Никогда еще не испытывалъ Владиміръ Аркадьевичъ болѣе скверныхъ ощущеній, чѣмъ теперь. Онъ былъ похожъ на звѣря, пойманнаго въ капканъ и не видящаго средствъ къ спасенію. До него доходили слухи, что его жена ведетъ очень веселую жизнь; онъ слышалъ, что за нею ухаживаетъ нѣсколько человѣкъ изъ его круга и, можетъ быть, не безуспѣшно; онъ раза два видѣлъ ее въ театрѣ, въ ложѣ, окруженную мужчинами; онъ зналъ, что съ нею устраиваютъ пикники. Каждый разъ при этихъ слухахъ въ немъ закипала злоба, его душило безсильное бѣшенство. Сплетня о частной жизни людей — это вѣчная язва тѣхъ кружковъ и обществъ, гдѣ почти нѣтъ общественной дѣятельности, гдѣ общественные интересы очень мало развиты, и потому не мудрено, что похожденія Евгеніи Александровны сдѣлались быстро сказкой города и о нихъ ходили самые преувеличенные слухи, доходившіе и до Владиміра Аркадьевича. «Она таскаетъ въ грязи мое имя!» говорилъ онъ мысленно и въ безсильномъ бѣшенствѣ сжималъ кулаки, скрежеталъ зубами, какъ бы готовясь кого-то растерзать. И дѣйствительно, если даже оставить въ сторонѣ уязвленное самолюбіе, горькое чувство, пробуждаемое слухами о развратѣ женщины, носящей его имя, могъ ли онъ не раздражаться, зная, что она, эта женщина, попортившая его карьеру, опозорившая его имя, веселится, жуируетъ, наслаждается жизнью, тогда какъ онъ, не имѣя большихъ средствъ, долженъ вести относительно очень скромную жизнь и разсчитывать гроши? За нею ухаживали десятки богачей и она могла и умѣла въ извѣстной степени распоряжаться ихъ средствами, тогда какъ онъ былъ какъ бы забытъ, брошенъ и безпомощенъ. Но этого мало: онъ зналъ, что его жена чернила его, разсказывая о его характерѣ самыя чудовищныя вещи. Ей такъ нравилось создавать въ своемъ воображеніи и импровизировать эти исторіи страдающей героини романа, жены, которую тиранили, матери, которую лишили дѣтей! Онъ, можетъ быть, еще примирился бы кое-какъ съ этими разсказами, но она разсказывала и нѣчто худшее: она говорила, что онъ — «ходячее ничтожество», что онъ бѣсится за «неудавшуюся карьеру», что онъ «мучается стремленіемъ скрыть свою бѣдность». Она очень комично разсказывала, какъ онъ утягивалъ отъ хозяйства гроши, чтобы имѣть свѣжія перчатки, чтобы ѣздить на рысакахъ, чтобы позавтракать у Бореля. Когда въ театрѣ Монаховъ пѣлъ куплетъ:
А смотришь, гордый сей испанецъ
Въ своемъ углу на чердакѣ
На свой сапогъ наводитъ глянецъ
Съ сапожной щеткою въ рукѣ,
она замѣчала: «Ахъ, это точно на Владиміра написано!» И его прозвали «гордымъ испанцемъ». Это, быть можетъ, было не остроумно, но это дѣлало его смѣшнымъ. Кто плохо зналъ ее, тотъ могъ бы подумать, что она умышленно дразнила мужа, старалась затравить его. Но тутъ не было никакихъ предвзятыхъ цѣлей: она говорила о мужѣ, потому что это былъ для нея самый неистощимый источникъ пикантныхъ разговоровъ; она говорила о немъ потому же, почему слуги судачатъ о господахъ, чиновники о своихъ начальникахъ, гимназисты объ учителяхъ; другихъ болѣе важныхъ вопросовъ, другихъ болѣе широкихъ интересовъ у нея не было. Не говорить же въ самомъ дѣлѣ о литературѣ, когда не читаешь книгъ; не разсуждать же о политикѣ, когда имя какого-нибудь политическаго дѣятеля, въ родѣ Пальмерстона, только потому и дошло до слуха, что одно время носились пальто-Пальмерстонъ? Правда, она все преувеличивала, она сгущала краски, но эта черта свойственна всѣмъ слабохарактернымъ, не особенно умнымъ, мало вдумывающимся и много болтающимъ созданьямъ. Коротко, точно и вѣрно описывать извѣстныя явленія и факты могутъ только серьезные умы; безпристрастно относиться къ задѣвающимъ за живое вопросамъ могутъ только сильные характеры. Но чѣмъ фантастичнѣе, чѣмъ грандіознѣе были измышленія Евгеніи Александровны о мужѣ, тѣмъ болѣе чувствовалъ онъ себя неловко: онъ даже не могъ отплатить ей тѣмъ же, такъ какъ все, что онъ могъ о ней разсказать — что она не особенно умна, что она женщина легкаго поведенія, что она не умѣетъ серьезно любить, что она жаждетъ тряпокъ, денегъ и развлеченій, — всё это люди знали и безъ него и дорожили именно этими качествами «вакантной жены». Умная кокотка, цѣломудренная любовница, живущая съ монашескою скромностью львица полусвѣта — Боже мой, какъ это было бы глупо и смѣшно! Но она не умѣетъ любить серьезно? Да кто же требуетъ серьезной любви отъ содержанки? Ужь не позволить ли ей ревновать, дѣлать сцены изъ за любви? Это было бы скучно! Нѣтъ, Евгенія Александровна именно потому и могла имѣть успѣхъ, что всѣ сразу признали въ ней всѣ тѣ качества, за которыя могъ бросить въ нее грязью мужъ.
