ВОСПИТАТЕЛИ И УЧИТЕЛЯ
I
Всѣ родственники, крестники и прихлебатели Олимпіады Платоновны Дикаго и ея «камерюнгферы» Софьи были встревожены страшнымъ для нихъ извѣстіемъ и зашипѣли, забили тревогу. Разнесся слухъ, что княжна Олимпіада Платоновна Дикаго хочетъ на неопредѣленное, болѣе или менѣе продолжительное время совсѣмъ оставить Петербургъ и переселиться въ подмосковное Сансуси.
— Что заставило ее принять такое рѣшеніе?
Этотъ вопросъ въ той или другой формѣ, на изящномъ французскомъ языкѣ или на вульгарномъ жаргонѣ прихожихъ, повторялся на всѣ лады. Также въ различныхъ формахъ, на разныхъ языкахъ, на всѣ лады повторялся одинъ и тотъ же отвѣтъ:
— Это все для этихъ несчастныхъ дѣтей!
Сколько горечи, ненависти и презрѣнія слышалось въ этихъ немногихъ словахъ!
Сама Олимпіада Платоновна не считала нужнымъ скрывать отъ кого бы то ни было, что она дѣйствительно хочетъ уѣхать на продолжительное время изъ Петербурга только для этихъ несчастныхъ дѣтей. Дѣти были довольно хилы и болѣзненны и чистый деревенскій воздухъ могъ укрѣпить ихъ здоровье. Въ деревнѣ жизнь дешевле и потому можно было сдѣлать сбереженія для лучшаго воспитаніями образованія дѣтей, покуда они не поступятъ въ учебныя заведенія. Она въ деревнѣ будетъ имѣть болѣе свободнаго времени, чтобы слѣдить лично за развитіемъ этихъ дѣтей. Кромѣ этихъ серьезныхъ соображеній у Олимпіады Платоновны было и еще одно еще болѣе серьезное соображеніе, которое она не высказывала никому, но которое болѣе всего побуждало ее уѣхать на время изъ Петербурга: она не хотѣла, чтобы дѣти какъ нибудь случайно могли услышать что нибудь объ отцѣ или матери, она боялась, что дѣти могутъ здѣсь встрѣтиться со своими родителями. Довольно и того, что она сама слышала объ этихъ личностяхъ, что она сама встрѣчала ихъ случайно въ магазинахъ, на улицахъ, въ театрахъ. Всѣхъ этихъ причинъ было вполнѣ достаточно, чтобы заставить ее покинуть Петербургъ. А какже они, эти родственники, крестники и прихлебатели княжны и ея «камерюнгферы» останутся безъ помощи Олимпіады Платоновны и Софьи? Ихъ была цѣлая орда, какъ это всегда бываетъ въ старыхъ барскихъ домахъ, гдѣ еще выдаются разному нуждающемуся люду и разнымъ попрошайкамъ и единовременныя пособія, и ежемѣсячныя пенсіи. «Изъ глазъ вонъ и изъ ума вонъ» — эту поговорку всѣ они знали отлично. Здѣсь они приходили и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, и къ Софьѣ поздравлять послѣднихъ съ днями своихъ имянинъ и рожденій; здѣсь они при каждомъ посѣщеніи къ Олимпіадѣ Платоновнѣ и Софьѣ ныли насчетъ своихъ домашнихъ нуждъ и надѣвали на себя самыя затрапезныя одежды, чтобы получить взамѣнъ этихъ одеждъ немного поношенныя, но еще довольно цѣнныя платья благодѣтельницъ; здѣсь стоило только принести просфору отъ «Троицы-Сергія» княжнѣ или ея служанкѣ, чтобы получить подачку, деньги, платочекъ, платьице, вообще что нибудь болѣе цѣнное и практичное, чѣмъ просфора; здѣсь, наконецъ, можно было по недѣлямъ гостить у Олимпіады Платоновны и у Софьи, встрѣчая у этихъ старыхъ дѣвъ «нужныхъ» и «случайныхъ» людей — у Олимпіады Платоновны графовъ и князей, генераловъ и тайныхъ совѣтниковъ, у Софьи — графскихъ и княжескихъ камердинеровъ и камерюнгферъ, оказывавшихъ одинаково сильныя протекціи, какъ и ихъ господа, по дѣламъ опредѣленія дѣтей на казенный счетъ въ учебныя заведенія, стариковъ и старухъ въ богадѣльни и вдовьи дома, людей среднихъ лѣтъ на теплыя мѣста, въ смотрителя какихъ нибудь складовъ, въ начальницы какихъ нибудь дѣтскпхъ пріютовъ. Княжна Олимпіада Платоновна не даромъ же пользовалась всеобщимъ уваженіемъ! Но что же будетъ, когда уѣдутъ княжна Олимпіада Платоновна и Софья? Имъ нужно будетъ надоѣдать письмами, имъ нужно будетъ только изрѣдка напоминать о своемъ существованіи, ихъ нельзя будетъ ловить въ удобныя минуты, въ тѣ минуты, когда человѣкъ «въ духѣ» и когда онъ готовъ исполнить всякую просьбу. Бѣдныя родственницы и черносалопницы отлично знали значеніе такихъ минутъ и иногда выжидали по цѣлымъ днямъ того момента, когда будетъ удобнѣе всего обратиться съ просьбой къ той или другой благодѣтельницѣ. Иногда во время вылетавшій изъ груди вздохъ, или кстати сказанная и вызвавшая улыбку острота, или трогательное лобызаніе руки оплачивались здѣсь десятками рублей. Отъѣздъ этихъ двухъ женщинъ изъ Петербурга являлся дѣйствительнымъ несчастіемъ для всей этой хищнической стаи, алчущей и жаждущей пенсій, пособій, помощей, протекцій и подачекъ. И все это несчастіе стряслось ради этихъ «несчастныхъ дѣтей». Не одинъ взглядъ, бросавшійся на этихъ дѣтей, былъ исполненъ затаенною злобою. Не одинъ голосъ, обращавшійся съ ласковыми словами къ этимъ дѣтямъ, походилъ на змѣиное шипѣнье. Дѣти, конечно, ничего и не подозрѣвали, ничего и не чувствовали — это было очевидно и, можетъ быть, именно потому люди дѣлали все возможное, чтобы дѣти поняли, наконецъ, какихъ жертвъ они стоятъ.
Впервые уяснила Евгенію, какія жертвы приносятся для него и для его сестры, одна изъ его кузинъ, Мари Хрюмина. Объясненіе вышло неожиданно довольно рѣзко и грубо; оно произошло почти помимо воли самой Мари Хрюминой, существа эфирнаго, склоннаго къ сантиментализму и неспособнаго обидѣть даже муху. Какъ то разъ эта кузина, онъ и княжна Олимпіада Платоновна сидѣли вмѣстѣ въ кабинетѣ послѣдней.
— Неужели, ma tante, вы дѣйствительно рѣшились совсѣмъ поселиться въ Сансуси? щебечущимъ голоскомъ спросила у Олимпіады Платоновны ея племянница, опустивъ на колѣни книгу, которую она читала вслухъ теткѣ.
Эта дѣвица уже начинала въ глубинѣ души терять надежду на замужество и потому съ отчаяніемъ почти побѣжденнаго бойца доигрывала съ чудовищной утрировкою роль наивной институтки; она жила во вдовьемъ домѣ у своей матери, давно раззорившейся барыни.
— Не совсѣмъ, но, вѣроятно, долго проживу тамъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна, занятая какой то вышивкой.
— Ахъ, это ужасно, это ужасно! воскликнула эфирная отъ худобы ingénue, вздергивая вверхъ костлявыя плечики. — Тамъ вѣдь волки зимою воютъ! Въ деревняхъ всегда волки, какъ мнѣ говорила няня! И потомъ вы все однѣ будете, совсѣмъ однѣ, ma pauvre tante!
— Какъ это одна? улыбнулась Олимпіада Платоновна, поднимая глаза съ вышивки, и взглянувъ на племянницу. — И тамъ люди живутъ. Да кромѣ того я ѣду съ дѣтьми, гувернантка ѣдетъ съ нами, учитель…
— Но общество? Какое же можетъ быть общество въ деревнѣ? волновалась барышня. — Не мужиковъ же приглашать къ себѣ. А въ деревнѣ все мужики и бабы. И ни театровъ, ни баловъ, ничего, ничего нѣтъ! Нѣтъ, ma tante, я просто боюсь за васъ, я знаю, что вы приносите эту жертву для этихъ бѣдныхъ дѣтей, но…
Олимпіада Платоновна раздражилась и отложила въ сторону работу.
— Что это ты, мать моя, грубо перебила она племянницу, — наивничаешь! Жертвы я приношу, что на старости лѣтъ съ глухими ушами въ оперу не стану ѣздить да съ хромыми ногами танцовать не буду! Выдумала тоже.
Мари Хрюмина немного обидѣлась.
— Я очень хорошо знаю, что вы такъ добры, что никогда не сознаетесь въ томъ, что приносите кому нибудь жертвы, замѣтила она со вздохомъ. — Но я думаю, всѣ очень хорошо понимаютъ, какъ тяжело вамъ жить вдали отъ общества, когда вы такъ интересуетесь всѣмъ, и жизнью, и политикой, и литературой.
Олимпіада Платоновна хотѣла что то возразить, но наивная племянница, какъ мотылекъ, перепорхнула съ своего стула къ ея креслу и схватила ея руку, присѣвъ около нея.
