Судьба, казалось, сжалилась надъ Евгеніемъ и его, жизнь потекла болѣе мирно, ровно и правильно. Княжна Олимпіада Платоновна наняла въ Петербургѣ очень небольшую квартиру, отдала Евгенія въ гимназію и при первомъ-же посѣщеніи княгини Маріи Всеволодовны довольно рѣзко и твердо замѣтила, что Евгенію нѣтъ времени ѣздить по гостямъ, что онъ сильно занятъ уроками и что вообще она, княжна Олимпіада Платонова, находитъ, что ея мальчику нужнѣе всего привыкать къ скромной и небогатой жизни, не сближаясь съ тѣмъ кругомъ, къ которому въ будущемъ онъ, вѣроятно, не будетъ принадлежать.
— Онъ слишкомъ бѣденъ, чтобы пріучаться къ роскоши и блеску, замѣтила княжна. — И сверхъ того, послѣ продѣлокъ его отца ему просто неудобно вращаться въ томѣ кругу, гдѣ люди постоянно могутъ задѣть его самолюбіе, напомнивъ ему объ этой исторіи.
Княгиня заспорила, но княжна была на этотъ разъ какъ-то особенно суха, говорила холодно и не поддавалась ни на какіе доводы.
— Что-же ужь не думаешь-ли ты сдѣлать изъ него какого-нибудь санкюлота, или… какъ ихъ нынче называютъ?.. нигилиста? сказала княгиня. — Вѣдь съ кѣмъ-нибудь да долженъ-же онъ сойдтись: ну, не сойдется съ нашимъ кругомъ, такъ попадетъ въ кружокъ какихъ-нибудь господъ въ родѣ… какъ его зовутъ, этого семинариста, что жилъ у тебя?..
— И слава Богу, по крайней мѣрѣ, ни развратникомъ, ни воромъ не сдѣлается, замѣтила коротко княжна.
— Изъ него что-нибудь худшее могутъ сдѣлать. Теперь время такого броженія умовъ. Какія идеи ему внушатъ! сказала княгиня и прибавила со вздохомъ:- Ахъ, Olympe, я вижу, что ты плохая воспитательница. Погубишь ты мальчика!
Олимпіадѣ Платоновнѣ очень хотѣлось высказать рѣзко и прямо все, что она думала о воспитательныхъ способностяхъ самой княгини, но она благоразумно удержалась отъ этого и свиданіе двухъ родственницъ окончилось холодно, но мирно. Княгиня уѣхала съ грустнымъ выраженіемъ лица, скорбя въ душѣ о будущей неизбѣжной гибели Евгенія и сожалѣя, что она не могла ничего сдѣлать для его спасенія. Спасать всѣхъ и каждаго — это была житейская задача, миссія княгини Маріи Всеволодовны; такъ, по крайней мѣрѣ, думала сама княгиня. Но княжна — это всѣ знали — была упряма и съ ней было трудно сладить, когда она на что-нибудь рѣшилась. На время вслѣдствіе этого и княжну, и Евгенія оставили въ покоѣ.
Для Евгенія настало лучшее время его жизни: онъ учился, читалъ, посѣщалъ Петра Ивановича; иногда онъ ѣздилъ съ теткой и Рябушкинымъ въ оперу, въ ложу; порою онъ и Рябушкинъ забирались просто въ театръ «на верхи». Мало-по-малу въ домѣ Рябушкина и въ гимназіи у Евгенія завязались знакомства среди юношей, съ грѣхомъ пополамъ пробивавшихъ себѣ дорогу. Среди молодежи вѣяло иною жизнью, инымъ духомъ, чѣмъ въ кружкