— Ну, вотъ мы и у себя дома!
Какой-то теплотой повѣяло отъ этихъ словъ, сказанныхъ Олимпіадой Платоновной, когда широкая деревенская коляска князя Алексѣя Платоновича Дикаго закачалась на высокихъ ресорахъ, катясь по мягкой песчаной дорогѣ и ныряя среди зеленыхъ холмовъ и пригорковъ по направленію къ Сансуси. Свистки локомотива, снованіе желѣзнодорожной прислуги, суетливость ѣдущихъ по желѣзной дорогѣ насажировъ, говоръ и шумъ этой куда-то спѣшащей, боящейся опоздать толпы, мельканье передъ окнами вагоновъ однообразныхъ видовъ, телеграфныхъ столбовъ, станцій, все это осталось позади, а впереди разстилались только зеленѣющія поля, покрывающіяся новыми всходами нивы, густой, полный покоя и тѣни лѣсъ да изрѣдка попадались мужики и бабы, низко кланявшіеся господамъ.
— Мы точно отъ потопа въ ковчегѣ спасаемся, смѣялась Олимпіада Платоновна.
И точно они набились, какъ въ ковчегъ, въ эту широкую деревенскую коляску всѣ вмѣстѣ, и она, и дѣти, и гувернантка, и учитель, и Софья, и у всѣхъ у нихъ было одно чувство — чувство полнаго и безмятежнаго спокойствія, сознаніе, что впереди ихъ ждетъ отдыхъ, что всѣ треволненія столичной жизни, сплетни, выѣзды, пріемы, шумныя удовольствія и мелкія непріятности — все это осталось гдѣ то тамъ, далеко, смѣнившись полнымъ затишьемъ.
— А хорошо у васъ здѣсь! проговорилъ учитель, всматриваясь куда-то въ даль.
— Тихо здѣсь, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
«Тихо здѣсь» — эти слова часто приходили на память учителю потомъ, когда онъ сдѣлался уже вполнѣ своимъ человѣкомъ въ Сансуси, когда онъ уже вполнѣ освоился съ порядками этой жизни. Эта тишина вліяла такъ успокоительно на наболѣвшіе среди столичной суеты нервы; она пробуждала какое-то благодушіе и словно примиряла людей и съ жизнью, и съ ближними; при ней дни, похожіе одинъ на другой, какъ двѣ капли воды, стали пролетать какъ-то незамѣтно, словно безслѣдно и люди невольно дивились: «Господи, вотъ ужь и весна прошла!»… «Не успѣли оглянуться, а ужь и лѣто кончается!» И какъ-то не вѣрится имъ самимъ, что они уже прожили здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ, что лѣто дѣйствительно кончается, что наступаетъ глухая осень, съ мелкимъ, зарядившимъ надолго дождемъ, съ темными, длинными вечерами. А между тѣмъ дѣйствительно холодный, рѣзкій вѣтеръ нагоняетъ массы темныхъ, густыхъ тучъ на небо; солнце проглядываетъ изъ-за нихъ все рѣже и рѣже и почти не грѣетъ; садъ и лѣсъ теряютъ свой послѣдній пожелтѣвшій уборъ; въ поляхъ кончаются крестьянскія работы, деревенскіе дома по сосѣдству съ Сансуси пустѣютъ. Да, это осень, глухая осень, отдаляющая еще больше деревни отъ городовъ, вносящая въ деревенскую жизнь еще болѣе однообразія, окружающая деревенскихъ жителей еще большимъ затишьемъ…
Такое полное затишье наступило осенью и въ Сансуси. Кто гостилъ здѣсь лѣтомъ, тѣ уѣхали, новыхъ гостей въ непогодливую пору ждать нечего; въ домѣ все стихло, какъ будто уснуло. Только мужики да бабы заглядываютъ «къ кормилицѣ-барышнѣ» со своими нуждами, со своими просьбами. Маленькій домашній кружокъ княжны Олимпіады Платоновны сомкнулся еще тѣснѣе, какъ бы сознавая, что именно теперь для него начинается та жизнь, которою ему придется прожить нѣсколько мѣсяцевъ, жизнь тихая, однообразная, немного скучная и легко выносимая только въ томъ случаѣ, если между людьми, заброшенными на долгіе мѣсяцы въ одно гнѣздо, царствуетъ полное согласіе и полный миръ.