Но если бы заглянуть поглубже въ его душу, то можно бы было увидѣть, что его тревожитъ не столько «маранье его имени его женою» и ея клеветы на него, сколько сознаніе, что эта ненавистная женщина и теперь, бѣжавъ отъ него, стоитъ у него поперегъ дороги на пути къ богатству.
Въ первые дни послѣ бѣгства жены Владиміръ Аркадьевичъ увлекся мечтами о томъ, что онъ можетъ еще поправить свои денежныя дѣла на счетъ какой-нибудь сердобольной вдовицы съ крупнымъ приданымъ, которая рѣшится утѣшить его и соединиться съ нимъ законнымъ бракомъ. Дальше подобныхъ плановъ полетъ его фантазіи не заходилъ; въ этомъ отношеніи онъ былъ пара со своею женою. Но эти мечты тотчасъ же разсѣялись передъ доводами холоднаго разсудка: разводъ стоилъ дорого и можно ли было вообще развестись съ Евгеніей Александровной? Лично ей разводъ былъ не нуженъ, а безъ ея согласія трудно было Исполнить всѣ тѣ формальности, которыми обусловливается разводъ. Конечно, у Владиміра Аркадьевича были права мужа: онъ могъ припугнуть жену, сказавъ ей, что онъ требуетъ, чтобы она жила съ нимъ или развелась формально. Но развѣ это испугаетъ ее? Развѣ она не понимаетъ, что онъ никогда, никогда не потребуетъ ее къ себѣ? Ему вѣдь дешевле жить безъ нея, безъ нея онъ все таки свободнѣе и покойнѣе живетъ. Она была не умна, но въ дѣлѣ житейской прозы она смыслила не меньше его и потому ее было бы трудно увѣрить, что онъ дѣйствительно рѣшится опять «содержать» ее, когда онъ можетъ «не содержать» ее. Она знала и то, что возвративъ ее въ домъ, онъ долженъ возвратить и дѣтей, а воспитать ихъ — это тоже чего нибудь да стоитъ.
Всѣ эти соображенія волновали его гораздо сильнѣе, чѣмъ толки о позорной жизни его жены, чѣмъ ея разсказы о немъ.
Онъ не видѣлъ никакого исхода изъ своего положенія: онъ былъ свободенъ и не могъ воспользоваться своею свободою, потому что эта свобода была только кажущеюся. Его душила желчь и онъ иногда доходилъ до того, что начиналъ громко и озлобленно жаловаться на свое положеніе, не замѣчая того, что это постыдно, что это смѣшно. Роль мужа, плачущаго, что его обижаетъ жена, всегда комична и жалка. Владиміръ Аркадьевичъ былъ до того подавленъ своимъ положеніемъ, что игралъ именно эту роль, не думая о томъ, что скажетъ объ этомъ «свѣтъ».
Съ этими же жалобами явился онъ и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ.
Старуха была одна въ своемъ кабинетѣ, когда онъ вошелъ къ ней. Она сильно встревожилась, такъ какъ въ ея головѣ промелькнула мысль, не хочетъ ли онъ взять къ себѣ дѣтей. Она уже боялась разлуки съ ними. Ихъ въ это время не было дома и она была этому рада. Ей хотѣлось переговорить съ нимъ съ глаза на глазъ и во что бы то ни стало отстоять за собой право удержать дѣтей у себя навсегда. Ей казалось, что ей не совсѣмъ легко удастся это сдѣлать; она все еще считала племянника болѣе порядочнымъ человѣкомъ, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ: въ послѣдніе годы она такъ рѣдко видѣла его, такъ мало знала о его жизни; она все еще полагала, что въ немъ остались хоть кое какіе слѣды рыцарскаго благородства, дворянской чести, аристократической щепетильности, всего того, что прививали съ дѣтства каждому изъ членовъ ихъ фамиліи. Она приняла его въ своемъ кабинетѣ и приказала лакею отказывать всѣмъ, кто бы ни пріѣхалъ.
