Допрос графа Фредерикса.

2 июня 1917 года.

Содержание : Отношение Фредерикса к вопросам общей политики. Отношение к войне. Немецкая партия при дворе. Влияние Распутина, Вырубовой и Воейкова. События конца февраля. Отношение бывшего царя к обсуждению политических вопросов. Отношение прислуги Фредерикса к отбыванию воинской повинности. Дело Сухомлинова. Андроников. Союз русского народа. Служебный стаж Фредерикса.

Председатель. — Граф, будьте добры занять место. Вам известно, что вы в заседании Чрезвычайной Следственной Комиссии, которой предоставлено право прежнего первого департамента государственного совета истребовать объяснения от высших должностных лиц первых 3-х классов? Вы не в следственной коллегии, вы допрашиваетесь не в качестве обвиняемого и не в качестве свидетеля, а от вас требуются объяснения, которые, судя по материалам, которыми мы располагаем, вы можете дать. Вам ясно ваше юридическое положение?

Фредерикс. — Ясно.

Председатель. — Ваше имя и отчество?

Фредерикс. — Владимир Борисович.

Председатель. — С какого времени вы изволили занимать должность министра двора?

Фредерикс. — С 1893 года я был помощником у графа Воронцова. В 1897 году граф Воронцов ушел совсем, и я все время занимал это место. За это время мне удалось также увеличить капитал уделов на 116 миллионов, которые поступили теперь в собственность государства. Было 100 миллионов, а в последний год я отложил еще, т.-е. князь Кочубей мне представил 16 миллионов. Прежде обыкновенно был дефицит до миллиона, до полутора миллионов — передержки по разным расходам министерства; а за последний год я откладывал миллион, полтора.

Председатель. — По должности министра двора вы имели доклады у бывшего императора?

Фредерикс. — Конечно.

Председатель. — Эти доклады касались исключительно двора и уделов, или они касались также и общих политических вопросов?

Фредерикс. — Когда я был назначен, государь начал со мной говорить, но я доложил его величеству, что убедительно прошу меня от этого уволить. Я ни разу не был в совете министров, потому что у меня столько дела было своего, такая громадная была администрация, что для меня было достаточно, в мои годы в особенности, и того, что у меня было; и в дела государственные я не вмешивался.

Председатель. — Вы были в добрых отношениях еще с отцом отрекшегося императора, с Александром III?

Фредерикс. — С Александром II.

Председатель. — Даже и с Александром II? Так что и независимо от вашей должности, вы сохранили личные отношения с отрекшимся императором?

Фредерикс. — Личные и дружеские отношения с кем?

Председатель. — С императором, который отрекся от престола.

Фредерикс. — Он со мной об этом не советовался, потому что, если бы он советовался, я бы ему этого никогда не посоветовал.

Председатель. — А что бы вы посоветовали?

Фредерикс. — В такое время, как теперь, надо быть, по возможности, дружнее, мне так казалось. Я ему часто говорил, чтобы он, ради бога, Распутина прогнал; на это его величеству угодно было мне сказать: «Вы, граф, мне неоднократно говорили, что у вас и без вмешательства в дела политические достаточно дела; потому, вы этого вопроса не касайтесь, это мое дело».

Председатель. — Вы признали, что у вас были добрые отношения; быть может, вам приходилось давать государственные советы бывшему императору не при докладах, а во время ваших встреч?

Фредерикс. — Я никогда бы этого себе не позволил, и государь этого не допустил бы. Государь не любил, когда к нему без спроса обращались, и я мог мало принести ему пользы, в виду того, что я не был в курсе дела. Я ни разу не был в совете министров, я даже не знаю, где он собирался. Он меня никогда в совещания свои не вводил, потому что я постоянно говорил, что у меня есть свое дело, и я не вмешиваюсь; если вы меня что спросите, что же я вам отвечу, когда я не знаю?

Председатель. — Но, занимая один из высших постов в государстве, вы все-таки имели свои взгляды на ход политических событий и на направление государственной деятельности?

Фредерикс. — Нет. У меня начинались занятия с 10 часов утра, и с утра до ночи я был постоянно занят, но не вопросами государственными, а вопросами довольно важными для интересов государя, потому что я все, что касалось министерства двора, и никого не допускал, просил, чтобы никто не вмешивался, чтобы — руки прочь. Я никогда не вмешивался в чужие дела, но просил, чтобы это было обоюдно.

Председатель. — Как часто происходили ваши встречи с бывшим императором?

Фредерикс. — Я его видел в те дни, когда были доклады. У меня прежде были доклады два раза в неделю — по вторникам и субботам, а потом, в виду того, что приходилось ездить в Царское Село, я просил разрешения государя приезжать с докладом только по субботам. Я приезжал по субботам и имел доклад у государя в 11 часов. Потом государь всегда говорил: «хотите (это было его всегдашнее выражение) с нами позавтракать?» Я говорю: «Очень счастлив».

Председатель. — А в другие дни вы присутствовали за высочайшими обедами и завтраками?

Фредерикс. — Да.

Председатель. — И во время поездок государя вы его сопровождали всегда?

Фредерикс. — Всегда.

Председатель. — Значит, в последний год, когда бывший император был часто в отъездах, вы были при нем?