Княжна Олимпіада Платоновна, Евгеній, Оля, гувернантка и учитель — вотъ тѣ лица, изъ которыхъ составился этотъ семейный кружокъ. Здѣсь, въ глуши, въ деревнѣ, гдѣ простота отношеній является однимъ изъ естественныхъ условій жизни, нерѣдко являлась въ этомъ кружкѣ и Софья: правда, она не присаживалась къ камину вмѣстѣ съ господами, она не принимала прямого участія въ ихъ разговорахъ, но она нерѣдко шила здѣсь, нерѣдко забавляла дѣтей, нерѣдко говорила о томъ, о чемъ ее спрашивали. Порой присоединялся къ кружку деревенскій священникъ, отецъ Андрей, подчасъ заглядывала сюда и его жена, матушка Прасковья Петровна: обитатели большого дома видимо были рады каждому живому человѣку и старались быть терпимыми, не справляясь о послужныхъ спискахъ, о геральдическихъ особенностяхъ, объ окраскѣ убѣжденій входившаго въ домъ лица. Старая, жившая довольно долго у кого-то изъ родственниковъ Олимпіады Платоновны гувернантка дѣтей, миссъ Ольдкопъ, очень чопорная и очень гордая по натурѣ, говорила, что отношенія Олимпіады Платоновны къ Софьѣ ее трогаютъ, напоминая ей ея родину, гдѣ тоже въ истинно аристократическихъ фамиліяхъ относятся съ крайнимъ уваженіемъ къ старымъ слугамъ. Отецъ Андрей, человѣкъ довольно консервативныхъ убѣжденій, не особенно довѣрявшій новымъ порядкамъ, косившійся на коренныя реформы, совершавшіяся въ то время, недолюбливавшій слишкомъ горячую молодежь, только что окрещенную названіемъ «нигилистовъ», добродушно и снисходительно выслушивалъ разныя молодыя увлеченія юнаго учителя дѣтей, замѣчая вмѣсто всякихъ рѣзкихъ споровъ: «молодыя дрожжи бродятъ, пока не перебродятся». Самъ этотъ юный учитель «изъ семинаровъ», какъ онъ самъ выражался, обыкновенно угловатый и неловкій, иногда безтактный и рѣзкій, и отца Андрея находилъ «мужикомъ со смѣкалкою», и Олимпіаду Платоновну признавалъ «за бабу съ придурью, но сердечную», и въ мисъ Ольдкопъ видѣлъ «основательность», а Софья, которая бранила его и распекала, какъ школьника, при каждомъ удобномъ случаѣ,- Софью онъ даже совсѣмъ «полюбилъ», потому что она «душа-человѣкъ». Олимпіада Платоновна еще болѣе снисходительно относилась ко всѣмъ окружавшимъ ее теперь лицамъ, отдыхая отъ всѣхъ тревогъ, дрязгъ и непріятностей шумной столичной жизни: она, смѣясь, замѣчала, что всѣ они точно спѣлись и что «дисонансовъ не выходитъ даже и тогда, прибавляла она шутливо, обращаясь къ учителю, когда вы продавливаете мои стулья и ругаетесь».
— А матушку-попадью вы, ваше сіятельство, и забыли? Развѣ она не дисонансъ? Ха, ха, ха! смѣялся молодымъ шумнымъ смѣхомъ «семинаръ».
— Она не дисонансъ, а вечернее прибавленіе къ утреннимъ газетамъ, мѣтко замѣчала Олимпіада Платоновна.