И племянникъ, и тетка обмѣнялись очень дружескими привѣтствіями при лакеѣ и почувствовали себя неловко въ первую минуту свиданія, оставшись одни. Они не знали, какъ начать разговоръ. Онъ боялся, что она скажетъ: «возьми своихъ дѣтей»! Она опасалась, что онъ заявитъ о необходимости помѣстить ихъ у себя.
— А вы нынче долго зажились въ деревнѣ, ma tante, замѣтилъ Владиміръ Аркадьевичъ, окончивъ долгую возню съ закуриваньемъ папиросы и нарушая неловкое молчаніе, наступившее въ комнатѣ, какъ только вышелъ лакей. — я заѣзжалъ нѣсколько разъ справляться о вашемъ пріѣздѣ…
— Отдохнуть хотѣлось подольше, отвѣтила тетка. — Не по лѣтамъ мнѣ эта столичная суета: визиты да рауты, толки да сплетни, все это чѣмъ дальше отъ насъ, тѣмъ лучше. Я бы, пожалуй, и всю зиму готова прожить въ деревнѣ да нельзя, къ несчастію; тоже разныя обязанности есть; все толчешь здѣсь воду, а кажется, что и дѣло дѣлаешь…
— Да, признаюсь вамъ, и я радъ бы бѣжать, куда глаза глядятъ, изъ этого омута, вздохнулъ племянникъ.
— Ну, тебѣ то еще рано въ анахореты записываться, проговорила старуха, — У тебя служба, общественная дѣятельность…
— Ахъ, ma tante, каково все это достается! сказалъ онъ. — Иногда голова кругомъ идетъ отъ всего того, что видишь, что слышишь.
У него опять не курилась папироса; онъ опять возился съ зажиганіемъ спички. Наконецъ, папироса закурилась и приходилось снова говорить. Онъ вздохнулъ и проговорилъ, понизивъ голосъ:
— Вы, конечно, слышали, въ какомъ положеніи я нахожусь?
— Нѣтъ, я еще никого не видала, отвѣтила тетка и въ ея головѣ промелькнула испугавшая ее мысль: не пришла ли къ нему обратно жена? отъ этой женщины всего можно ждать. — А что? спросила старуха.
Онъ безнадежно махнулъ рукою.
— Тяжело и говорить! сказалъ онъ мрачно. — Вся жизнь, все будущее, всѣ мечты, все, все скомкано, растоптано, забрызгано грязью!.. Вы уже знаете, что моя жена ушла, что я остался безъ семьи, безъ домашняго очага, заговорилъ онъ съ пафосомъ. — Но этого мало. Эта женщина потащила по грязи мое имя. Она сдѣлалась — passez moi le mot — настоящей кокоткой, падшей женщиной, площадной развратницей. Я слышу скандальезные толки о ней въ каждомъ кружкѣ молодежи, я вижу ее съ отъявленными развратниками въ театрахъ, я стыжусь смотрѣть на кого нибудь изъ членовъ нашей jeunesse dorée, боясь замѣтить на его лицѣ усмѣшку, говорящую мнѣ: «а я вчера кутилъ съ твоею женою, съ матерью твоихъ дѣтей.»
Онъ всталъ со стула, бросилъ въ каминъ смятую между пальцами папиросу и прошелся по комнатѣ, какъ ходятъ по сценѣ въ минуты душевнаго волненія первые любовники во французскихъ мелодрамахъ.
— Но этого мало, продолжалъ онъ, спустя минуту. — Она не ограничивается тѣмъ, что въ списокъ модныхъ кокотокъ ею внесено имя Хрюминой, нѣтъ, она бравируетъ, она дразнитъ меня, разсказывая про меня небылицы. Я деспотъ, я тиранъ, я бѣшеный человѣкъ… О, все это еще ничего, все это сносно! Но она во что бы то ни стало хочетъ пригвоздить меня къ позорному столбу и говоритъ, что я нищій, старающійся скрыть свою нищету подъ мишурою, что я и разошелся съ нею изъ за того, что она не хотѣла продаваться для моихъ выгодъ, что я смѣшонъ и жалокъ въ своемъ стремленіи казаться богатымъ, а не нищимъ… Вѣдь это точно смѣшно, когда говорятъ про человѣка нашего круга, что онъ самъ подчищаетъ резинкою свои перчатки, чтобы онѣ казались свѣжими! Какъ не смѣяться надъ человѣкомъ, стоящимъ въ моемъ положеніи, когда слышишь, что онъ питается калачами и булками, чтобы имѣть возможность взять кресло въ первомъ ряду въ бенефисный спектакль во французскомъ театрѣ? А какъ взглянутъ люди на человѣка, про котораго разсказываетъ жена, что онъ оставляетъ жену и дѣтей безъ куска хлѣба, считая необходимымъ проѣхаться на рысакѣ по Невскому проспекту?.. Это все ложь, это все клевета, но это смѣшно, это пикантно и это повторяютъ всѣ!..
