, которые он выдвинул, безусловно должна повлиять на присяжных заседателей в связи с атмосферою общею, которою питалось так сказать местное простое население.

Председатель. — В соответствии с тем, что говорил раньше С. П., я оглашаю следующий документ: «Киев. Начальнику губернского жандармского управления. Лично. Установите самое тщательное осторожное наблюдение за полным составом присяжных заседателей предстоящей сессии киевского окружного суда, во время коей предстоит слушание дела Бейлиса. Наблюдение ведите вплоть до начала слушания дела, инструктируйте филеров самым подробным образом, дабы наблюдение было проведено тонко и умело. Необходимо наблюдением осветить все сношения заседателей, возможность влияния на них лиц, заинтересованных так или иначе в исходе дела. О ходе наблюдения держите постоянно в курсе прокурора судебной палаты и докладывайте его превосходительству все данные, могущие дать судебной власти материал для суждения настроений заседателей. Накануне разбора дела все подробности наблюдения донесите мне по телеграфу для доклада господину министру. Обо всем этом лично доложите губернатору, испросив если в чем понадобится содействие и ближайшие указания. Независимо от того примите тщательные меры охраны прибывающих из Петербурга для обвинения по делу Бейлиса товарища прокурора судебной палаты Виппера и выступающего гражданским истцом члена Государственной Думы Замысловского. Подписал директор Белецкий. 17 сентября 1913 года». Скажите пожалуйста, почему эта два лица так нуждались в охране? Это была их собственная инициатива или предусмотрительность департамента полиции и министерства внутренних дел?

Белецкий. — Нет, здесь имелись в виду сведения, которые дошли до правых партий: что возможно выступление против них, чтобы они не принимали участия в судебном разбирательстве; настолько, что когда окончилось разбирательство дела, Випперу был выдан заграничный паспорт на другое лицо.

Председатель. — Что же, были серьезные данные, что против них что-нибудь замышляется?

Белецкий. — В распоряжении департамента полиции этих сведений не было; они были в распоряжении правых групп, Замысловский об этом говорил министру юстиции, а министр юстиции просил об этом Н. А. Маклакова.

Председатель (читает). — «Киев. Начальнику губернского жандармского управления. Для присутствования на разборе дела Бейлиса министром внутренних дел командируется состоящий при его высокопревосходительстве чиновником особых поручений статский советник Дьяченко, на коего мною возложено ознакомление с ходом порученного вам наблюдения, ежедневного о том доклада по телеграфу. В виду сего вам надлежит ставить статского советника Дьяченко в полный курс наблюдения и получаемых сведений, относящихся к таковому. Подписал директор Белецкий. № 1081. 18 сентября 1913 года». Следующий документ: «Разбор шифрованной телеграммы из Киева от полковника Шределя на имя директора департамента полиции. Подана 20-го сего сентября 1913 года. Пока в наблюдении двадцать три за недостатком филеров вызвал наличных Житомира, Бердичева и Полтавы». Это мобилизация всех сил города. Значит, 23 присяжных были подвергнуты наблюдению?

Белецкий. — Как начальник района, он мог вызвать. Разрешите мне коснуться другого вопроса. Ко мне обратился Замысловский, когда выяснилось, что Шмаков примет участие; так как Шмакову были нужны книги — Талмуд, я просил прислать Красильникова; он достал их с большим трудом в Италии. Уходя из департамента, я хотел получить их обратно, как казенное имущество, но Замысловский их не представил.

Председатель. — Расскажите вкратце историю с Караевым. Караев — один из свидетелей защиты по делу Бейлиса, находящийся в селении Кежемском, Енисейской губернии, в ссылке. Что сделал департамент полиции, сам ли он действовал, или с ведома обоих министров, или одного из них, когда узнал о том, что Караев вызывается защитой в качестве свидетеля?

Белецкий. — Я сейчас хорошо не припомню, но знаю, что все распоряжения делались по соглашению между двумя министрами, а департамент полиции играл роль только исполнительную.

Председатель. — Вы не припомните, за что был сослан Караев? По вашему распоряжению было перехвачено письмо этого Караева на имя Красовского; в нем Караев пишет, что очень беспокоится, что его не вызовут в качестве свидетеля по делу Бейлиса; между тем, он много по этому делу знает и решил приехать ко дню разбора самовольно и дать свои показания; пусть тогда арестуют его — беда небольшая — только несколько месяцев тюрьмы.

Белецкий. — Если не ошибаюсь, есть сведения, что показание Караева не могло быть благоприятным для защиты.

Председатель. — Но вы не руководствовались в своих действиях по отношению к свидетелю тем, как бы этот свидетель не причинил вреда защите? Я вам напомню два ваши действия: во-первых, вы распорядились письмо Караева к Красовскому бывшему вашему начальнику сыскной полиции и посланное заказным, не пересылать по адресу: во-вторых, вы сделали телеграфное распоряжение о том, чтобы были приняты все меры к недопущению побега, т.-е. к удержанию свидетеля на месте его жительства.

Белецкий. — Видете ли, на Красовского к этой поре было прокурором судебной палаты Чаплинским наброшено подозрение; он считал, что Красовский находился уже вне сферы, т.-е., что показания его будут для обвинителя неудобны.

Председатель. — Значит, дело не в том, что Караев мог повредить защите, а в том, что он мог повредить обвинению?

Белецкий. — Конечно. Все, что касается Караева, я хорошо не припомню; но письмо Красовскому не было представлено. Быть может, оно было послано потом или передано прокурору судебной палаты.

Председатель. — На письме имеется резолюция директора департамента: «Получено 20-го сентября. Письма не посылать. Телеграфно предложить его арестовать, как бежавшего из ссылки, независимо от дела Бейлиса. Пометка Броецкого: I-е отделение. Для исполнения». Со стороны закономерности, эти действия вряд ли могут считаться правильными; во-первых, вы не имели права это письмо задерживать на том основании, что явка свидетеля могла повредить обвинению; во-вторых, какое у вас было основание сделать распоряжение об аресте, и, когда оказалось, что он еще не успел уехать, о мерах «к недопущению побега»? Из другой телеграммы полковника Шределя видно, что енисейская администрация отказывается его препроводить. Казалось бы, раз суд его допускает в качестве свидетеля, раз он сам хочет, нужно оказать содействие в интересах правосудия, чтобы свидетель на суд явился. Тут имеется «разбор шифрованной телеграммы из Киева. От чиновника особых поручений Дьяченко на имя директора департамента полиции. Подана 23-го сего сентября 1913 года. Настроение в Киеве приподнятое, среди союзников и кругах еврейской буржуазии, меры предупреждения беспорядков приняты. Замысловский, Виппер охраняются, наружное наблюдение за присяжными заседателями пока не провалено, осуществляется осторожно, но результатов не дает и дать не может, состав присяжных мало интеллигентный — половина крестьян и мелких собственников. Подполковник Иванов категорично доложил, что Караев не оказывал ему агентурных услуг по делу Ющинского». Относительно этих мер: задержки письма Караева, арестование и задержание свидетеля на месте, — вы докладывали министру внутренних дел?

Белецкий. — Я говорю, что ни одного распоряжения не было сделано помимо двух министров. Я докладывал лично или пересылал письма при своем письме, в своем конверте.