— А меня, тёточка, ma petite tante, вамъ не жаль? защебетала она, поднося широкую, морщинистую руку тетки къ своимъ увядающимъ губамъ. — У кого теперь будетъ веселиться Мари? Съ кѣмъ поѣдетъ въ оперу, во французскій театръ? У кого потанцуетъ на балу? А?
Выцвѣтающіе, но все еще бѣгающіе глазки старѣющейся дѣвы грустно и нѣжно заглядывали въ лицо старухи-тетки.
— Да, я знаю, что тебѣ не весело будетъ безъ меня, проговорила Олимпіада Платоновна довольно ласково. — Но что дѣлать, Мари: нужно думать прежде всего о тѣхъ, чья жизнь еще впереди, кто только еще начинаетъ жить. Дѣтей бросить, оставить на произволъ судьбы нельзя; здѣсь воспитывать ихъ — значитъ, подвергать опасности ихъ хилое здоровье и только на половину заниматься ими. Ну, вотъ и надо ѣхать. Видишь, какой онъ у меня блѣдненькій!
Олимпіада Платонова ласково, коснулась рукой до головки стоявшаго около нея Евгенія.
— У-у! гадкій, гадкій! Тётю у меня отнимаетъ! дѣтски шаловливымъ тономъ произнесла Мари Хрюмина, надувая губки и грозя сухимъ пальчикомъ мальчугану.
Въ этомъ шутливо ласковомъ восклицаніи слышалось только напускное наивничанье, но этимъ шутливымъ тономъ прикрывалась самая искренняя ненависть къ этому ребенку. Ради этого ребенка передъ Мари Хрюминой открывался рядъ невеселыхъ дней. Передъ ней проносилась печальная картина этого будущаго: цѣлый рядъ скучныхъ и однообразныхъ дней въ казенной комнатѣ вдовьяго дома у старой, обнищавшей, всѣми забытой матери; праздное скитанье изъ угла въ уголъ въ этой комнатѣ или въ точно такихъ же комнатахъ другихъ вдовъ да въ длинныхъ, мертвенно тихихъ коридорахъ; скучное чтеніе старыхъ французскихъ романовъ и такія же скучныя сплетни на французскомъ языкѣ съ престарѣлыми вдовами и дѣвицами. Мари Хрюмина называла вдовій домъ «нашимъ звѣринцемъ,» «нашей кунсткамерой;» она такъ комично умѣла изображать эти «восковыя фигуры», этихъ «мумій»; она такъ шутливо и остроумно разсказывала о ихъ «чудачествахъ», о ихъ понятіяхъ, о ихъ чопорности; она такъ ѣдко злословила про нихъ. И вотъ теперь ей придется жить снова безвыходно съ ними и только съ ними! Скука и скука — вотъ все, что ждало увядающую дѣвушку впереди. И никакихъ надеждъ, никакихъ грезъ про свѣтлое будущее не могло возникнуть у нея въ головѣ въ этой богадѣленской обстановкѣ, среди этихъ забытыхъ, медленно доцвѣтающихъ, странныхъ и смѣшныхъ женщинъ. Хоть бы любовный романъ какой нибудь завязался, хоть бы обожатель нашелся, если ужъ нѣтъ надежды найдти мужа! Пусть онъ будетъ не гвардеецъ, даже вовсе не военный, а такъ какой нибудь докторъ, учитель, студентъ, наконецъ, — боже мой, не все-ли ей равно, только-бы ожить хоть на время, испытать это неизвѣданное счастье любви, уловить этотъ призракъ, манившій ее такъ долго, лишавшій ее такъ часто сна. Но нѣтъ, тамъ, въ этомъ вдовьемъ домѣ, въ этой казенной комнатѣ у матери, въ этомъ забытомъ молодыми мужчинами мірѣ, нечего и ждать интересныхъ встрѣчъ, нечего и мечтать о таинственныхъ свиданіяхъ съ шопотомъ клятвъ и увѣреній. Здѣсь, у тетки Олимпіады Платоновны, все же билось и замирало ея сердце при появленіи блестящихъ посѣтителей старухи, при выѣздахъ со старухою на вечера и въ театры. Прошлою зимою начиналось даже что то такое, что походило на прологъ романа, что давало надежду на возможность продолжать этотъ романъ въ будущую зиму. Все это такъ живо, такъ образно представилось старѣющейся дѣвѣ, что когда Олимпіада Платоновна поднялась съ мѣста и вышла изъ кабинета, у Мари Хрюминой потекли изъ глазъ слезы. Она смотрѣла такъ жалко, такъ подавленно, что ея видъ тронулъ мальчугана. Онъ тихо и робко приблизился къ ней и ласковымъ голосомъ спросилъ ее:
— Вамъ, chère cousine, очень жаль, что ma tante уѣзжаетъ?