Онъ замолчалъ, подавленный волненіемъ, прошелся еще по комнатѣ и началъ снова:
— Но они говорятъ, а я долженъ молчать. Если бы я сталъ оскорбляться каждымъ обиднымъ намекомъ, каждымъ насмѣшливымъ взглядомъ, то мнѣ пришлось бы стрѣляться со всѣми людьми моего круга, со всей этой шайкой молодыхъ и старыхъ развратниковъ, ставшихъ на сторону этой женщины… Это травля, травля на смерть!.. Конечно, я понимаю, что они имѣютъ право смѣяться надо мной, я самъ на ихъ мѣотѣ первый смѣялся бы, слыша про кого нибудь подобные разсказы. Но правы они или не правы, мнѣ отъ этого не легче, я сдѣлался сказкой города, одни смотрятъ на меня съ сожалѣніемъ, другіе съ злорадствомъ, третьи съ явной насмѣшкой. Вы понимаете, что это невыносимо! Ну да, я, дѣйствительно, бѣденъ, бѣднѣе, можетъ быть, чѣмъ думаютъ, потому что у меня есть долги; я, дѣйствительно, всегда старался скрыть свою бѣдность, старался жить шире, чѣмъ позволяли мои средства. Но развѣ я въ этомъ виноватъ? Я жилъ и живу въ томъ кругу, гдѣ бѣдность не порокъ, а хуже порока, гдѣ передъ ней просто закрыты двери…
Онъ жаловался малодушно, капризно, плаксиво, какъ обиженный мальчишка, и былъ жалокъ. Искреннее чувство и театральная рисовка, желчная злоба и манерное кривлянье, все это смѣшивалось вмѣстѣ въ его жалобахъ на судьбу. Старуха-тетка слушала его молча, не прерывая его жалобъ, и онъ казался ей все болѣе и болѣе мелочнымъ человѣкомъ, тряпичной душонкой, неспособной даже на самую ничтожную борьбу. Только теперь она видѣла его именно такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, не замаскированнымъ ходячими свѣтскими фразами, приличными манерами, банальною болтовнею о театрахъ, рысакахъ и политикѣ. Онъ говорилъ о своихъ тайныхъ язвахъ и она понимала всю гнусность, всю позорность тѣхъ причинъ, вслѣдствіе которыхъ явились эти язвы. Ей было и больно, и обидно. Вѣдь это былъ сынъ ея сестры; когда-то она горячо любила его, возлагала на него надежды.
— И хуже всего то, что я даже не могу бороться съ этой женщиной, не могу заставить ее замолчать, продолжалъ онъ. — Замарать ее, очернить въ глазахъ ея знакомыхъ?.. Да развѣ это можно, когда она и безъ того грязнѣе грязи? Добиться полнаго развода съ ней — это тоже у насъ невозможно. У меня на это вообще нѣтъ средствъ. Наконецъ, чтобы развестись съ женщиной, которая вовсе не чувствуетъ въ этомъ необходимости, которая не приметъ во всякомъ случаѣ добровольно вины на себя, — для этого нужно имѣть десятки тысячъ. Правда, у меня есть права мужа, я могу ее потребовать къ себѣ, заставить ее жить со мною и съ дѣтьми. Этимъ средствомъ…
— Полно, полно, какіе вы отецъ и мать своимъ дѣтямъ! горячо перебила его Олимпіада Платоновна. — Вы ихъ только погубить можете, а не воспитать!
Онъ что то хотѣлъ сказать, но она продолжала:
— Нѣтъ, у тебя только одинъ исходъ остался: тебѣ надо порвать со всѣмъ своимъ прошлымъ, тебѣ надо перейдти на службу куда нибудь въ провинцію, гдѣ тебя не знаютъ, гдѣ не знаютъ твоей исторіи. Уѣдешь ты отсюда, здѣсь перестанутъ говорить о тебѣ, забудутъ тебя. Въ провинціи ты можешь получить приличное мѣсто, жить шире, вращаться въ кругу, гдѣ никто не намекнетъ тебѣ о твоей женѣ, такъ какъ ее тамъ не знаютъ.
