Петербургскій зимній сезонъ того года, когда происходили описанныя событія, начался для извѣстныхъ кружковъ столичнаго общества довольно весело: онъ начался толками о крупномъ скандалѣ въ семьѣ Владиміра Аркадьевича Хрюмина. Всѣ люди, хотя по-наслышкѣ знавшіе эту семью, уже знали, что Евгенія Александровна бросила мужа, всѣ говорили о томъ, что онъ бросилъ своихъ дѣтей на попеченіе княжны Олимпіады Платоновны Дикаго, всѣ сплетничали о томъ, что, кажется, у Евгеніи Александровны родился еще ребенокъ и что этого ребенка не признаетъ ея мужъ своимъ, всѣ сожалѣли юнаго Михаила Егоровича Олейникова, попавшагося въ руки этой вѣтреной женщины, всѣ разсуждали, будетъ ли утвержденъ формальный разводъ Хрюминыхъ и на какихъ основаніяхъ могутъ они хлопотать объ этомъ разводѣ. Эта исторія съ каждымъ днемъ дѣлалась все болѣе и болѣе пикантною и обѣщала обществу въ близкомъ будущемъ не мало интересныхъ подробностей и перепетій. Скандалъ въ чужой семьѣ — это такъ занимательно! Сами Хрюмины, сдѣлавшись сказкой города, дѣлали всевозможные ошибки и промахи, способные раздуть этотъ скандалъ, — Евгенія Александровна по свойственной ей безтактности, Владиміръ Аркадьевичъ по свойственнымъ ему горячности и жолчности.
Евгенія Александровна, пріютившаяся у своей старой грѣховодницы-гувернантки Бетси, довольно долго по неволѣ не появлялась нигдѣ въ обществѣ. Ей нужно было скрыть свое положеніе, нужно было скрыть своего ребенка, нужно было сдѣлать такъ, чтобы у мужа не было никакихъ уликъ относительно этого обстоятельства. Сдѣлать все это было не особенно трудно: ребенокъ родился, его отдали въ подгородную деревню на грудь, Евгенія Александровна стала поправляться послѣ болѣзни и тотчасъ же ее потянуло къ людямъ, къ обществу, въ развлеченіямъ. Довольствоваться одною идиліею любви было не въ ея характерѣ, не въ ея привычкахъ. Ей жилось теперь также скучно, даже еще скучнѣе, чѣмъ у мужа. Правда, ея Мишель былъ вѣренъ ей, онъ ежедневно посѣщалъ ее, онъ платилъ за нее старой Бетси, но жить одною любовью — это даже скучнѣе, чѣмъ жить съ нелюбимымъ мужемъ, завязывая тайкомъ непозволительныя интрижки. Кромѣ того Миаилъ Егоровичъ, только что пробившійся по пути присяжнаго повѣреннаго въ люди, не могъ много давать, часто говорилъ о необходимости экономіи, порою отказывался исполнить капризныя желанія Евгеніи Александровны.
— Мишель, мнѣ нужны платья, у меня шубы нѣтъ, голубчикъ, говорила пѣвучимъ голоскомъ Евгенія Александровна, ласкаясь къ Олейникову. — Не могу же я зимою выѣзжать въ лѣтнихъ платьяхъ и въ легкомъ бархатномъ пальто.
— Погоди, Женя, все, все будетъ, отвѣчалъ Михаилъ Егоровичъ. — Наша жизнь еще впереди. Вотъ навернется какое нибудь крупное дѣло…
— А если не навернется? спрашивала она, перебивая его.
— Ну, на нѣтъ и суда нѣтъ! говорилъ онъ, — Обойдемся и такъ. Да тебѣ некуда и выѣзжать!
Это начинало раздражать Евгенію Александровну. Она вовсе не думала обрекать себя на затворничество.
— Некуда выѣзжать! Что же это ты думаешь, что я все буду сидѣть въ четырехъ стѣнахъ? говорила она, надувая губки.
— Ну да, какъ птичка въ клѣткѣ! шутилъ онъ, еще не замѣчая ея раздраженія. — Пока крыльевъ нѣтъ — посидишь, а оперишься — тогда и полетишь на всѣ четыре стороны.
— Ахъ, ты все съ шутками! Какъ это глупо! Это вы тамъ въ судѣ привыкли все хихикать надо всѣмъ. На каторгу упекаете человѣка, а сами острите да посмѣиваетесь. Я тебѣ совсѣмъ серьезно говорю, что безъ платьевъ не могу я ходить!
Тонъ Евгеніи Александровны дѣлался совсѣмъ капризнымъ.
— Да и я совсѣмъ серьезно тебѣ говорю, что покуда нѣтъ денегъ — нѣтъ и платьевъ, отвѣчалъ онъ немного строго и наставительно.
— Это мило! Это любезно! сердилась она не на шутку, кусая губки.
Она отворачивалась отъ него и замолкала. Не хорошія мысли начинали бродить въ ея головѣ. Она сомнѣвалась въ его любви, потому что онъ «все отказываетъ, все отказываетъ, во всемъ, во всемъ!»
— Я вотъ что тебѣ скажу, Женя, серьезно продолжалъ между тѣмъ онъ. — Мы немножко избалованы, немножко привыкли ничего не дѣлать, а отъ этого отвыкать нужно. Нужно нѣсколько серьезнѣе смотрѣть на жизнь. Разъ мы сошлись — мы должны дѣлить и горе, и радость, помогать другъ другу, входить въ нужды другъ друга…
— Ахъ, Боже мой, точно въ судѣ ораторствуетъ! перебивала его Евгенія Александровна. — «Господа присяжные! На жизнь надо смотрѣть серьезнѣе!» Это скучно, скучно, Мишель!
Она въ волненіи начинала ходить по комнатѣ.
— Скучно, но справедливо, настойчиво продолжалъ онъ. — Да, мы должны входить въ нужды другъ друга…
— Входить въ нужды другъ друга! воскликнула остановившаяся передъ нимъ Евгенія Александровна. — Я ему говорю, что мнѣ нужно платье, что мнѣ нужна шуба, а онъ смѣется… это, по его, значитъ входить въ нужды другъ друга!
— Да, но ты забыла, что, входя въ мои нужды, ты прежде всего не стала бы даже и требовать нарядовъ, когда у меня нѣтъ денегъ, замѣтилъ Михаилъ Егоровичъ.
— Нарядовъ, нарядовъ! загорячилась Евгенія Александровна. — Что у тебя за понятія! Я не нарядовъ прошу, а необходимой одежды! Что же мнѣ безъ платья ходить, въ рубище завернуться?..
— Женя, ты кажется, начинаешь серьезно сердиться? почти строго произнесъ Михаилъ Егоровичъ.
Въ тонѣ его вопроса было нѣчто говорившее, что у этого человѣка, слабохарактернаго, мягкаго и ласковаго на видъ, есть въ душѣ извѣстный запасъ суровости, можетъ быть, даже жестокости, что иногда съ нимъ не особенно удобно шутить. Евгенію Александровну этотъ тонъ раздражилъ еще болѣе. Она вся вспыхнула и въ ея глазахъ сверкнулъ не добрый огонекъ гнѣва.