Эти слова точно обожгли ее.
— Поди прочь, поди прочь, скверный, скверный мальчишка! вскрикнула она, пробужденная отъ тяжелыхъ грезъ его вопросомъ. — Это изъ за тебя все, изъ за тебя! Ради тебя ma tante всѣхъ насъ разлюбила, никого не хочетъ знать, уѣзжаетъ! Ты, только ты для нея все! О, противный, противный! Посмотримъ, чѣмъ то ты ей отплатишь за все! Мы ее любили, мы заботились о ней, а ты… Что въ тебѣ, что она только о тебѣ и думаетъ? Что?
Взволнованная, забывшая все на свѣтѣ, кромѣ своего печальнаго будущаго, дѣвушка схватила Евгенія за плечи и съ силою потрясла ихъ. Потомъ съ какимъ то презрѣніемъ она оттолкнула его и разрыдалась неудержимымъ плачемъ. Мальчикъ, испуганно опустивъ головку, какъ преступникъ, уличенный въ преступленіи, стоялъ весь блѣдный и смущенный. Онъ не зналъ, какъ утѣшить ее; онъ не зналъ, какъ оправдать себя, а главное, онъ не зналъ, въ чемъ оправдывать себя.
Эта сцена глубоко запала ему въ память. Но этой сценой не ограничилось дѣло.
Въ комнатѣ Софьи во время медленныхъ приготовленій къ отъѣзду происходило то же нѣчто въ родѣ похоронныхъ причитаній. Особенно убивалась одна родственница Софьи «изъ благородныхъ» — дочь какого-то выслужившагося писаря и вдова какого то офицера изъ гарнизонныхъ, Ольга Матвѣевна Перцова. Это дважды благородное созданье считало самымъ неблагороднымъ въ жизни работу и потому жила буквально на счетъ своей тетушки Софьи и на счетъ своей «крестной» Олимпіады Платоновны. Она чувствовала, что съ отъѣздомъ благодѣтельницъ она лишается всѣхъ мелкихъ подачекъ и останется съ одною пенсіей, выдаваемой ей ежемѣсячно Олимпіадой Платоновной. Вслѣдствіе этого она не могла не волноваться. Эти волненія высказывались ею въ комнатѣ Софьи довольно рѣзко и желчно:
— Просто дивиться надо, жаловалась она Софьѣ,- какъ это рѣшилась Олимпіада Платоновна взять на себя такую обузу. Не подъ лѣта ей ужь съ дѣтьми возиться, тоже и покой нуженъ на старости лѣтъ. Тоже хороши и родители: подкинули дѣтей и знать ихъ не хотятъ, точно такъ и слѣдуетъ. И что еще изъ дѣтей выйдетъ. Тоже добра нечего ждать отъ дѣтей такихъ родителей, можетъ быть, изъ за нихъ кулаками слезы отирать благодѣтельницѣ нашей придется.
Софья упорно молчала, перебирая вещи въ шкапу и приготовляясь къ укладкѣ ихъ въ дорожные ящики.
— Да ужь добра то трудно ждать, продолжала пророчествовать «благородная дама.» — Слава Богу, всю семью Владиміра Аркадьевича знаемъ. Хорошъ былъ и покойный Аркадій Дмитріевичъ да и супруга его, покойная Антонида Платоновна, не мало сумасбродничала. Тоже мнѣ еще матушка покойница разсказывала, какъ Аркадій Дмитріевичъ по заграницамъ то имѣнія въ трубу выпускалъ, а Антонида Платоновна въ Петербургѣ да въ Москвѣ амуры заводила съ кѣмъ ни попало, да куролесила. Только наша благодѣтельница и уродилась не въ свою семью, а то всѣ какъ есть до одного куролесили да самодурствовали. Не даромъ и обнищали хуже насъ грѣшныхъ. Одинъ князь Алексѣй Платоновичъ при богатствѣ остался да и то только потому, что княгиня Марья Всеволодовна его въ рукахъ держитъ да своего имѣнія изъ рукъ не выпускаетъ. А пословица не даромъ говоритъ, что яблочко не далеко укатится отъ яблони; тоже посмотримъ, что изъ этихъ то дѣтокъ выйдетъ, въ родню, можетъ быть, пойдутъ…
Эти разсужденія были прерваны приходомъ въ комнату Софьи Евгенія. Онъ пришелъ звать Софью въ теткѣ.
— Ахъ, ангелочекъ нашъ, здравствуйте, здравствуйте! слащавымъ тономъ проговорила, поднимаясь съ мѣста на встрѣчу мальчику, благородная дама.
Мальчикъ вѣжливо расшаркался.
— Можно вашу милую ручку поцѣловать? проговорила благородная дама и взяла руку мальчика, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ.