— Это невозможно! отрывисто сказалъ онъ, сдвинувъ угрюмо брови.
— Невозможно? съ удивленіемъ переспросила Олимпіада Платоновна, вопросительно взглянувъ на него. — Я думаю, мѣсто въ провинціи достать далеко не такъ трудно. Ты же можешь хлопотать черезъ графа Павла Дмитріевича. Наконецъ, я, если нужно, могу переговорить съ кѣмъ нибудь, слава Богу, меня, старуху, еще не забыли…
— Не то, ma tante, не то! нетерпѣливо перебилъ ее Владиміръ Аркадьевичъ. — Меня не выпустятъ изъ Петербурга. У меня есть долги, есть векселя…
Олимпіада Платоновна нетерпѣливо пожала плечами. Такой уважительной причины къ невыѣзду Владиміра Аркадьевича изъ Петербурга она вовсе не предвидѣла и разсердилась.
— Жалуются, что нечѣмъ жить, и выдаютъ векселя! проговорила она раздражительно.
— Оттого и выдаютъ, что нечѣмъ жить, тоже не безъ раздраженія отвѣтилъ онъ.
— И нечѣмъ отдать! закончила она въ томъ же тонѣ. — Это точно очень удобно: давать векселя, когда знаешь, что платить все равно не будешь! Толкуешь тоже о благородствѣ! Понятія то у васъ всѣ исковерканы: перчатки подчищаешь для сохраненія фамильной чести и ту же фамильную честь въ грязь топчешь, дѣлая долги съ сознаньемъ, что платить нечѣмъ!
Она уже горячилась и по обыкновенію не взвѣшивала выраженій.
— Я думаю, я имѣлъ право разсчитывать, загорячился также и Владиміръ Аркадьевичъ, задѣтый за живое старухой.
— На что это? рѣзко перебила она его. — На карьеру, женившись на дочери какого-то тамъ Трифонова? На наслѣдство отъ несуществующихъ бездѣтныхъ богачей родныхъ? Или ужь не на большую ли дорогу собирался идти людей грабить?
Старуха дѣлалась все болѣе и болѣе раздражительною и по обыкновенію рѣзкою, даже грубой. Владиміръ Аркадьевичъ тоже былъ взбѣшонъ ея рѣзкими словами и готовился дать ей отпоръ. Но прежде, чѣмъ онъ началъ, дверь въ комнату отворилась и на порогѣ показались дѣти; розовыя отъ мороза, съ веселыми лицами, они по обыкновенію безъ позволенія вбѣжали въ кабинетъ тетки и, увидавъ отца, сразу остановились у дверей въ недоумѣніи. Отъ глазъ Олимпіады Платоновны не укрылось, какъ мгновенно поблѣднѣлъ мальчикъ при видѣ отца.
— Папа! проговорила дѣвочка и первая побѣжала къ отцу съ широко открытыми объятіями.
Евгеній, какъ бы очнувшись, то же направился къ отцу какой то невѣрной и неловкой походкой. Онъ видимо не зналъ, какъ держать себя съ отцомъ, и, приблизившись къ нему, расшаркался передъ нимъ и съ почтительностью, почти со страхомъ поцѣловалъ его руку.
— Выросли, поправились въ деревнѣ, проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, стараясь придать своему голосу хоть немного мягкости. — Учиться пора начинать…
— Мы учимся, папа, сказала дѣвочка.
— Ну, надо скоро и серьезно приняться за ученье, проговорилъ отецъ, чувствуя себя неловко и не зная, что сказать. — Вотъ устроюсь, тогда примусь за васъ.
Евгеній, стоявшій около отца съ опущенной головой, снова поблѣднѣлъ и бросилъ испуганный вопросительный взглядъ на Олимпіаду Платоновну.
— Простите, ma tante, что я такъ долго обременяю васъ возней съ дѣтьми, хотя и знаю, что это не-легко и что вы къ этому не привыкли, но покуда я еще не могу взять ихъ къ себѣ, проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, обращаясь къ теткѣ.
— Они меня вовсе не тяготятъ, торопливо отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Вы очень добры, но повѣрьте, что я при первой возможности возьму ихъ къ себѣ, сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ, считая необходимымъ ради приличія дать обѣщаніе, котораго вовсе не думалъ исполнить.
Олимпіада Платоновна тревожно взглянула на Евгенія: онъ былъ бѣлъ, какъ полотно, его плечи слегка вздрагивали, въ широко раскрытыхъ глазахъ стояли крупныя слезы. Казалось, онъ вотъ-вотъ упадетъ безъ чувствъ на коверъ. Она быстро поднялась съ мѣста, взяла его за плечи, заслонила его отъ отца и скороговоркой проговорила, обернувъ голову къ Владиміру Аркадьевичу:
— Я сейчасъ приду, только отведу дѣтей завтракать… Оля, иди за нами! обратилась она на ходу къ дѣвочкѣ.