И дѣйствительно, матушка-попадья, женщина здоровая, сытая и, повидимому, вполнѣ довольная судьбой, какъ-то не могла слиться съ мирнымъ кружкомъ Олимпіады Платоновны: она вѣчно волновалась, вѣчно откуда-то приносила невообразимыя новости, вѣчно на кого-то жаловалась и кого-то бранила; хотя — что и было характерно въ ея жалобахъ и брани — всѣ, выслушавъ терпѣливо до конца ея желчныя выходки, только переглядывались между собою и какъбы спрашивали въ недоумѣніи другъ у друга: «да за что-же это она сердится?» При ея появленіи прерывалось чтеніе, смолкали толки по поводу газетныхъ извѣстій, стихали пренія объ отвлеченныхъ вопросахъ, такъ какъ матушкапопадья всегда умѣла каждый разговоръ, каждую тему свести на какой-нибудь частный и чисто личный примѣръ. Читался-ли какой-нибудь романъ, матушка-попадья прерывала чтеніе восклицаніемъ:
— Да вотъ у помѣщика Поликарпова сынокъ-то ни дать, ни взять такой-же былъ!
И затѣмъ слѣдовала цѣлая исторія про сынка помѣщика Поликарпова съ такими подробностями, которыя, вѣроятно, никогда не снились даже ни самому помѣщику Поликарпову, ни его сыну. Начинались-ли толки о пользѣ грамотности для народа, матушка-попадья тотчасъ же прерывала отвлеченныя разсужденія восклицаніемъ, обращеннымъ къ мужу:
— А помнишь, отецъ, какъ насъ Иванъ Безухій обворовалъ, тоже грамотей былъ!
И затѣмъ слѣдовала исторія продѣлокъ Ивана Безухаго, бывшаго грамотеемъ, и исторія еще большихъ мошенничествъ его отца, Петра Безухаго, который грамотеемъ однако же не былъ.
Сначала матушка-попадья нѣсколько ошеломляла присутствующихъ доказательствомъ своей неистощимой наблюдательности и сердила ихъ, прекращая своими исторіями про помѣщиковъ Поликарповыхъ и про Ивановъ Безухихъ интересные чтенія и разговоры. Но мало помалу общество убѣдилось, что у него впереди предстоитъ такъ много вечеровъ, что ихъ хватитъ и на чтенія, и на дебаты, и на слушаніе исторій матушки-попадьи, и къ матушкѣ-попадьѣ, къ этому «вечернему прибавленію къ утреннимъ газетамъ», стали относиться безъ раздраженія, а напротивъ того старались даже втягивать ее въ разсказы. Въ этомъ случаѣ юный учитель отличался особенною способностью заставлять матушку-попадью разсказывать именно то, что ему или кому нибудь изъ ихъ кружка хотѣлось услышать въ данную минуту. И что это были за разсказы! Если бы человѣкъ прожилъ года Мафусаила, то и тогда онъ едва ли бы увидѣлъ, услышалъ и испыталъ все то, что видѣла, слышала и испытала матушка-попадья въ сорокъ пять лѣтъ своего земного странствованія. Она видѣла «своими глазами» чуть не сотню привидѣній, при ней заснуло чуть не полсотни лицъ летаргическимъ сномъ, ей пришлось десятки разъ спасаться отъ убійцъ и разбойниковъ «съ такой бородищей», «вотъ съ такими усищами», она не знала числа различнымъ чудесамъ, въ родѣ внезапнаго прозрѣнія слѣпцовъ и изгнанія бѣсовъ изъ кликушъ, — чудесамъ, совершавшимся «на ея глазахъ».
— Если бы она была писательницей, то она написала бы больше романовъ, чѣмъ всѣ настоящіе и будущіе Дюма, вмѣстѣ взятые, говорилъ про нее учитель.
Въ собраніяхъ маленькаго деревенскаго кружка принимали участіе и дѣти: они или прислушивались къ чтенію и разговорамъ взрослыхъ или находились около Софьи, играя и слушая ея сказки и разсказы. Имъ жилось теперь хорошо, покойно, уютно и они смотрѣли такими счастливыми, довольными среди ласкъ и заботъ близкихъ людей, дворни, мужиковъ и бабъ, привѣтливо смотрѣвшихъ на барчатъ.