Председатель. — Так что, иногда были устные, а иногда письменные доклады?

Белецкий. — Это уже впоследствии. Получая письма, я всегда делал отметки. Потом, также было приказано сообщать Замысловскому все интересные сведения до момента его отъезда, так что, история с Караевым Замысловскому была известна. Возможно, что все мероприятия были сделаны под влиянием совета Замысловского, который с этим делом был хорошо знаком.

Председатель. — В деле имеется копия телеграммы о наблюдении за присяжными заседателями, которое «осуществляется осторожно, но результатов не дает»; затем копия доклада на бланке директора департамента полиции с выяснением личности Караева. Это действительно было вами препровождено Щегловитову от имени министра внутренних дел, который, «свидетельствуя совершенное почтение его высокопревосходительству Ивану Григорьевичу, препровождает ему копию телеграммы чиновника особых поручений Дьяченко и доклад директора департамента полиции, относящийся к делу Бейлиса». Вы говорите, что-то еще устно докладывалось?

Белецкий. — Сам Маклаков с ним очень много говорил. Они в ту пору были в самых лучших отношениях. Маклаков распорядился, чтобы Щегловитову сообщалось все по делу Бейлиса.

Председатель. — А почему нет отметок, что Замысловскому сообщалось? Очевидно, это несколько конспирировалось?

Белецкий. — Да, это несколько конспирировалось, потому что Замысловский мог говорить со мной, с министром… Многого в резолюциях не писалось.

Председатель (предъявляет бумагу). — В этой бумаге говорится, что Караев принадлежит к группе анархистов и является типичным представителем подонков общества. Затем буквально значится вот что: (читает): «Из содержания поступившего в департамент полиции совершенно секретного документа, доложенного мной вашему высокопревосходительству 2-го сего сентября, усматривается, что Караев за вознаграждение предложил евреям свои услуги свидетеля при разрешении судом дела Бейлиса в пользу сего последнего и с этой целью предполагал бежать из места водворения. Как видно из донесения начальника киевского губернского жандармского управления Караеву переведена сумма 200 рублей присяжным поверенным Марком Виленским» [надо: «Виленкиным»]. Не можете ли вы припомнить, какой «совершенно секретный» документ был вами доложен министру внутренних дел 20-го сентября?

Белецкий. — Я не припомню. Я бы вам с удовольствием рассказал, но у меня в памяти нет.

Щеголев. — По терминологии — «совершенно секретный документ» к чему относится?

Белецкий. — Совершенно секретный документ — это могли быть перлюстрированные письма, агентурные записки с надписью. По особому отделу все считалось особо секретным, что касалось агентуры. Очень возможно, что полковник Иванов [Подп. отд. корп. жанд. Пав. Алекс. Иванов состоял при Киевск. губ. жанд. упр.; как старый киевлянин и опытный розыскн. чин., был откомандирован в распоряжение прок. киевск. суд. палаты для производства розысков убийц Ющинского.] принимал большое участие и находился в распоряжении прокурора судебной палаты. Может быть, он мог сообщать за своей подписью, что и было представлено.

Председатель. — А не было ли это место доклада взято в виде вывода не вполне правильного?

Белецкий. — Нет, нет, этого не могло быть. В этом письме, кажется, не говорится о деньгах.

Председатель. — О деньгах тут говорится совсем в другом отношении. Автор письма заявляет, что он не имеет ни копейки денег, чтобы приехать, что он хотел бы дать свои показания, и заявляет, что, в виду неимения денег и так как он уверен, что ему могут выслать, он послал 6-го августа телеграмму с просьбой выслать 200 рублей, но до сих пор даже ответа не получил, и что путь до Киева — 25 дней.

Белецкий. — В докладе говорится, что получено?

Председатель. — На письме имеется пометка директора «доложено 20-го сентября». Судя по этой пометке, это есть именно доложенный документ, из которого вы только в докладе на имя министра внутренних дел сделали не вполне точный вывод, что он «за деньги предлагает свои услуги свидетеля евреям при разрешении судом дела Бейлиса в пользу сего последнего». В этом же документе имеется указание этого человека на два убийства: в августе 1911 года и в 1912 году. Автор письма говорит, что лица, участвовавшие в убийствах, в 1911 году одного еврея на Подоле и летом 1912 года в Пуще Водице [«Подол» — приднепровская часть г. Киева, «Пуща-Водица» — дачное место близ Киева] околоточного надзирателя или городового, находятся среди свидетелей по делу Бейлиса. Может быть, эту часть письма вы утаили от Маклакова?

Белецкий. — Я докладывал вам, что ко мне мог относиться с доверием Макаров, который меня знал, знал также некоторые мои слабости, но верил, что я правильно ему докладывал; Маклакову я не мог бы этого сделать, потому что отношение его было ко мне таково, что я все докладывал в точности и не мог бы иначе сделать.

Председатель. — Так что, вы утверждаете, что эти места не могли не быть доложены?

Белецкий. — Дело Бейлиса так интересовало этих двух министров, что нет ни одного документа, который бы не был в подлиннике им показан.

Щеголев. — Эти письма вы оставляли у министра, а у себя — оттиск или копию?

Белецкий. — Эти письма нам доставлялись из перлюстрации от Мардарьева. Если это было письмо, по которому была необходимость снимать копию, то подлинное письмо отправлялось, причем давались указания — возвратить или уничтожить.

Председатель. — Из документа выясняется, что министру юстиции Щегловитову вы копии этого письма не посылали, но из ремарки на письме видно, что вы его докладывали.

Белецкий. — Нет, я говорю, что в деле Бейлиса все докладывалось; думаю, что никто из них не может отрицать, что они были в курсе. Конечно, под влиянием времени, человек может сам своей точке зрения изменить, — что он сам ошибался; в настоящую минуту я многого бы не делал из того, что я делал; но для этого надо пережить, я вас уверяю. Вы сами видите, что на некоторых есть отметка министров. Затем у нас было принято, что, при устных докладах, делалась надпись директора, что доложено министру и его резолюция. Я был третьего класса по должности, равный товарищу министра, представлял собой фигуру центральную в министерстве.

Председатель. — Из письма Красовскому: «Николай Александрович, помните ли убийство в 1912 году в одном из дачных мест города Киева, не помню не то Пуща Водица, не то Святошино, околоточного надзирателя и городового, не помню их фамилий. Околоточный был вызван неизвестным лицом в рощу, где будто бы был повешен человек, конечно, вы припомните это. Так вот среди свидетелей обвинения есть лица, причастные к этому убийству». Скажите пожалуйста, были проверяемы эти сведения или нет?

Белецкий. — Эти сведения не были проверяемы. Я хочу еще добавить. Замысловский приходил от имени того или другого министра и говорил, что нужно сделать. Замысловский был в этом деле настолько широко аккредитован, что все его замечания принимались к неуклонному руководству. Все сообщалось Замысловскому, он был в курсе.

Председатель. — Интересно, что письмо это задержано, а телеграмма Красовскому с просьбой выслать 200 рублей пропущена; эти двести рублей от имени присяжного поверенного Виленского, как видно из донесения, действительно были этому человеку, в чаянии, что он приедет в Киев, переданы.

