LXXX.

Допрос ген. А. А. Поливанова.

25 августа 1917 г.

Содержание. Отношение к Государственной Думе военного министерства в бытность Поливанова помощником военного министра. Отношение к Государственной Думе военного министра Редигера. Отношение к Государственной Думе военного министра Сухомлинова. Постановка дела снабжения армии. Обстоятельства назначения военным министром Сухомлинова. Причины увольнения военного министра Редигера. Причины отставки Поливанова в 1912 году. Кн. Андроников и Альтшиллер. «Безответственные влияния». Назначение Поливанова военным министром. Заседание совета министров в ставке 14 июня 1915 г. Влияние б. императрицы на государственные дела. Причины принятия б. императором звания верховного главнокомандующего. Заседание совета министров в ставке 17 сентября 1915 г. Влияние Распутина. Письмо министров к б. государю от 21 августа 1915 г. Письмо Поливанова к б. государю от 16 августа 1915 г. Политика совета министров за время управления военным министерством генерала Поливанова. Военная цензура и Горемыкин. Уход Горемыкина. Штюрмер. Журнал об отпуске 5 миллионов из военного фонда. Столкновение Штюрмера с Поливановым. А. Н. Хвостов. Подготовка выборов в Государственную Думу. Распутин. Кружок Вырубовой. Отношение к общественным организациям, работавшим на оборону. Причины отставки Поливанова. Назначение Шуваева военным министром. Назначение военным министром Беляева.

* * *

Председатель. – Благоволите занять место, генерал. Ваше имя и отчество Алексей Андреевич?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Вы изволили быть генералом-от-инфантерии, членом государственного совета?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Вы изволили занимать должность помощника военного министра с 14-го апреля 1906 года по 24-е апреля 1912 года? Затем в вашей деятельности по военному министерству произошел некоторый перерыв до 13-го июня 1915 года, когда вас назначили военным министром?

Поливанов. – Управляющим военным министерством.

Председатель. – А потом и военным министром?

Поливанов. – Да, был утвержден.

Председатель. – И в этой должности оставались до 15-го марта 1916 года. А что вы изволили делать между 24 апреля 1912 г. и 13 июня 1915 года?

Поливанов. – Я был членом государственного совета, участвуя в его заседаниях, а во время войны, с ноября 1914 года и до назначения управляющим военным министерством, был в распоряжении принца Ольденбургского для ознакомления его с тем, что делается на фронте в смысле снабжения и заготовления.

Председатель. – Вы изволили жить все время в Петрограде?

Поливанов. – Да, и теперь живу.

Председатель. – В заседании Чрезвычайной Следственной Комиссии вы будете допрошены в качестве свидетеля по вопросам, касающимся политики министерства, в котором вы изволили принимать участие, и по некоторым общим вопросам политической жизни страны в связи с вашей деятельностью, как военного министра. Вы изволили принимать участие в военном министерстве при первой, второй и третьей Государственных Думах?

Поливанов. – И в начале деятельности четвертой Государственной Думы.

Председатель. – Что вам известно вообще об отношениях военного министерства к Государственной Думе и Государственной Думы к военному министерству в бытность вашу помощником военного министра, т.-е. за тот период времени, когда военным министром был сперва генерал Редигер, а потом Сухомлинов?

Поливанов. – Отношения с первой Государственной Думой были весьма краткие; я даже не припоминаю, чтобы были законопроекты во время первой Государственной Думы. Отношения ограничивались исключительно присутствованием иногда в общем собрании Государственной Думы, и за краткостью сессии первой Государственной Думы никаких законопроектов по военному министерству там не рассматривалось. Вторая Государственная Дума тоже пробыла недолго, но все-таки один законопроект, если не ошибаюсь, о контингенте новобранцев, там рассматривался. Мне приходилось давать объяснения в комиссии второй Государственной Думы и, затем, присутствовать при рассмотрении этого законопроекта в самой Думе. Никаких таких отношений, которые указывали бы на трения между Думами и военным министром, не было. Отношения были совершенно лойяльные.

Председатель. – Изменился характер этих отношений со времени третьей Государственной Думы и со времени вступления в должность военного министра Сухомлинова?

Поливанов. – Я должен сказать, что здесь произошло некоторое видоизменение. Я разделяю период, когда был военным министром ген. Редигер и период при ген. Сухомлинове. Ген. Редигер относился к Государственной Думе с той лойяльностью, которая вызывалась положением этого учреждения в государстве: он являлся лично во всех важных случаях в комиссии, лично являлся во всех важных случаях в общее собрание Государственной Думы и выступал там. Я или сопровождал его, или бывал там в случаях второстепенных, которые по этикету не требовали объяснений самого военного министра. Затем, для характеристики отношения ген. Редигера скажу, что в некоторых случаях он, как это было принято в то время в правительстве, приглашал к себе перед прохождением в Государственной Думе какого-нибудь важного законопроекта представителей Думы из соответствующих комиссий и делал им у себя сначала в частном порядке разные программные объяснения. Так что, в общем, и его отношение к Думе, и отношение Государственной Думы к нему было благожелательное. Затем перехожу к деятельности при ген. Сухомлинове. Здесь, в первые же дни вступления ген. Сухомлинова в должность, на мой вопрос: какие будут мои обязанности (обязанности помощника не были депонированы в законе), – я не получил общих указаний.^[*] Тогда я поставил другой вопрос: предоставляется ли мне право присутствовать и заменять его в законодательных учреждениях? на что он категорически заявил: «В Государственной Думе я выступать не буду, государь этого не желает». Поэтому за все время пребывания моего в качестве помощника при ген. Сухомлинове, я всегда выступал в Государственной Думе не только в комиссиях, но и в общем собрании по самым крупным вопросам. В тех же случаях, когда я находил необходимым для престижа военного министра присутствие его самого, тогда он ездил в Государственную Думу, но выступал все-таки я.

Председатель. – Вам не удалось проверить, была эта ссылка на бывшего императора правильной или нет?

Поливанов. – Мне лично проверить этого не удалось. Во всяком случае, я не взял бы на себя утверждать, что указание генералом Сухомлиновым действительно было получено, потому что ген. Сухомлинов, по свойственным ему субъективным качествам, иногда принимал за действительность то, что ему могло казаться, и фантазия иногда смешивалась с действительностью. Так что я решительно затруднился бы утверждать, что он такое указание получил.

Председатель. – Вы чем-нибудь объясняли себе тогда то странное обстоятельство, что государь желал, чтобы по делам военного министерства выступал не военный министр, а его помощник?

Поливанов. – Это одно из соображений, которое меня заставило усумниться в действительности такого указания бывшего государя. Мне представлялось скорее, что ген. Сухомлинов сам не хотел потрудиться, чтобы составить речь, чтобы войти в полную готовность отвечать на те крики, которые были, что требует большого, глубокого изучения дела, а ген. Сухомлинов глубоко в дело никогда не входил.

Председатель. – За этот период времени имелись в распоряжении министерства какие-нибудь сведения о том, что снабжение армии недостаточно при нормальном порядке, или что предположения относительно увеличения военного могущества русской армии не поспевают и, даже больше того, отстают от соответственного роста армии наших возможных врагов?

Поливанов. – Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется в нескольких словах пояснить систему того, каким образом вообще в военном министерстве поставлен был порядок боевой подготовки армии в смысле снабжения. После русско-японской войны, армия, как известно, довольно долгое время частично оставалась в Манчжурии; там оставались и ее запасы. Потом, по случаю волнений в государстве, армия меняла место своего квартирования, и не сразу из Манчжурии некоторые части попали к себе. Все это было причиной того, что подсчет наших материальных потерь за русско-японскую войну был сделан только в 1907 году, причем этот подсчет показал, что мы потеряли так много всякого материального имущества (разумею под этим артиллерийское имущество, т.-е. пушки и снаряды, и интендантское, и все другие виды снабжения), что председатель совета государственной обороны, совета, который существовал с 1905 года по 1908 год, обратился к бывшему военному министру, генералу Редигеру, с заявлением, что армия наша не боеспособна, т.-е. что она не может даже выйти в поле, так как ей не во что одеться, и она не имеет никакого снаряжения, которое сделало бы ее боеспособной. Явилась необходимость принять спешные меры для приведения ее в состояние, отвечающее боеспособности. В результате за болезнью в то время военного министра ген. Редигера на меня выпала обязанность руководить деятельностью военного министерства по составлению плана восстановления материального могущества армии. Этот план сложился из трех частей. Первая часть – доведение запасов до тех норм, которые по законодательным актам военного министерства полагаются, но в пределах, существовавших до русско-японской войны. Вторая часть плана заключалась в том, чтобы, по мере возможности, снабдить нашу армию теми предметами боевого могущества в военно-техническом отношении, которых в японскую войну не было. Назову: пулеметы, тяжелая артиллерия, горная артиллерия, – вот чем мы оказались бедны в японскую войну и что представлялось необходимым завести. Наконец, третий отдел заключал в себе специально часть запасов на случай повторения войны с Японией, так как 1907, 1908 и 1909 г.г. мы прожили под гипнозом возможности реванша со стороны Японии, ибо курсировала в известных ответственных кругах мысль, что Япония недовольна результатами мира и через несколько времени, пользуясь нашей неготовностью, возобновит войну. План был составлен в конце 1907 года. По принятому в то время порядку, при председателе совета министров Столыпине, все крупные мероприятия первоначально рассматривались у него в кабинете при участии наиболее заинтересованных министров, т.-е. военного, морского, финансов, иностранных дел и наиболее влиятельных представителей Государственной Думы. После такой ориентировки, где устанавливалась общая схема, возможность проведения этого плана в законодательных учреждениях, возможность ассигнования средств, план поступал в совет министров и дальше шел в законодательные палаты. В 1908 году мне пришлось объяснять этот план сначала в комиссиях, потом в самой Государственной Думе. Найдя возможным отпустить на ближайшие два года кредит и не возражая в принципе против дальнейшего (план обнимал собою десятки лет), Государственная Дума, однако, признала (потом подтвердил и государственный совет), что для того, чтобы быть в курсе дела по снабжению армии, военному министру надлежит каждогодно вносить свой план по боевому снабжению армии в Думу для испрошения кредитов на последующий год, для объяснения сделанного в предшествовавший и для указания своей программы на будущее. Вот тот порядок, который был установлен в 1908 году. Первый закон, вышедший по утверждении этого плана, был закон 3 июля 1908 года. С этой поры каждогодно представлялся план снабжения армии и ассигновывались особые, так сказать, чрезвычайные кредиты, и в общую смету военного министерства это не входило. Когда ген. Сухомлинов вступил в должность в начале 1909 года, он этот порядок уже застал.