Онъ сконфузился и опять расшаркался, не зная, что ему дѣлать. Его всегда немного пугала длинная, величественная фигура этой ханжи и попрошайки. Притомъ онъ хорошо зналъ, что эта особа при каждой встрѣчѣ съ нимъ или произноситъ какія то нравоучительныя изрѣченія, или начинаетъ минорнымъ тономъ изливать жалобы на свои невзгоды, прося въ концѣ концовъ и его похлопотать за нее передъ «тётенькой.» И эти набожныя нравоученія, и эти слезливыя жалобы смущали его одинаково сильно.
— Какой же вы франтикъ! Бархатная курточка, пуговки блестящія! Женишокъ, совсѣмъ женишокъ! говорила благородная дама, съ любовной улыбкой оглядывая его со всѣхъ сторонъ. — А все тётенька добрая сдѣлала, все она! Надо быть благодарнымъ ей за это, надо не огорчать ее, надо заботиться о ней, чтобы она была всегда покойна и весела!
Евгенію стало вдругъ такъ стыдно, такъ стыдно, точно его уличали въ какихъ то огорченіяхъ, нанесенныхъ имъ любимой теткѣ.
— Я буду стараться! какимъ то растеряннымъ шопотомъ произнесъ онъ, не поднимая головы.
— И надо, и надо стараться! наставительно продолжала благородная дама. — Надо веселенькими быть, чтобы тетенька радовалась на васъ. Она, бѣдная, только о васъ и хлопочетъ. Вотъ въ деревню ѣдетъ, чтобы вы на чистомъ воздухѣ поправились, розовенькимъ стали, потому что вы слабенькій да хиленькій. Охаете все да жалуетесь. Насъ всѣхъ, сиротъ, оставляетъ, чтобы вы были здоровы. Это цѣнить надо, ангелочекъ мой. Не легко тоже намъ ее, благодѣтельницу, терять, всѣ мы подъ ея крылышкомъ, сиротки, пригрѣлись здѣсь…
Благородная дама говорила все это въ такомъ минорномъ, въ такомъ ноющемъ тонѣ, что Евгенію стало больно и за то, что онъ слабенькій и хиленькій, и за то, что по его милости тетка покидаетъ «сиротъ». И опять ему, какъ виновному, стало стыдно передъ этою плакавшеюся передъ нимъ сиротою, у которой онъ отнималъ благодѣтельницу. Онъ нѣсколько разъ пробовалъ снова произнести: «я буду стараться» и расшаркивался передъ своей собесѣдницей, но она не выпускала его руки и, нагнувъ надъ нимъ свою длинную и величавую фигуру, продолжала проповѣдь о послушаніи, о веселенькомъ видѣ, о покидаемыхъ безъ помощи сиротахъ.
Софья успѣла сходить къ Олимпіадѣ Платоновнѣ и вернуться, а благородная дама все еще ныла надъ мальчуганомъ.
— Женя, идите къ тетушкѣ, она тамъ одна, нетерпѣливо сказала Софья мальчику, входя въ свою комнату.
Онъ точно очнулся отъ тяжелаго сна, быстро расшаркался передъ благородной дамой и пустился бѣжать вонъ изъ комнаты безъ оглядки. Его личико раскраснѣлось, точно его выкупали въ горячей ваннѣ.
— Что это ты тутъ ему за проповѣди вздумала читать! накинулась на благородную даму Софья, когда дверь затворилась за мальчуганомъ.
— Что-жь, развѣ дитяти и наставленія не дѣлать? обидчиво проговорила благородная дама. — Я думаю, не дурное что говорила… Ему же добра желаю…
— Да не просятъ васъ, не просятъ ни дурного, ни хорошаго говорить! сердито сказала Софья. — Заклевать, право, всѣ ребенки готовы, точно онъ кусокъ хлѣба у кого вырвалъ изо рта!
— Что-жь, и вырвалъ, и вырвалъ! загорячилась въ свою очередь Перцова. — Мы при крестной были какъ у Христа за пазухой, а теперь…
— Что теперь, что теперь! раздражительно перебила ее Софья. — Пенсію у васъ, что ли, отнимаютъ? Въ помощи вамъ развѣ отказываютъ? Слава Богу, довольно давали и даютъ! Такъ нѣтъ, все мало, все мало!
Софья продолжала ворчать и, хлопнувъ дверью, вышла изъ своей комнаты въ гардеробную.
— Погодите, погодите, еще сами отъ него, можетъ быть, наплачетесь! зловѣщимъ шопотомъ проговорила ей вслѣдъ благородная дама. — Отольются еще сиротскія слезы!
И какъ бы желая доказать на дѣлѣ, что сиротскія слезы дѣйствительно проливаются, она отерла платкомъ свои сухіе глаза.