— Смѣю ли я! съ ироніей произнесла она, тяжело дыша:- Я должна благодарить тебя, должна безмолвно слушать твои наставленія…
— Женя, что за тонъ! проговорилъ онъ сдержанно и сухо.
Она вспылила окончательно.
— Ахъ, ради Бога, не распространяйся о тонѣ! вскричала Евгенія Александровна. — Довольно я наслушалась о тонѣ и отъ Владиміра! И гдѣ это вы, мужчины, научились вѣчно читать нравоученія! Точно мы, женщины, весь вѣкъ должны оставаться дѣтьми, которымъ нужно постоянно говорить: «не говори того-то! не дѣлай этого-то»! Эта вѣчная опека можетъ, наконецъ, надоѣсть!
— Да ты обсуди хладнокровно, началъ Михаилъ Егоровичъ, видя, что раздраженіе Евгеніи Александровны дѣлается слишкомъ сильнымъ.
— Пожалуйста, не говори о хладнокровіи! запальчиво перебила она. — Ты объ этомъ такъ часто толкуешь, что это сдѣлалось общимъ мѣстомъ. Я очень хорошо понимаю, что можно оставаться хладнокровнымъ на твоемъ мѣстѣ. Ты ничего не потерялъ отъ того, что мы сошлись: ты остался въ томъ же кругу, въ которомъ жилъ и до нашей связи; ты ведешь ту же жизнь, которую велъ и прежде; ты можешь взять шляпу и уйдти отсюда, ни о чемъ не думая. Это такъ легко и удобно!
Его больно кольнули эти слова.
— Что же ты меня подлецомъ считаешь? перебилъ онъ ее.
— Я просто говорю о различіи нашихъ положеній! проговорила она тѣмъ же тономъ. — Да, ты ничего не потерялъ и ничего не потеряешь! А я бросила мужа, дѣтей, свой кругъ, все, все. У меня нѣтъ ни положенія въ обществѣ, ни средствъ, ни возможности существовать безъ твоей помощи. Тутъ, я думаю, трудно сохранять хладнокровіе! Я иногда просто удивляюсь, какъ мало ты задумываешься надъ нашимъ положеніемъ, какъ мало сознаешь, какихъ жертвъ стоитъ мнѣ моя рѣшимость. Если бы ты понималъ это, такъ ты не смотрѣлъ бы на меня, какъ на дѣвочку, и не придирался бы къ такимъ пустякамъ, какъ тотъ или другой тонъ. Впрочемъ, можетъ быть, эти придирки…
Она вдругъ въ волненіи замолчала и закусила губы.
— Что же ты не договариваешь? спросилъ онъ.
Она закрыла лицо руками.
— Женя, что съ тобой? спросилъ онъ, тревожно наклоняясь къ ней.
Она отстранила его.
— Ахъ, оставь, оставь меня!.. Къ чему эти ласки, когда исчезаетъ любовь! уже плача, говорила она.
— Женя! съ упрекомъ воскликнулъ онъ. — Не грѣхъ ли тебѣ говорить это!
— Да, да! шептала она сквозь слезы. — Прежде я могла говорить какимъ угодно тономъ, потому что я не сидѣла у тебя на шеѣ. Прежде мои капризы и прихоти были для тебя милы, потому что ты радъ былъ всѣмъ, всѣмъ пожертвовать мнѣ…
— Женя! шепталъ онъ уже сконфуженнымъ тономъ, точно смутившись, что она дѣйствительно отчасти угадала его настоящія отношенія къ ней.
— Ты, продолжала она, — даже не замѣчаешь теперь, что если я и прошу о чемъ нибудь тебя, такъ только потому, что это необходимо; эти просьбы стоятъ мнѣ мучительной внутренней борьбы; я понимаю, что съ каждой новой просьбой я все болѣе и болѣе дѣлаюсь похожей на твою содержанку, на кокотку…
— Женя! еще разъ повторилъ онъ совсѣмъ молящимъ тономъ.
— Кто любитъ, въ томъ чутко чувство деликатности, плакала она, — тотъ не рѣшится грубо отвѣтить отказомъ на просьбу любимаго существа, тотъ пойметъ, что просить вообще не легко и еще тяжелѣе въ томъ положеніи, въ которомъ нахожусь я…
Онъ уже цѣловалъ ея руки, онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ, какъ школьникъ, уличенный въ неблаговидныхъ проступкахъ, а она все твердила, что она понимаетъ, что это «начало конца».
О, онъ боялся этому вѣрить, хотя — странныхъ противорѣчій полна жизнь! — онъ, можетъ быть, вздохнулъ бы свободно именно только тогда, когда это сбылось бы на дѣлѣ, но сбылось бы безъ объясненій, безъ слезливыхъ сценъ, а такъ, само собою, нежданно, негаданно. Онъ привязался къ ней довольно сильно: ея красота, ея мягкія, почти дѣтскія ласки, ея веселое щебетанье, ея ухаживанье за нимъ, за ея «Мишукомъ», за ея «папочкой», ея смѣхъ и слезы, ея пѣніе и музыка, все это очаровывало, завлекало его въ сѣти этой женщины. Но это были чисто животныя, чисто физическія отношенія: она сдѣлалась ему нужна, какъ водка пьяницѣ, и въ глубинѣ души, въ какомъ то далекомъ уголкѣ его мозга, шевелилось у него также, какъ у пьяницы во время отрезвленія, смутное сознаніе, что лучше бы было, если бы ее вовсе не было. Она въ свою очередь не лгала передъ нимъ и по своему любила его, потому что онъ былъ мягокъ и добръ. У нея была странная, чисто дѣтская способность любить всѣхъ, кто былъ ласковъ съ нею. Это нисколько не мѣшало ей капризно упрекать любимаго человѣка за малѣйшій отказъ исполнить ея желаніе и потомъ горько плакать о томъ, что онъ ее мало любитъ. У нея было только одно мѣрило любви: насколько ее ласкаетъ и балуетъ любимый человѣкъ. Не даромъ же она выросла именно въ томъ кругу, гдѣ положеніе любимыхъ и не любимыхъ дѣтей отличается именно тѣмъ, что первымъ даютъ больше лакомствъ, чѣмъ вторымъ. Михаилъ Егоровичъ, какъ это часто бываетъ съ людьми, пробившими себѣ путь безъ чужой помощи, былъ разсудителенъ и разсчетливъ; его даже считали пролазой и человѣкомъ себѣ на умѣ; про него говорили, что подъ мягкою оболочкою въ немъ много жесткости и эгоистическаго безсердечія; но онъ никогда не могъ устоять передъ слезами и просьбами Евгеніи Александровны. Онъ видѣлъ въ ней женщину, беззавѣтно отдавшуюся ему, свою первую любовь, свой источникъ опохмѣленія, къ которому его тянула какая то