Председатель. – Почему вы говорите в 1909 году? – в начале 1908 года?

Поливанов. – Нет, ген. Сухомлинов вступил в должность военного министра в марте 1909 года.

Председатель. – Вы не ошибаетесь? – У меня отметка, что он был с 11 марта 1908 года?

Поливанов. – Нет, он был назначен в 1909 году.

Председатель. – Что-нибудь изменилось с вступлением Сухомлинова?

Поливанов. – Порядок должен быть такой. Каждогодно со сметой военного министерства представляется план отпуска чрезвычайных кредитов на снабжение армии. Но так как жизнь идет независимо от плана, то для того, чтобы план отвечал действительности, в него должны были быть вносимы поправки согласно существующей политической обстановке. Я отвечаю по этому плану до оставления мною должности помощника военного министра, т.-е. до апреля 1912 г., и могу сказать, что этот план действительно был отражением в пределах моей деятельности (а ген. Сухомлинов предоставлял мне руководить им) всех политических явлений. Например, вспыхнуло опасение, что война с Японией близка, – тотчас же мы вносим в этот план соответственные поправки, т.-е. вносим укрепление Владивостока, которое в плане первоначально не значилось, ибо он заключал в себе только материальное снабжение, и о крепостях там речи не было. Затем возникают опасения относительно осложнений с Турцией, – тотчас же в военном министерстве составляют соображения о тех поправках, которые нужно внести на случай войны с Турцией. Эти мероприятия обсуждались в кабинете Столыпина и затем вносились в виде поправки в тот же план. Затем, если возникала какая-нибудь новая организация, создание новой части войск, то, очевидно, это требовало снабжения и должно было найти себе место в плане. В 1910 году ген. Сухомлинов проектировал реорганизацию армии. Я доложил, что план 1908 года предусматривал лечение тех недостатков, которые мы выяснили во время японской войны, и некоторые меры на случай возобновления войны с Японией. Реорганизация армии проектирована была Сухомлиновым в 1910 году на следующих началах. В мирное время ни одного человека больше против того, что было. Значит, бюджет на людской материал тот же самый и контингент новобранцев тот же самый, но, вместе с тем, эта людская масса совершенно иначе переформировывалась, в том смысле, что упразднялись крепостные войска, упразднялись резервные войска, и все это обращалось в полевые войска, и затем увеличивалось число технических войск (техническими войсками я называю железнодорожные, инженерные, авиационные и артиллерийские части). Этот последний случай, потребовавший новых расходов, тотчас же нашел себе отражение и в плане снабжения. Этим я доказываю, что все явления того времени должны были находить себе место в плане. Моя последняя в Государственной Думе речь, которую я держал в качестве помощника военного министра, была 13 апреля 1912 года, в тот день, когда проходили такие важные законопроекты, всегда обращавшие на себя внимание, – как законопроект о контингенте новобранцев и законопроект о плане снабжения. Так как заседание должно было быть закрытым, то Государственная Дума в таком случае всегда приурочивала ряд вопросов по военному министерству. Я в этот день особенно убеждал ген. Сухомлинова поехать туда и присутствовать при моих объяснениях. В это время наши отношения уже были очень натянуты, и он передал мне по телефону, что не поедет, так как, по его сведениям, в Государственной Думе устроена против него засада, и ему сделают враждебную демонстрацию. В моей речи, отвечая Государственной Думе на вопрос, что сделано и что предстоит сделать, я указал на ту чрезвычайную трудность, с которой расходовались кредиты на снабжение армии. Эта трудность происходила оттого, что наши заводы, как частные, так и военные, особенно частные, получая, согласно плану, каждогодно большие заказы, очень медленно приспосабливались к той деятельности, которая от них требовалась, особенно в условиях нашей промышленной политики, когда мы даже станки и машины для изготовления различных предметов должны по возможности получать в России. Если бы мы, как говорят заводы, сразу увеличили количество машин, выписав их из-за границы, может быть деятельность заводов оказалась бы продуктивнее, но политика требовала по возможности обходиться предметами российского производства. В последней речи моей в Государственной Думе я мог доложить, что дело, начатое с таким трудом, вообще трогается. Позвольте мне сказать, что я понимаю под неизрасходованными кредитами. В ежегодном плане было показано, что на такое-то мероприятие – столько-то, на такое-то – столько-то, скажем, 70 миллионов в год. Законодательные учреждения кредитовали эту сумму, и подлежащий отдел военного министерства должен был входить в соглашения с заводами, делать заказы, заключать контракты. Так как все это запаздывало, то ежегодно накапливались некоторые остатки, которые можно было израсходовать только в законодательном порядке, и неизрасходованные кредиты лежали и обременяли собою государственное казначейство. В 1912 году я мог сказать, что количество этих кредитов начало заметно уменьшаться, но при этом особенно подчеркнул медленность изготовления снарядов для фронта. На том моя деятельность, как помощника военного министра, кончилась. Теперь, что же делалось в ведомстве с момента моего ухода и до объявления войны? Если вам угодно, я об этом расскажу?

Председатель. – Пожалуйста, расскажите вкратце, в общих чертах.

Поливанов. – Чтобы снабжение нашей армии к моменту войны стояло на надлежащей высоте, надо было внимательно следить за исполнением заказов в срок, а для этого давать сырье, давать заграничные станки. Накануне объявления войны, когда обстановка сгустилась, очевидно, надо было возможно скорее получить разрешение на это. Затем внести в план организационные поправки. Если имелось в виду увеличить запасные баталионы, то в план нужно было внести соответствующие поправки. В конце 1913 года и в начале 1914 года было ясно, что обстановка усложнилась, и был принят ряд мер, чтобы этот план перестроить, внести соответствующую поправку и начать творческую работу до объявления войны.

Председатель. – При каких обстоятельствах Сухомлинов был назначен на должность военного министра?

Поливанов. – Когда военным министром был ген. Редигер, то на-ряду с ним был независимый от него начальник генерального штаба. Военный министр обороной страны не руководил, он ведал бюджет военного министерства, руководил хозяйственной деятельностью, идея же обороны государства, идея новых формирований и соответствующие всеподданнейшие доклады – этим занимался начальник генерального штаба. Начальником его был ген. Палицын, который оставил должность, если не ошибаюсь, в конце 1908 года. Тогда был упразднен совет государственной обороны, и начальник генерального штаба вновь подчинился военному министру, так как разъединенное существование этих двух лиц – военного министра и начальника генерального штаба, независимость друг от друга, показало много практических неудобств. Ген. Редигер, обдумывая, кого избрать на должность, и полагая, что она должна быть в руках лица опытного и в смысле знания войск, и в смысле знания наших границ, остановился тогда на ген. Сухомлинове, который перед тем состоял командующим войсками Киевского округа. Раньше он командовал дивизией, был помощником начальника Киевского округа у ген. Драгомирова; имел репутацию человека талантливого… Одним словом, ген. Редигер избирает ген. Сухомлинова в начальники генерального штаба. Теперь обстоятельства, при которых ген. Редигер оставил свою должность, вероятно, более или менее известны? Или мне следует сказать об этом?

Председатель. – Вкратце будьте добры упомянуть.

Поливанов. – Ген. Редигер, выступая в одном из заседаний Государственной Думы, где ставились вопросы относительно нашего командного состава, высказался, что высший командный состав, к которому Дума относилась без особого доверия, у нас есть то, что у нас есть. Словом, он не похвалил его, но сказал, что будут приниматься различные меры, при помощи пересмотра аттестаций для того, чтобы командный состав улучшить. Вот это объяснение в Государственной Думе, доведенное до сведения бывшего государя, произвело на него очень тяжелое впечатление, и в один день, на докладе, он передал ген. Редигеру, что считает его положение перед армией, так сказать, потрясенным этим самым его объяснением. Затем он его отпустил, и ген. Редигер не знал, кому он должен сдать военное министерство. Но тут явился Сухомлинов, сказал, что был у государя и получил предложение. Следовательно, бывший государь с ним познакомился, не только посещая войска Киевского округа, но уже в бытность его в должности начальника генерального штаба.

Председатель. – Это внешняя сторона назначения, но может быть, какое-нибудь лицо или группа выдвинули Сухомлинова на этот пост и его поддерживали?

Поливанов. – Так я никого не могу назвать определенно.

Председатель. – Скажите, чем вызвана была ваша отставка от должности помощника военного министра?