Фредерикс. — Я был в поезде в своем отделении, занимался своими делами и ходил к государю, когда у него был доклад или вопрос, касающийся путешествий. Одним словом, мое положение было положение министра двора: министр двора, это — управляющий; я управлял его имуществом.

Председатель. — Как вы смотрели на войну?

Фредерикс. — Как на большое несчастие.

Председатель. — Но вы считали, что ее следовало вести?

Фредерикс. — Этого я не могу вам сказать, потому что я не был в курсе всех переговоров и всего того, что я слышал. Кто начал — государь наш или германский император — я не знаю; я люблю, когда о чем-нибудь сужу, быть в курсе этого.

Председатель. — Значит, по вопросам войны и мира вы не давали никаких советов бывшему императору?

Фредерикс. — Я не позволил бы себе этого сделать, потому что у меня никакого мнения нет.

Председатель. — Так должно было быть, но, может быть, в действительности было несколько иначе, т.-е., вы были негласным советчиком бывшего императора по такого рода вопросам?

Фредерикс. — Никогда. Государь даже на это смотрел неблагожелательно, он мне часто говорил: «Это, милейший граф, вопрос совершенно не касающийся министерства двора». Я говорю: «Точно так, ваше величество, я только так высказал, но у меня мнения нет». Я говорил государю, как я вам говорю, что я честно не могу говорить мнение, когда не знаю.

Председатель. — Но, граф, частенько случалось, что вы обращались к государю с тем или другим советом, и государь вас останавливал?

Фредерикс. — Зачем же ставить себя в такое положение? Я совершенно не вмешивался.

Председатель. — Вам известен тот факт, что не только в широких кругах общества и народа, но и среди приближенных к особе императора составилось мнение о вас, как о стороннике так называемой немецкой партии?

Фредерикс. — Нет, т.-е. мне говорили. Я всегда говорю, что кто это про меня рассказывал, говорил величайшую ложь. Я жил довольно в стороне ото всего. Что набралось много немцев у двора, — я государю говорил, что это нежелательно; на это он говорил: «что же вы их держите?». Я сказал его величеству, что все это люди порядочные. Например, граф Бенкендорф; как же я ему скажу: «Вы всю жизнь служили, а теперь должны уйти, потому что война?». Ведь это — оскорбление для человека. Грюнвальд,[8] который был по конюшенной части, не мной взят. Штакельберг придворным оркестром заведывал, тоже немецкая фамилия; вы помните одно, что я не немец. Наш род шведский. Мои именья в Финляндии. Мы пришли в Россию при Петре Великом. Когда была война между Россией и Швецией, взяли в плен одного из моих предков, я не помню, какая это генерация; он в Архангельске женился и, с тех пор, остался в России, сделался русским подданным, и все мы служили в России. Все, кроме меня, который Георгия не получил, потому что не было войны, были георгиевские кавалеры.

Председатель. — Значит, вы даже обращали внимание государя на окружающих немцев?

Фредерикс. — Обращал. Я с ними был вежлив, но интимной связи у меня не было, потому что те, с которыми я был интимен, были старики и, в большинстве, умерли.

Председатель. — Может быть, вы можете как-нибудь объяснить, почему такое мнение о вас сложилось, были какие-нибудь факты, которые давали повод так думать?

Фредерикс. — Лица, которые мне не благожелали и завидовали, что я занимал исключительное положение; действительно, я был самый близкий к государю, и государь говорил: «Я вас люблю, как второго отца, потому что вы всегда ровны, одинаковы, и я знаю, что я на вас могу положиться». Поэтому я еще строже относился к тому, чтобы советы давать. Это я предоставлял другим, а сам в это не совался. Неблагожелательные люди завидовали, что я близок к государю, и говорили то, что им в голову приходило. Это неправда, это ложь.

Председатель. — Вы помните, что тотчас после отречения среди придворных и военных образовалось настроение к вам враждебное, требование вашего ареста и вашего отозвания?

Фредерикс. — Не знаю. Я был уже болен и теперь очень болен. — Эта моя жизнь — это прямо моя могила.

Председатель. — Граф, что вам известно о влияниях на бывшего императора и на императрицу разных темных личностей?

Фредерикс. — Я Распутина никогда в глаза не видел, но я слышал про него, что это был чрезвычайно вредный человек.

Председатель. — Почему вы считали его вредным человеком?

Фредерикс. — Так я слышал. Извините за выражение, но мне говорили, что это мерзавец. Я никакого желания не имел его видеть. Может быть, это и незаслуженно, но я его невольно считал таким.

Председатель. — Но вам известно, что этот негодный человек имел влияние на некоторых лиц, близких ко двору бывшего императора, и на самого императора через его супругу?

Фредерикс. — Т.-е. на супругу имела большое влияние дочь Танеева — Вырубова, которая верила в этого Распутина. Я ей говорил: «Бросьте, ради бога, ведь желая добра, вы делаете величайший вред и государю, и императрице. Говорят, это форменный негодяй». — «Если бы вы его выслушали». — «Бог с вами, слышать и видеть не хочу». Я его, действительно, никогда не видел.

Председатель. — Вам известно, что, пользуясь личным влиянием, некоторые лица проводили враждебную народу политику через Распутина, через Вырубову и бывшую императрицу?

Фредерикс. — Я слышал, что Вырубова делала большой вред. Сколько мог, я это говорил, отца я давно знаю, я с ним служил. Говорю: «Не делайте, это дело нехорошее: вы делаете величайший вред императрице и государю, между тем говорите, что вы им преданы до гроба, и такую фальшивую политику ведете».