неотразимая сила. До сихъ поръ онъ велъ крайне правильную жизнь, былъ однимъ изъ тѣхъ благонамѣренныхъ и благонравныхъ молодыхъ людей, которыхъ матери любятъ ставить въ примѣръ своимъ пошаливающимъ дѣтямъ. Евгенія Александровна первая успѣла расшевелить спавшія въ немъ животныя страсти; ея любовь опьянила его, какъ опьяняетъ воздержаннаго человѣка первый бокалъ шампанскаго. Всегда сдержанный и осторожный, онъ и волновался, и увлекался, и дѣлалъ глупости подъ ея вліяніемъ. Только въ отношеніяхъ къ ней онъ сознавалъ, что онъ дѣйствительно молодъ, что онъ способенъ сумасбродничать изъ за нея. И то сказать: это была первая женщина, отдавшаяся ему беззавѣтно, всецѣло. И какая была эта женщина! Онъ сознавалъ, что онъ еще ни разу въ жизни не встрѣчалъ ни въ одной женщинѣ столько красоты, граціи, дѣтской веселости, дѣтской ласковости. Самыя неровности ея характера плѣняли его, казались ему чѣмъ то въ родѣ весеннихъ грозъ, быстро смѣняющихся чудной тишиной и солнечнымъ блескомъ. Въ этихъ неровностяхъ характера онъ видѣлъ явный признакъ искренности, правдивости, честности. Послѣ крупнаго объясненія съ нею онъ упрекалъ себя за то, что онъ дѣйствительно мало заботится о ней, что изъ за него она оставила мужа, дѣтей, опредѣленное положеніе, что изъ за него она терпитъ извѣстныя мелкія неудобства, сидитъ дома, когда молодость требуетъ общества, веселья, разнообразія. Онъ усиленнѣе сталъ искать выгодныхъ дѣлъ, чтобы имѣть возможность доставить ей нѣкоторый комфортъ. И все таки порой, пресытившись этими ласками или не находя возможности удовлетворить всѣхъ этихъ требованій и капризовъ, онъ закусывалъ губы, потиралъ лобъ рукою и мучился однимъ вопросомъ: «а что же будетъ далѣе»?
Евгенія Александровна относилась ко всему легко, но и она призадумалась, когда ей впервые пришлось явиться передъ обществомъ: она не принадлежала къ числу тѣхъ выдающихся по уму, по богатству или по положенію въ обществѣ личностей, которыя, будучи брошены мужьями или бросивъ мужей, сохраняютъ за собой все уваженіе своихъ знакомыхъ и своихъ родныхъ. Первая встрѣча съ родителями показала ей, что ее могутъ встрѣтить далеко недружелюбно и подозрительно посторонніе, такъ какъ и ея собственная семья при первомъ свиданіи съ нею надѣлала ей не мало колкостей и непріятныхъ замѣчаній. Супруга дѣйствительнаго статскаго совѣтника, Дарья Павловна Трифонова, мать Евгеніи Александровны, встрѣтила дочь довольно крупною бранью. Замѣчанія въ родѣ того, что «на какія же это средства ты жить-то будешь? У насъ еще братья твои на шеѣ сидятъ и сестеръ то твоихъ съ рукъ сбыть не можемъ!» «И вздумала съ кѣмъ бѣжать! Съ Олейниковымъ! Еще и самъ опериться то не успѣлъ, а туда-же чужихъ жонъ сманивать вздумалъ.» «Промѣняла кукушку на ястреба, а теперь и будешь кулаками слезы отирать!» — эти замѣчанія градомъ посыпались изъ устъ матери. Почтенная дама для домашняго обихода, для застращиванья дѣтей и прислуги всегда имѣла запасъ довольно крупныхъ выраженій, напоминавшихъ, что въ «дѣйствительной статской совѣтницѣ» не умерла еще «писарша».
— Ты, матушка, позоришь насъ! продолжала она бранить дочь. — Что будетъ говорить баронесса фонъ-Шталь? Я бы на мѣстѣ твоего мужа по этапу тебя вернула въ домъ, черезъ полицію вытребовала бы! Хорошій примѣръ подаешь младшимъ сестрамъ! Чѣмъ тебя содержать будетъ Михаилъ Егоровичъ? Ни за нимъ, ни передъ нимъ ничего нѣтъ!
Дѣйствительный статскій совѣтникъ Александръ Петровичъ Трифоновъ, отецъ Евгеніи Александровны, сообразно съ своимъ чиномъ говорилъ менѣе и былъ по обыкновенію лакониченъ, замѣтивъ дочери одно:
— Ты и не разсчитывай на моей шеѣ сидѣть!
Сказавъ это, онъ хлопнулъ дверью и удалился въ свой кабинетъ въ «дѣламъ.» Съ дѣтьми и подчиненными онъ всегда объяснялся въ этомъ родѣ сжато и выразительно.
Во второй визитъ пріемъ былъ такой же сухой, хотя Дарья Павловна и была менѣе строга съ дочерью, видя, что та ничего не проситъ и ни въ чемъ не нуждается. Разговоръ матери и дочери сдѣлался даже довольно оживленнымъ, такъ какъ на Евгеніи Александровнѣ было удивительно хорошо сшитое новое платье. Мать не выдержала, начала распросы о цѣнѣ матеріи, объ адресѣ модистки, перешла къ новѣйшимъ модамъ и разговорилась окончательно. Есть такіе общіе интересы и вопросы, при которыхъ забываются всѣ мелкія размолвки.
— Ахъ, мамочка, нынче нужно экономничать и я придумала, что лучше всего шить у себя на дому, щебетала Евгенія Александровна, обрадованная оборотомъ бесѣды, — У меня есть такая швея: уродъ страшный, съ однимъ глазомъ, здѣсь вотъ этакій горбъ, ходитъ, какъ верблюдъ…
Она показала, какой у швеи горбъ и какъ она ходитъ.
— Ну, ну, стрекоза! засмѣялась мать при комическомъ разсказѣ дочери, махая рукой, чтобы дочь перестала ее смѣшить.
— Ахъ, мамочка, мамочка, какая вы душка! вдругъ обрадовалась этому смѣху Евгенія Александровна и начала цѣловать мать.
— Задушишь, задушишь! отбивалась «генеральша», очень любившая, когда ее ласкали ея дѣти.
Въ семьѣ ласки дѣтей и родителей были рѣже, чѣмъ ссоры изъ за лишняго платья или истраченнаго на извощика двугривеннаго.
— Такъ вотъ, мамочка, этотъ верблюдъ и шьетъ у меня на дому, оживленно продолжала Евгенія Александровна. — Шьетъ она отлично, а вкусу ни капли! Но у меня, вы знаете, вкусу много, я все сама сфантазирую, придумаю, укажу и выходитъ прелесть.
— А дорого она беретъ? спросила генеральша.