Поливанов. – Здесь обстоятельства, уже очень коренящиеся в личных отношениях между ген. Сухомлиновым и мною. Ген. Сухомлинов, начиная с конца 1911 года, неоднократно выражал чувство, я не сказал бы неудовольствия, но чувство ревности. Например, он говорил: «Вот мне все говорят, что если к кому в военное министерство по делу надо обратиться, то к вам, а не к ген. Сухомлинову, что все называют вас. К вам в совете министров благоволят, а на меня собак вешают». Был целый ряд столкновений на почве этой ревности к той деловой репутации, которая создалась около меня в законодательных учреждениях и в совете министров. Потом кто-то такой, вероятно, очень желал, чтобы я ушел. Вероятно, – я себе так объясняю, – те темные силы, которые окружали ген. Сухомлинова. Им, по всей вероятности, я мешал. Он получал такие сведения, которые нисколько не были связаны с конкуренцией на пост министра. Кто-то такой ему доносил, что я на каком-то обеде где-то говорил, что его жена слишком много тратит на наряды, и что он ездит, исполняя различные командировки, для того, чтобы заработать на прогонных жене. Очевидно, что кто-то ему что-то писал. Потом знаменитое дело с Мясоедовым, опять-таки было одной из капель, которая переполнила чашу наших отношений. Когда ген. Сухомлинов был в командировке в Туркестане, откуда он вернулся в начале апреля 1912 года, то за этот период времени, в числе бумаг, поступавших на его имя, и которые я имел право в его отсутствии распечатывать, было письмо от министра внутренних дел Макарова, где указывалось уже на деятельность Мясоедова в качестве участника какого-то эмигрантского предприятия. Но дело в том, что, поименовывая лиц, составлявших эмигрантскую контору, автор его упоминал, что эти лица стоят в непосредственной связи с германским генеральным штабом. Я письмо показал гр. Коковцову, очень обеспокоенному этим обстоятельством. Затем, я имел по этому поводу разговор с министром Макаровым, прося дать какие-нибудь дополнительные сведения. Потом я показывал письмо начальнику генерального штаба Жилинскому, который, по своей обязанности, должен был входить в наблюдение за шпионскими организациями. Таким образом, я этому письму дал некоторую огласку, т.-е. мне представлялось, что оно в высшей степени важно. Наконец, я послал его ген. Сухомлинову в Туркестан. Когда он вернулся и когда я спросил его о письме, он сказал, что тут одно заблуждение, и выразил несколько неясно неудовольствие, что письмо было показано многим лицам, тогда как это делать не следовало. Тем временем в газетах появились статьи об уходе военного министра ген. Сухомлинова и о назначении Поливанова. Даже в какой-то газете был мой портрет помещен. Вот на этой почве деловой конкуренции и на почве каких-то пожеланий со стороны окружающих ген. Сухомлинова лиц создались отношения, вследствие которых я думал, что как только в 1912 году сдам бюджет, то и сам стану просить об отчислении меня от должности, так как я был в ту пору членом государственного совета.

Председатель. – А вам известно, какое основание к вашей отставке представил ген. Сухомлинов тогдашнему носителю верховной власти, государю императору?

Поливанов. – В ту пору я знал только следующее. Когда ген. Сухомлинов ехал в Ливадию, я очень настаивал, чтобы он взял некоторые доклады по реформе артиллерийской части, которые я считал безусловно необходимым доложить государю. И затем простились мы очень сухо. Когда я выехал встретить его по возвращении его из Ливадии, он очень быстро отвел меня в сторону и спросил :«Вы не знаете, граф Коковцов ничего государю про вас не говорил?». А Коковцов имел доклад в одно время с Сухомлиновым. Например, положим, Коковцов имеет доклад утром, а Сухомлинов вечером.–«Нет, ничего не знаю». – «А между тем, знаете, государь мне сказал, что вы назначаетесь в январе в государственный совет, и что он туда вас отчисляет. Вы не знаете, Коковцов ничего не мог сказать на вас государю?» Я говорю: «Ни в каком случае, так как у него не было никаких оснований». – «Вот, – говорит, – я очень расстроен». – «Но нельзя ли, по крайней мере, меня поскорее вывести из неловкого положения, нельзя ли поскорее указ подписать?» – «Ах, – говорит, – указ уже подписан, я его привез». Вот, следовательно, та обстановка, которая для меня была совершенно ясна. Коковцов ничего государю говорить не мог. Очевидно, Сухомлинов что-то сказал на меня. Я считал свои отношения с ним прерванными после этого, и для меня оставалось некоторое время неизвестным, что же будет дальше. Но затем поднялась травля в известных органах печати, будто вместе с Гучковым я подготовлял переворот. Всевозможные взводились на меня инсинуации, и я понял, что, вероятно, удар Сухомлиновым был сделан в этом направлении. Государю что-нибудь доложено было относительно моих хороших отношений с Государственной Думой, а может быть, в частности с Гучковым. Потом мне гр. Витте говорил, что о моем уходе из помощников министра он, по крайней мере, знал за несколько дней до отъезда Сухомлинова, потому что у него был известный кн. Андроников и на вопрос гр. Витте – «Что у вас нового? – ответил: «А вот В. А. Сухомлинов в Ливадию едет. Когда он вернется, то ген. Поливанова больше не будет». Впоследствии у меня создался довольно основательный повод думать, что ген. Сухомлиновым было использовано нерасположение бывшего государя к Гучкову и Думе и указание на то, что я с этим учреждением и с этим лицом дружен более, чем следует.

Председатель. – Вы изволили упомянуть об окружавших Сухомлинова темных силах, чьей инспирацией объясняются некоторые его шаги. Вы имели в виду кн. Андроникова и еще кого?

Поливанов. – Я к ген. Сухомлинову в частной жизни не был вхож, кроме официальных случаев. Но мне было известно, что Мясоедов играет у него какую-то роль. Затем, кн. Андроников – это лицо, которое я отлично знал и которое давно перестал принимать, невзирая на просьбы Сухомлинова, еще в бытность военным министром Редигера. Затем, со всех сторон говорили о г. Альтшиллере. Таким образом, составилось представление, что он окружен в своем доме темными личностями.

Председатель. – Скажите, говорили об Альтшиллере, как о темной личности, или, в частности, как о темной личности, подозреваемой в шпионстве?

Поливанов. – Об Альтшиллере я знал менее всего. Надо сказать, я раз только был у ген. Сухомлинова. Это был один из немногих случаев, когда я присутствовал за завтраком у Сухомлинова в числе гостей. Познакомили: «Альтшиллер, наш хороший знакомый». И потом, незадолго до моего ухода, мне морской министр говорит: «Правда ли, что Альтшиллер бывает у военного министра Сухомлинова, а между прочим, говорят, это – австрийский шпион?». До меня доходило по слухам, но в обществе определенно говорили, что Альтшиллер и кн. Андроников принимали участие в разного рода делах коммерческого порядка, при помощи которых они могут так или иначе влиять на те или иные заказы и предприятия.

Председатель. – Что вам сказал Сухомлинов, когда вы по возвращении его из Туркестана сообщили о письме, полученном в его отсутствии?

Поливанов. – Я спросил, получили вы письмо? (потому что я ему это письмо послал). «Да, получил. Все это неверно, я об этом буду говорить с Макаровым».

Председатель. – В бытность вашу помощником военного министра вы испытывали отрицательное значение так называемых безответственных влияний в военном министерстве, о которых говорил Гучков в своей речи? Т.-е. того обстоятельства, что великие князья, занимавшие должности по военному ведомству, тормозили работы по преобразованию армии, по усилению ее мощи?

Поливанов. – В этом отношении я скажу следующее. Когда Гучков произнес свою речь, то, называя великого князя, он, очевидно, имел в виду председателя совета по государственной обороне Николая Николаевича, который безответственно руководил этим советом, в то же самое время никакой по своему положению безответственности не имел. Но Николай Николаевич очень скоро ушел, так что по отношению к этому лицу я не мог усмотреть вредного его влияния. Затем, дальше, вел. кн. Сергий Михайлович, который заведывал артиллерийскою частью. Я не скажу, чтобы за время до ухода моего из помощников военного министра деятельность вел. кн. принесла вред, но должен отметить, что она вносила большие трения. Будучи лично, несомненно, хорошо осведомленным в артиллерийском деле, он, подобно многим великим князьям, мнил себя знающим так же хорошо и людей и, поэтому, обладая техническим познанием, очень упорно стоял за таких лиц в своем ведомстве, которые, в сущности, его доверия не заслуживали. Не потому, что были склонны к злоупотреблениям, но просто они были неспособны к такой деятельности, и их присутствие было вредно как лиц бесполезных. И в этом отношении замена таких лиц более способными со стороны вел. князя встречала большие затруднения. С этой точки зрения я считаю, что его присутствие принесло вред. Но ни о каких злоупотреблениях я лично не знаю и должен сказать, что вел. князь, как артиллерийский техник, со своим делом отлично справлялся.

Председатель. – Но наличность безответственных центров не способствовала тому, что вокруг них группировались те, которые, может быть, обделывали темные дела, пользуясь своею близостью к безответственным лицам в армии?

Поливанов. – Это весьма возможно.

Председатель. – Вы сказали о двух великих князьях. А еще?

Поливанов. – Затем, Александр Михайлович играл очень маленькую роль заведующего авиационной частью. Я не могу сказать, чтобы он стеснял. Но, разумеется, их присутствие всегда заставляло считаться именно с окружавшими их лицами. Казалось, что такие-то лица не должны быть около них, но они как раз и были излюбленными. Более никого не называя, я сказал бы, что как общий принцип – это весьма нежелательно.

Председатель. – Будьте добры рассказать вкратце о тех обстоятельствах, которые сопровождали, а может быть, вызвали и сопровождали ваше назначение военным министром в июне 1915 года.

Поливанов. – Вызов меня в ставку, последовавший по требованию верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, обращенному к принцу Ольденбургскому, в распоряжении коего я тогда находился, не указал мне, для чего меня вызывают. Я не был убежден, в качестве кого я туда приглашаюсь: в качестве консультанта, может быть, по вопросам снабжения. Что я буду назначен управляющим министерством, мне и в голову не приходило, ибо я продолжал чувствовать некоторые признаки неблаговоления монарха. Когда принц Ольденбургский просил назначить меня в его распоряжение, то сначала было отказано. Потом принц получил согласие, но только – «ходу ему не давать».

Председатель. – С письменным или изустным таким указанием?