Председатель. — Вы имели в виду, что некоторые лица, желавшие иметь влияние на политику, пользуются этим путем?

Фредерикс. — Это мое мнение. Может быть, я ошибаюсь.

Председатель. — Кто же еще из придворных кругов делал эту политику, при посредстве Распутина?

Фредерикс. — Я от этого дела держался далеко, потому что был возмущен. Конечно, я не хотел даже слушать про те гадости, которые они там делали. Против меня были также военные сферы. Грех у них на душе. Кому я сделал вред? Никому, никогда.

Председатель. — Вы не станете отрицать, что в числе лиц, делавших эту политику, был и Воейков, дворцовый комендант?

Фредерикс. — Это — положительно нет. Он — помоложе меня и резкий. Я сам слышал, как он говорил ей крайне резкие вещи. Он говорил Вырубовой, что, если она будет так продолжать, он не желает иметь с ней никаких сношений.

Председатель. — Постарайтесь припомнить и изложить нам вкратце события, предшествовавшие отречению и последовавшие за ним. Когда вы выехали в ставку перед революцией?

Фредерикс. — Я вам скажу, что, с тех пор, как я хвораю, это ужасно как отразилось на моей памяти. Я в таком нервном состоянии, что не могу вам честно сказать, я не помню.

Председатель. — Вы вместе с императором за несколько дней до событий конца февраля выехали из Царского Села в ставку. Какие сведения стали приходить к вам из Петрограда?

Фредерикс. — Ко мне? Никаких.

Председатель. — Я имею в виду двор и самого императора.

Фредерикс. — Государь мне сказал: «Есть сведения, что вас хотят арестовать. Для меня это было бы еще лишним оскорблением, если бы в моем доме (я помню, что он сказал — не во дворце, а в моем доме) кого-нибудь арестовали, особенно моего министра двора. Поэтому вы сделаете мне одолжение, если выедете в Петроград».

Председатель. — Граф, это было уже после отречения и после революции.

Фредерикс. — Нет, до. Именно, он был императором и не хотел, чтобы меня арестовали в его дворце.

Председатель. — Что же вы сделали?

Фредерикс. — Выехал.

Председатель. — Когда?

Фредерикс. — Не могу сказать, потому что не помню. Я выехал и, когда проезжал через Могилев, в мой вагон вошла целая компания; один из этих господ говорит: «Вы арестуетесь». И меня арестовали.

Председатель. — Граф, вам память несколько изменяет. Мы хотим знать, что было при вас в дни, непосредственно предшествовавшие отречению императора. Например, что было в понедельник, 27-го февраля, в связи с тревожными для вас вестями из Петрограда?

Фредерикс. — Я не тревожился, я только просил разрешения у государя его не оставлять и остаться.

Председатель — Может быть, вы тревожитесь не за себя, а за других?

Фредерикс. — Знаете, такая придворная болтовня.

Председатель. — Я говорю не о придворной болтовне, а о донесениях властей, которые до вас доходили.

Фредерикс. — Они до меня не доходили. Я во всем держался в стороне.

Председатель. — Вы помните, что генералу Иванову было приказано итти на завоевание Петрограда, на борьбу с восставшим народом?

Фредерикс. — Я даже это не знал. В первый раз слышу.

Председатель. — Вечером 27-го февраля, в присутствии государя, Алексеева, вас и Воейкова было маленькое заседание, на котором бывший император хотел узнать мнение о событиях наиболее близких к нему людей?

Фредерикс. — Я не знаю, или я по старости все путаю. Я не помню, чтобы было у меня в квартире.

Председатель. — Не у вас в квартире, а в ставке, может быть, в вагоне?

Фредерикс. — Не помню. Я чистосердечно говорю — не помню.

Председатель. — Какое было ваше отношение к надвигавшимся событиям? Гроза надвигалась, и естественно шел вопрос, не сделать ли уступки народу?

Фредерикс. — Ко мне по этому поводу не обращались; как я вам говорю, я никогда не вмешивался в дела государственные, в это можете поверить.

Председатель. — Может быть, не нужно говорить о заседаниях, можно говорить о простом разговоре. Вспомните, что в присутствии вашем был возбужден вопрос, не согласиться ли на желание, которое приписывали Родзянко, дать конституцию?

Фредерикс. — Могу вам только сказать, что государь со мной почти не говорил. Он только сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать». Когда же я хотел узнать, что он сказал, государь говорит: «Это не касается министерства двора». Он всегда так говорил.

Председатель. — Неужели в момент событий, столь важных для судеб России и трона, вы находили возможным оставаться в пределах вашего министерства двора?

Фредерикс. — Когда государь меня не слушает, что же я мог сделать? Он прямо говорил: «Это совершенно до вас не касается».

Председатель. — Когда зашел вопрос о требованиях вот этого толстяка Родзянко, вы не припомните, что Н. Н. Воейков[9] убеждал императора не уступать Родзянко и не принимать его?

Фредерикс. — Это может быть, это было не при мне. Об этом я с Воейковым совершенно не говорил, потому что мы с ним разных взглядов.

Председатель. — В чем же была разница ваших взглядов?

Фредерикс. — В том, что он, например, сказал — не принимать Родзянко, а я сказал — как не принять, его надо принять. Но меня не спрашивают. Родзянко я давно знаю.