Особенно полюбилъ тишину и правильность этой жизни Евгеній, въ характерѣ котораго все болѣе и болѣе развивались сосредоточенность, стремленіе уединяться, читать и задумываться. Болѣе всего полюбилъ онъ уходить по вечерамъ въ большую старинную залу библіотеки, всю заставленную массивными шкапами съ книгами и отдѣленную отъ кабинета Олимпіады Платоновны небольшою аркою. Здѣсь у большаго круглаго стола съ кипсэками, альбомами и илюстрированными изданіями, почти утонувъ въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, обтянутомъ потемнѣвшей отъ времени зеленой кожею, съ книгою въ рукахъ, при свѣтѣ одинокой висячей лампы, мальчикъ готовъ былъ просиживать неподвижно цѣлые часы, читая и прислушиваясь къ долетавшимъ до него звукамъ разговоровъ въ кабинетѣ. Ему нравилось это затишье, это уединеніе, эта полудремота подъ звуки не совсѣмъ ясно слышныхъ голосовъ близкихъ людей. Ему нравилась сама эта комната, просторная, величавая, строгая, если можно такъ выразиться, съ ея тяжелымъ лѣпнымъ потолкомъ, съ ея темными дубовыми шкапами, какъ бы приросшими къ полу, съ ея огромнымъ круглымъ столомъ изъ темнаго же дуба съ крупной рѣзьбой, съ ея мелкими и крупными, тоненькими и распухнувшими книгами въ кожѣ, въ цвѣтной бумагѣ, въ бѣловато-желтомъ пергаментѣ, съ золотыми, красными и пестрыми обрѣзами, съ ея висячею лампою, походившею на старинное, почернѣвшее отъ времени паникадило. Любимою его книгою, послѣ похожденій Гулливера, сдѣлалась «Исторія Донъ-Кихота». Онъ еще не понималъ ея глубокаго смысла, но она его всегда трогала; онъ жалѣлъ бѣднаго рыцаря печальнаго образа и никогда не смѣялся, какъ бы ни были комичны похожденія этого человѣка: комизмъ извѣстныхъ положеній какъ бы ускользалъ отъ его вниманія и въ его представленіи было только одно сознаніе, какъ печально было въ тотъ или другой моментъ положеніе этого бѣдняка-авантюриста. Похожденія Гулливера увлекли его, какъ увлекаетъ вообще сказка; въ исторіи Донъ-Кихота онъ увидалъ дѣйствительную жизнь и вполнѣ вѣрилъ, что все описанное въ этой книгѣ дѣйствительно случилось, что Донъ-Кихотъ не выдуманный герой, а лицо живое, существовавшее на свѣтѣ. Любилъ онъ также, когда слабые лучи солнца проникали въ комнаты и играли на зановѣсахъ, портьерахъ и стѣнахъ, бродить по портретной галереѣ, заложивъ за спину руки, какъ дѣлаютъ иногда взрослые, и всматриваться въ лица важныхъ старухъ и стариковъ въ напудренныхъ парикахъ, въ шитыхъ кафтанахъ, въ огромныхъ фижмахъ, въ орденахъ и звѣздахъ. Это были розовыя, широкія, мясистыя и улыбающіяся лица; но несмотря на сытость, на розовыя щеки, на улыбки, всѣ они внушали уваженіе, всѣ они какъ будто бы говорили, что они сознаютъ свое значеніе. Сотни разъ слышалъ уже мальчикъ біографіи этихъ предковъ и отъ Софьи, и отъ Олимпіады Платоновны, и даже отъ самого Никиты Ивановича, терявшаго всю свою напускную суровость и неразговорчивость, когда заходила рѣчь о «покойныхъ господахъ»: Никита Ивановичъ гордился «своими господами» и ихъ предками и оживлялся, говоря объ этихъ князьяхъ, фельдмаршалахъ, канцлерахъ и посланникахъ. Всѣ разсказы Никиты Ивановича о «старыхъ господахъ» оканчивались однимъ и тѣмъ же изрѣченіемъ: «не такъ жили, какъ нынѣшніе господа живутъ». И сколько ироніи выражалось въ эти минуты и въ голосѣ Никиты Ивановича, и въ его сжатыхъ презрительно губахъ!