Такихъ сиротъ, какъ Мари Хрюмина и Ольга Матвѣевна Перцова было не мало и всѣ онѣ, такъ или иначе, съумѣли высказать свои чувства, съумѣли дать понять мальчику, что онъ у нихъ что-то отнимаетъ, что онѣ его за что-то ненавидятъ.
Но сильнѣе всего растрогалъ дѣтское сердце старый дворецкій, онъ же и буфетчикъ, Никита Ивановичъ.
Никита Ивановичъ былъ слуга старый, бывалый, знавшій хорошо всѣ порядки въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны Дикаго. Степенный, какъ всѣ старые барскіе слуги изъ крѣпостныхъ, онъ держалъ себя важно и чинно въ барскихъ покояхъ. Темные, съ сильною просѣдью бакенбарды, такіе же волосы, взбитые надъ лбомъ въ затѣйливый кокъ, прямая фигура, твердая поступь, всѣ это придавало Никитѣ Ивановичу, всегда облаченному въ черный фракъ и въ бѣлый галстухъ, видъ важнаго государственнаго дѣятеля съ печатью думы на челѣ. Если что отчасти портило производимое имъ внушительное впечатлѣніе, такъ это только его нѣсколько не въ мѣру красный носъ. Этотъ носъ намекалъ на какіе-то тайные грѣшки, да то, что Никита Ивановичъ далеко не такъ степененъ, какъ онъ смотритъ. И дѣйствительно, Никита Ивановичъ былъ по натурѣ человѣкъ нрава легкаго, человѣкъ легкомысленный: это знали всѣ его столичные знакомые, покучивавшіе съ нимъ въ трактирчикахъ; это знали и разныя барскія горничныя, съ которыми Никита Ивановичъ завязывалъ интрижки. Въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны, гдѣ бывало много гостей, онъ катался зимой, какъ сыръ въ маслѣ: его никто не усчитывалъ въ расходѣ винъ, а знакомымъ горничнымъ и камерюнгферамъ, служившимъ у многочисленной родни княжны Олимпіады Платоновны, и числа не было. Но и кабачки, и пивныя, и трактирчики, и горничныя, все это исчезало при переселеніи въ Сансуси и Никита Ивановичъ всегда говаривалъ, что «мы лѣтомъ говѣемъ». Лѣтомъ даже вина нельзя было много тратить, потому что парадные обѣды для гостей дѣлались рѣдко; въ домѣ бывали въ гостяхъ больше женщины, мужчины же заѣзжали большею частью съ визитами или на партію виста и эралаша вечеромъ, когда подавался чай и открывался только «сладкій буфетъ» вмѣсто ужиновъ съ винами. Услышавъ вѣсть о переселеніи въ Сансуси на неопредѣленное время, Никита Ивановичъ нахмурился не на шутку и затосковалъ. И «Старый Пекинъ», и «Старый Палкинъ», и «Новый Палкинъ», и «Шухардинъ», и Хрюминская Лизавета Петровна, и Офросимовская Дарья Андреевна и всѣ эти веселыя мѣста и веселыя женщины такъ живо вспоминались ему теперь, а впереди грозило только долгое «говѣнье». Конечно, и въ Сансуси есть кабакъ, есть и бабы, но Никита Ивановичъ хорошо зналъ «мужичье» и давно отвыкъ отъ нравовъ этого «мужичья». «Бока еще наломаютъ», думалъ онъ, размышляя о деревенскихъ кабачкахъ и о деревенскихъ прелестницахъ. «Здѣсь народъ деликатный, съ образованіемъ, разсуждалъ онъ, — каждый понимаетъ, безъ чего жить нельзя, и твоему удовольствію не мѣшаетъ, потому и самъ живетъ въ свое удовольствіе». Подъ вліяніемъ этихъ мрачныхъ думъ, онъ въ послѣднее время сталъ сильнѣе покучивать по вечерамъ и по ночамъ и сталъ больше бить посуды днемъ, что у него всегда обозначало непріятное расположеніе духа. Роняя и разбивая барскій хрусталь, онъ всегда хмурился и ворчалъ: «Ишь, проклятый, въ рукахъ не держится»! и со злобою тыкалъ носкомъ сапога въ черепки этого проклятаго хрусталя, не умѣвшаго удержаться въ его рукахъ. Въ послѣднее время число такихъ неловкихъ и непокорныхъ вещей возросло до очень внушительной цифры. Казалось, что Никита Ивановичъ рѣшился перебить всю посуду. Это былъ очень дурной знакъ, говорившій о крайне тревожномъ состояніи духа стараго буфетчика.
Однажды, въ минуту прилива душевной тоски и раздраженія, онъ перебиралъ въ буфетѣ посуду, гремя серебряными ножами и вилками и роняя то ту, то другую вещь на паркетъ. Въ это время черезъ столовую проходила Софья съ Евгеніемъ.