Белецкий. — Это просто объясняется тем, что телеграфной перлюстрации не существовало. Телеграмма случайно могла быть задержана; во главе этого дела стоял инженер Осадчий, с которым Мардарьев боялся входить в сношения. Я помню, однажды я ему говорил о необходимости устроить телеграфную перлюстрацию; он ответил, что с Осадчим нельзя в этом деле совместно работать.

Председатель. — В деле имеется «Справка. 16-го сего сентября министр юстиции сообщил господину министру внутренних дел о необходимости доставления в город Киев под охраной в киевский окружный суд хранящихся в С.-Петербурге в архивах центральных управлений разных дел, имеющих существенное значение при разрешении судом дела Бейлиса. Дела эти: 1) об учреждении в С.-Петербурге особой специальной комиссии для разбора еврейских дел и манускриптов; 2) об убийстве в городе Саратове двух христианских мальчиков; 3) по вопросу об употреблении евреями христианской крови с религиозной целью и 4) о секте хасидов были доставлены архивами названных учреждений в департамент полиции, откуда 17-го сентября вечером под охраной отдельного корпуса жандармов ротмистра Фока, командированного в город Киев по приказанию господина министра, были отправлены в распоряжение председателя киевского окружного суда и сданы под особую расписку… 26-го сентября статский советник Дьяченко донес, что из вызванных 219 свидетелей не явилось 34, из 14 экспертов не явились три, защитники подсудимого энергично пытались сорвать процесс, настаивая на отложении дела за неявкой существенных свидетелей. Суд тем не менее приступил к слушанию дела. Присяжными заседателями избраны 7 крестьян, 2 мещанина, 2 неимеющих чина, 1 телеграфный чиновник, который и избран старшиной присяжных. Заседание 25-го сентября прошло без инцидентов. В городе тихо, забастовки в учебных заведениях не было, порядок нигде не нарушался. Председатель суда ведет заседание очень мягко. Защита представлена на суде гораздо сильнее обвинения».

Белецкий. — Это, вот, мнение всех писем и газет. Эти дела из министерства юстиции, которые касались ритуальных убийств предыдущих. Они были под охраною жандармскою доставлены туда и обратно. Я даже все письма по этому делу срочно сдавал в департамент полиции, чтобы их у себя не оставлять.

Председатель. — Затем следует письмо Дьяченко от 24-го сентября на имя его превосходительства глубокоуважаемого Степана Петровича, в котором говорится, между прочим, что, по циркулирующим слухам, союзники решили сжечь Бейлиса независимо от оправдательного или обвинительного приговора; что Болдырев, председатель суда, сильно волнуется, боясь политических выступлений со стороны адвокатов (в особенности В. А. Маклакова). Затем указывается на то, что наружное, по крайней мере, наблюдение, за присяжными заседателями, по условиям местным, крайне опасно, ибо, в случае провала, т.-е. обнаружения, левые поднимут сильный шум. Между тем, оно никаких решительно результатов не дает.

Белецкий. — Видите ли, нам приходилось считаться все время. Голубев вел большую агитацию среди правых; вообще агитация была сильная. Так что, еврейский погром висел в воздухе. Все вырезки из газет того времени я собирал и давал указания во избежание погрома.

Щеголев. — Скажите, пожалуйста, какая история была с Фрейнатом, по поводу напечатания статьи по делу Бейлиса в «Вестнике полиции»? Он напечатал статью и за это получил замечание от вас.

Белецкий. — Я вообще был недоволен постановкою «Вестника полиции». Я хотел его сделать наподобие тех полицейских журналов, которые издаются в Берлине и во Франции. Вообще, по отношению к Фрейнату, когда он был редактором, я был несколько предубежден, потому что многое знал о его деятельности. После его ухода, это оправдалось. Он не пользовался моим доверием. С Фрейнатом у меня были неоднократно стычки из-за направления газеты. Он хотел противоположного мне.

Председатель. — Следует бумага начальника киевского губернского жандармского управления: по его сношении с енисейским губернским управлением выяснилось, что Караев 23-го сентября уже находился в красноярской тюрьме и что на его имя денежных переводов на сумму 200 рублей не поступало. Из последующей справки выясняется, что, может быть, секретный документ, давший основание сделать эту справку, вопреки перехваченному письму Караева к Красовскому, основывался на этом же письме, несколько переиначивая отношение Караева к этому делу.

Белецкий. — Я теперь припоминаю, что относительно Караева я говорил с Замысловским.

Председатель. — Так что, распоряжение об аресте сделано по его указанию?

Белецкий. — Да, по его указанию. Это я теперь сознательно припоминаю; это было до его отъезда.

Председатель. — Будьте любезны прочитать вашу прибавку, у вас почерк очень неясный.

Белецкий. — «Телеграфирую Дьяченко, что Караев в силу циркуляра задержан, но, что на приезд его еще было выслано присяжным поверенным 200 рублей и что, как ныне по делу департамента полиции выяснилось, Караев, бывший сотрудник недобросовестный, просить его об этом доложить прокурору палаты. И если только теперь нужно его доставить, с тем чтобы потом объявление о его сотрудничестве могло поколебать материалы защиты, то пусть прокурор мне телеграфирует, и мы его срочно доставим».

Председатель. — Степан Петрович, вы, вероятно, заметили, что вы своим признанием…

Белецкий. — Я прошу верить, что во мне лично перелом произошел, что я понял многое из того, что было. Я так душевно много пережил, что хочется, ну, что ли, поисповедываться и быть полезным.

Председатель. — Вы нас этим просто обезоруживаете. Я хочу задать вам вопрос: совершенно определенно министерство внутренних дел стояло на точке зрения обвинения и не желало помогать защите? Такова была директива?

Белецкий. — Да, такая директива была ясная, я не отрицаю. Потребность в этом была. Маклаков, может быть, виноват в том, что был принципиален в еврейском вопросе. Но Маклаков действовал под большим гипнозом Щегловитова и в политике много проводил взглядов Ивана Григорьевича. Маклаков молод был еще, а Иван Григорьевич — человек с большим умом, человек с большой политикой, знавший и умевший плавать. Н. А. Маклаков находил в Иване Григорьевиче своего руководителя, и Иван Григорьевич довольно много им пользовался. И в совете министров они представляли тройное ядро — он, Сухомлинов и Щегловитов. Это была сильная, спаянная группа, которая пользовалась своим влиянием и очень много проводила.

Председатель. — Дальше, имеется донесение второго агента министерства внутренних дел, исполняющего должность чиновника особых поручений Любимова, от 28-го сентября.

Белецкий. — Позвольте мне несколько коснуться Любимова. Я Любимова послал, потому что этому лицу очень верил. Это был недавно окончивший университет молодой человек, любил сыскное дело, много им занимался. Много работал по разведению полицейских собак. Его настолько заинтересовало дело Бейлиса, что, когда началось рассмотрение, он испросил разрешение поступить в духовную академию вольнослушателем. Окончивший юридический факультет университета, он стал вольнослушателем духовной академии и окончил ее. Я его командировал, потому что хотел ему поручить собрать сведения, которые могли меня лично интересовать, о подлинном содержании процесса; я просил его как можно шире характеризовать все, что происходило, не стесняясь формою изложения. Донесения Любимова я тому и другому министру показывал.

Председатель. — В этом письме Любимов рассказывает об условиях, в которых велся процесс: о том, что защита все заносит в протокол, что сильно нервирует прокурора, который каждую минуту пьет воду, нервно перебирает руками, все время меняет позы на кресле; что защита довела его до состояния почти полной невменяемости уже на четвертый день процесса.