Поливанов. – Кажется, изустным. По крайней мере, мне на словах потом принц говорил. Затем, как-то в течение того же 1914 года председатель совета министров, статс-секретарь Горемыкин, предлагал меня на должность Варшавского генерал-губернатора; на это согласия тоже не последовало. Так что я не был тогда уверен, для чего меня приглашают. Приехал в ставку, явился к верховному главнокомандующему. Вел. князь, опять-таки, не сказал, для чего меня приглашают. Сказал, что со мною он будет говорить после моей беседы с бывшим государем, но только дает совет, если было какое недоразумение, то лучше выяснить его при личном объяснении. Я был приглашен в вагон к бывшему государю. Там мне было кратко сказано, что «военный министр уходит, и вот я остановился на мысли предложить вам этот пост». Я тогда благодарил за доверие, но тотчас же счел себя обязанным заявить, что это доверие как бы указывает на перемену взгляда его величества на меня, что недоверие ко мне я чувствую и могу принять должность только в том случае, если сомнения во мне, которые могли быть у его величества, отпали. На это было сказано: «Да, мне очень не нравилось, что вы были в тесных отношениях не столько с Государственной Думой, сколько с некоторыми ее деятелями, в том числе с Гучковым. Мне казалось, что вы даже действуете исключительно по их указаниям». Я тогда ответил тем соображением, что я не мог находиться иначе как в общении с Государственной Думою по тем обязанностям, которые на меня налагались, что все, докладываемое мною в Государственной Думе, принималось ею с полным доверием к моим объяснениям. А с Гучковым я не мог не быть в отношениях, потому что он был председателем комиссии государственной обороны и председателем Государственной Думы. Да, наконец, все министры, в том числе и председатель совета министров всегда главных деятелей Государственной Думы приглашали для обсуждения военных мероприятий. Тогда было сказано: «Если все так, не будем об этом говорить». Я еще раз тогда предложил, что может быть, если остается какая-нибудь тень недоверия, то лучше остановиться на ком-либо другом из тех генералов, которых отметили у себя в действующей армии. На это было сказано: «Нет, мы с великим князем говорили, но никого не могли наметить кроме вас». Тогда мне оставалось только подчиниться.

Председатель. – Это внешняя сторона событий, а внутренняя?

Поливанов. – А внутренняя сторона, я полагаю, в том, что в это время происходила эволюция правительственного мнения в сторону общественных течений, и вследствие этой эволюции из совета министров уже ушел Маклаков, а затем все министры или группы их докладывали государю о необходимости удалить Сухомлинова и назвали меня. Что в то время это делалось довольно легко, доказывает…

Председатель. – Т.-е. что делалось легко?

Поливанов. – Перемена лиц, которые не были в надлежащем контакте с общественными силами, совершалась легко… Это произошло на моих глазах в той же ставке. В ставку 14-го июня, когда я находился там в качестве управляющего министерством, приехал весь совет министров без Щегловитова и без Саблера. И вот, 14-го июня, в заседании совета министров, в вагоне, я принимал участие в разговоре о замене Щегловитова и Саблера. Было высказано, что государь уже поддается на замену Щегловитова, и вместо него намечен Хвостов, но что удастся ли удалить Саблера. При чем тут был намечен на место его Самарин. И вот, Горемыкин, оставив нас дожидаться в вагоне, отправился в вагон к бывшему императору, имея в виду доложить о замене Щегловитова Хвостовым и Саблера Самариным. Через каких-нибудь пять минут вернулся и сказал, что государь на все согласен. Значит, при трудных условиях, при которых находилось государство, глава его, повидимому, следовал заявлениям совета министров о невозможности не эволюционировать навстречу общественным течениям, вопреки действиям тех или иных министров.

Председатель. – Что было предметом обсуждения того заседания совета министров, на котором вы изволили присутствовать в ставке, в вагоне?

Поливанов. – В вагоне шел исключительно разговор относительно двух министров. В ставке было заседание под председательством государя. Оно касалось следующих вопросов. Во-первых, был выслушан доклад кн. Сумарокова-Эльстон о событиях в Москве, очень длинный доклад, который продолжался два часа. И затем обсуждался вопрос о пополнении армии, о необходимости сделать призыв сейчас или отложить на некоторое время. Вот, собственно, главные вопросы того дня.

Председатель. – Скажите пожалуйста, вам известно что-нибудь об отношении к вашему назначению бывшей императрицы и вообще вам в деятельности вашей, как военного министра, в период 1915 и начала 1916 г.г. приходилось встречаться с ее воздействием на государственные дела?

Поливанов. – После возвращения моего из ставки, значит, 15-го июня 1915 г., я через три-четыре дня получил определенное повеление прибыть в Царское Село для представления императрице. Я был принят ею, при чем разговоры носили совершенно общую форму: о нашем военном положении, о военных действиях, о том, что она никуда не собиралась уезжать, но что не любит Петрограда, что это самый дурной город, потому что в нем постоянно говорят такие вещи, которых не существует. Одним словом, разговоры носили чрезвычайно общий характер, и на этом мы расстались. Затем, относительно ее влияния на государственные дела скажу следующее, что вообще таким кардинальным пунктом в политических отношениях совета министров к государю и обратно я назвал бы отъезд 23-го августа 1915 г. государя…

Иванов. – Т.-е. главнокомандующим?

Поливанов. – Да. Перед этим происходило заседание в Царском Селе, на котором министры пытались убедить государя в том, что ему не следует принимать командования, и я лично, как управляющий министерством, тоже высказывал бывшему государю мои доводы. И вот тут или в конце августа начали обостряться отношения между председателем совета министров и министрами, невидимо, но обостряться. При чем чувствовалось, что насколько в этом эпизоде, в вагоне, Горемыкин так легко склонился на перемену Щегловитова и Саблера, насколько тут он эволюционировал в смысле движения навстречу общественности, настолько в августе в нем замечалось начало реакционное. И на этой почве между ним и министрами, стоявшими за общественность, начались разного рода трения, и среди министров все более и более нарастало сознание, что он совершенно не отвечает своей должности. Это явилось причиной письма министров государю, в котором, в сущности, было два основных положения: чтобы государь не принимал на себя окончательно командования армией, т.-е. он может командовать, когда ездит туда, но чтобы не связывал себя принятием командования постоянного и неуклонного. Это было первое положение. А второго… я не помню… К сожалению, копии этого письма у меня нет. Словом, второе положение было то, что нельзя в военную пору совершенно устраняться от содействия общественных сил. Вот факт такого письма, составленного втайне от Горемыкина, уже доказывает, что отношения с ним были нехорошие. Его поворот в сторону реакционную был неожиданным для нас. Затем, письмо 23-го было передано бывшему государю и прочитано им по пути из Петрограда в Царское Село, в присутствии б. императрицы.

Иванов. – Не известно ли вам, почему государь взял на себя командование? Какая была обстановка?

Поливанов. – В сущности угадать истинное настроение государя, при его натуре, было чрезвычайно трудно, но в ту пору, т.-е. в августе, я пользовался доверием и, поэтому, со мной говорили более обыкновенного и на тему, между прочим, о командовании армией. Возражая (а внутренней причины моих возражений я высказать не мог; я считал, что совершенно нельзя государю стать во главе армии, ибо в военном деле он разумел внешнюю декоративную сторону, но боевая подготовка войск, стратегические соображения ему были довольно чужды, он в этом отношении очень мало работал и был мало осведомлен; разумеется, я не имел возможности этого высказать), я указал, что он оставляет страну без руководительства, что ему будет чрезвычайно трудно совмещать в себе должность правителя государства и должность верховного главнокомандующего, которая требует постоянного его присутствия. Тем не менее он высказывал мистический взгляд на предмет и говорил, что теперь, когда дело идет так плохо, он считает себя обязанным не оставаться вдали от армии, а разделить судьбу ее, какова бы она ни была. Надо сказать, что в то время, правильно или неправильно, но вел. кн. Николай Николаевич пользовался большой популярностью. Между прочим, еще до войны, на почве этого верховного командования, всегда происходили неясности. По самому существу дела, принятому во всех западных государствах, верховное командование или даже командование армией есть такой практический труд, к которому поздно готовиться, когда объявляется война. Поэтому необходимо было, чтобы в мирное время верховный главнокомандующий был назначен. Тем не менее, государь ни за что не хотел поставить точку над i в мирное время и сказать, что Николай Николаевич предназначается на должность верховного главнокомандующего. Во время приезда сюда кн. Черногорского (это был, кажется, 1911 г. или начало 1912 г.), я обедал у Николая Николаевича с кн. Черногорским, и тут Николай Николаевич отвел меня в сторону и сказал: «Я, как бывший председатель совета государственной обороны, должен сказать, что необходимо покончить с вопросом о назначении в мирное время верховного главнокомандующего. Я себя держу совершенно в стороне, я от этой должности уклоняюсь, а на Сухомлинова не рассчитываю. Попробуйте вы сказать государю, что надо этот вопрос решить». На следующем моем очередном докладе, помню, я, за отсутствием Сухомлинова, этого вопроса коснулся, найдя удобный повод, но мне было отвечено уклончиво: «Да, я подумаю». Затем, когда Сухомлинов, по моему настоянию, собрал командующих войсками, будущих главнокомандующих, для того, чтобы в мирное время попробовать с ними пройти на картах разные соображения, из этого ничего не вышло, ибо собрание не состоялось. Так что не было желания решительно и категорически передоверить в мирное время подготовку на должность верховного главнокомандующего Николаю Николаевичу. Затем, как известно, после объявления войны, государь сразу не хотел взять на себя командования и передал его Николаю Николаевичу, который оказался в роли лица, совершенно неподготовленного и, по его словам, долго плакал, потому что не знал, за что ему взяться, чтобы разобраться с этим делом. Так что уже давно существовало несколько ревнивое отношение к должности верховного главнокомандующего, и желание этот весьма видный пост взять самому, дабы не упустить из своих рук исторического величия.

Иванов. – А не было основания предполагать, что принятие командования явилось результатом желания устранить б. царя от внутренней политики?