Председатель. — Что же, уступить или не уступить?

Фредерикс. — Принять.

Председатель. — Т.-е. уступить?

Фредерикс. — Опять его дело решить, я не могу. Я считал недобросовестным в дело вмешиваться, которое я не знаю. Если меня спросите, что теперь делать, то я заявил бы одно: чтобы дали мне спокойно умереть.

Председатель. — Граф, что вам известно о командировке в Петроград генерала Иванова?

Фредерикс. — Этого я не знаю. А когда Иванов был отрешен? Он, кажется, не командует ничем больше?

Председатель. — Он состоял, в момент этого поручения, при особе бывшего императора. Он не получил никакого назначения.

Фредерикс. — Он — добрый старик. С ним мы иногда рассуждали о разных делах.

Председатель. — Потом, вы двинулись с бывшим императором из ставки в Псков?

Фредерикс. — Меня уже не было. Я уже был арестован. Государя арестовали после меня.

Председатель. — Его арестовали, но он отрекся. Ведь вы знаете, где произошло его отречение?

Фредерикс. — Не помню.

Председатель. — Я могу напомнить вам, что вы уехали от бывшего императора 5-го марта, а отрекся он 2-го марта. Значит, путь из ставки в Псков вы проделали вместе с государем.

Фредерикс. — Нет, это наверно нет. Я это помню, потому что меня поразили слова государя, когда я сказал ему: «Ваше величество, я с вами приехал, позвольте вернуться с вами в Петроград», он сказал: «Нет, я прошу вас уехать теперь, потому что имею сведения, что на вас хотят сделать покушение, вас хотят арестовать. Для меня было бы крайне оскорбительно, если бы это случилось в моем доме». Я говорю: «Мне ужасно больно, ваше императорское величество, в такую минуту вас бросить, но я сегодня же уеду». В тот же день я уехал, а в Могилеве меня арестовали.

Председатель. — Скажите, разве во время поездок, за высочайшими завтраками и обедами, не говорилось о политике, не обсуждались государственные вопросы?

Фредерикс. — Нет. Государь всегда не любил говорить за столом о политических вопросах. Он всегда говорил с тем министром, который докладывал.

Председатель. — А во время прогулок не было бесед?

Фредерикс. — Во время прогулок… я не мог ходить. Я никогда во время прогулок не сопровождал государя. Государь молодой человек, а я старик, мне будет 79 лет, куда мне… А государь бежит так скоро, как лошадь. Я оставался, скучал дома. У меня развивалась нервная болезнь, которая теперь дошла до высшей степени. Я вам ничего интересного сказать не могу.

Председатель. — Граф, скажите, у вас много было прислуги в доме?

Фредерикс. — В доме, т.-е. когда его еще не сожгли?

Председатель. — Да, до событий.

Фредерикс. — И все, что там есть. Это — громадной ценности… все это сожжено… все мои документы, все мои бумаги, все портреты семейные, все, что у меня было, все сожжено…

Председатель. — Мне интересен вопрос о прислуге. Вы не помните, часть вашей прислуги была обязана по закону итти на войну, т.-е. отбывать воинскую повинность?

Фредерикс. — Нет.

Председатель. — А не принимали вы мер к тому, чтобы они не шли на войну?

Фредерикс. — Те, которые должны были итти, ушли. Например, выездной моей жены, солдат Преображенского полка, — он ушел.

Председатель. — Не принимали вы мер к тому, чтобы укрыть от воинской повинности ряд людей из числа вашей прислуги?

Фредерикс. — Чтобы я, старый солдат, это сделал. Я бы его выдал немедленно. И они прекрасно, все мои бывшие подчиненные, например, швейцар — старый конногвардеец…

Председатель. — Помните, у вас был повар Д. Еремеев?

Фредерикс. — Что он солдат, я не знал.

Председатель. — Затем управляющий Ктиторов?

Фредерикс. — Это до меня не касается. Я человек больной. У меня есть главноуправляющий, который, к сожалению, совершенно самовластно ведет мои дела, что для меня совершенно непрактично; но в том состоянии, в котором я нахожусь, да еще раз арестован, я своими делами заниматься не могу.

Председатель. — У вас был Церингер, Н. К.

Фредерикс. — Церингер был, только я хочу припомнить, где он был; а что, он тоже солдат?

Председатель. — В делах имеются сведения о целом ряде лиц. Я могу назвать 12 фамилий, из которых десять человек — ваша прислуга.

Фредерикс. — Да я никогда бы эту вещь не сделал.

Председатель. — Скажите, вы не имели никакого отношения к охранной агентуре?

Фредерикс. — Нет.

Председатель. — Вы признаете некоторых из этих лиц, например, истопника И. Ежова, вашими слугами?

Фредерикс. — Может быть.

Председатель. — Повар Д. Еремеев?

Фредерикс. — Да, и он очень хороший повар.

Председатель. — Буфетный мужик Савва Яков Иоган?

Фредерикс. — Его я не знаю.

Председатель. — Выездной Эммы Владимировны[10] — И. А. Солтан?

Фредерикс. — Я его не знаю.

Председатель. — Наконец, ваш буфетчик, Д. А. Васин. Все эти лица фиктивно были чинами агентуры, а на самом деле, служили вам. Ведь служба у вас — не есть законный повод для освобождения от воинской повинности?