Белецкий. — С ним обморок даже был.

Председатель. — Так что, трудно предсказать, что будет. Страсти разгорелись. Прокурор теряет самообладание. Начинает делать повышенным тоном возражения. Позволяет себе кричать на свидетелей. Не дает им говорить и, постоянно перебивая, сам ведет рассказ от лица свидетелей. Защита занимает пассивное положение и просит только присяжных заседателей обратить внимание на то, как прокурор обрабатывает свидетелей. Затем, указывается на недостаточность полицейского дознания. Высказывается опасение, что В. А. Маклаков не приминет говорить об этом с трибуны Государственной Думы, на что департаменту полиции нужно обратить внимание. На этом письме также имеется надпись «доложено министру 6-го октября». В следующем письме, от 25-го сентября, Любимов останавливается на составе суда, защиты, экспертов, в частности, на прокуроре Виппере, относительно которого у автора письма имеется опасение: «пожалуй, он не произведет особого впечатления на присяжных заседателей, потому что слишком быстро говорит и притом невнятно и без дикции», — хотя автор предполагает, что он разойдется. Но, впрочем, думает автор письма, «прокурор человек опытный, так как сумел отвести из присяжных заседателей всю интеллигенцию, чем привел в заметное замешательство защитников».

Белецкий. — Здесь, как я вначале сказал, Чаплинский считался с психологией народных масс Южного края. Это письмо представлялось только Золотареву; может быть, Маклакова не было, тогда Золотарев управлял.

Председатель. — Дальше, 10-го октября, от имени директора департамента С. П. Белецкого был составлен доклад в связи с тем же свидетелем Караевым. В докладе, между прочим, говорится, что было сделано надлежащее распоряжение к предотвращению побега и самовольной явки Караева в город Киев; тем не менее в последнее время в печати появилась заметка о том, что административная власть препятствует Караеву прибыть в суд и выступить в качестве свидетеля со стороны защиты. В виду этого, докладываете вы министру, во избежание дальнейших нареканий на действия администрации, вы предложили Дьяченко спросить прокурора судебной палаты, не будет ли найдено нужным доставить Караева в суд; но не указать ли, с целью поколебать его свидетельские показания, как материал для защиты, что Караев был сотрудником и оказался не заслуживающим доверия? Дальше вы излагаете, что, по этому поводу, вышло разногласие между прокурором судебной палаты Чаплинским и гражданским истцом Замысловским. Чаплинский заявил, что прокуратуре Караев не нужен, а Замысловский полагал, что нужен в интересах гражданского иска. В виду этого, вы не предрешаете вопроса о доставлении Караева на суд и предоставляете это «на благоусмотрение вашего высокопревосходительства». Здесь есть резолюция министра внутренних дел Маклакова, которая как будто идет вразрез с вашим предыдущим объяснением, что участие департамента в деле Бейлиса не было актом самостоятельным; надпись Маклакова — уклоняющегося свойства: «нет нужды нам прикладывать свои старания к тому, чтобы во что бы то ни стало Караев был в Киеве, это дело суда, а не министерства внутренних дел». Министр внутренних дел этой надписью становится на точку зрения Чаплинского о невмешательстве. Как вы совместите то, что говорили раньше, с этой умывающей руки надписью?

Белецкий. — В данном случае, может быть, он не советовался со Щегловитовым; может быть, они не переговорили.

Председатель. — Не помните ли вы отношения департамента полиции к другому свидетелю по делу Бейлиса, к Сергею Махалину?

Иванов. — Это был секретный сотрудник?

Белецкий. — Кажется, я так припоминаю.

Иванов. — Может быть, вы припомните об этом Махалине, не он ли удостоверял, что сознавался Сигаевский [надо: «Сингаевский»], что Ющинский был убит тремя ворами в квартире Чеберяк?

Председатель. — Телеграмма от 11-го сентября очень тревожная. В телеграфном донесении на ваше имя Дьяченко рассказывает: «Махалин общем умело, логично, доказывал, что Ющинский убит тремя ворами в квартире Чеберяк; показания Махалина связи показаниями Красовского нанесли серьезный удар обвинению; перекрестный допрос был безрезультатен, только выяснилось революционное прошлое Махалина. Председатель Болдырев, прокуратура, Замысловский убеждены Махалин был сотрудником подполковника Иванова. Раздраженный Замысловский требует, чтобы Махалин был на суде разоблачен Ивановым недобросовестном сотрудничестве, заявляет мне, если дело провалится, он думской кафедры будет обвинять охранное отделение в провале дела. Подполковника Иванова провокации, подкупе. Ходатайство телеграфировать мне сведения сотрудничестве Махалина, иначе затрудняюсь действовать. Сегодня получил сведения, евреи скупают билеты для входа на процесс, предполагают освистать Пранайтиса во время экспертизы. Просил жандармское управление тщательно расследовать, принять по соглашению председателем соответствующие меры. Председатель, прокуратура часто советуются со мной, просят распоряжений, вынужден проявлять активную деятельность». Вы понимаете, что кроме председателя и обвинителя на суде является какой-то ваш чиновник, уставом уголовного судопроизводства не предусмотренный?

Белецкий. — Это не в смысле вмешательства, а в смысле внешнем; тогда стояла громаднейшая толпа перед судом.

Председатель. — То, что это ваше предположение вряд ли правильно, следует из соседней фразы: «Не имея инструкций, затрудняюсь действовать, дабы не итти вразрез с желаниями министерства»; дальше — доклад: «Прокурор палаты мне заявил, что нужда приводе сосланного в Иркутскую губернию Бориса Андроникова Рудзинского теперь миновала». Значит, вы после этого распорядились по департаменту, чтобы вам дали справку о Махалине. Вам эту справку дали: из нее видно, что Махалин был секретным сотрудником под псевдонимом «Василевского» в киевском жандармском управлении; затем, в 1911 году, в киевском охранном отделении, под псевдонимом «Депутат»; получал 50 рублей в месяц жалованья, при чем летом 1911 года оказывал услуги под руководством подполковника Иванова; он одновременно ухитрялся получать жалованье из киевского губернского жандармского управления и из охранного отделения. В виду этого, по сообщению полковника Шределя, он был признан не совсем чистоплотным в денежных расчетах, и в настоящее время не состоит сотрудником. Вы положили на этой справке какую-то резолюцию, будьте добры прочесть ее.

Белецкий (читает). — «Доложено г. министру внутренних дел 11-го октября, который, в интересах правосудия, не признает возможным, чтобы подполковник Иванов, если ему будут заданы вопросы на суде о Махалине, мог скрыть правду. Он должен заявить о сотрудничестве Махалина, но вместе с тем оттенить, что от услуг этого лица жандармский надзор отказался в июле в силу недобросовестности Махалина в денежных расчетах. Об этом телеграфировал полковнику Шределю и статский советник Дьяченко».

Председатель. — Что же это за порядок? Вызванный на суд свидетель Иванов по совести должен показать все, что ему известно по делу, и еще нуждается в каком-то указании из департамента полиции, что ему показывать, что не показывать. Получается разрешение — показать, но, вместе с тем, дается инструкция, чтобы, установив секретное сотрудничество Махалина, Иванов вместе с тем указал на обстоятельства, которые Махалина, а, стало быть, и его показания опорочивают.