Поливанов. – Я могу об этом догадываться только теперь, но в ту пору у меня такого предположения не было. Итак, письмо министров, конечно, должно было иметь свои последствия, и 15-го сентября весь совет получил повеление приехать в ставку. Отношения членов совета министров с Горемыкиным все более и более ухудшались, так как после отъезда государя в ставку до нас доходили сведения, что он ездит в Царское Село с какими-то докладами; а затем он начал все более и более менять свой тон по отношению к членам совета, и вместо председателя коллегии вел, как я называл, империалистическую политику, т.-е. давал указания: я решил так-то, я сделал так-то и, таким образом, как бы приказывал; очевидно, что он в ком-то имел точку опоры. Но теперь, смотря ретроспективно, я представляю себе, что точка опоры находилась в Царском Селе. И вот, Горемыкин объявил, что 15-го мы все должны выехать в ставку, зачем – ему неизвестно. Нам было ясно, что мы выезжаем для того, чтобы иметь суждение по поводу этого письма. Он уехал днем раньше. В ставке нас поразило, что не только никто нас не встретил, но даже не было известно, когда примут; так что все министры пошли в грязный буфет завтракать. Никаких экипажей не было, обстановка была неприятная. Горемыкин сидел у себя в вагоне в тупике, и мы из вежливости пошли с ним поздороваться, затем отправились в ставку и там узнали, что нас, повидимому, не хотят пригласить обедать, но потом через несколько времени гр. Фредерикс настоял на том, чтобы нас позвали. Заседание состоялось перед обедом. Оно началось с выражения неудовольствия государем: в совете министров отлично знали, что его воля о принятии на себя верховного командования совершенно непреклонна, и, тем не менее, он был чрезвычайно удивлен, получив письмо за подписью 10 министров, которых он совершенно не понимает, как они себе позволили это сделать, и затем дать объяснение, что это рассматривается под идеей какой-то внутренней политики, ведение которой подписавшие министры находят не вполне удовлетворительным. Горемыкин испросил разрешения у государя отвечать за себя. И тут начался целый ряд речей отдельных министров, которые указывали с разных точек зрения на необходимость держаться в контакте с общественностью. Я эти речи приводить не буду. Большинство говорило очень длинно, но в сущности дело сводилось к тому, что министры говорили царю о необходимости не разрывать со страной, а Горемыкин репостировал или отвечал, что это чепуха, что министр не понимает, что говорит, или что это не отвечает делу, потому что это в воле его величества. Одним словом, заседание было, я позволю себе назвать, историческое, ибо дало окончательный толчок мысли монарха итти в сторону от страны. Заседание окончательно укрепило Горемыкина. Закончилось оно тем, что монарх сказал: «Так как мы ни до чего договориться не можем, то я приеду в Царское Село и этот вопрос разрублю». Действительно, через несколько дней он вернулся в Царское Село, и тогда началось последовательное увольнение министров, прогрессивно взиравших на события в государстве. Сначала увольняли по два в неделю, потом по одному, а положение Горемыкина все более и более крепло в реакционном направлении, и для нас не было тайной, что он ездит в Царское Село и получает там какие-то указания. В частности я имел один случай видеть неблаговоление ко мне императрицы Александры Федоровны. Это было через месяц, если не ошибаюсь, 17-го октября. Я приехал в ставку с очередным докладом, с особым разрешением, которое у меня было. Императрица находилась там с дочерьми. Я сразу заметил по обращению со мной окружающих, что я в немилости. Все тщательно избегали со мной разговаривать, затем государь на два-три доклада очень резко выражал свое несогласие, а после обеда, который обычно бывает, Александра Федоровна со всеми решительно разговаривала, всех к себе призывала, кроме меня. Это я очень почувствовал, потому что после все уже окончательно от меня отвернулись. Собственно на этом и кончились мои встречи с императрицей Александрой Федоровной.

Председатель. – Это когда было?

Поливанов. – Встреча в ставке была 17 октября.

Председатель. – А единственная аудиенция у б. императрицы была та, про которую вы говорили?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Какова была цель этого вызова? Выходит по вашему объяснению, что как будто поговорили вообще, но ни о чем в частности.

Поливанов. – Императрица в то время всех вновь назначенных министров призывала к себе. Если бы государь был в Царском Селе, то, по всей вероятности, она в тот же день позвала бы меня к себе в комнату, но, в отсутствии государя, мне не показалось странным, что она позвала.

Председатель. – Но если она находилась в Царском, то кандидаты в министры вызывались к ней раньше назначения или после?

Поливанов. – После назначения. Может быть, было когда и раньше, но я такого случая не знаю.

Председатель. – В этот момент министры сознавали влияние Распутина или его имя не называлось в связи с этими большими событиями во внутренней жизни государства?

Поливанов. – Он чувствовался, но не назывался. Его влияние начало проскальзывать гораздо сильнее в эпоху Штюрмера. Страна знала, что Распутин есть, но министры доподлинно не знали: находится ли с ним в непосредственных сношениях Горемыкин или нет.

Председатель. – Так что вы не только не называли Распутина, но в вашем сознании реакционный поворот событий и не связывался с деятельностью Распутина?

Поливанов. – Мы знали, что он существует, приближен; но его крупное государственное влияние в ту пору для нас было неизвестно.

Председатель. – Позвольте мне огласить относящиеся к этому делу присланные в Комиссию документы. Во-первых, письмо от 21-го августа 1915 г. за подписями министров П. Харитонова, А. Кривошеина, С. Сазонова, П. Барка, кн. Щербатова, А. Самарина, гр. П. Игнатьева и кн. В. Шаховского следующего содержания: «Всемилостивейший государь, не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к вам…» Вы не помните, чей это почерк (показывает).

Поливанов. – Я думаю, это писал Самарин.

Председатель (продолжает читать). «Поступить так нас обязывает верноподданнический долг, любовь к вам и родине и тревожное сознание грустного значения совершившегося ныне события. Вчера, в заседании совета министров под вашим личным председательством, мы повергли перед вами единодушную просьбу о том, чтобы вел. кн. Николай Николаевич не был устранен от участия верховного командования армией, но мы опасались, что вашему императорскому величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной вам России. Государь, еще раз осмеливаемся вам высказать, что принятие вами такого решения грозит, по нашему разумению, России, вам и династии вашей тяжелыми последствиями. На том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и родине. Вашего императорского величества верноподданные». Далее следуют фамилии, которые я перечислил.

Поливанов. – Подписи моей и адм. Григоровича не было. Мы там присутствовали, но, как военные, решили не подписываться.

Председатель. – Но зато имеется ваше письмо от 16-го августа того же года следующего содержания: «Представляю вашему императорскому величеству письмо верховного главнокомандующего, полученное мною вчера вечером, и телеграмму, полученную мною после письма. С содержанием их я ознакомил сегодня совет министров. Обдумав содержание письма и телеграммы, я пришел к убеждению о необходимости безотлагательно приблизить ген. Алексеева к верховному главнокомандующему. Ген.-ад. Рузский должен был вступить в командование северным фронтом в ночь с 17-го на 18-е августа. Не благоугодно ли будет вашему императорскому величеству выразить теперь же вашу волю верховному главнокомандующему, чтобы ген. Эверт немедленно вступил в командование Западным фронтом, заменив Алексеева, которому отбыть в Могилев для принятия должности начальника штаба верховного главнокомандующего и устройства там своего штаба. По прибытии его туда могут быть изданы указы о назначении генералов Эверта и Алексеева на их новые должности и ген. Янушкевича, по желанию вел. князя, на должность на Кавказе. Таким образом, может создаться переходное положение впредь до прибытия к армии вашего величества. На случай, если вашему величеству угодно будет дать мне какие-нибудь указания до вторника, докладываю, что морской министр имеет представить вам завтра краткий доклад, который всего обычного для него времени не возьмет». Подписал: «Генерал-от-инфантерии Поливанов».

Поливанов. – История этого письма следующая. Вероятно, числа 11-го, 12-го, после того, как государь заявил о своем желании принять верховное командование, и после заявления отдельных министров, в том числе и моего, о неудобстве подобного совмещения, на меня было возложено поручение поехать к вел. кн. Николаю Николаевичу и отвезти собственноручное письмо государя и, затем, предупредить ген. Алексеева о том, что он будет назначен начальником штаба верховного главнокомандующего. Это было исполнено, т.-е. я был у вел. князя, передал на словах, что он назначается наместником на Кавказе, и виделся с Алексеевым. Вел. князь перекрестился и был, повидимому, искренно доволен назначением на Кавказ. Но все эти события, то, что сказано в моем письме от 16-го, нам, совету министров, давало возможность думать, что государь, приехавший в армию и вступивший в командование, все-таки Николая Николаевича у себя оставит; мы считали, что по закону, раз государь приезжает к армии, то он имеет право принять командование на себя, и тогда верховный главнокомандующий временно остается при нем. Поэтому мы думали: пусть он удовлетворит свое самолюбие, вступит в командование, но, когда будет уезжать в Царское Село, то командовать станет Николай Николаевич. Мое письмо было известно Совету министров. Когда мы писали письмо от 21-го, мы имели в виду и то, что сделано, но считали эту комбинацию возможной.

Председатель. – Какое письмо вы представляли государю?

Поливанов. – Письмо, обращенное ко мне. Если угодно, я могу это письмо доставить; сейчас его у меня с собой нет.

Председатель. – У вас есть подлинное письмо?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Значит, оно было вам возвращено? Будьте любезны нам его представить, а теперь вкратце расскажите его содержание.

Поливанов. – Оно касается деталей ухода и смены разных лиц. Одним словом, после передачи письма от государя, был целый ряд обмена писем между мною и великим князем, касающихся различных деталей.

Председатель. – А это письмо верховного главнокомандующего на ваше имя?

Поливанов. – Да.

Председатель. – А телеграмма, полученная вами после письма?

Поливанов. – То же самое; вероятно, она требовала скорейшего прибытия ген. Алексеева.

Председатель. – Генерал, будьте добры дать нам для обозрения эти документы, мы вам их вернем. Значит, вы хотели ген. Алексеева вместо ген. Янушкевича?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Вы писали с ведома совета министров?

Поливанов. – Да. Так как ген. Алексеев был предназначен быть при государе и так как было известно, что вел. князь уходит, Янушкевич тоже, то это породило в штабе некоторое деловое шатание, которое начало отражаться на твердости ведения дел. Но я считал, что раз Алексеев предназначен быть начальником штаба верховного главнокомандующего, необходимо освободить Янушкевича.

Председатель. – Вы упоминаете здесь о ген. Рузском, который должен был вступить в командование Северным фронтом. Кого он должен был заменить?

Поливанов. – Потому что ген. Алексеев командовал Северным фронтом.

Апушкин. – Тут произошло разделение фронтов?

Поливанов. – Это впоследствии.

Председатель. – Чем вызывается упоминание в письме о необходимости ген. Эверту немедленно вступить в командование Западным фронтом? Вы ошиблись, ген. Эверт должен был вступить вместо ген. Алексеева. Вы изволили так написать: «Ген. Рузский должен был вступить в командование Северным фронтом в ночь с 17-го на 18-е августа.»