— Ахъ, мамочка, что вы, что вы! Развѣ это можно. Ее боятся люди и никуда не берутъ, потому что это просто пугало! воскликнула дочь. — Вѣдь на нее взглянуть, такъ просто тошно становится. Миша ее видѣть не можетъ. Кто-же ее возметъ въ домъ? Она готова чуть не даромъ работать, лишь бы быть сытой и сидѣть въ теплѣ! Я вѣдь ее въ такой трущобѣ нашла… Бетси мнѣ ее рекомендовала. Бетси всегда розыщетъ что нибудь подходящее, практичное… Если бы вы видѣли, мамочка, гдѣ она жила: комнатка въ подвалѣ, почти безъ свѣту, сырость, грязь и рядомъ пьяные сапожники, отдѣленные только какой то тряпицей, носящей названіе драпировки. А мужъ содержательницы квартиры какой то юродствующій отставной чиновникъ: иногда рычитъ, какъ собака, а то ругается, какъ извощикъ. Она, мамочка, все это разсказываетъ, а я хохочу, хохочу до слезъ… Конечно, она такой уродъ, что ей не опасно было тамъ жить съ этимъ сбродомъ. Но вѣдь все же она дѣвушка!
— Ты сколько же ей платишь? допрашивала мать, заинтересованная новостью.
— Ахъ, мамочка, я ее пріодѣла, дала уголъ, кормлю, пояснила Евгенія Александровна. — Чего же ей еще? Вы, мамочка, отдавайте ей шить для себя и для сестеръ. И дешево будетъ, и хорошо! Я сама все прилажу, присмотрю…
Евгенія Александровна вдругъ засмѣялась.
— Что ты? спросила мать.
— Вотъ вы, мамочка, говорите, чѣмъ я жить буду? сказала Евгенія Александровна. — Да я этого монстра на балаганахъ показывать буду — вотъ и деньги!
— Вѣтрогонка, право, вѣтрогонка! покачала головой мать. — Тебѣ все ни почемъ!.. Нѣтъ, вотъ пожила бы въ моей шкурѣ, какъ каждый день за каждый фунтъ говядины пилятъ, такъ не то бы запѣла.
Почтенная дама почти завидовала освободившейся отъ всякихъ стѣсненій дочери.
Евгенія Александровна бросилась опять ее обнимать.
— Бѣдная, бѣдная мамочка, все то у тебя заботы да хлопоты! щебетала она, лаская мать. — Вотъ такъ то и мнѣ жилось съ этимъ противнымъ деспотомъ!.. Ахъ, если бы ты все знала, ты бы не обвиняла меня…
Дарья Павловна была побѣждена окончательно.
— Ну, не мѣсто здѣсь о мужьяхъ говорить, сказала она.
— Я вотъ какъ нибудь заѣду къ тебѣ. Кстати и о швейкѣ поговоримъ; на зиму много придется шить, а отца знаешь — все скупѣе и скупѣе становится… Въ карты сталъ много проигрывать, сказала она, совсѣмъ понизивъ тонъ.
Евгенія Александровна вздохнула.
— Въ карты ли, мамочка? проговорила она съ сомнѣніемъ въ голосѣ. — Это вѣчная отговорка мужчинъ: въ карты проигралъ, въ карты, а глядишь…
— Ахъ, Женя, Женя, если бы ты все знала! глубоко взохнула мать и отерла слезу. — Ну, когда нибудь заѣду къ тебѣ, поговоримъ по душѣ.
Мать и дочь сошлись тѣснѣе съ этого дня. Но Евгенія Александровна все таки не сразу вошла въ прежній кружокъ знакомыхъ своей семьи. Она даже побаивалась и недоумѣвала, какъ встрѣтятъ ее и что скажутъ эти люди, какъ держать съ ними себя и какъ подкупить ихъ въ свою пользу.
Первой женщиной, которую встрѣтила въ родительскомъ домѣ Евгенія Александровна, была баронесса фонъ Шталь. Это была высокая, плотная и румяная женщина лѣтъ сорока пяти, съ широкимъ лбомъ, съ гладко-причесанными черными волосами, съ крупнымъ ртомъ и рѣзко округленнымъ подбородкомъ. Въ ея быстрыхъ главахъ было что то рѣзкое и жесткое. Она была перновская уроженка, довольно темнаго происхожденія, довольно сомнительной репутаціи, но тѣмъ не менѣе очень извѣстная въ кругу золотой молодежи и жуировавшихъ старичковъ, ведшая широкую жизнь и дававшая вечера, на которыхъ появлялось такъ много новыхъ лицъ, что ихъ даже не считали нужнымъ рекомендовать и представлять другъ другу. Впрочемъ, они и безъ того, не будучи знакомыми, знали хорошо другъ друга и понимали безмолвно, зачѣмъ каждый изъ нихъ являлся въ квартирѣ баронессы. Госпожа Трифонова довольно наивно для своихъ лѣтъ и для своей опытности называла баронессу «дамой высшаго круга» и потому нѣсколько сконфузилась, когда она пріѣхала при Евгеніи Александровнѣ: мать боялась, какъ взглянетъ на ея дочь, бѣжавшую отъ мужа, такая «особа». Но добродушная и снисходительная баронесса фонъ Шталь не подала ни малѣйшаго повода думать, что она осуждаетъ или презираетъ бѣглянку. Напротивъ того, она чуть не бросилась въ объятія Евгеціи Александровны, окинувъ ее съ ногъ до головы быстрыми глазами ястреба, завидѣвшаго добычу.
— Да вы стали еще болѣе прелестною, говорила баронесса, осматривая ее глазами знатока. — Что за цвѣтъ лица, что за фигура!
Обрадованная такой высокой оцѣнкой, Евгенія Александровна крѣпко-крѣпко пожала руку баронессы и проговорила:
— Благодарю васъ… я не ожидала такой встрѣчи… Я думала, что меня всѣ забыли…
Ея мягкій, щебечущій голосокъ звучалъ слезами.
— Вы знаете, душа моя, какъ я всегда любила васъ, замѣтила баронесса.
— Да, со вздохомъ проговорила Евгенія Александровна, — но вы знаете, въ какомъ двусмысленномъ положеніи я стою теперь! Жена, выгнанная мужемъ, мать, лишенная дѣтей! Вѣдь на это нужны серьезныя причины, такъ людей не выгоняютъ… Можетъ быть, я заслужила все это…
Евгенія Александровна приняла совсѣмъ смиренный видъ скромной овечки.
— Ахъ, дитя мое, что ты говоришь! воскликнула «генеральша» Трифонова, поднимая глаза къ потолку и какъ бы призывая небо въ свидѣтели, что ея дочь чиста и невинна.
— Полноте, развѣ я васъ не знаю! сказала баронесса, пожимая плечами.