Белецкий. — Дело заключается в том, что розыскные офицеры, в смысле выдачи сотрудников, были воспитаны в том, что эта тайна должна умереть вместе с ними; они не могли ее открыть. Они были наказаны примером. Если вы припомните, по делу Мясоедова, — когда в Вильне разбирался процесс относительно транспортировки из-за границы оружия якобы на революцию и обвинение пало на некоторых лиц, которые были захвачены таможенными властями, оказалось, что в числе этих лиц был чиновник департамента полиции, агент департамента, который жил на станции Вержболово и орудовал в этом деле. Опрошенный на суде полковник Мясоедов сказал об этом; это произвело в то время (было освободительное течение) громаднейшее впечатление, вызвало массу разговоров, чуть ли не с кафедры Государственной Думы, в связи с прокламацией, которая была прислана в Вильну из так называемой «пробковой комнаты» Комиссарова (о ней говорил бывший товарищ министра Урусов). (Это я говорю не для записи, а как курьез. Я потом доложу.) Мясоедов был за это уволен от должности. Это было при Столыпине. У него была протекция, за него просили Мария Федоровна и графиня Карлова, но он не был принят и был возвращен в корпус. Так что офицеры были очень инструктированы и всякий раз спрашивали, когда нужно было обнаружить то или другое на суде.

Председатель. — Он дал такое показание в виду личных счетов?

Белецкий. — Он хотел как бы насолить департаменту полиции за то, что департамент мог устанавливать, не сказавши ему, наблюдение за ним.

Председатель. — Как мог установиться такой порядок, что жандармский офицер давал на суде правдивые показания только тогда, когда хотел насолить департаменту полиции? Ведь есть же обязанности общие и для жандармских офицеров свидетелей на суде?

Белецкий. — Это была традиция розыскного дела.

Председатель. — Как можно было установить эту традицию? Вы знали, что нет политического процесса, по которому, в качестве свидетелей, не выступало бы несколько офицеров корпуса жандармов. Если была такая традиция, то, по всем решительно процессам, часть свидетелей обвинения или защиты была связана в смысле обнаружения истины; стало быть главнейшие свидетели и обвинения по процессам, по которым назначались каторжные работы, а иной раз и смертная казнь, не смели говорить правду?

Белецкий. — Появление свидетеля на суде было бы провалом агентуры. Когда нужно было сохранить ценного сотрудника, объяснений жандармского офицера было достаточно для того, чтобы его заявления считались правдивыми. Его показания конспирировались и не вызывали свидетельских показаний; их даже на суд не вызывали.

Председатель. — Тем более важно было это показание, покрывавшее свидетельские показания, тем ужаснее с точки зрения правосудия, если, как правило, офицеры правды не говорили или, по крайней мере, скрывали ряд сведений, которые могли иметь значение для дела.

Белецкий. — Только те сведения, которые доказывали, что этот агент — сотрудник.

Председатель. — Это для большинства процессов могло иметь решающее значение?

Белецкий. — Я не следил, потому что департамент полиции, только когда какой-нибудь процесс был интересен с точки зрения общественной или политической, командировал чиновников особых поручений. Но бывали случаи, когда лицо, дающее показание, доходило до такого психологического момента, когда можно было видеть, что это лицо можно провести в агенты-сотрудники, тогда товарищ прокурора уходил, а офицер входил с ним в известное сношение, в контакт; товарищ прокурора опять появлялся и сидел. Это была система, которая вырабатывалась годами, и министры с хорошими именами смотрели на это, как на аксиому. Я должен сказать, что в судебном ведомстве существуют два класса, диаметрально противоположные в своих воззрениях, магистратура и прокуратура; это особенно ярко сказалось в эпоху Ивана Григорьевича Щегловитова. Одна была в затмении, другая делала карьеру, конечно, на том, насколько она могла быть полезна министру внутренних дел. Судьба товарища прокурора зависела от того, признает ли его годным начальник губернского жандармского управления или охранного отделения; в особенности при Трусевиче, — в случае непригодности, это лицо теряло службу. Вот какие времена были.

Председатель. — Прокуратура делала карьеру, тесня ряды магистратуры. Вы указываете, что в данном случае не было ничего нового, что это были частные случаи общей системы; тем не менее, исключительно то, что вы, сидя в центре, распоряжались дачей показаний; в большинстве других процессов таких показаний все-таки не испрашивалось.

Белецкий. — Если что-нибудь касалось сотрудника, жандармские офицеры получали те или другие распоряжения. Между прочим, я хотел сказать о пробковой комнате. Это была комната во втором делопроизводстве. Небольшая комната, стены которой были сделаны из пробки, чтобы работа типографская не была известна чиновникам. Она была сильно законспирирована; оттуда шли прокламации по указанию Джунковского [надо: «Рачковского»]. Это были времена, когда командировались эмиссары пропагандировать в толпу. Тогда особый отдел был иной, им заведывали лица из филеров. В дальнейшем состав чинов полиции пополнялся из состава судебного ведомства лиц, окончивших лицей, училище правоведения и университет.

Председатель. — Вы помните, что затем чиновник особых поручений Дьяченко, в телеграмме от 12-го октября, донес вам, что он, признав разоблачение Махалина в сотрудничестве вредным для интересов розыска, согласился с полковником Шределем сотрудничество Махалина пока держать в тайне. Таким образом, чиновник, посланный вами, доложил, что он, по соглашению с местным начальником жандармского управления, решил, в интересах департамента полиции, чтобы подполковник Иванов утаил на суде то, что ему известно. Вы приняли какие-нибудь меры, чтобы воспрепятствовать такому образу действий?

Белецкий. — Этого я вам не могу сказать.

Председатель. — Значит, меры не были приняты?

Белецкий. — Я не знаю. Исполнительное донесение было послано. [надо: «послано?»]

Председатель. — Не было послано.

Белецкий. — Раз не было послано, значит подполковник Шредель считал, что этот сотрудник будет все-таки для него ценен.

Председатель. — Нас интересует то, что ваши агенты безвозбранно сравнивали интересы правосудия с интересами политического сыска и, в ущерб первому, действовали в пользу второго. Эта бумага имеет свою историю, на ней есть штемпель: «Копию представить министру». Повидимому, министру внутренних дел, а не министру юстиции вы сообщили эту телеграмму в копии, за исключением некоторых мест; именно, вы исключили как раз указание на это обстоятельство.

Белецкий. — О сотрудничестве.

Председатель. — Вы припоминаете? А также на то, что, по слухам, Макаров и Золотарев в свое время были против постановки на суде дела Бейлиса. Он рекомендовал чинам полиции и жандармским не оказывать содействия судебному ведомству, почему, будто бы, Иванов умышленно направлял деятельность своих агентов на ложный путь. Дьяченко вам доносит, что он принимает все меры, чтобы не вышло конфликта. Почему вы вычеркнули это место из донесения?

Белецкий. — Т.-е. не послал министру юстиции? Потому что это имело министерский характер. Отношения между Макаровым и Щегловитовым исключали эту возможность. Может быть, Щегловитов мог повредить Макарову.

Председатель. — Что же, министру была представлена полная копия или с выпусками?