— Крупный народъ тогда былъ! говаривалъ въ эти минуты Никита Ивановичъ.
И мальчикъ, всматриваясь въ эти портреты, невольно задумывался надъ вопросомъ, почему прежде народъ былъ крупный.
Эти склонности мальчика, зачитывавшагося рыцарьскими похожденіями Донъ-Кихота и заучивавшаго чуть не наизусть всѣ мелочныя подробности жизни своихъ отдаленныхъ родственниковъ и предковъ, не только не могли безпокоить никого, но даже не могли показаться никому чѣмъ-то ненормальнымъ. Сама Олимпіада Платоновна въ годы дѣтства просиживала въ этой самой библіотекѣ, плача надъ Клариссой Гарловъ или надъ Элоизой, и въ этой же портретной галереѣ впервые сознала, что ея предки прошли житейскій путь не какими нибудь темными личностями, Иванами, непомнящими родства, а были всѣмъ извѣстными слугами своей родины, и потому ей было пріятно видѣть, что въ мальчикѣ развивается тоже сознаніе и что съ этимъ сознаніемъ онъ не уронитъ фамильной чести. Мисъ Ольдкопъ тоже не могла протестовать противъ вкусовъ мальчика, гакъ какъ чтеніе класическихъ произведеній она считала самымъ благороднымъ занятіемъ, а фамильную гордость ставила на степень долга каждаго благороднаго человѣка, говоря, что Англія потому и сильна, что въ ней есть родовая и фамильная честь у руководителей общества. Конечно, ужь не Софья же, не Никита Ивановичъ могли сказать мальчику, что ему вовсе нечего думать о предкахъ, такъ какъ разсказы о жизни этихъ предковъ и были любимыми толками этихъ старыхъ слугъ.
Читая о геройскихъ похожденіяхъ Донъ-Кихота, слушая разсказы тетки о своихъ знаменитыхъ предкахъ, вспоминая порой о богатырскихъ подвигахъ сказочныхъ героевъ, о которыхъ такъ много разсказывала ему Софья, Евгеній задумывался о жизни и нерѣдко, какъ-то невольно, вспоминалъ восклицаніе тетки: «Ну, теперь хоть отдохнемъ отъ этихъ людишекъ!» Отдохнемъ отъ людишекъ! Что хотѣла этимъ сказать тетка? Почему съ этими людишками тяжело жить? Мальчикъ задумывался надъ этими вопросами и передъ нимъ проходилъ цѣлый рядъ образовъ: мелочно-капризная мать, злобно-придирчивый отецъ, вѣчно сплетничавшая наемная прислуга въ домѣ родителей, «злючка» кузина Мари, поющая и причитающая «благородная дама» Перцова, всѣ тѣ мелкія и жалкія личности, отъ которыхъ такъ или иначе страдалъ онъ, Евгеній. Да, это-то и есть людишки, не похожіе ни на Донъ-Кихота, ни на его сильныхъ предковъ, ни на твердую по характеру, внушающую уваженіе Олимпіаду Платоновну, ни на преданную Софью, ни на миссъ Ольдкопъ, которая держится такъ прямо и смотритъ такъ гордо, ни на появляющихся въ домѣ бабъ и мужиковъ, грубыхъ на видъ, но ласковыхъ и привѣтливыхъ на дѣлѣ. Если кто здѣсь и былъ похожъ на этихъ людишекъ, такъ это матушка-попадья. Но почему-же она похожа на нихъ? «Это мелочная личность», «она вышла изъ того круга, гдѣ часто выработываются такія личности», «она не воспитана и потому немудрено, что она такъ вульгарна», «мелочныя заботы и мелочные интересы хоть кого заставятъ измельчать», — эти фразы онъ сотни разъ слышалъ въ своемъ кружкѣ про матушку-попадью и сталъ приходить къ заключенію, что жизнь въ домѣ тетки сложилась именно такъ, чтобы въ ней не выработывались «людишки».