Фредерикс. — Но ведь они ничего незаконного не сделали.

Председатель. — И они, и вы — делали нечто незаконное. Они, по должности, должны были отбывать воинскую повинность, а вы устроили так, что они были фиктивными чинами охранной полиции, потому что они — ваша прислуга.

Фредерикс. — Мне это неизвестно, потому что, в виду моей болезненности, я очень мало занимался своими делами. Быть может, дворцовый комендант Воейков…

Председатель. — Но не сделал ли он этого по вашей просьбе?

Фредерикс. — Нет, я никогда бы об этом не просил; кто меня знает… Я столько лет, я всю жизнь прослужил на военной службе, чтобы я такую штуку сделал… Я сам начал с солдата в 1856 году…

Председатель. — Вы все время говорили, граф, что вы не вмешивались в дела политические и занимались только делами министерства двора. Вам известно было, что в 1915 году военный министр Сухомлинов был уволен от должности, о его действиях было назначено расследование, которое перешло потом в предварительное следствие, и он был привлечен по обвинению в государственной измене?

Фредерикс. — Я слышал. Только, насколько он действительно виноват, я не знаю.

Председатель. — Не принимали ли вы какого-нибудь участия в этом самом Сухомлинове?

Фредерикс. — Господи, да никакого. Я его знал в молодые годы, когда я командовал бригадой, а он был начальником штаба первой гвардейской кавалерийской дивизии. С тех пор мы потеряли друг друга из виду. Он женился, не знаю, кажется, не совсем удачно. Одним словом, мы домами не были знакомы.

Председатель. — Позвольте вас просить выслушать документ, который я сейчас оглашу: «По сведениям от лица из состава Государственной Думы, генерал-адъютант Сухомлинов избран как наиболее подходящий предлог для дискредитирования правительства и подкопа под самодержавие. Депутат Милюков заявил, что на Сухомлинове зиждется весь центр борьбы с Государственной Думой. Председатель совета министров Штюрмер знал заранее содержание возмутительной речи Половцова, бывшего его подчиненного. Генерал Поливанов эти ложные обвинения бывшего военного министра оставил без возражения. Под влиянием членов Государственной Думы на комиссию генерала Петрова производился нажим для того, чтобы добиться суда, который вызвал бы скандал, подрыв правительственной власти и привлечение к ответственности крупных лиц, до членов императорской фамилии включительно. По частным сведениям, сенатор Гарин высказался за то, что для обвинения не имеется никаких юридических данных. Опасение, что при таких условиях суда может и не быть, по необоснованности и бездоказательности обвинения, в речах членов Государственной Думы произносятся беспрерывно возмутительные нападки, намеки на какие-то письма, которые Сухомлинов якобы не желает выпускать из своих рук и т. п. инсинуации, вплоть до обвинения его чуть ли не в измене. Появляющиеся слухи о порученном будто бы Сухомлиновым назначении вызывают в Думе раздражение, новые выступления и ложь, на которую он лишен возможности возражать. Необходимо прекратить эту настоящую провокацию». Записка, которую я вам огласил, объявляет настоящее дело провокацией, направленной к дискредитированию правительства и являющейся подкопом под самодержавие. Вам известна эта записка?

Фредерикс. — Нет.

Председатель. — На ней имеется надпись: «Получено от В. А. Сухомлинова 17-го февраля 1916 года, гр. Фредерикс». Будьте добры посмотреть — ваша рука? (Передает Фредериксу бумагу.)

Фредерикс. — Вот видите ли, какие могут быть наговоры. Вот говорят, что я говорил то-то и то-то, а я в первый раз слышу. Я могу вам сказать, что по сходству оно похоже на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я бы поклялся, что я этого не писал, но я не могу поклясться.

Председатель. — Это только похоже на ваш почерк или это ваш почерк?

Фредерикс. — Я говорю: похоже, что не я писал.[11] Я готов поклясться, что не писал.

Председатель. — Вы готовы поклясться, что не писали?

Фредерикс. — А сходство есть безусловно.

Председатель. — Граф, вы, может быть, желаете отдохнуть, я вас утомил?

Фредерикс. — Разрешите мне сделать вам заявление. Позвольте мне сидеть или стоять, как я хочу, потому что я иногда больше сидеть не могу, а в другой раз больше стоять не могу. Одним словом, я больной человек, очень много действует на мое здоровье тот образ жизни, который мне создан.

Председатель. — Позвольте вас допросить, а потом мы об этом поговорим. Вы можете стоять или сидеть, как вам угодно будет. Быть может, вы вспомните, при каких обстоятельствах вы получили эту записку?

Фредерикс. — Но зачем он мне это пишет?

Председатель. — Вспомните, пожалуйста, что год с небольшим тому назад Мосолов сделал вам в присутствии Б. В. Штюрмера доклад по делу Сухомлинова.

Фредерикс. — Очень жаль, что Мосолова нет. У него память лучше моей. Он все-таки это знал.