Белецкий. — Вам это расскажет чиновник департамента полиции. Это делает секретарская часть. У меня заранее были заготовлены печатные бланки, я даже их заранее подписывал и счетом выдавал своему секретарю.

Председатель. — Это по делу Бейлиса?

Белецкий. — Нет, вообще. Когда получалась шифрованная телеграмма, мне присылали копию, товарищу министра и министру; потом ставился штемпель, что копия представлена министру; значит, она представлялась в подлинном виде, как была прислана.

Председатель. — В это время был Джунковский, значит, он знал?

Белецкий. — Да.

Председатель. — Но, как же тут сказано «Возвращено г. министру»?

Белецкий. — Я уже вам рассказывал, что Маклаков был в дружбе и в контакте; по этому делу он передавал сам.

Председатель. — Не следует ли из этого, что министру внутренних дел было послано не то, что министру юстиции? Не утаили ли вы от Маклакова части этой бумаги?

Белецкий. — Нет, нет.

Председатель. — Значит, как телеграмма, так и последующее письмо были посланы и министру юстиции, и министру внутренних дел, но министру юстиции — за исключением нескольких слов?

Белецкий. — Письмом было сообщено министру юстиции; что касается телеграммы, подлинник ему не представлялся, а министру внутренних дел и товарищу министра она была представлена в подлиннике.

Председатель. — Дальше следует донесение другого вашего чиновника, Любимова, от 16-го октября 1913 года. Из содержания письма видно, что Любимов действовал в полном согласии с Дьяченко в отношении дачи инструкции Иванову для показаний. Вы подтверждаете это?

Белецкий. — Да. Но Дьяченко был уже официально уполномочен. Любимов был еще молод, он никогда не служил в судебном ведомстве. Дьяченко был товарищ прокурора, имел судебную практику, был опытный. Большинство чиновников особых поручений было из прокурорского надзора.

Председатель. — В этом письме восхваляется показание Иванова, который, в силу полученной инструкции, не сказал всей правды о Махалине; сообщается, что прокурору и Замысловскому очень хотелось провалить на суде другого свидетеля из компании Махалина; оба они задавали ему несколько раз вопрос, — не состоял ли он сотрудником охранного отделения? Но Махалин, зная, что, по инструкции, подполковник Иванов его не провалит, твердо отвечал, что к охранному отделению никогда не принадлежал. Вообще показание подполковника Иванова было верхом совершенства. Он дал веские данные для обвинения, не сказав ничего ненужного, и слово «охранное отделение» ни разу не сорвалось с его уст. Таким образом, изложение вашего чиновника идет вразрез даже с прокурором и Замысловским, в интересах политического сыска. Значит они, очевидно, во-первых, в письме этом восхваляли, так сказать, поведение Иванова и Махалина, и в этом заговоре против правосудия Махалин на прямые вопросы, — состоял ли он на службе у охранного отделения, отвечал отрицательно, зная, что, по инструкции, подполковник Иванов лгал под присягой, не обнаружив при вопросах, что тот состоял…

Белецкий. — Сотрудником охранки. Махалин был поставлен в известность подполковником Ивановым об обстоятельствах дела. Ему было указано говорить то-то, что подполковник Иванов скажет.

Председатель. — Махалин был, значит, кроме того в сношении с свидетелями?

Белецкий. — Да.

Председатель. — Вы не помните, полковник Шредель был в числе свидетелей или нет?

Белецкий. — Нет, кажется, не был, потому что Иванов фигурировал.

Председатель. — Значит, образовалась группа из двух командированных чинов министерства внутренних дел: одного не бывшего свидетелем — полковника Шределя и затем свидетелей подполковника Иванова и Махалина. Так?

Белецкий. — Да.

Председатель. — Вот будьте добры сказать, каким министрам вы сообщили только-что оглашенное донесение?

Белецкий. — Только министру внутренних дел.

Председатель. — Только министру внутренних дел? Почему вы так помните?

Белецкий. — Видите ли, здесь как раз затрагивался вопрос об агентуре и, так сказать, о противодействии прокурорскому надзору.

Председатель. — Вы можете удостоверить Комиссии, что сообщения, часть которых я огласил, стали известны министру?

Белецкий. — Я, в сущности, не хотел бы перекладывать вину.

Председатель. — Нас интересует истина.

Белецкий. — Я беру на себя ответственность. Я говорю: я виноват в том-то. При Макарове, как вы сами знаете, было оглашено, что чиновник должен был бы по закону три раза доложить своему начальству, что это не отвечает требованиям закона. Теперь я многое понимаю. Я шел на некоторые уступки и сделки со своей совестью. В следующем показании, по делам личного характера, касающимся Распутина, вы еще больше увидите. Там больше всего стыдно мне за себя и перед семьей. Я виноват, я всецело возьму на себя грех.

Председатель. — Дальше следует письмо Щегловитова на имя Белецкого с благодарностью за полученные сведения.

Белецкий. — Из этого дела и из других дел господа члены Комиссии могут убедиться, что я массу резолюций клал таких, которые могли быть для меня неудобны. Возьмите, например, эпоху Климовича, когда был особый отдел, тот период, когда он был начальником охранного отделения, когда проходили дела об убийстве Герценштейна. Это не для записи. Часть донесений, которые шли в эту минуту в департамент, всегда задерживалась заведующим особым отделом, ни я и никто не мог найти. Мне пришлось с прокурором судебной палаты Корсаком писать по поводу знаменитого письма графа Витте, где он хотел о Петре Аркадьевиче… о провокационной установке бомб наверху его дома на Каменноостровском проспекте. Это имело громадное значение как исторический документ. Витте мемуары хотел писать и держал документы за границей. Петр Аркадьевич знал всю подноготную этого дела; но когда обратились в департамент полиции, чтобы не ставить Витте в ложное положение (у нас таких три письма было), многое не было найдено только потому, что лицо, которое проходило по этой компании, проходило и по делу Герценштейна.

Председатель. — Т.-е. у Климовича?

Белецкий. — Он был заведующим; это — сотрудник. Казанец [надо: «Казанцев»]. Так что, видите ли, был у меня незначительный материал, и нам с Корсаком приходилось извилистым образом выдумывать ответы, которые имели значение отписки, но тонкой отписки, ни два, ни полтора, что называется. После смерти графа Витте они были оглашены Клячкой, в отдельном издании.

Щеголев. — Скажите, значит, действительно кое-какие документы исчезали? У вас система подшивки дел такова, что можно изъять всякий документ, потому что он не перенумеровывается.

Белецкий. — Представьте себе: директор департамента требует дело. Разве позволит себе кто-нибудь напоминать, чтобы я возвратил это дело? От меня потребуют, когда я буду уходить. Я могу вырвать из дела. Когда я был при Еремине, Еремин был офицер сыскной старой школы, но это был человек, которому я глубоко верю; при нем этого не могло быть. У него были свои особенности, но у него была своя порядочность. Единственный человек, который знал дела. Многое можно было бы из этой переписки личного характера не только взять к себе, но составить архив; я не составил архива, а все отдал. Я даже сдал больше. Я застал у Зуева, в ящике, массу бумаги со времен предыдущих директоров. Это единственный человек, который привел в порядок. Даже при Маклакове я сдал секретарскую часть, это вам скажут секретари.