— Свѣту нѣтъ дѣла до того, что я перестрадала съ этимъ человѣкомъ, продолжала Евгенія Александровна въ томъ же плачевномъ тонѣ. — Онъ съ первыхъ же дней нашей свадьбы оторвалъ меня отъ моей семьи, отъ моихъ добрыхъ старыхъ друзей, отъ моего круга…
— Да, да, насъ съ дочерью разлучилъ! воскликнула «генеральша», вспомнивъ съ горечью, какими упреками осыпалъ ее когда то Владиміръ Аркадьевичъ, вымещавшій на всѣхъ родныхъ жены свою злобу, вызванную его женитьбою.
— Это, видите ли, люди не его круга, продолжала Евгенія Александровна.
— Ахъ, французскія кокотки и балетныя танцовщицы — скажите, пожалуйста, какой кругъ! съ негодованіемъ воскликнула баронесса. — Будто я не знала его и прежде! Тоже ѣздилъ ко мнѣ!
— Къ несчастью, кромѣ этой среды у него и не осталось никакихъ другихъ связей, продолжала Евгенія Александровна. — Правда, онъ, можетъ быть, надѣялся черезъ меня окружить себя людьми иного сорта, сдѣлать связи, составить себѣ карьеру. По крайней мѣрѣ, мнѣ пришлось не разъ пережить тяжелыя минуты, когда я замыкалась отъ разныхъ престарѣлыхъ ловеласовъ съ громкими титулами и крупными чинами.
— А! И это человѣкъ высшаго круга! Какова нравственность! волновалась «генеральша».
— Да, вѣдь это у насъ только мѣщанская нравственность, у насъ все предразсудки! съ горькой ироніей вздохнула Евгенія Александровна. — Но я бы все, все перенесла ради дѣтей, если бы онъ только оставилъ меня въ покоѣ съ ними. Но ему была нужна для его цѣлей свобода, нужно было вытолкнуть меня изъ дому… Но нѣтъ…
Евгенія Александровна провела рукой по лбу.
— Иногда я просто теряюсь отъ тоски, отъ какого то щемящаго отчаянья, проговорила она. — Право, лучше бы не жить!
— Другъ мой, что вы! Полноте! воскликнула баронесса, обнимая ее за талью. — Вы еще такъ молоды, такъ хороши, ваша жизнь впереди! Вамъ нужно разсѣяться, забыться…
Евгенія Александровна, конечно, была очень далека отъ мысли о самоубійствѣ. Въ свою очередь и баронесса также очень хорошо знала, что Евгенія Александровна вовсе не желаетъ «не жить». Тѣмъ не менѣе обѣ собесѣдницы были тронуты и взволнованы.
— Забыться, разсѣяться! Въ четырехъ стѣнахъ? съ ироніей проговорила Евгенія Александровна въ отвѣтъ на совѣтъ баронессы. — Знаете ли вы, что я боюсь показываться въ общество, что я провела нѣсколько мѣсяцевъ, какъ отшельница? Меня никуда не тянетъ, во мнѣ явилась какая то апатія…
— Нѣтъ, нѣтъ, васъ надо растормошить, расшевелить! говорила баронесса, сочувственно пожимая ей руку. — Я васъ повезу къ себѣ, повезу въ театръ, въ клубъ…
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ! защищалась Евгенія Александровна. — Наконецъ, я даже не могу выѣзжать… Стыдно сказать, но у меня приличнаго туалета нѣтъ, ничего нѣтъ…
— Тѣмъ болѣе вы должны подумать о будущемъ, о средствахъ къ жизни, говорила наставительно баронесса. — Такъ же нельзя!
— Гдѣ же взять средства? воскликнула Евгенія Александровна. — Въ гувернантки идти? Кто возьметъ?.. Шить?.. Да развѣ этимъ можно существовать?.. Нѣтъ, представьте себѣ, maman, что выдумала Бетси. Вы, говоритъ, mon enfant, столько пережили, перечувствовали, перестрадали, что могли бы сдѣлаться хорошей драматической актрисой…
— Ахъ, мой другъ, она, можетъ быть, и права, произнесла баронесса. — На клубныхъ сценахъ такъ мало красивыхъ женщинъ и вы могли бы быть замѣчены. Теперь любительскія труппы все болѣе и болѣе составляются изъ людей нашего круга. Вы вѣдь знаете старика-полковника Федотова? Помните, дамскій угодникъ такой, сѣденькій ловеласъ и гамэнъ?.. Ну такъ онъ вѣдь совсѣмъ присяжнымъ актеромъ сдѣлался и высокопоставленныхъ особъ, герцоговъ и принцевъ играетъ. Шалунъ онъ немного… Но мило играетъ, очень мило… Потомъ дочь генеральши Щербинской недавно дебютировала да и сама Щербинская тоже на клубную сцену поступаетъ… Il faut gagner la vie… Онѣ вѣдь совсѣмъ раззорены, между нами будь сказано… И не поправиться имъ: дочь вовсе не эфектна…
— Да она просто дурна собою, сказала «генеральша».
— Красота что! Нужна эфектность, пикантное что нибудь нужно, возразила баронесса и обратилась къ Евгеніи Александровнѣ. — Вы, душа моя, одной фигурой затмите на сценѣ десятки Щербинскихъ…
— Нѣтъ, гдѣ же мнѣ играть! вздохнула Евгенія Александровна.
— Но вѣдь вы же прежде играли… и не безъ успѣха, замѣтила баронесса.
— Да, другія времена были! Тогда я щебетала, какъ дитя, а теперь…
— Драматическія роли возьмите и станете первой! Мы еще плакать будемъ, когда вы играть будете, шутила баронесса.
— Въ «Свѣтскихъ ширмахъ» развѣ! грустно улыбнулась Евгенія Александровна.
— Нѣтъ, я просто не узнаю васъ воскликнула баронесса. — Вы убьете себя этими мрачными думами! Васъ надо насильно растормошить! Такою ли вы были прежде!
Да, Евгенія Александровна была не такою прежде и сама не узнавала теперь себя. Встревоженная неожиданною встрѣчею съ баронессой въ домѣ своей матери, она немного смутилась и какъ то невольно впала въ жалобный тонъ и начала распространяться о перенесенныхъ ею страданіяхъ. Этотъ тонъ оказался кстати и ей самой стало очень пріятно разыгрывать роль жертвы и вызывать сочувствіе. Въ концѣ разговора она уже сама искренно вѣрила, что она жертва, что она много страдала. Эта новая роль ей очень понравилась.
Давъ слово баронессѣ пріѣхать къ ней и отправившись домой, Евгенія Александровна всю дорогу думала о своемъ положеніи и все болѣе и болѣе убѣждалась, что она дѣйствительно несчастна.
— Мишель, я была у maman, встрѣтила баронессу фонъ Шталь, говорила Евгенія Александровна, возвратившись домой послѣ встрѣчи съ баронессой. — Она очень обрадовалась, звала меня къ себѣ, приглашала въ «собраніе». Знаешь, что ей пришло въ голову?
— Нѣтъ, не знаю, отвѣтилъ Михаилъ Егоровичъ.
— Чтобы я поступила въ число любительницъ на сцену собранія.
— Что за фантазія!