Что-же это была за жизнь? Чѣмъ отличалась она отъ жизни въ домѣ его родителей?
О, развѣ можно было сравнивать эти широкія, высокія, какъ бы величавыя комнаты съ маленькими комнатками квартиры его отца, гдѣ черезъ тоненькія стѣны было слышно каждое слово въ сосѣдней комнатѣ, такъ что слуги знали, что говорятъ господа, и потому сплетничали объ этомъ; гдѣ постоянно передъ обѣдомъ разносился повсюду запахъ изъ кухни, что всегда приводило въ бѣшенство его отца и причиняло головныя боли его матери, гдѣ не смолкали грохотъ отъ проѣзжающихъ экипажей, звуки разбитаго фортепьяно сосѣднихъ жильцовъ, топотъ чьихъ-то ногъ надъ потолкомъ и слышались поминутно звонки въ прихожей, споры въ кухнѣ, стукъ падающихъ со спины дворника на полъ дровъ, что опять-таки раздражало его отца, говорившаго, что въ домѣ нѣтъ ни днемъ, ни ночью покоя. Мальчикъ вспоминалъ, какъ въ ихъ петербургской квартирѣ нерѣдко начинались сцены изъ-за того, что во время обѣда въ столовой слышался звонъ разбитой въ кухнѣ посуды, или изъ-за того, что отецъ слышалъ въ кухнѣ громкіе, пронзительные голоса пришедшихъ къ кухаркѣ гостей и начиналъ кричать, что его домъ превращаютъ въ кабакъ. Сотни подобныхъ сценъ проходили въ головѣ мальчика и онъ понималъ, какая пропасть лежитъ между тою жизнью и его теперешнею жизнью: здѣсь было такъ тихо, такъ покойно, такъ чинно. Можетъ быть, въ кухнѣ и пахло гарью, но этого никто не зналъ; можетъ быть, въ кухнѣ и били посуду, но этого никто не слышалъ; можетъ быть, въ кухнѣ и шумѣли гости повара, но ихъ никто не видѣлъ. Здѣсь слуги тоже, вѣроятно, говорили про господъ, но они не смѣли говорить этого при господскихъ дѣтяхъ; господа же здѣсь не вмѣшивались вовсе въ дѣла, въ бытъ, въ разговоры слугъ и не придирались къ нимъ за мелочи, за разбитый стаканъ, за какую-нибудь неловкость; наконецъ, и этихъ разбитыхъ стакановъ здѣсь было какъ-будто меньше и эти неловкости какъ-будто совершались рѣже. Дѣло въ томъ, что здѣсь у каждаго было свое дѣло, для каждаго дѣла былъ опредѣленъ часъ, для каждаго дѣла были свои правила: буфетчикъ, поваръ, кучеръ, лакей, прачка, всѣ, всѣ здѣсь дѣлали только свое дѣло и знали, что прачкѣ не придется стирать пять разъ въ мѣсяцъ, когда стирка производилась только дважды въ мѣсяцъ, что повару не придется готовить завтракъ къ двѣнадцати часамъ, когда завтракали только въ часъ, что буфетчика никуда не ушлютъ во время обѣда, когда онъ долженъ служить за столомъ. Эта точность исключала всякую суетливость, всякія замѣшательства. Люди, привыкшіе къ своему дѣлу, исполняли его, какъ машины, точно, ровно, спокойно.