Поливанов. – Позвольте, кого же он тогда заменил? (Вспоминает.) Да. Виноват, Северный фронт только-что образовался, а ген. Алексеев командовал Западным фронтом.

Председатель. – Значит, ген. Алексеев должен был заменить Рузского и Эверта?

Поливанов. – Виноват, было два фронта: Сев.-Западный и Юго-Западный. Сев.-Западным командовал Алексеев, а Юго-Западным– ген.-ад. Иванов. Но в эту пору прибавился третий фронт, и то, что прежде командовалось одним Алексеевым, как бы раскалывалось на две части. И вот, на Северный фронт прибывал Рузский, а на оставшуюся часть Северо-Западного – Алексеев.

Председатель. – Вел. князь пожелал, чтобы Янушкевич был назначен на Кавказ после того, как вы объявили ему, что он назначается на Кавказ, или до этого?

Поливанов. – Кажется, это было в письме государя. Кроме того, я был уполномочен передать вел. князю, что если он пожелает взять с собой ген. Янушкевича, то на это изъявляется ему согласие.

Председатель. – Может быть, вы остановитесь несколько на этих двух заседаниях совета министров: на предшествовавшем письму и на том, которое было после. У нас есть указание, что один из министров записывал.

Поливанов. – Делопроизводства не было.

Председатель. – Это я знаю. Но кто-то вел заметки о заседании 15-го сентября.

Поливанов. – Я, как любитель истории, пытался восстановить, но до сих пор ни у кого из министров не могу найти записи. Очень может быть, что записывал покойный Харитонов. Но чрезвычайно было трудно записывать в такой обстановке. Это можно восстановить только собравшись нескольким людям вместе.

Председатель. – У вас есть черновик вашего наброска?

Поливанов. – К сожалению, у меня несколько условных знаков есть, которые не восстановят картины.

Председатель. – Может быть, полезно было бы все-таки нам посмотреть?

Поливанов. – Я вам охотно принесу, но восстановить трудно, потому что, сидя на виду, записывать было чрезвычайно неудобно.

Председатель. – Мы попытаемся это сделать. Значит, вместе с письмами вы нам покажете. Будьте добры в общих чертах обрисовать политику совета министров за тот период, когда вы изволили быть управляющим военным министерством и военным министром. В составе совета образовались две группы, которые вели борьбу между собой. Группа ваших противников и та, к которой, повидимому, примыкали вы. Вообще, какой отзвук встречали события в совете министров?

Поливанов. – В начале моего вступления в должность, в общем, направление совета министров было – итти вместе со страной и с Государственной Думой; так продолжалось до конца августа. В конце августа разногласия уже определились, что и отозвалось на письме к государю. Затем, от отъезда государя в ставку и до исторического заседания 16-го сентября, в ставке создались чрезвычайно натянутые отношения между председателем совета министров и другими министрами. Здесь ограничивались строго деловым рассмотрением законопроектов, при чем все это происходило в довольно тяжелой атмосфере. После этого заседания, когда Горемыкин явился окрепшим и стали уходить один за другим министры, начало выступать на очередь направление мысли все более и более реакционное. В чем же оно выражалось? Во-первых, в отношении к Государственной Думе: председатель совета министров стоял за то, что чем ее скорее распустить, тем лучше, что она только мешает. В ту пору образовался так называемый прогрессивный блок. Отношение к нему со стороны Горемыкина было самое отрицательное. Статс-секретарь Харитонов имел поручение переговорить с представителями прогрессивного блока и выяснить программу их действий. Он находил, что, за исключением некоторых пунктов, там ничего неприемлемого нет. Это опять-таки со стороны Горемыкина встретило совершенно отрицательное отношение. Потом у меня лично была борьба с статс-секретарем Горемыкиным на почве военной цензуры. Эта борьба происходила и письменно и словесно, при чем вызывала с моей стороны в высокой степени резкую отповедь. Военная цензура по законопроекту, с которым военное министерство вошло в Государственную Думу летом 1915 года, предусматривала исключительно ограждение проникновения в печать того, что может быть названо военными секретами и что поименовано в особом секретном перечне. Но статс-секретарь Горемыкин требовал, чтобы этому закону о военной цензуре было придано более распространительное толкование, и для меня стало совершенно ясно, что из военной цензуры, преследующей военные задачи, хотят сделать цензуру предварительную. Поэтому я тщательно уклонялся от принятия на себя возможности таких распоряжений по 87 ст., которые повели бы к подобному распространительному толкованию, для меня неприемлемому. На этой почве у нас очень много было личных столкновений. В особенности начал он налегать на военную цензуру с той поры, как в какой-то газете, чуть ли не в «Биржевых Ведомостях», появились статьи, характеризующие деятельность Распутина. Вот тогда-то, не называя повода, тщательно избегая произнести слово Распутин, председатель совета министров разными способами пытался даже и помимо меня, как будто через министерство внутренних дел, воздействовать на цензуру. Мне был известен какой-то циркуляр (проскочивший помимо военного министерства), коим запрещалось писать о Распутине. Горемыкина очень тревожило, что московские газеты печатали. Ведь закон о военной цензуре в полной мере применялся только в местностях, на которых распространялось военное положение, составлявших или область расположения армии, или приписанных к ней, или тыл. Но вне этих военных секретов, она происходит в облегчающей форме. В то время, как в Петрограде ничего нельзя было в газете поместить военного без обязательного представления гранок в цензуру, в Москве предъявлять гранки в штаб округа зависело от редакции. Москва в своей печати являлась более свободомыслящей, нежели Петроград, что и повлекло за собой чрезвычайный спрос на московские газеты не только в Петрограде, но и в армии. Это обстоятельство очень беспокоило Горемыкина, и он пытался, в разговоре со мной и даже в совете министров, осуществить присоединение Московского округа к театру военных действий, против чего я решительно протестовал, находя, что изъятие из-под власти военного министра Московского округа, где находится сосредоточение и распределение запасов, нарушило бы всю систему снабжения армии. Он должен был уступить, но, тем не менее, кажется, Москву ему удалось уже при министре Алексее Хвостове объявить на военном положении и внести некоторую цензуру и надзор. Это накануне моего ухода было сделано. Появление, вместо Щербатова, Алексея Хвостова не усилило реакционного направления Горемыкина. Напротив, очень замкнутый Алексей Хвостов как будто иногда даже был способен противоречить Горемыкину. Итак, недоброжелательное отношение к Государственной Думе, желание держать ее возможно меньше и собирать возможно позже; о военной цензуре шли очень большие споры почти в каждом заседании совета министров или после заседания, и потом в чрезвычайно агрессивном тоне по отношению ко всем министрам со стороны статс-секретаря Горемыкина, который все более и более усиливался, – вот характеристика в очень общих чертах периода пребывания Горемыкина у власти.

Председатель. – Вы изволили сказать, что Горемыкин все больше и больше усиливался. Как же вы и другие министры объясняли его уход с поста председателя совета министров в январе 1916 года?

Поливанов. Я полагаю, что на замену во всяком случае очень повлияли бывшие перед тем заседания Государственной Думы. С уходом моих единомышленников (из них остался только один Сазонов) совет министров изменился: он стал не таким дружным кабинетом, каким был при моем вступлении. Так что мы стали сдержаннее относиться друг к другу. У меня более близкие отношения были только с Сазоновым. Поэтому всех деталей, всех потаенных ходов, о которых мы могли прежде гораздо больше знать, теперь не знали. Я объяснил себе уход Горемыкина нападками Государственной Думы, но мы никоим образом не могли себе представить, что он будет заменен Штюрмером.

Председатель. – Это для вас было неожиданно?

Поливанов. – Это было в высшей степени неожиданно… И для тех из нас, которые сохранили между собою отношения, явствовало, что тут начало конца. Мы Штюрмера более или менее знали по государственному совету. Это был человек, от которого мы слова никогда не слыхали. В государственном совете он никогда не выступал и принадлежал, повидимому, к группе очень непримиримого реакционного элемента; по крайней мере было известно, что у него частным образом собираются крайние элементы, которые что-то выковывают и, от времени до времени, обращаются со своими заявлениями к Горемыкину. Сам он представлялся личностью совершенно определенной, которая ничего сказать не может, в особенности в такую тревожную эпоху для жизни государства. Так что назначение это чрезвычайно тяжело на нас подействовало. А затем первый акт Штюрмера, когда в заседании совета министров он поднес нам подписать, по высочайшему повелению, журнал об отпуске из военного фонда в распоряжение председателя совета министров пяти миллионов! На мой вопрос, для чего это предназначается, – в качестве военного министра я должен знать, по крайней мере имею право спросить о назначении кредита из военного фонда, который в общем порядке разрешается не иначе как с ведома военного министра, и только в исключительном случае распоряжением совета министров, – он заявил, что есть определенное высочайшее повеление, но какое именно, сказать не может. Затем, когда в заседании совета министров он поднес нам подписать по высочайшему повелению журнал совета, это было уже нечто совершенно невозможное, после чего я чувствовал, что мои, по крайней мере, дни сочтены, что я буду всегда выступать против Штюрмера во всех удобных случаях, так как дальнейшее пребывание в этом кабинете невозможно. В очень скором времени мне представился благодарный случай накричать на Штюрмера, что я и сделал с большим удовольствием и резкостью. Как-то мне передал министр внутренних дел А. Н. Хвостов следующее: «Я считаю долгом обратить ваше внимание на то, что последние дни Григорий Распутин кутит и посещает различные заведения, где сие осуществлять возможно. Но, когда он оттуда выходит с друзьями или поддерживаемый ими, подлетает военный автомобиль с военным шоффером, увозит его, и публика, как мне известно, обращает на это внимание». В ту пору, да и теперь в Петрограде, не все военные автомобили находятся в ведении военного министерства, а есть автомобили, даже большее число их, находящиеся в ведении армии. Тем не менее, я попросил министра внутренних дел поручить своим агентам посмотреть № автомобиля. Номер этот он мне сообщил по телефону. Тогда я этот номер передал начальнику генерального штаба, генералу Беляеву, с поручением навести справку, – кому принадлежит автомобиль за этим номером. Я получил от ген. Беляева очень скоро сведения, что автомобиль принадлежит канцелярии совета министров. В распоряжение отдельных министров и канцелярии совета было дано несколько автомобилей с самого начала войны для обслуживания различных надобностей. Тогда я обращаюсь с вопросом к управляющему делами совета министров Лодыженскому и спрашиваю: «Разве вам для того даны казенные автомобили, чтобы возить Распутина?». Он отозвался, что ничего решительно об этом не знает и в первый раз слышит, чтобы эти автомобили возили Распутина. Тогда я еще раз обращаюсь к А. Н. Хвостову, и он говорит: «Совершенно верно, потому что автомобилем распоряжается состоящий при Штюрмере Манусевич-Мануйлов». Когда у меня собрался весь материал, я обратился к Штюрмеру и в весьма резкой форме обратил его внимание на то, какой среди публики производит соблазн, что состоящий в его распоряжении чиновник Манусевич-Мануйлов и сам возит или поручает кому-то возить на казенном автомобиле Распутина. Он мне ответил, что этого быть не может, что вообще Манусевич-Мануйлов в его распоряжении совсем не состоит, а состоит в распоряжении министра внутренних дел А. Н. Хвостова, что это какое-то недоразумение, что он справится. Я не знаю, справлялся ли он или нет, но по телефону через несколько времени он сказал: «Это большое недоразумение, этого больше не будет». Когда я снова говорил с Хвостовым, Хвостов ответил методически: «Манусевич состоит не в моем распоряжении, а Штюрмера; а на счет того, прекратится ли эта возка на казенном автомобиле, еще посмотрим». И на следующий день говорит: «Тот же автомобиль, за тем же номером, возил Григория Распутина». Тогда я со Штюрмером повел объяснение. Я его обвинил во лжи.