— Отчего же нѣтъ? Я прежде играла. Это, наконецъ, и развлеченіе, и занятіе! Не могу же я всегда сидѣть на твоей шеѣ!
— Ну, клубные спектакли едва-ли не въ убытокъ идутъ любительницамъ. Получаются гроши, а на наряды тратятся рубли.
— Ахъ, Миша, да я и безъ клубной сцены должна же одѣваться прилично… Впрочемъ, я ничего еще не рѣшила. Я просто хочу начать выѣзжать. Вѣдь ты же бываешь въ собраніи. Что же мнѣ-то сидѣть!
— Развѣ я тебя удерживаю? Ты знаешь, что тебѣ приходилось прятаться отъ общества по необходимости. Наконецъ, было лѣто, некуда было ѣздить…
— Но я первый разъ поѣду не съ тобой, а съ баронессой! Я не хочу, чтобы о насъ что нибудь говорили!.. Ахъ, Мишель, я только теперь понимаю, какъ жутко женщинѣ въ моемъ положеніи. Я хотѣла бы всѣмъ, всѣмъ сказать, что ты мой мужъ, а между тѣмъ нужно все скрывать, прятаться, любить украдкой… Конечно, это все предразсудки, но я не могу, не хочу, чтобы до него дошли слухи, что я выѣзжаю съ тобою, что мы открыто сошлись…
— Онъ это и такъ знаетъ.
— А я скажу, что это клевета, что это неправда!
— Кого ты этимъ обманешь?
— Я? Всѣхъ, всѣхъ! О, ты не знаешь, какъ можетъ обмануть женщина! Я и повода не подамъ подумать, что мы близки. Мнѣ нужно, чтобы отъ меня не сторонились на первыхъ порахъ, а тамъ… потомъ исподволь всѣ привыкнутъ видѣть меня съ тобою, поймутъ, что я еще молода и хочу жить…
— Дѣлай, какъ знаешь, согласился Михаилъ Егоровичъ.
На слѣдующій же день Евгенія Александровна была вечеромъ «за просто» у баронессы и хозяйка настойчиво приглашала ее ѣхать на другой день въ собраніе. Евгенія Александровна долго отговаривалась, но, наконецъ, согласилась. Не безъ замиранія въ сердцѣ поѣхала она съ баронессой въ то самое общество, гдѣ многіе нѣсколько лѣтъ тому назадъ хорошо знали ее. Ей было немного жутко при мысли, что на нее устремится не одинъ десятокъ любопытныхъ глазъ, что при ея появленіи начнется шопотъ: «а, это Евгенія Александровна Хрюмина… Она ушла отъ мужа!.. Нѣтъ, онъ бросилъ ее!.. Говорятъ, она сошлась съ Олейниковымъ?» Она медленно поднималась по ярко освѣщенной лѣстницѣ съ скромно опущенными глазами. Вся въ черномъ, съ парой китайскихъ блѣдныхъ розъ въ волосахъ и на груди, съ роскошными бѣлокурыми локонами, падавшими на шею, съ очень темными, почти черными бровями, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, она была очень эфектна. Когда она проходила по залѣ, кругомъ слышался шопотъ: одни спрашивали, кто эта незнакомка, другіе поясняли ея исторію. Въ собраніи всѣ сколько-нибудь выдающіяся по красотѣ, по эфектности, по туалету женщины были на перечетъ и появленіе новой красавицы не могло пройдти незамѣченнымъ здѣсь, куда люди, не имѣющіе ничего общаго между собою, различные по положенію въ обществѣ, по воспитанію, по взглядамъ и убѣжденіямъ, съѣзжаются отъ скуки для картежной игры, для мимолетныхъ интрижекъ, для мимолетнаго развратца, для пошленькихъ связей. Клубъ — это облагороженный «Зимній садъ», «Palais de cristal», «Марцинкевичъ», «Эльдорадо», съ тою только разницею, что здѣсь къ танцамъ, пѣнію, музыкѣ, закускамъ и выпивкамъ прибавлена картежная игра да что тутъ является не одинъ наживающійся антрепренеръ, а нѣсколько заправителей, могущихъ наживаться, устроивъ дѣло своего выбора. Это своего рода биржа, арена для спекуляцій и сдѣлокъ. Здѣсь часто пробиваются въ «старшины» люди, желающіе поживиться общественными деньгами; здѣсь образуются союзы игроковъ, обдѣлывающихъ «очень чисто» свои нечистыя картежныя продѣлки; сюда вывозятся матерями дочери «на показъ» болѣе или менѣе выгоднымъ женихамъ; тутъ женщины и мужчины легкаго поведенія завязываютъ мимолетные романы, кончающіеся нерѣдко полнымъ паденіемъ женщинъ, полнымъ разореніемъ мужчинъ. Въ этихъ залахъ, гдѣ при началѣ «вечера» свѣжо и прохладно и гдѣ къ концу «вечера» дѣлается нестерпимо душно и жарко, гдѣ ложится въ концѣ концовъ на все какой-то туманъ, пропитанный тяжелыми запахами человѣческаго пота, газа, дымящихся кушаній, табачнаго дыма, запахами, разносимыми повсюду этой движущейся безостановочно пестрой толпой, — здѣсь вы встрѣтите на каждомъ шагу какія-то озабоченныя, чего то ищущія физіономіи, снующія въ поискахъ пары для танцевъ, партнера для картъ, какого-нибудь пріятеля для бесѣды за ужиномъ, наконецъ, кого-нибудь, кто бы накормилъ ужиномъ. Среди этой толпы вы встрѣтите и чиновныхъ людей, и женщинъ порядочнаго круга, и какого-нибудь придворнаго истопника, и какую-нибудь «изъ этихъ дамъ» на столько низкаго полета, что сами мужчины стыдятся сознаться въ знакомствѣ съ ними. Человѣку, попавшему въ эту пеструю массу случайно, безъ особенныхъ цѣлей, впервые, становится какъ то не по себѣ, тяжело, неловко, точно онъ здѣсь чужой, лишній среди какихъ-то заговорщиковъ, помогающихъ другъ другу устроить «хорошую» партію въ игорной комнатѣ, извѣщающихъ одинъ другого, почему «она не пріѣхала» или что «она сегодня не пріѣдетъ», хлопающихъ единодушно, съ какимъ то особенно дружескимъ и фамильярнымъ выраженіемъ лицъ, поднимая вверхъ руки, той или другой не умѣющей шагнуть по сценѣ любительницѣ, такъ какъ она «изъ ихъ кружка». И дѣйствительно, здѣсь цѣлая масса лицъ «свои». Ихъ всѣ знаютъ, имъ всѣ кланяются, про нихъ всѣ говорятъ: «Дарья Ивановна устраиваетъ благотворительный вечеръ, помогите раздать билеты». — «Опять тысьченку положитъ въ карманъ?» — «А Софья Андреевна опять сошлась съ Грузиновымъ!» — «Ну, значитъ, Дмитрій Петровичъ только любуется, какъ его супруга преуспѣваетъ». — «Да ему то что: Грузиновъ или Заревичъ, не все ли равно? Да кромѣ того у него теперь амуры идутъ съ Лилѣевой». — «Нѣтъ, а каковъ Гурьевъ то: опять словили, какъ съ билетами плутовалъ». — «Дуракъ, въ столько лѣтъ не научится концы скрывать». Да, это все знакомые, близкіе люди, дѣйствующіе какимъ-то подавляющимъ образомъ на свѣжаго, на чужого человѣка, не научившагося еще обдѣлывать вмѣстѣ съ ними дѣлишки, пьянствовать въ ихъ кругу, хлопать ихъ кривляющимся на сценѣ любовницамъ, платить хорошія деньги за мѣста во время спектаклей, устраиваемыхъ «въ пользу бѣднаго семейства», «съ благотворительною цѣлью» ихъ гражданскими и законными женами, живущими на содержаніи у чужихъ мужей. Входя снова въ этотъ кругъ, Евгенія Александровна какъ будто робѣла: она нѣсколько отвыкла отъ этого общества. Какой-то пожилой, плотный и обрюзгшій господинъ, въ просторномъ фракѣ, съ моноклемъ въ глазу, съ холоднымъ и нѣсколько наглымъ взглядомъ, напоминавшимъ отчасти тупой и тусклый взглядъ быка, тяжелою и лѣнивою походкою подошелъ къ баронессѣ и фамильярно пожалъ ей руку, не дѣлая поклона и смотря на нее въ упоръ.