Съ этими словами она, поспѣшно переплетая ногами, скрылась изъ кабинета, выводя мальчугана. Они молча прошли двѣ-три комнаты и она чувствовала, что плечи ребенка вздрагиваютъ все сильнѣе и сильнѣе подъ ея руками, что онъ тихо всхлипываетъ.
— Я не хочу, не хочу!.. Не надо, не надо, ma tante! вдругъ разразился онъ рыданіями и скрылъ свою головку около ея груди.
Его рыданія походили на истерическій припадокъ.
— Полно, полно, что ты! шептала старуха, лаская его.
— Онъ не любитъ насъ… не любитъ… не надо къ нему! слышались отрывистыя слова неутѣшно рыдавшаго мальчика. Дѣвочка, глядя на бившагося отъ истерическаго плача брата, тоже расплакалась и безсознательно бормотала сквозь слезы:
— Не надо, не надо!
— Да онъ и не возьметъ васъ… Никто васъ не возьметъ! успокоивала дѣтей тетка. — Софья, останься съ ними… успокой его! обратилась совсѣмъ растерявшаяся Олимпіада Платоновна къ вошедшей въ комнату Софьѣ. — Я пойду туда… онъ ждетъ… Ахъ, Боже мой, Боже мой, что дѣлаютъ люди… что дѣлаютъ! Это надо кончить… они уморятъ дѣтей…
Она поцѣловала мальчика въ голову и, быстро ковыляя и переваливаясь на ходу, пошла обратно въ кабинетъ. Выраженіе ея блѣднаго лица было серьезно и строго. Она видимо рѣшилась все покончить сейчасъ же, безповоротно, какой бы то ни было цѣной. Къ ея головѣ мелькали даже планы отнять дѣтей, если встрѣтится необходимость, силой, хлопотать объ этомъ черезъ родныхъ и знакомыхъ. Она знала, что съ большими связями все можно сдѣлать. Войдя въ кабинетъ, она прямо приступила къ главному вопросу, котораго боялась она и котораго боялся въ свою очередь и Владиміръ Аркадьевичъ.
— Ты мнѣ сейчасъ говорилъ о дѣтяхъ, сказала она ему сухо. — Что ты намѣренъ съ ними дальше дѣлать?
— Что я могу съ ними дѣлать: они носятъ мое имя, ихъ бросили на мои руки, моя обязанность волей или неволей воспитать ихъ, не разбирая, чьи они, желчно отвѣтилъ онъ. — Не могу же я выкинуть ихъ на улицу, чтобы дать поводъ взвести на меня еще новое преступленіе.
— Я думала, что ты совсѣмъ оставишь ихъ у меня, сказала Олимпіада Платоновна.
— Если я просилъ васъ на время пріютить ихъ, то это еще не значитъ, что я хочу навсегда навязать вамъ эту обузу, обидчивымъ тономъ проговорилъ Владиміръ Аркадьевичъ, подозрѣвая въ словахъ тетки желаніе упрекнуть его. Онъ на столько самъ тяготился этими дѣтьми, что не могъ никакъ предположить въ комъ нибудь другомъ желанія добровольно навязать ихъ себѣ на шею. — Я очень хорошо понимаю…
— Ничего ты не понимаешь, рѣзко перебила его тетка. — Тутъ нѣтъ и рѣчи ни о какой обузѣ. Я готова оставить дѣтей у себя. Но я должна быть увѣрена, что они будутъ всегда у меня, что ты не ворвешься ко мнѣ со своими заявленіями о томъ, что не сегодня, такъ завтра ты возьмешь ихъ къ себѣ. Я очень бы желала, чтобы ты вообще забылъ о ихъ существованіи, такъ какъ для тебя они вовсе лишнія и твои отношенія къ нимъ едва ли принесутъ имъ что нибудь, кромѣ вреда.
Эти слова снова оскорбили и раздражили Владиміра Аркадьевича.
— Что вы хотите этимъ сказать? проговорилъ онъ. — Что я не достоинъ быть даже отцомъ?
— Чужихъ дѣтей? сказала съ ироніей старуха. — Да! Ты уже теперь ненавидишь ихъ, а что же будетъ послѣ, когда на нихъ придется тратитъ деньги, когда они будутъ помѣхой тебѣ?