Председатель. — Оглашается письмо за подписью А. А. Мосолова от 23 февраля 1916 г. на имя Штюрмера: «Глубокоуважаемый Борис Владимирович, согласно выраженного вашим высокопревосходительством желания, поспешаю представить вам список с моего доклада гр. Фредериксу, который имел честь прочесть вам вчера в присутствии графа. Пользуюсь этим случаем, чтобы возобновить мои уверения отличного моего почтения и совершенной преданности. Всегда к услугам вашим А. Мосолов». Затем позвольте огласить доклад от 21 февраля: «Ожидание решения по делу Сухомлинова во всех слоях общества и населения волнует умы. Общий голос народный высказывается за то, чтобы его судили по всей строгости закона. Мотивы, побуждающие требовать суда над Сухомлиновым, весьма разнообразны. Народные массы требуют суда, ища виновника временных неудач на войне, приписывая их исключительно недостаточности снабжения армии оружием и боевыми припасами. Он является для толпы виновником гибели массы солдатских жизней, требующих возмездия. Из политических партий благомыслящие монархические желают суда, для справедливого наказания за совершенные преступления, если таковые будут доказаны беспристрастным судом. Эти элементы сравнительно малочисленны и во всяком случае не занимаются пропагандою, но другая часть политических партий, именно та, которая особенно энергично агитирует в народных массах, это антимонархические элементы, которые хотят взвинтить суд над Сухомлиновым во всесветный скандал, дискредитирующий правительство и могущий нанести сильный удар монархическому принципу. Вопрос о предании суду Сухомлинова по закону подлежит рассмотрению I департамента государственного совета. При утверждении государем императором решения I департамента Сухомлинов подлежит преданию верховному суду. Этот вполне закономерный порядок казался бы наиболее соответствующим, как более других снимающий личную ответственность с государя императора, но ранее чем на него решиться, следует принять во внимание последствия, вызываемые преданием Сухомлинова верховному суду, — а именно: 1) Дело затянется на месяцы. 2) Сухомлинов, защищая себя, притянет к делу массу лиц и неминуемо дискредитирует правительство, а в частности военное ведомство, что неминуемо, не только в Думе, но и в народе нанесет чувствительный удар правительственной власти, не говоря уже о впечатлении, произведенном этим делом на наших союзников, и ликовании в рядах наших врагов. 3) За тайну производства верховного суда ручаться нельзя при большом числе судей и причастных к делу лиц, когда суждение даже в совете министров на следующий же день комментируется уже в клубах и биржевых кругах. 4) Следствием огласки того, что происходит в судебных заседаниях, может явиться и огласка военных тайн, что теперь едва ли допустимо. 5) Суд над Сухомлиновым неминуемо разрастется в суд над правительством. Эхо происходящего в суде раздастся преувеличенно в кулуарах Думы, откуда в чудовищных размерах разольется на улицу и проникнет в искаженном виде в народ и армию — пятная все, что ненавистно народу, — полагаю при этом, что правительство, несмотря на все им принятые меры, не будет иметь полной уверенности оградить верховную власть от брызг той грязи, которую взбаломутит этот суд. 6) Наконец, является вопрос, — допустимо ли признать гласно измену военного министра Российской империи. Казалось бы, что по изложенным причинам верховный суд над Сухомлиновым недопустим. Непредание Сухомлинова суду тоже немыслимо, как в виду общественного мнения страны, так и потому, что масса подробностей следствия проникла уже в Думу и там обсуждается. Если было бы возможно, невзирая на право Сухомлинова быть судимым верховным судом, — передать дело о нем в военно-полевой суд, то этим сократилось бы время, возможно бы до минимума, уменьшить огласку происходящего на суде, а государь император мог бы указать те поступки, которые бы судились и тем весь этот суд остался бы в размерах личных проступков и преступлений Сухомлинова. Решение вопроса, возможно ли Сухомлинова судить военным судом за деяния его в бытность министром, может только последовать при рассмотрении этого вопроса опытными юристами. Если бы предание военному суду оказалось невозможным, то казалось бы, общественное мнение могло бы вполне удовлетвориться, если вопрос о предании суду будет теперь же решен в положительном смысле, но самый суд будет отложен до окончания войны. Теперь же, для удовлетворения того же общественного мнения, не ожидая предстоящего суда, — если данные следственной комиссии в достаточной мере доказывают виновность Сухомлинова, то представлялось бы необходимым испросить высочайшего указания государя императора о лишении Сухомлинова звания генерал-адъютанта и заключения его до суда в крепость или же разжаловать его в солдаты с отправлением на персидский фронт, — последнее, конечно, лишь в том случае, если его величество не признает в деяниях Сухомлинова измены. Во всяком случае напряженность ожидания решения вопроса о Сухомлинове теперь так велика, что для правильного течения дел государственных необходимо возможно безотлагательно принять то или иное решение». Эта записка направлена опять к тому, чтобы, по возможности, ограничить гласный суд над Сухомлиновым, потому что это вредно для престола. Да еще неизвестно, допустимо ли, чтобы гласно был признан изменником военный министр Российской империи. Граф, ведь тут есть имена: это ваша беседа со Штюрмером и с Мосоловым. Что вы можете объяснить по этому поводу?

Фредерикс. — Но я ничего вам не могу сказать, потому что не помню.