— Что, Софья Павловна, гнѣздо то совсѣмъ разорять будемъ или нѣтъ? спросилъ онъ мрачно Софью.
Вопросъ былъ совершенно неожиданный и поразилъ Софью.
— Какое гнѣздо разорять? спросила она недовольнымъ тономъ. — Ты, кажется, со вчерашняго вечера еще не проснулся и походя бредишь.
Она хотѣла идти дальше, но онъ настойчиво продолжалъ.
— Да какъ же, вотъ говорятъ, продавать будемъ вещи?
— Ну да, не тащить же всего съ собою и прятать старье ненужное не для чего, отвѣтила Софья. — Что негодно да не нужно, то и продадутъ.
— Это родовое то? съ укоромъ произнесъ онъ.
— Что жь что родовое? сердито проговорила Софья. — Есть вещи, которыя только въ хламъ стоитъ бросить. Не платить же за ихъ сбереженіе или за отправку въ Сансуси. Вернемся назадъ, новыя вещи выгоднѣе купить…
— Эхъ! безнадежно махнулъ Никита Ивановичъ рукою съ тяжелымъ вздохомъ и что то изъ его рукъ звонко ударилось о паркетъ. — Говорю, гнѣздо разоряемъ, по моему и выходитъ. Хламъ, хламъ! Да изъ этого то хлама еще покойный князь Платонъ Львовичъ… да что я говорю…. покойный Левъ Платоновичъ гнѣздышко для насъ лѣпили!.. А мы: хламъ, хламъ! Теперь то порѣшишь съ хламомъ, а послѣ и жаль будетъ, и плакать будешь, а не воротишь… нѣтъ, не воротишь!..
И такъ это чувствительно, съ такимъ сердечнымъ укоромъ произнесъ Никита Ивановичъ, вообще имѣвшій проповѣдническія и ораторскія способности, что у Евгенія сжалось сердчишко и ему вдругъ стало жаль этого разоряемаго гнѣзда, этого скопленнаго дѣдушкою Платономъ Львовичемъ и прадѣдушкою Львомъ Платоновичемъ хлама.
— Что то ужь очень ты жалѣть барскія вещи началъ, сказала Софья, у которой тоже, помимо ея воли, вдругъ пробудилось какое то тоскливое чувство. — Жалѣешь, а самъ то и дѣло стукъ да стукъ, въ дребезги хрусталь бьешь.
— Что-жь что бью! Мало ли что изъ рукъ выпадетъ! Всего не удержишь! съ чувствомъ вздохнулъ Никита Ивановичъ. — Тоже и не съ веселья изъ рукъ вещи валятся! Ишь онѣ какія! Почитай, десятки лѣтъ въ домѣ то у мѣста стоятъ, денегъ то за нихъ что переплачено… Нѣтъ, это я понимаю все!
Софья нетерпѣливо направилась изъ буфетной.
— А по мнѣ, какъ я теперь взгляну на эти вещи, такъ ровно вотъ вижу, что покойника родного изъ дома выносить хотятъ! Вотъ что! закончилъ Никита Ивановичъ и даже провелъ рукой около глазъ… — И гнѣздо то насиженное, нагрѣтое…
— Ну, тебя! сердито ироговорила Софья и, торопливо удалившись изъ буфетной съ Евгеніемъ, хлопнула дверью.
Ей тоже стало какъ будто не по себѣ отъ этихъ рѣчей о выносимомъ изъ дома покойникѣ, о насиженномъ и нагрѣтомъ гнѣздѣ. Евгеній же совсѣмъ притихъ и какъ то пугливо озирался кругомъ. А кругомъ стояли покрытые бѣлыми чахлами, какъ саванами, стулья, кресла и диваны; на стѣнахъ виднѣлись темныя четырехугольныя пятна, напоминавшія о висѣвшихъ тутъ еще вчера картинахъ; на столахъ и этажеркахъ была полнѣйшая пустота, такъ какъ всѣ мелкія украшенія уже были сняты; на полу стояли большіе запакованные ящики съ вещами, точно напоминавшіе слова Никиты Ивановича о покойникахъ, и Евгеній раздумывалъ, куда повезутъ этихъ покойниковъ: въ Сансуси или на рынокъ. Въ комнатахъ былъ не только хаосъ, напоминавшій о разореніи нагрѣтаго насиженнаго гнѣзда, но и сдѣлался какой то особенно гулкій резонансъ вслѣдствіе снятыхъ гардинъ и занавѣсей, драпировокъ и мелкихъ стѣнныхъ украшеній; этотъ резонансъ напоминалъ о какой то пустотѣ, о чемъ то нежиломъ. Тоска, почти всегда сопровождающая переѣзды съ квартиры на квартиру, была здѣсь еще ощутительнѣе, такъ какъ тутъ дѣло шло не о простомъ переѣздѣ съ квартиры на квартиру, а объ отъѣздѣ изъ давно свитаго гнѣзда совсѣмъ въ иную среду, въ иную обстановку и притомъ этотъ отъѣздъ сопровождался всеобщимъ нытьемъ, недовольствомъ, ропотомъ и слезами.