— Но вы забываете, что я все таки считаюсь ихъ отцомъ и что рано или поздно они могутъ вернуться въ мой домъ, проговорилъ онъ. — Я думаю, мнѣ тогда будетъ не легче, если они войдутъ въ мой домъ моими врагами…
— Врагами? переспросила Олимпіада Платоновна. — Или ты думаешь, что я способна вооружать ихъ противъ тебя? Это ужь слишкомъ! Если они и могутъ сдѣлаться твоими врагами, такъ только въ такомъ случаѣ, когда ты будешь встрѣчаться съ ними и доказывать имъ на каждомъ шагу, на сколько мало въ тебѣ отцовскихъ чувствъ, любви къ нимъ…
— Ахъ, вы желаете, чтобы я даже не видалъ ихъ! съ горькой ироніей замѣтилъ Владиміръ Аркадьевичъ.
— Да, твердо отвѣтила старуха.
— Я, право, даже и не подозрѣвалъ, какъ вы смотрите на меня, еще болѣе ѣдкимъ тономъ сказалъ онъ.
Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Въ немъ происходила внутренняя борьба, мелкая, пошлая, но въ то же время тревожная и тяжелая. Ему было обидно, что его заставляютъ отказаться отъ всякихъ отцовскихъ правъ на этихъ дѣтей, что его считаютъ недостойнымъ роли ихъ отца, и въ то же время онъ боялся, что его возраженія, его упрямство могутъ раздражить окончательно тетку и заставить ее отдать ему этихъ дѣтей, которыхъ онъ не любилъ, которыхъ онъ не считалъ своими, которыхъ онъ желалъ какъ нибудь сбыть съ рукъ. Въ этой исковерканной среди лжи, среди лицемѣрія, среди разврата душонкѣ таилась цѣлая масса противорѣчій.
— Я тебѣ говорила, что тебѣ было бы лучше всего уѣхать въ провинцію, сказала Олимпіада Платоновна. — Ты избавился бы отъ жены и могъ бы оставить дѣтей у меня, не напоминая имъ о своей нелюбви къ нимъ…
— Все это прекрасно совѣтовать, но что же дѣлать, если это невозможно, проговорилъ онъ насмѣшливымъ тономъ.
И вдругъ въ его головѣ промелькнула, какъ молнія, какая то новая мысль, заставившая его невольно усмѣхнуться и пожать плечами; онъ почти не вѣрилъ вдругъ явившейся въ его головѣ надеждѣ и въ то же время она назойливо вертѣлась теперь въ его мозгу.
— Вотъ найдите какого нибудь поручителя по моимъ долгамъ, тогда и явится возможность уѣхать, сказалъ онъ насмѣшливымъ тономъ.
— Ты много долженъ? спросила Олимпіада Платоновна.
— Тысячъ десять, кажется, небрежно отвѣтилъ онъ.
— Только? полувопросительно, полунасмѣшливо сказала Олимпіада Платоновна, уже читавшая теперь въ его душѣ и угадывавшая его планы, цѣли и мотивы. — Что жь, я готова поручиться за тебя, если этимъ можно спасти твоихъ дѣтей.
— Спасти! спасти! Что за трагическія выраженія! воскликнулъ онъ раздражительно. — Мы точно какую-то бульварную мелодраму разыгрываемъ…
— Ахъ, пожалуйста, не горячись, уже совсѣмъ твердо и рѣшительно произнесла Олимпіада Платоновна, понявшая теперь, что она можетъ купить его рѣшеніе отречься навсегда отъ дѣтей. — Тутъ идетъ вопросъ о томъ, желаешь ли ты за эти деньги продать своихъ дѣтей и купить свою свободу, а не о томъ, какимъ тономъ съ тобой говорятъ…
Она поднялась съ мѣста и остановилась передъ нимъ. Ей очевидно хотѣлось поскорѣе кончить переговоры съ этимъ человѣкомъ. Она начинала относиться къ нему какъ-то брезгливо.
— Мы договорились до того, что, кажется, отлично понимаемъ другъ друга и знаемъ одинъ другому цѣну, сухо и рѣзко начала она, уже не пытаясь скрывать свои чувства. — Я тебѣ предлагаю эту сдѣлку и жду отвѣта: согласенъ ли ты на нее или нѣтъ? Вотъ и все. Смягчать выраженія тутъ нечего. Я тебѣ говорю прямо, что я даже тебѣ на слово не повѣрю, а потребую письма у тебя, что ты продаешь мнѣ дѣтей за десять тысячъ.
Владиміръ Аркадьевичъ захохоталъ какимъ то злобнымъ, пскуственнымъ смѣхомъ, стараясь скрыть свое бѣшенство.
— Такъ и видно, ma tante, что вы курса законовѣденія не проходили и потому не знаете, что подобныя росписки не дѣйствительны, проговорилъ онъ.