— Евгенія Александровна, если не ошибаюсь? спросилъ онъ баронессу.
— Да, отвѣтила баронесса.
Евгенія Александровна подняла на него скромные глаза.
— Николай Николаевичъ? полувопросительно проговорила она.
— Узнали? А я ужь думалъ, что совсѣмъ забыли старика, сказалъ онъ, пожимая ея руку. — Давно, давно, не имѣлъ удовольствія васъ видѣть. Совсѣмъ пропали отъ насъ!
— Я почти не выѣзжаю, сказала она.
— Насильно овладѣла я Евгеніей Александровной сегодня, сказала баронесса. — Отшельницей сдѣлалась совсѣмъ.
— Да развѣ можно жить въ Петербургѣ и не веселиться, сказалъ пожилой господинъ, пристально вглядываясь въ молодую женщину. — И притомъ съ такимъ хорошенькимъ личикомъ, прибавилъ онъ нагло откровеннымъ тономъ.
Онъ не спускалъ съ нея глазъ и, кажется, какъ оцѣнщикъ, соображалъ ея цѣну на рынкѣ столичной распущенности и столичнаго разврата. Передъ его глазами, черезъ его руки прошло столько этихъ «бабенокъ», что онъ отлично зналъ, чего онѣ стоютъ.
— Не приходитъ по заказу веселье! вздохнула Евгенія Александровна.
— О, да я вижу, что васъ точно нужно насильно развеселить. Въ монастырь, гдѣ много холостыхъ! засмѣялся старый циникъ какимъ то холоднымъ и почти беззвучнымъ смѣхомъ, замѣтнымъ только по вздрагиванію его отвислыхъ щекъ и по колыханію его объемистаго живота. — Ужь очень что-то смиреннномудренными вы, барынька, стали. Статочное ли дѣло: молодость и скука! Да вы взгляните на меня: сѣдые волосы на головѣ, а ничего веселюсь и веселюсь…
— Я могу только позавидовать вамъ, сказала Евгенія Александровна.
— Ну, а я впередъ завидую тѣмъ, кто развеселитъ васъ, сказалъ онъ съ довольно нахальной усмѣшкой. — Нашему брату это вѣдь не подъ лѣта.
Къ нему подошелъ въ эту минуту какой-то длинный и сухой молодой человѣкъ съ тусклымъ безкровнымъ лицомъ, съ сощуренными подслѣповатыми глазами, съ рѣдкими рѣсницами на красноватыхъ вѣкахъ и съ pince-nez на носу; онъ фамильярно взялъ его подъ руку. Николай Николаевичъ пожалъ руки дамамъ и пошелъ прочь.
— Кого это ты, Баронинъ, подцѣпилъ? спросилъ молодой человѣкъ, увлекшій пожилого господина.
— Те-те-те, какой прыткій баринъ! иронически произнесъ пожилой господинъ, сохраняя неизмѣнно холодное выраженіе лица. — Такъ я тебѣ и сказалъ. Самому нужна.
— Ну, на что тебѣ, старый грѣховодникъ! засмѣялся молодой человѣкъ, — Дѣвушка, вдова?
— Нѣтъ, чужемужняя жена, отвѣтилъ пожилой господинъ.
— Мужъ въ отсутствіи?
— Въ отставкѣ.
— Въ чистой?
— Да, но не въ формальной.
— Значитъ, законной не могутъ заставить сочетаться!
— Ахъ ты Хлестаковъ, Хлестаковъ! Только увидѣлъ и воображаешь, что дѣло чуть не до законнаго брака довелъ.
Баронинъ говорилъ спокойно, даже флегматично, какъ человѣкъ, который знаетъ наизусть все, что ему скажутъ, и которому все, что ему говорятъ, давнымъ давно надоѣло.
— Да ты думаешь, что я такую бабенку выпущу изъ рукъ? горячился молодой человѣкъ.
— А я вотъ генерала Акинфіева, вмѣсто тебя, съ нею познакомлю, сказалъ лѣниво Баронинъ.
— Старый чортъ!.. Нѣтъ, кромѣ шутокъ, представь меня ей. Это вѣдь прелесть, что за женщина!
— Да-съ, не такіе звѣрьки, какъ ты, на эту удочку попадались въ былые дни. Супругъ ея, я думаю, и до сихъ поръ вспоминаетъ, какъ его этимъ крючкомъ подцѣпили, а ужь на что ходокъ былъ по женской части.
— Ну да супруга къ чорту! Что въ самомъ дѣлѣ онъ живъ и здравъ?
— Живъ, и здравъ, и брошенъ.
— Ну, и помогай ему Аллахъ!
Оба барина исчезли въ толпѣ.
Къ концу вечера за Евгеніей Александровной тащился цѣлый хвостъ молодежи и стариковъ; она вдругъ, при помощи разсказовъ баронессы фонъ-Шталь, толковъ Баронина и его юнаго друга, сдѣлалась героиней вечера, какимъ-то призомъ, на который разсчитывала вся эта ватага праздныхъ шалопаевъ, молодыхъ и старыхъ сластолюбцевъ.