«И все это ради тебя, скверный, скверный мальчишка!» невольно вспоминались Евгенію слова рыдающей кузины Мари Хрюминой.
И онъ ходилъ такой понурный, такой съежившійся, такой робкій, точно онъ былъ кругомъ виноватъ, и все ждалъ, что вотъ-вотъ на него опять накинутся съ бранью и съ упреками и кузина Мари Хрюмина, и благородная родственница Софьи, и Никита Ивановичъ, и всѣ эти люди, громыхавшіе посудой, сердито ворочавшіе ящики, разбивавшіе раздражительно какія то стекла, какія то бездѣлушки, собиравшіеся въ дальнюю дорогу, обреченные на скуку деревенской жизни.
Евгенію, впечатлительному и чуткому до болѣзненности, начало казаться, что имъ недовольны не только эти люди, но и сама Олимпіада Платоновна, и Софья. Дѣйствительно, обѣ эти женщины захлопотались, имъ было не до нѣжныхъ ласкъ, не до разговоровъ съ ребенкомъ. Кромѣ того ихъ сердили на каждомъ шагу. Софья приходила жаловаться, что какіе то маклаки чуть не даромъ хотятъ взять продающіяся вещи, и раздражительно замѣчала: «Что же это въ самомъ дѣлѣ, неужто такъ все и отдать на разграбленіе?» Олимпіада Платоновна тоже раздражалась, слыша приставанья разныхъ родственницъ и крестницъ: «Ахъ, подарите это намъ на память», и не безъ желчи говорила: «Да что онѣ хоронить меня собрались, что-ли?» Все это было не весело, все это не могло содѣйствовать хорошему расположенію духа. Въ такія минуты не до ласкъ, не до нѣжностей. Видя кругомъ себя недовольныя и раздраженныя лица, Евгеній притихъ и смотрѣлъ понуро, кисло.
Но, наконецъ, все было уложено, готово къ отъѣзду. Въ дорожныхъ костюмахъ, обмѣнявшись съ кѣмъ-то поцѣлуями и рукопожатіями, пройдя черезъ рядъ почти опустѣвшихъ и некрасиво выглядѣвшихъ теперь комнатъ, всѣ вышли на подъѣздъ: княжна Олимпіада Платоновна, Софья, Евгеній и Оля усѣлись въ карету и тронулись въ путь къ вокзалу желѣзной дороги. Софья набожно перекрестилась. Ея примѣру послѣдовали дѣти, не сознавая, о чемъ они молятся, но считая нужнымъ подражать своей любимой нянѣ. Въ это же время Олимпіада Платоновна вздохнула какъ то особенно глубоко и проговорила:
— Ну, слава Богу, теперь на долго отдохнемъ отъ этихъ людишекъ!
И тутъ же она весело обратилась къ дѣтямъ и ласково проговорила имъ:
— Тоже измучились въ эти дни, мордочки? Ну, ничего, скоро всѣ вздохнемъ свободно и отдохнемъ…
— Да, ужь могу сказать, думала, что и не дождусь, когда уѣдемъ! сказала Софья, вздыхая широкимъ вздохомъ. — Вѣдь просто, какъ на зло, одинъ бѣситъ, другой бѣситъ! Ахъ ты, Господи, что за люди, что за люди!
И вдругъ, перемѣнивъ недовольный тонъ на веселый, она проговорила:
— А вѣдь у меня и часы женевскіе отняли, вотъ тѣ, что князь Алексѣй Платоновичъ подарилъ! Да рада была, чтобы хоть все взяли, только бы въ покоѣ оставили! На память все, на память! Можете представить, Женичка вошелъ какъ то въ гардеробную со своимъ перламутровымъ домино, мнѣ отдать на сбереженіе хотѣлъ, такъ и то Дарья Васильевна для своего сына на память просить стала. Онъ, голубчикъ, и отдаетъ ужь ей, ну я тутъ и накинулась: «да, говорю, стыда то у васъ въ глазахъ нѣтъ, вы курточку готовы съ ребенка стянуть, грабители, грабители!..» Я ее браню, а онъ милый, смѣшной такой, растерявшійся, точно виноватый, стоитъ и домино въ рукахъ держитъ, не зная, кому его отдать, а самъ расшаркивается, а самъ расшаркивается передъ нею…
И вдругъ всѣ засмѣялись при этой, бойко переданной, сценкѣ, всѣмъ стало такъ легко и весело. Карета подъѣзжала уже къ дебаркадеру желѣзной дороги…