Мальчикъ въ домѣ тетки очень часто слышалъ одну фразу: «воспитаніе — это все для человѣка». Къ этой фразѣ миссъ Ольдкопъ глубокомысленно прибавляла: «и оно только тогда прочно, когда оно не просто благопріобрѣтенный капиталъ, а родовое наслѣдіе». Но что-же такое значитъ воспитаніе? Не то-ли, что люди привыкаютъ жить такъ, какъ живутъ здѣсь? Всѣ помнятъ свое дѣло, всѣ знаютъ время для каждаго дѣла, всѣ спокойно исполняютъ свое дѣло. И на немъ, и на его сестрѣ не отразилось-ли это воспитаніе: они теперь меньше капризничаютъ, они ни съ кѣмъ не бранятся, ихъ никто не распекаетъ, они бодро просыпаются въ извѣстный часъ, они быстро засыпаютъ въ опредѣленное время, они не просятъ поминутно ѣсть и — странное дѣло — они такъ много выучиваютъ, а между тѣмъ у нихъ какъ-будто столько-же остается времени для игры, какъ и прежде. Но прежде они по получасу не могли докликаться няньки, чтобы та ихъ умыла, одѣла и причесала; прежде они по цѣлому часу бродили въ столовой, поджидая обѣда или завтрака и таская куски сухого хлѣба съ тарелки. Теперь этого ничего нѣтъ: они встаютъ и въ пять минутъ кончается ихъ туалетъ; они идутъ въ столовую и въ столовой все уже готово; они приходятъ учиться и урокъ сразу начинается, тогда какъ дома мать гнала ихъ отъ себя, когда они приходили къ ней съ азбукой, и иногда не занималась съ ними по цѣлымъ недѣлямъ. Да, именно это-то и называется воспитаніемъ, думалось мальчику, и изъ разсказовъ тетки и Софьи онъ узнавалъ, что также воспитывалась и тетка, также воспитывались и его дяди, и его кузены и кузины. Мало-помалу, съ словомъ «воспитаніе», «благовоспитанность» въ умѣ мальчика начало соединяться представленіе о чемъ-то очень хорошемъ, въ чему надо стремиться. Когда при немъ говорили о хорошо воспитанныхъ людяхъ, онъ тотчасъ-же думалъ, что эти люди являются контрастомъ «людишекъ», и ему хотѣлось вырости именно такимъ благовоспитаннымъ человѣкомъ, выдержаннымъ, спокойнымъ, далекимъ отъ мелочныхъ дрязгъ, придирчивости и раздражительности.
Темнымъ пятномъ въ этой свѣтлой жизни мальчика было только воспоминаніе объ отцѣ и матери, неотступно преслѣдовавшее его. Начинались-ли разговоры объ отцахъ и матеряхъ, читалась-ли книга объ отношеніяхъ дѣтей и родителей, встрѣчалась-ли крестьянка-мать съ младенцемъ на рукахъ, — въ головѣ Евгенія тотчасъ-же возникали мучительные, неразрѣшимые вопросы: «а гдѣ мои отецъ и мать? почему они бросили насъ? почему они не любили насъ?» Въ эти минуты его лицо дѣлалось печальнымъ и въ его мозгу начиналась усиленная работа: онъ думалъ, что будетъ, если онъ когда-нибудь встрѣтится съ отцемъ и матерью, что они скажутъ ему, какъ онъ поглядитъ на нихъ. Цѣлый рядъ фантастическихъ сценъ создавался его юнымъ воображеніемъ и почему-то ему всегда казалось, что онъ встрѣтитъ отца и мать несчастными и спасетъ ихъ, отплатитъ имъ любовью за ихъ грѣхи. Иногда онъ рѣшался спрашивать объ отцѣ и матери у Софьи, у тетки. «Они уѣхали далеко и потому не могли васъ взять съ собою, отвѣчали ему. — Они очень заняты и потому не могутъ писать къ вамъ». Эти отвѣты не удовлетворяли мальчика, но онъ не рѣшался распрашивать дальше, видя, что на его вопросы отвѣчаютъ неохотно, коротко, неясно. «Ma tante боится, что я не буду ихъ любить, если она скажетъ, что они меня не любятъ, и потому она не говоритъ о нихъ дурно!» рѣшилъ онъ наконецъ и сталъ все рѣже и рѣже задавать вопросы о нихъ. Окруженный сдержанными людьми, онъ самъ привыкъ быть сдержаннымъ.
Среди всѣхъ этихъ наученныхъ долгимъ опытомъ жизни, такъ сказать «уходившихся» и «выработавшихся» лицъ, окружавшихъ ребенка, была только одна личность совсѣмъ иного склада, — это былъ учитель, Петръ Ивановичъ Рябушкинъ.