Евгенія Александровна держала себя скромно, точно пугливо; она говорила все больше въ грустномъ тонѣ, этотъ тонъ, какъ ей почему то казалось, дѣлалъ ее болѣе интересной. Баронесса фонъ-Шталь съ своей стороны разсказывала то же всѣмъ, кому могла, о несчастіяхъ молодой женщины, какъ будто упрашивая всѣхъ утѣшить скорбящую; она кстати замѣчала, что молодая женщина «никуда, никуда не хочетъ выѣзжать», что «она бываетъ только у нея, у баронессы фонъ-Шталь», что «она, баронесса фонъ-Шталь, насильно вывезла ее сегодня въ собраніе» и что, «вѣроятно, теперь долго нельзя будетъ уговорить бѣдняжку снова появиться здѣсь»; словоохотливости баронессы фонъ-Шталь не было предѣловъ, она какъ то особенно подчеркивала нѣкоторыя мѣста въ разсказахъ и слушающіе узнали и поняли очень многое. Къ концу вечера двое какихъ то молодыхъ военныхъ попросили у баронессы фонъ-Шталь позволенія бывать у нея, а тотъ молодой человѣкъ съ pince-nez на носу, который говорилъ объ Евгеніи Александровнѣ съ Николаемъ Николаевичемъ Баронинымъ, небрежно замѣтилъ послѣднему во время разъѣзда:
— Къ баронессѣ все по прежнему можно на огонекъ пріѣхать?
— А ты думалъ, тебѣ пригласительный билетъ она пришлетъ? спросилъ старый циникъ вмѣсто отвѣта.
— Какіе у нея нынче дни?
— Пятницы со временъ перваго потопа.
— Такъ заѣзжай за мной, поѣдемъ вмѣстѣ.
— Да ты въ самомъ дѣлѣ хочешь пріударить за вакантной женой?
— За вакантной женой!.. Ха, ха, ха! Это очень удачно сказано… Право!
Молодой человѣкъ надѣлъ пальто, поданное ему услужливымъ лакеемъ и вмѣстѣ съ Баронинымъ, повторяя: «вакантная жена!» вышелъ на подъѣздъ, къ которому на крикъ швейцара: «карету Поливанова», подкатилъ его щегольской экипажъ. Не прошло и получаса, какъ эти господа уже сидѣли у Бореля въ компаніи нѣсколькихъ молодыхъ кутилъ за ужиномъ и разговоръ ихъ вертѣлся на «вакантной женѣ», сдѣлавшейся предметомъ любопытства для этого кружка. О ней говорили, какъ о какомъ то новомъ гастрономическомъ блюдѣ, появившемся впервые въ продажѣ; всѣ разбирали ея достоинства и недостатки; всѣ обсуждали, кому она можетъ достаться. Кто то въ концѣ концовъ замѣтилъ, что баронесса фонъ-Шталь сдѣлаетъ изъ нея хорошій «гешефтъ».
— Я, впрочемъ, недоволенъ тобою, обратился Поливановъ къ Баронину.
— За что немилость? спросилъ Баронинъ, зѣвая.
— Потерялъ изъ за тебя случай. Надо было сразу сказать, что она въ распоряженіи баронессы. Я думалъ, что съ нею ты близокъ.
— Однако, господа, еще рано, замѣтилъ кто-то. — Куда бы направиться докончивать вечеръ? У тебя, Баронинъ, играютъ?
— Вѣроятно, равнодушно отвѣтилъ Баронинъ.
— Не знаешь, Платонова тамъ?
— Должно быть тамъ, тѣмъ же тономъ отвѣтилъ Баронинъ, точно его спрашивали совсѣмъ не о его домѣ, не о его гостяхъ. — Въ театрѣ была, заходилъ къ ней въ ложу, сказала, что ѣдетъ ко мнѣ…
Онъ поднялся съ мѣста и сладко потянулся, выпятивъ впередъ широкую грудь.
— Что-жь, ко мнѣ ѣдете? спросилъ онъ тѣмъ тономъ, которымъ говорятъ люди, когда ихъ клонитъ ко сну и когда ихъ куда-нибудь насильно тянутъ.
— Да, куда же больше! отвѣтила ему подгулявшая компанія.
Они всѣ въ этотъ вечеръ были и въ театрахъ, и въ клубѣ, и въ ресторанѣ и всѣхъ ихъ все еще томила скука, всѣ они не знали на что убить время до пяти до шести часовъ утра, гдѣ напиться до того, чтобы заснуть, или взволновать себя до того, чтобы перестать хотя на часокъ зѣвать отъ скуки. У Баронина всегда можно было достигнуть и того, и другого: вина у него не сходили со стола всю ночь, докончивая опьяненіе ночныхъ гостей, а крупная азартная игра нерѣдко встряхивала до того нервы игроковъ, что у этихъ людей вдругъ пропадали и хандра, и скука, и апатія, и являлось только одно, сильно возбуждающее сознаніе, что послѣ этой ночи у нихъ не останется ничего, ни капиталовъ, ни земель, ни богатой обстановки, что послѣ этой ночи измѣнится для нихъ все вдругъ и останутся на выборъ только два пути: нищета или пуля въ лобъ. Эти ночи «не усыпляли» и «не встряхивали» только Баронина. Все такой же холодный, лѣнивый и равнодушный, онъ полусонно бродилъ по комнатамъ или полулежалъ на турецкомъ диванѣ въ своей квартирѣ и, когда кто-нибудь изъ пребывавшихъ здѣсь ночью птенцовъ проигрывался въ пухъ и въ прахъ, онъ тѣмъ же сонливымъ тономъ, позѣвывая, замѣчалъ ему:
— Что все продулъ?
Впрочемъ, онъ такъ привыкъ къ тому, что въ его домѣ «продували все!»
На кладбищѣ живешь — всѣхъ не оплачешь! Кромѣ того въ молодости онъ самъ однажды очутился въ положеніи человѣка, «продувшаго» все. Ему оставалось идти но міру пли пустить пулю въ лобъ. Онъ нашелъ третій исходъ и примкнулъ къ шайкѣ шулеровъ. Но, переставъ быть продувающимся игрокомъ и сдѣлавшись шулеромъ, онъ не пересталъ быть мотомъ: онъ прокучивалъ на ѣду, на вино, на лошадей и женщинъ сегодня все то, что надѣялся добыть завтра. Его кредиторы вѣрили въ это завтра и ссужали его деньгами сегодня. Правда, когда-нибудь должно было не наступить это завтра, приносившее расплату за сегодня. Но кредиторы не боялись остаться въ убыткѣ: онъ всегда равнодушно и лѣниво готовъ былъ подписать и двойной, и тройной вексель на завтра, чтобы только не отказать себѣ ни въ чемъ сегодня, и такимъ образомъ они уже давно получили съ процентами все, что онъ бралъ.
— Вотъ если бы ты не обманулъ меня на счетъ этой Хрюминой, мы бы ее теперь куда-нибудь за городъ и подхватили, замѣтилъ Баронину Поливановъ, выходя отъ Бореля и все еще сердясь, что Баронинъ прямо не сказалъ ему, что Евгенія Александровна «находится въ распоряженіи» баронессы фонъ-ІІІталь.
— Накатаетесь еще! отвѣтилъ Баронинъ, зѣвая.
Передъ Евгеніей Александровной открывался новый широкій путь…