Председатель. – Это было где, в заседании совета министров?

Поливанов. – Это было в заседании государственною совета. Тон, который я счел возможным принять, исключал возможность дальнейшего пребывания нас вместе.

Председатель. – Это произошло незадолго до вашего ухода?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Позвольте теперь обратить внимание ваше на отдельных лиц. Вы говорите, Горемыкин открыто заявлял, что Дума не должна существовать, что ее нужно распустить. Это отрицательная сторона его государственной деятельности, но какова же была его политика положительная?

Поливанов. – Очень затрудняюсь сказать, что было положительного. Это была во всех отношениях реакционная политика.

Председатель. – Какова была роль А. Н. Хвостова в совете министров?

Поливанов. – Он преимущественно молчал.

Председатель. – Но голосовал как?

Поливанов. – Голосовал он разно, к Горемыкину совершенно не примыкал, но мы, оставшиеся из прежнего состава министров, более прогрессивные, держали себя с ним осторожно; мы не доверяли.

Председатель. – Почему?

Поливанов. – По его деятельности в Нижнем-Новгороде, в Думе, – он не располагал нас быть с ним откровенными.

Председатель. – Вы можете определить точнее?

Поливанов. – Это человек, который появился, во-первых, совершенно неожиданно на посту министра внутренних дел. Для нас, для оставшихся прогрессивных министров, было вообще неясно, каким образом он мог появиться на посту при условии, что Горемыкин его не рекомендовал. Нам было подозрительно самое происхождение его назначения.

Председатель. – Вы не связывали этого назначения с именем Распутина?

Поливанов. – Нет. В ту пору нет. Хвостов пробыл сравнительно очень недолгое время. Советом министров сравнительно часто манкировал; бывая там, очень мало высказывался. А потом вскоре пошли слухи о его охоте за Распутиным, которая кончилась удалением.

Председатель. – Что-нибудь в денежном отношении было вам известно относительно Хвостова?

Поливанов. – Нет.

Председатель. – Не поднимался вопрос в совете министров о необходимости готовиться в 1917 году к выборам в новую Государственную Думу?

Поливанов. – Нет, при мне не поднимался, но я не исключаю возможности, что Горемыкин собирал у себя группу министров, ему близких, совершенно отдельно. Это в последнее время пребывания Горемыкина практиковалось; он собирал их у себя в кабинете.

Председатель. – Вам ничего не было известно о том, что 5 миллионов, которые всплыли в заседании совета министров, были собственно частью предполагавшегося 8-миллионного ассигнования под предлогом выборов в Государственную Думу, и что ассигнование это должно было поступить в распоряжение, главным образом, Хвостова, но также и Штюрмера?

Поливанов. – Хвостов уже в ту пору ушел, кажется, когда Штюрмер сделался председателем совета министров.

Председатель. – Нет, они некоторое время были вместе.

Поливанов. – Да, очень короткое время.

Председатель. – Но, как вы изволите знать, в 1915 году, 15 ноября, в счет ассигнования трех миллионов рублей, Хвостов получил в свое распоряжение 1.500.000 рублей?

Поливанов. – Этого я не знаю. Но 5 миллионов шли на какие-то темные дела, мы чувствовали это и добились того, что Штюрмер обещался не расходовать их иначе как с ведома государственного контроля.

Председатель. – И потом это оказалось для него неприемлемым, и он отказался от этой суммы. Значит, о первой части этих миллионов, о полутора миллионах, вам, как члену совета министров, ничего не было известно?

Поливанов. – Нет.

Председатель. – Скажите, вам приходилось сталкиваться с Распутиным или чувствовать какое-нибудь его влияние?

Поливанов. – Сталкиваться никогда не приходилось. Раз он мне написал: «Милый и дорогой», – за кого-то просил. Это письмо я оставил у себя, а тому, кто принес, сказал: «Можете итти и больше не появляться».

Председатель. – Это когда было?

Поливанов. – В конце 1915 года или в начале 1916 года. Совершенно незначащее письмо, но, узнав, что просительница настаивает, я велел передать ей, чтобы она не появлялась, а письмо, как автограф, сохранил. Не могу быть убежденным, но косвенно чувствовалось, что некоторое воздействие против меня идет, но, чтобы оно исходило непременно от Распутина, этого я не могу сказать.

Председатель. – Вы не испытывали на себе влияния кружка при дворе, группировавшегося около Вырубовой?

Поливанов. – Нет.

Председатель. – Если не на себе лично и не на вашем министерстве, то вообще не известно ли вам что-либо о попытках этого кружка влиять на государственные дела и, в частности, на вопросы назначения?

Поливанов. – Об этом очень много говорили. Я Вырубову не знал лично и никогда не видал даже, но очевидно было, что такой кружок существует. Эти сведения были, и до меня доходили косвенно. Например, незадолго до своего ухода, я все-таки почувствовал, что и по отношению к военному министерству что-то такое иногда от Вырубовой может подыматься. Как-то в феврале помощник мой, ген. Беляев, по разным соображениям должен был доложить, что он вызван фрейлиной Вырубовой, при чем объяснил, что это его давнишняя знакомая, и что, когда она вызывала, то намекнула ему на возможность увидеть императрицу. После ген. Беляев мне доложил, что во время посещения Вырубовой, она, побывав в своей комнате, удалилась, и вместо нее вошла императрица, обратившаяся к ген. Беляеву с просьбой, не может ли он при помощи находящейся в его ведении, как начальника генерального штаба, контр-разведки охранить Распутина от производящихся на него различных покушений. Ген. Беляев ответил, что никакой к тому возможности он не имеет. Вот единственный случай, когда фрейлина Вырубова пыталась при помощи императрицы произвести какой-то акт обращения к военному ведомству.

Председатель. – Или императрица при помощи Вырубовой?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Когда вы заняли пост военного министра, какова была ваша позиция по отношению к общественным организациям, работавшим на оборону, и какова была в этом отношении точка зрения совета министров, в состав которого вы входили?

Поливанов. – Общественные организации с моим вступлением в должность получили новый приток жизни, если можно так выразиться. У меня бывали представители городского союза, земского союза и представители военно-промышленного комитета, беседовали со мной и были введены в общую схему широкого привлечения общественных сил, которое я считал единственным средством быстро восстановить материальное снабжение армии. К этому способу действий совершенно присоединился и бывший государь. По крайней мере, та программная речь, которая была им написана для открытия 23 августа в Зимнем дворце совещания по обороне с представителями Думы, государственного совета и общественных организаций, заключала в себе призыв к общественным силам. И я считаю, что, взывая к общественным силам, как в моих личных обращениях, так и в моих речах в Государственной Думе, я исполнял и указание свыше, и то, что составляло дело моих убеждений. Но, не взирая на программную речь монарха 23 августа, совет министров, по мере того, как из него уходили прогрессивные элементы, к общественным организациям относился все более и более подозрительно, и это опять-таки служило предметом моих частых столкновений в совете с Горемыкиным, а впоследствии со Штюрмером. Думаю, что одной из причин моего увольнения были эти столкновения в совете министров. Я считал, что общественные организации нужно поддерживать, что они необходимы, и по этому поводу происходили большие споры. В увольнительном письме, посланном бывшим государем, мне именно это ставилось в вину: «Деятельность военно-промышленных комитетов не внушает мне доверия, а ваше наблюдение за ними я нахожу недостаточно властным». Я не мог внутренно признать справедливость такого заключения, потому что мое отношение к военно-промышленным комитетам и вообще к общественным организациям было отношением заказчика к исполнителям заказа: если я им давал, как председатель особого совещания по обороне, известный заказ, и если они этот заказ исполняли, – честь им и слава, а если не исполняли, то происходило нажатие, чтобы скорее делали. Могу предполагать, что кто-то государю сказал: раз военно-промышленные комитеты есть военно-промышленная организация, то они находятся во власти военного министра. Перед этим на съезде в Москве произносились горячие речи. Так что, повидимому, кто-то, чтобы, может быть, удалить меня… как в 1912 году упоминание о Гучкове, так и тут тот же Гучков… Эти резкие резолюции были той каплей, которая переполнила недовольство против меня лично.

Председатель. – Вам не ставилась в вину некоторая неточность, некоторое умолчание вашего доклада в связи с этим съездом?

Поливанов. – Я не считал себя вправе докладывать о политических задачах.

Председатель. – Так что вы просто не докладывали?

Поливанов. – Никогда.