— А я все таки потребую ее отъ тебя, чтобы имѣть хоть право назвать тебя тѣмъ именемъ, которое ты заслужишь, если тебѣ вздумается взять дѣтей обратно, сказала она сухо.
— О, Боже мой, вы и такъ забросали меня грязью, не имѣя еще на это никакого права! Что же вамъ помѣшаетъ сдѣлать это послѣ! желчнымъ тономъ сказалъ онъ. — Вы, кажется, вообще никогда не отличались особенно склонностью щадить ближнихъ!..
Старуха что то молча соображала въ эту минуту.
— Кромѣ того ты дашь мнѣ вексель въ десять тысячъ, проговорила она, не обращая вниманія на его слова.
— Ахъ, и это нужно? съ усмѣшкой сказалъ онъ.
Но она уже вовсе не обращала вниманія на его усмѣшки и на его саркастическій тонъ.
— Я тебѣ совѣтую подумать объ этомъ и дать мнѣ отвѣтъ, сказала она. — Мнѣ нужно знать впередъ, когда приготовить деньги и кромѣ того, можетъ быть, тебѣ понадобится, чтобы я похлопотала о мѣстѣ для тебя…
— Вы очень добры! насмѣшливо сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ.
— Такъ я буду ждать отвѣта завтра или послѣ-завтра, сказала тетка такимъ тономъ, какимъ даютъ знать посѣтителямъ, что имъ пора удалиться.
Онъ холодно раскланялся и вышелъ изъ ея кабинета.
Она, совсѣмъ блѣдная, усталая, какъ бы разбитая, опустилась въ кресло и глубоко задумалась. Впервые въ жизни приходилось ей пережить такую неприглядную сцену, стать лицомъ къ лицу съ такимъ нравственнымъ ничтожествомъ, и опять ей было больно сознавать, что эта ничтожная личность — сынъ ея родной сестры. Невеселыя думы проходили въ ея головѣ: передъ нею проносились какія то картины давно прошедшихъ лѣтъ, вспоминались какія то радужныя надежды, возлагавшіяся на этого самаго человѣка во дни его дѣтства и юности. Теперь она чувствовала, что она навсегда разрываетъ съ нимъ всякую связь и желаетъ только одного, чтобы онъ отдалъ ей своихъ дѣтей и оставилъ ее въ покоѣ. «Ну, а если онъ не согласится? вдругъ промелькнуло въ ея головѣ. — Если онъ захочетъ взять дѣтей ради упрямства, ради уязвленнаго самолюбія? У него вѣдь что ни шагъ, то противорѣчія! И съ чего это я вскипятилась? Не лучше ли было не раздражать его и повести дѣло мягко, съ тактомъ. Да, да, сама своими грубостями, по обыкновенію, подлила масла въ огонь! Можетъ быть, все дѣло испортила? И какъ все это глупо вышло, поединокъ какой-то словесный устроили»… Эти думы проходили въ ея головѣ и ея лицо принимало все болѣе и болѣе мрачное выраженіе, брови сдвигались плотнѣе, губы сжимались крѣпче. «И всегда то такъ, всегда такъ выходитъ, носилось въ ея умѣ. — Вспыльчивость, раздражительность, грубость и цѣлый рядъ обидъ, когда нужно дѣйствовать съ дипломатическою осторожностью, съ свѣтскою вѣжливостью! Долго ли такимъ образомъ вооружить противъ себя людей, заставить ихъ обидѣться и разсердиться».
Прошло съ полчаса въ этихъ тревожныхъ думахъ. Старуха какъ будто опустилась и осунулась подъ ихъ гнетомъ, упрекая и браня себя за свою «сумасбродность». Она часто посылала себѣ подобные упреки, не умѣя никогда подладиться къ обстоятельствамъ, обдумать тотъ или другой планъ дѣйствія въ извѣстныхъ случаяхъ. «Винта у меня какого-то нѣтъ въ головѣ, должно быть, говорила она въ такія минуты, — ну, и не могу сдержаться». Тоже думалось ей и теперь. Наконецъ, она, словно очнувшись, рѣшительно поднялась съ кресла и выпрямилась во весь ростъ.
— Нѣтъ, гдѣ имъ обижаться!.. Людишки, а не люди! пробормотала она вслухъ и направилась изъ кабинета въ дѣтскую.
Она не ошиблась: онъ, отецъ этихъ дѣтей, былъ согласенъ на все, на отдачу ихъ въ арендное содержаніе, на продажу ихъ въ вѣчное владѣніе, лишь бы только освободиться отъ нихъ и получить деньги.
Съ этого дня это были, дѣйствительно, брошенныя дѣти, круглыя сироты, не имѣвшія ни отца, ни матери.