Председатель. — К категории тех же попыток затушить через вас дело Сухомлинова относится следующий проект рескрипта бывшего императора на имя военного министра Сухомлинова: «Ознакомившись с докладом назначенной мной верховной комиссии по расследованию причин недостаточного пополнения запасов воинского снабжения армии, я пришел к заключению, что нет фактических данных относить это исключительно к вашей виновности. В короткий сравнительно срок после предшествовавшей войны вы смогли, при известных мне не легких условиях, восстановить боевую готовность армии настолько, что она блестяще отмобилизовалась, сосредоточилась, и доблестные войска наши второй год ведут упорную борьбу с сильными врагами. Признаю поэтому справедливым выразить вам мою благодарность за понесенные в этом деле труды и разрешаю воспользоваться продолжительным отпуском для восстановления расстроенного вашего здоровья». Вы не припомните такого проекта?

Фредерикс. — Я совершенно мало знаю Сухомлинова. Я презирал его и очень мало видел. Прежде, когда он был молодой человек, дело другое.

Председатель. — Когда и за что вы стали презирать Сухомлинова?

Фредерикс. — Теперь, когда начали слухи ходить, я перестал с ним быть знакомым.

Председатель. — Как же вы перестали быть знакомым, а 17 февраля 1916 года делаете пометку, что от Сухомлинова получили документ?

Фредерикс. — Я не знал содержания, но — что он мне передал. Тогда я объявляю, если мне кто-нибудь даст бумагу, я передам ее, а не оставлю у себя.

Председатель. — Зачем же вам от человека, с которым вы раззнакомились и которого презираете, брать бумагу, которая не относится к министерству двора, а относится к его собственному делу?

Фредерикс. — Если бы Мосолов здесь был, он мне помог бы припомнить, что вот в такой-то комнате. Я откровенно говорю, я не помню. Это очень для меня прискорбно, потому что я не могу ответить на те вопросы, которые вам желательно было бы знать.

Председатель. — Чем объясняется, что вы ходатайствовали перед председателем совета министров Штюрмером, чтобы Сухомлинову дали несколько больше удобств в крепости, чтобы его перевели в другую комнату, так как, по заявлению госпожи Сухомлиновой, в помещении есть клопы?

Фредерикс. — Это я сделал бы для всякого, для того, чтобы не пытать людей. Ну, он — дрянь, это дело его совести. Если я увижу, что этот Сухомлинов будет тут тонуть, то, конечно, постараюсь его вытащить. Нельзя же мне сказать: «Послушайте, как же вы такую дрянь спасаете?» — Да потому, что он — человек.

Председатель. — Но Сухомлинов не тонул, он сидел под арестом, а госпожа Сухомлинова жаловалась, что в помещении его есть клопы, и вы по этому случаю берете на себя предстательство за него.

Фредерикс. — Я не знаю, почему он обратился ко мне о клопах; кто-нибудь попросил, тот же Мосолов, может быть.

Председатель. — Вы не помните, что вы просили Штюрмера, чтобы Сухомлинова не ели клопы?

Фредерикс. — Этого я не помню. Я мало этим интересовался.

Председатель. — Разве вы не помните, что была сделана попытка предать Сухомлинова военно-полевому суду, чтобы было меньше огласки?

Фредерикс. — В этом я не принимал участия. Я вообще, за последнее время, очень мало принимаю участия. Я не в состоянии. Теперь у меня одно — готовиться к смерти с чистой совестью, больше ничего. Служить или что, куда мне. Я такого человека, как я, сам пожалел бы. Когда мог, я делал добро, помогал всегда.

Председатель. — Граф, как ваше имя и отчество?

Фредерикс. — Владимир Борисович.

Председатель. — В каких отношениях вы были с князем Андрониковым?

Фредерикс. — Кто он такой, Андроников? Он военный?

Председатель. — Ни военный, ни штатский, неопределенных занятий был человек. Занимался тем, что писал письма и проводил всякие дела.

Фредерикс. — Ах, знаю! Ни в каких отношениях, насколько я могу вспомнить. Я всегда отказывал ему в приемах. Он всегда вмешивался в дела, до него не касающиеся, очень много болтал, и я всегда его просил меня не впутывать в дела. Он очень красноречив, хотел объяснить, что это моя обязанность. Мосолов этого Андроникова ненавидел, выходил обыкновенно и прямо его выставлял из моего дома. Я припомнил теперь — такой толстый, белокурый.

Председатель. — Граф, если вы так относились к Андроникову, чем объясняется то, что верноподданнические телеграммы Андроникова вы доводили до высочайшего сведения?

Фредерикс. — Он часто через разных лиц. Государь его знал.

Председатель. — Нет. Но именно вы — доводили до сведения.

Фредерикс. — Шутя, чтобы государь не поверил. Государь тоже спрашивал, что это за человек. Я говорю: «Репутация у него отвратительная. Больше я ничего не могу сказать, потому что подтвердить этого я не могу, особенно в глазах вашего величества». Он ко мне лез, я его не знаю. Я всегда держался в стороне. Не понимаю, как меня притянули. Люблю охоту, это дело другое, а вмешиваться в дела, меня не касающиеся, — это не мое дело.

Председатель. — Граф, вы получали от кн. Андроникова письма по государственным делам?

Фредерикс. — Получал, но я их не читал. Я передавал это Мосолову.

Председатель. — Часто бывало, что вы докладывали его телеграммы «для шутки», как вы говорите, государю?

Фредерикс. — Нет, я передавал. Это лежит в канцелярии министерства двора. Что я буду держать письма? Мне мало интересен этот Андроников. Когда он придет в канцелярию и скажет: «Мне только на два слова», я говорил тогда Мосолову: «Пожалуйста, вы с ним сидите, и, после двух слов, уведите его».