Председатель. — Будьте добры огласить пометку на вашем донесении о командировании чиновника Любимова, от 21-го ноября.

Белецкий. — «Доложено г. министру внутренних дел 2-го декабря, который не находит целесообразным теперь, по окончании дела, без инициативы министра юстиции подымать снова расследование, но вместе с тем находит желательным запросить письмом министра юстиции, насколько он считает законным начатые попытки частных сыщиков производить новое расследование в связи с данными судебного следствия, так как подполковник Иванов, в бытность свою теперь на приеме у меня, мне докладывал, что, по имеющимся у него сведениям, на еврейские деньги нанят бывший начальник киевского сыскного отделения Рудой и приехал из Лондона заграничный сыщик».

Председатель. — Затем следует доклад Любимова от 4-го декабря касательно торжественного заседания Всероссийского национального клуба, на котором был заслушан доклад сотрудника «Нового Времени» Никанорова о впечатлении по делу Бейлиса.

Белецкий. — Это пометка Джунковского: «К сведению, 7-го числа».

Председатель. — Остальные отметки подтверждают ваше утверждение, что все, до последней бумажки, по делу Бейлиса докладывалось Маклакову. Вот бумага от 14-го декабря 1913 года, ваше представление чиновника Любимова от 13-го декабря о докладе в русском собрании члена киевской судебной палаты Куткевича. [надо: «Туткевича»]

Белецкий. — Это я, помню, докладывал Маклакову.

Председатель. — О том, что следовало возбуждать и вести судебное дело?

Белецкий. — Это так широко захватывало. На этом карьера Чаплинского создавалась. Он в государственный совет попал.

Председатель. — Затем, от 22-го декабря 1913 года, отчет Любимова о докладе священника Красницкого на тему: цель еврейских убийств. Доклад был сделан в русском собрании.

Белецкий. — Это тоже доложено Маклакову. Второе дело относится к истории принятия предупредительных мер против погрома. Это громогласно все выражали. Я сделал запрос телеграммой. В запросе прямо была высказана принципиальная точка зрения министерства.

Председатель. — Теперь будьте добры выяснить денежные расчеты департамента полиции по процессу Бейлиса с Замысловским, с профессором Косоротовым.

Белецкий. — Чтобы не было полуслов, г. председатель. Из песни слова не выкинешь. При А. Н. Хвостове, по просьбе Замысловского, было отпущено мною 25.000 рублей из секретного фонда на издание его книги по процессу Бейлиса.

Председатель. — Из сумм трех с половиной миллионного фонда. Вы контролировали, стоило ли это издание 25.000 рублей?

Белецкий. — То, что давалось на сторону, никогда не подлежало контролю. Это я вам так говорю.

Иванов. — Это известно?

Белецкий. — Нет, это неизвестно. Вы не найдете документов; нигде не указано, на что. Там есть много интересных расходов, они не указаны. Даже потом Пуришкевич, на одном из последних заседаний, демонстративно подошел к Замысловскому, спросил 400 книг и заплатил деньги.

Председатель. — Почему демонстративно?

Белецкий. — Чтобы показать, что он не теряет связи с партией. У Пуришкевича, я считаю, была двойственная игра в последнее время. У него нежелание было, с одной стороны, отказаться от связи с правительством, а с другой стороны, у него была игра на общественность.

Иванов. — А Замысловский продавал это издание?

Белецкий. — Да, это мы знали: здесь было выпущено в свет. Что касается Замысловского, в сущности говоря, я играл исполнительную роль; единственно, когда я принимал участие в выдаче, это в деле Косоротова; Замысловскому полторы тысячи, кажется, было…

Председатель. — Нет, Замысловский получил две с половиной тысячи 9-го ноября 1913 года, когда Маклаков был министром внутренних дел.

Белецкий. — Он получал большие деньги, так сказать, из различных источников на расходы. Он ездил туда, вел процесс бесплатно, давались деньги Голубеву. Одним словом, он просил дать ему деньги, и Маклаков сделал распоряжение — отпустить; тогда не указывалось, на какую цель. Когда я был товарищем министра, были некоторые расходы, но которых департамент полиции не знал. Расходы были большие. Чтобы не подумали, что я беру в свой карман, я ввел новую систему; я делал ежемесячные представления министру внутренних дел, отчетную ведомость. Наверху была надпись сделана, что сумма отпущена по приказанию министра на указанную им надобность и употреблена правильно. Он подписывался. Даже, например, Кафафов и остальные не знали, на что и какие деньги я употреблял; знал только министр, который в этих деньгах давал отчет только государю императору. Знал иногда председатель совета министров, если по его приказанию что-нибудь делалось.

Председатель. — Как контроль относился к этим деньгам?

Белецкий. — Контроль не мог касаться, потому что суммы из десятимиллионного фонда, на известные его императорскому величеству потребности, не подлежали контролю. Они подлежали только контролю государя. Эта история приобрела большое значение, и в Государственной Думе неоднократно, при обсуждении каждой сметы, поднимались вопросы об этом. Даже настолько, что, когда Зуев был директором, а я вице-директором, и мы выступали в комиссии, нам предлагали гораздо большую сумму на поездки по охране государя, лишь бы только эти деньги шли законным порядком; но мы благородно отказывались, потому что деньги тогда подлежали бы контролю, и выяснилось бы, куда они употреблялись; выяснилась бы та секретная работа, которая так или иначе производилась, в видах ли момента, в видах ли политики, и т. д.; потому что суммы колоссальные. Когда я дальше буду, так сказать, беседовать со своей совестью, я вам все расскажу, напишу. Здесь я только знаю, он говорил, что Голубеву нужно давать, что расходы свои были.

Председатель. — Мы к вопросу об этих расходах вернемся. Итак, был десятимиллионный фонд; три с половиной миллиона шли отсюда?

Белецкий. — Отсюда. Ведь десятимиллионный фонд в распоряжении министра финансов. Еще было полтора миллиона, которые поступали из департамента общих дел.

Председатель. — Из десятимиллионного фонда три с половиной миллиона шли департаменту полиции?

Белецкий. — И еще полтора миллиона — тоже в департамент полиции.

Председатель. — Значит, в распоряжение министра внутренних дел? Дальше?

Белецкий. — Дальше, шло еще полтора миллиона в распоряжение так называемого рептильного фонда. Затем, во время выборной кампании были особые ассигнования, так сказать, выборные деньги, которые были в распоряжении министра внутренних дел; они в той или другой степени не проходили по сметам; есть выборные деньги, которые проходят по сметам и по которым испрашивается кредит из Думы, — это обычные расходы; есть расходы необычные, секретные; там, где нужно выбирать то или другое лицо и для этого произвести соответствующие расходы — послать чиновников. Это называлось — выборный фонд. В последнее время, когда я ушел, я узнал, что, при мне и Маклакове, шесть тысяч выборных денег оставалось. При Хвостове этих денег не было, но потом мне пришлось узнать случайно у Протопопова, что эти деньги были получены; кажется, около миллиона.

Председатель. — В котором году?

Белецкий. — Это было в 1915 году.

Председатель. — Т.-е. когда подготовка к выборам еще не начиналась?

Белецкий. — Подготовка с той точки зрения, как понимало ее министерство; нужно было создавать ценз, она должна была начаться периодом раньше.