Председатель. – У вас есть это увольнительное письмо?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Будьте добры, когда вы изволите пожаловать к нам, захватить его с собой. Вы сказали, что, благожелательно относясь к общественным организациям и видя в них путь к воссозданию армии, вы, в соответствии с вашим убеждением, исполняли также и распоряжение носителя верховной власти. Но как это отношение, если оно было, связать с тем непримиримым отношением к общественным организациям, обнаруженным бывшим императором в заседании, которое вы называете историческим, 16 сентября 1915 года?

Поливанов. – Я считаю, что на пространстве между 23 августа и этим историческим заседанием произошла какая-то эволюция в уме монарха, которая совершенно изменила его воззрения на судьбу России. Речь, произнесенная им в заседании в Зимнем дворце перед представителями общественных организаций, была составлена мною вместе с статс-секретарем Кривошеиным и заключала в себе призыв к общественным силам. Он ее одобрил и произнес очень хорошо. Затем, самое желание собрать в Зимнем дворце представителей законодательных палат и общественных организаций, показало готовность итти вместе с общественными силами. После заседания были милостивые и продолжительные разговоры с этими лицами. Потом все пошло иначе.

Председатель. – Теперь расскажите, генерал, историю вашей отставки. Вы уже отчасти коснулись этого и полагаете, что она была вызвана в значительной мере вашим отношением к общественным организациям, но может быть вы коснетесь фактической истории вашей отставки?

Поливанов. – Это нарастало психологически. Известен день посещения государем Думы, известен тот восторженный прием, которым он был встречен, известен тот в высшей степени холодный прием, которым было ознаменовано первое выступление Штюрмера, известен тот необыкновенно горячий прием, который Дума сделала мне (свидетелями этого были очень многие, прежде всего сам Штюрмер). Присутствие монарха в Государственной Думе в тот день, когда должен был выступать избранный им и его окружающими первый министр, как будто бы обязывало Думу отнестись к этому первому министру с особым вниманием, но этого не произошло, а отнеслись хорошо к Поливанову, который находился в некотором подозрении, как лицо, идущее навстречу общественности. Это, при условии, что в заседании присутствовали высокие особы, не могло не стать известным. Затем, начали являться такие показатели: вел. кн. Михаил Александрович, по свойственному ему добродушию, издал от высочайшего имени целый ряд (около 20) документов, где он доверял от имени монарха право расходования больших сумм некоему господину Братолюбову. Это дело известное.

Председатель. – Благоволите коснуться его. Оно нам известно, но в другом показании.

Поливанов. – Одним словом, придя к убеждению, что великий князь опутан окружающими и, так сказать, дискредитирует монаршую власть при посредстве лиц, не заслуживающих доверия, я решил, что нужно это переломить, и написал обращение к государю, где просил аннулировать все высочайшие повеления, отданные великим князем, на что последовало согласие.

Председатель. – У вас сохранилась копия этого письма? Я не помню, есть ли оно у нас.

Поливанов. – Оно, вероятно, есть в Братолюбовском деле. По крайней мере, когда меня спрашивали по другому вопросу в комиссии сенатора Бальца, мне показали это дело, и я там видел мою всеподданнейшую записку. Словом, дело было аннулировано. Затем начались влияния (это тоже в деле есть), записки вел. кн. Бориса Владимировича государю, что такое важное изобретение остается без применения. Изобретение заключалось в огненной жидкости, имевшей такое свойство, что если ее положить на что-нибудь и она загорится, то потушить нельзя. Борис Владимирович полагал дать казачьим разъездам эту жидкость, чтобы они возили ее и разбрасывали, не подумав, что прежде надо испробовать, могут ли флаконы выдержать, и не загорятся ли сами казаки. В конце-концов кто-то передал государю жалобу Братолюбова на военное министерство, что его стесняют и не только не дают тех миллионов, на которые он имел право рассчитывать, но даже не додают истраченных денег. Я получил это прошение с надписью: «Нельзя же разорять человека». Из этой резолюции я понял, что сочувствие не на моей стороне. Очень характерно, что, когда я об этом факте, т.-е. о таких многочисленных рескриптах, которые всюду разбрасывались, докладывал в совете министров, то председатель говорит: «Я не понимаю, почему вы об этом докладываете?». Я сказал, что деяния брата государя незакономерны, но получал замечание, что это только отнимает время у совета министров. Так что мне эта резолюция показала некоторое нерасположение ко мне. Затем мое последнее выступление в Государственной Думе, как военного министра, наделало довольно много шума. Это было выступление по рабочему вопросу, по поводу Путиловского завода, и мне удалось найти слова, которые всю Думу, не исключая никаких крайних течений, объединили на той мысли, что рабочие, работающие на оборону, бастовать не должны, ибо это нарушение интересов тех наших братьев, которые борются и защищают страну. Этим кто-то воспользовался, чтобы доложить государю, что я рабочий вопрос муссирую больше, чем следует. Со стороны Штюрмера была подана по этому поводу записка. Одним словом, внутренние обстоятельства, по которым меня уволили, были следующие: во-первых, давно запавшее в душу монарха предположение, что я слишком склонен к общественности, или, как говорили в придворных кругах, trop parlementaire – более парламентарен, чем требуется. Затем, вероятно, обратили внимание государя, что раз военно-промышленный комитет военно-промышленный, то я должен был удержать его от политических резолюций, что совершенно не входило в мою программу. Боевое снабжение армии было в ту пору восстановлено, и я имел утешение получить из армии сведения, что снарядов больше присылать не нужно, что их негде хранить. Так что, очевидно, считалось, что мою обязанность по снабжению армии может исполнять кто-нибудь другой.

Председатель. – В ту пору вы ничего не знали о влиянии Распутина на ваше увольнение?

Поливанов. – Нет.

Председатель. – И вообще так называемых «темных сил»?

Поливанов. – В числе «темных сил» я считал Штюрмера, Питирима, который хотел меня видеть, но которого я не принял. Свидетелем этого был Родзянко, который мне сказал: «Что вы делаете?». Но я сказал, что я чувствую, что меня скоро уберут и что я не желаю его принять.

Председатель. – Вам известно об обстоятельствах, при которых был избран в качестве преемника вам ген. Шуваев?

Поливанов. – Нет, неизвестно, кроме того, что он был в ставке, на глазах. Затем, как ген. Сухомлинов, так и я, мы всегда его рекомендовали хорошо, как отличного интенданта.

Председатель. – Но каким образом отличный интендант должен был стать военным министром?

Поливанов. – Не знаю.

Председатель. – А про назначение ген. Беляева преемником Шуваева вам известно что-нибудь? Какими влияниями Беляев достиг поста министра?

Поливанов. – Я должен сказать по этому поводу следующее: Я ген. Беляева знаю с той поры, когда он был моим учеником в Академии, и я ставил ему баллы; и у меня осталось впечатление, что это был самый старательный и добросовестный из моих учеников. Когда я был полковником и молодым генералом, он у меня работал в качестве капитана генерального штаба и обращал на себя внимание своей добросовестностью. Затем, на моем длинном пути помощника военного министра, в тех случаях, когда приходилось соприкасаться с генеральным штабом, я видел, что работа ген. Беляева чрезвычайно добросовестна. При назначении моем управляющим министерством, беседуя в ставке о том, как они смотрят на деятельность военного министерства, я слышал: «Если в военном министерстве есть кто-нибудь, кто нам помогает то это генерал Беляев». Таким образом, это был мой бывший ученик, человек, который был мне известен не с точки зрения творчества (на это я его не считал способным), но чрезвычайной исполнительности и добросовестности в работе. Во время моего министерства, в ту горячую пору, когда армия отступала на всех фронтах, когда не было снарядов, ни пополнений, – ничего, когда вся Россия волновалась, мне надо было немедленно начать действовать и ни минуты нельзя было терять на раздумье, кого взять. Опытности по снабжению армии у меня было достаточно по моей предъидущей деятельности в качестве помощника министра, потом я восемь месяцев ездил по распоряжению принца Ольденбургского, бывая на всех фронтах, от Варшавы до Саракамыша. Мне нужен был исполнитель, и я взял ген. Беляева к себе в помощники. За время пребывания его помощником я мог сделать наблюдение, что это медлитель и большой формалист, но затем уже впоследствии, перед самым уходом, разные настроения в роде того, о котором я доложил, этот вызов Вырубовой, свидание с императрицей и т. д., меня навели на мысль, нет ли у Беляева особой игры? Когда я ушел из военных министров и был назначен ген. Шуваев, то я не мог не обратить внимания на то, как резко ген. Беляев от меня отвернулся. Это было слишком резко, так что я после этого легко поверил слухам, что его назначение на должность министра после Шуваева не прошло помимо различных закулисных сил. После того, как он, мой бывший помощник и ученик, был назначен министром, он не только у меня не был, но избегал меня даже при тех встречах, которые были так естественны, раз что я состоял председателем военной комиссии государственного совета.

Председатель. – Скажите, черта угодничества есть в характере ген. Беляева, и может она быть объяснением некоторых допущенных им действий?

Поливанов. – Угодничество у него происходило в первый период его деятельности в очень хорошей форме, т.-е. в форме угодить начальству превосходным исполнением работы, но впоследствии, повидимому, произошла перемена, и я должен допустить угодничество и на другой почве, т.-е. на почве куда-то вознестись. По крайней мере то, что совершилось после моего ухода, ясно мне показало его нежелание, чтобы кто-либо из его друзей или придворных знал и видел, что он был в каком-нибудь обращении с бывшим и в опале ушедшим министром.

Председатель. – Вы изволите ясно помнить эту частность, что, рассказав вам про свой прием у Вырубовой и про свидание с бывшей императрицей, он отметил между прочим, что с Вырубовой давно был знаком?

Поливанов. – Да, я это совершенно ясно помню.

Председатель. – Вам ничего не известно о его сношениях с Распутиным?

Поливанов. – Нет.

Председатель. – Генерал, мы имеем к вам еще несколько вопросов военно-технического свойства. Их вам должен был поставить ген. Апушкин, но он сейчас отсутствует по служебным делам, так что, быть может, потребуется еще маленький дополнительный допрос, и разрешите мне устроить его одновременно с тем, когда вы будете любезны принести нам для обследования те документы, на которые изволили сослаться. Позвольте вас поблагодарить, генерал, за то время, которое вы нам уделили.