Председатель. — Вы не припомните, что тот же Андроников составил какую-то работу к юбилею Горемыкина? Эту работу Андроникова вы препроводили государю императору.

Фредерикс. — Это в канцелярии делали. Говорил мне Мосолов или нет, но Андроников мне лично ничего не передавал, потому что я с ним никаких дел не хотел иметь.

Председатель. — Важно то, что вы эту брошюрку предлагали государю императору, хотя она ко двору никакого отношения не имела. Мосолов пишет Андроникову: «Милостивый государь, князь Михаил Михайлович, по поручению г. министра императорского двора имею честь сообщить, что доставленная вашим сиятельством для поднесения государю императору брошюра, посвященная деятельности председателя совета министров статс-секретаря И. Л. Горемыкина, представлена по высокому назначению, и за означенное подношение повелено благодарить вас от высочайшего его императорского величества имени. Примите, милостивый государь, уверение в истинном почтении и совершенной преданности. А. Мосолов».

Фредерикс. — Это может быть, что я передал брошюру.

Председатель. — Есть еще целый ряд писем на ваше имя от Андроникова по поводу деятельности различных министров и разных вопросов государственной жизни.

Фредерикс. — Писем я не читал, безусловно. Во всяком случае, не помню. Он много писал, это верно, но он меня мало интересовал, и что я не высокого мнения о нем, это тоже верно. Он, кажется, не глуп…

Председатель. — Вот телеграмма, в которой вы благодарите его за поздравление. Так что вы не только принимали письма, но в некоторых случаях и отвечали.

Фредерикс. — Это может быть связано с моими именинами. Тогда я из вежливости ответил.

Председатель. — Значит, иногда отвечали? Это — 17-го июля 1915 года.

Фредерикс. — Это может быть, потому что я всегда вежлив. Если меня кто-нибудь поздравляет, я всегда отвечаю.

Председатель. — Граф, что вам известно об организациях «Союза русского народа»?

Фредерикс. — Ничего.

Председатель. — Вам не приходилось, исполняя чье-либо поручение, обращаться к этого рода организации с циркулярными обращениями? Может быть, тоже по случаю какого-нибудь поздравления?

Фредерикс. — Я не знаю, что это такое за учреждение.

Председатель. — Граф, что угодно вам сказать по поводу вашего положения?

Фредерикс. — Когда человек поступил на службу в 56 году, это все-таки известный срок; за службу я, кроме благодарности, ничего не имел. Я поступил во время крымской войны нижним чином, охотником, в Конный полк. Потом прослужил всю службу в Конном полку. Потом при императоре Александре II я был произведен в офицеры конной гвардии, в 58 году. Потом служил в Конном полку до полковничьего чина, когда государь император назначил меня командиром полка. Командовал я этим полком Конной гвардии 8 лет. После этого я получил бригаду, еще будучи командиром полка, мне дали бригаду. Так что я бригадой командовал 10 лет, Кавалергардским и Конным полками. Я хотел заявить, что мои жизненные условия теперь для меня ужасно тягостны. Я живу в больнице, под стражей. Раньше были преображенцы, а теперь Финляндский полк.

Председатель. — Граф, я должен сказать, что мы не имеем отношения к вашему содержанию под стражей. Вы арестованы по распоряжению Временного Правительства. Мы можем довести до сведения министра юстиции о том, что с нашей стороны не имеется препятствий, но сами освободить вас не можем.

Фредерикс. — Я понимаю. Только, чтобы он не принял это в дурную сторону, чтобы мне не было хуже, не дай бог. Я хочу только сказать, какого рода мое состояние. Ко мне приставили 4-х человек. Дверь моя должна быть открыта постоянно. В дверях сидит часовой с ружьем со штыком. Сидит и смотрит, когда я лежу в кровати. Я всю ночь дверь не могу закрыть. Одеваясь, я должен все детали моего туалета делать при нем, всегда перед этим человеком, который стоит и смотрит, как я одеваюсь.

Председатель. — Граф, позаботьтесь о том, чтобы ваша супруга и дочь хлопотали перед министром юстиции.

Фредерикс. — Они уже это сделали. Моя жена очень серьезно больна сердцем и не может ко мне приехать, и я не могу видеть ее. За что? Что я сделал?

Председатель. — Граф, это будет сделано.

Фредерикс. — Пожалуйста, только, чтобы не стало хуже. Хуже трудно, чтобы сделали. Вообще, ужасная грубость этих людей, они — на «ты».

Председатель. — Граф, нужно пожаловаться их начальству.

Фредерикс. — Ради бога, чтобы меня не перевели еще в крепость. Я не выживу там недели, умру. Они говорят так: «Ну, слушай, тебе вот до этого места ходить». — «Почему? Меня вчера пускали…». — «Ну, я не намерен с тобой разговаривать». Я говорю: помилуйте, чтобы с генералом так говорил нижний чин. Я, как старый военный… Разве вас не возмущает подобное обращение?

Председатель. — Да, конечно. Вы должны были сказать начальству, и это было бы прекращено.

Фредерикс. — Я сообщал, но никакого результата нет.

Председатель. — Вы в какой больнице?

Фредерикс. — Во французской. Очень прискорбно для нас, потому что французские доктора и другие, кто там, все вежливы, а наши — все грубы неимоверно.

Председатель. — Граф, мы сообщим министру юстиции.