Председатель. — В 1915 году — за два года. Так что министерства внутренних дел касались, кроме особых сумм, три суммы, всего — шесть с половиной миллионов?

Белецкий. — Еще была одна сумма, которой министр внутренних дел мог располагать только на печать; это — доходы с «Правительственного Вестника», на что содержались организация Гурлянда, осведомительное бюро и т. д.

Председатель. — Мы потом вернемся к этому. Скажите, за что Замысловский получал деньги, кроме денег на Бейлиса?

Белецкий. — На правые организации, на газеты. Тогда как раз Голубев издавал газету «Киев».

Председатель. — Эти расходы шли через вас?

Белецкий. — Нет. При Маклакове, Макарове, даже при Хвостове я просил меня освободить от сношений с депутатами Государственной Думы в этой области и от разговоров с ними о программе политики; я играл только исполнительную роль по даче приказаний. Я знал, например, при Хвостове, с которым я был в близких отношениях (первые месяцы он даже не стеснялся рассказывать мне интимные стороны, которые я не имею права рассказывать, потому что это область личных отношений), на что и почему; а при Макарове и Маклакове я получал распоряжения по телефону или на словах.

Председатель. — Сколько же в год получал Замысловский?

Белецкий. — Он получал большею частью из выборных денег. Он много получал, потому что, когда я был товарищем министра при А. Н. Хвостове, он был председателем фракции. Я его однажды спросил, какие у него отношения к Протопопову; он говорил, что при Протопопове он получал еще больше. Видимо, у Протопопова не только этот фонд имелся. Большею частью департаменту выдавались деньги из фонда выборного. Начало этому было положено при Крыжановском.

Председатель. — Как же случилось, что Замысловский получил деньги? Значит, вы получили приказание от Маклакова?

Белецкий. — Получил приказание выдать — и больше ничего. Он пришел ко мне, я ему выдал две с половиной тысячи. Это небольшая сумма.

Председатель. — Вы не интересовались или не имели права спрашивать, какие негласные расходы он сделал?

Белецкий. — Я его не спрашивал.

Председатель. — Как же ставился вопрос? Почему департамент полиции должен был заботиться приглашением и оплатой негласных расходов по поездкам гражданского истца по делу Бейлиса?

Белецкий. — В сущности, оставляя Замысловского в деле Бейлиса, правые организации видели в этом род политической борьбы по еврейскому вопросу. Замысловский ездил и выступал по делам с точки зрения политической. Возьмите последнее выступление Замысловского в новочеркасской судебной палате по делу местного миллионера, купца Парамонова, председателя промышленного комитета, принадлежащего к либеральным кругам, с редактором местной газеты правого направления; Замысловский ездил туда единственно в силу партийных соображений.

Председатель. — Вы помните, что Косоротов, 22-го октября, по возвращении из Киева, обратился к вам с письмом, в котором извещал о его приезде и просил вас об уплате остающейся части причитающейся ему суммы?

Белецкий. — Я хорошо помню. Была, кажется, его расписка на четыре тысячи рублей. Это дело имеет некоторую историю, данном случае, министр внутренних дел Маклаков вызвал меня и приказал отправиться к Щегловитову — получить от него указания по поводу Косоротова; Косоротов, по словам Замысловского, отказывается ехать в виду того, что начались его занятия и что это может отразиться на его практике; поэтому надо вопрос урегулировать; какую сумму скажет министр юстиции, если возможно, обдумайте, постарайтесь Косоротову дать. Я отправился к министру юстиции. Он сказал, что вопрос идет о выдаче четырех с половиной тысяч. Так как участие Косоротова важно, Замысловский уже с ним говорил, его экспертиза имеет большое значение для следствия, то он говорил с Маклаковым и заручился его согласием. Я отправился к Косоротову на квартиру, сразу с ним сговорившись по телефону. Был поставлен вопрос, что это может отразиться на его существовании (конечно, тут цель была совершенно конспирированная, другая, я хорошо ее понимал, и министр понимал). Я приехал к нему вечером, он тогда жил на Выборгской стороне, против академии. Я с ним поговорил, сказал, что его участие очень ценно и важно, что, если его стесняет материальная сторона и расходы в Киеве, то вот кредит командировочный в его распоряжении; сколько будет стоить вместе с подъемными, я ему выдам. Я выдал, не помню, какую часть сначала; потом выдал остальную, взяв от него расписку, чтобы показать Маклакову. Мне приказано было сумму выдать; но от уменья моего дать деньги зависело все; Маклаков считал, что это мною будет сделано в такой форме, которая могла его не обидеть.

Председатель. — Она его настолько не обидела, что он получил еще вторые деньги, от суда?

Белецкий. — Да, это само собой.

Председатель. — Точка зрения Косоротова была вам известна?

Белецкий. — Мне — нет. Я только знал, что Замысловский придавал ему большое значение в этом деле, что для него было очень ценно показание Косоротова.

Председатель. — Значит, из бесед со Щегловитовым и из поручения Маклакова, вы убедились, что Замысловский предварительно снесся со Щегловитовым и, надо думать, с Косоротовым?

Белецкий. — Безусловно. Он говорил, мне передали Маклаков и Щегловитов. Щегловитов меня потом благодарил, когда я сказал, что поручение исполнено.

Председатель. — Как вы смотрели на эти траты из сумм департамента полиции? Ведь все-таки эти суммы, вероятно, должны были итти на какие-нибудь цели в пределах деятельности департамента полиции. Каким образом дело Бейлиса, дело судебное, должно было субсидироваться из средств департамента полиции?

Белецкий. — В данном случае, когда мне сказали об этой сумме, я так и предполагал, что это законспирированное сочувствие Косоротова делу.

Председатель. — Вы имели в виду именно то, что таким образом усиливалась сторона обвинительная?

Белецкий. — Например, Пранайтису я не давал денег. Я не знаю, давал ли ему Замысловский. Я имел сношение только с Косоротовым, исполняя желание министра юстиции.

Председатель. — Будьте добры подписать ту часть вашего показания, которую вы нам передали.

Белецкий (подписывает). — То, что я говорю, я говорю с удовольствием; я говорю как бы с своей совестью. Мне тяжело и больно для будущего, стыдно перед детьми, которые будут читать это потом. Но лучше облегчить свою совесть. Я считаю для себя лично это тоже смелостью; это тоже своего рода подвиг, крест… Вы прикажете дальше писать, может быть, вы поставите какие-нибудь вопросы?

Председатель. — Мы хотели бы осветить денежные траты.

Белецкий. — Между прочим, в третьем делопроизводстве финансового отдела вы можете взять большой мой доклад за то время, когда я был вице-директором департамента полиции. (Столыпин интересовался и поручил этот вопрос урегулировать.) Коковцов о нем знает; он интересовался и куда деньги идут. Вы увидите, какая отчетность была. Это фонд, которым пользовались довольно широко, на разные дела. Конечно, не лично для себя, а на такие дела, которые имели отдаленное отношение; например, Распутин нам очень дорого стоил; больших денег, по различным источникам. Я не говорил в департаменте, потому что это слишком осложняло разговоры. Потом я имел командировку. Вы увидите типичные картины различных охранных отделений; это и послужило материалом, чтобы их уничтожить. Я ездил в охранное отделение в Одессу… Вы увидите даже пикантные вещи…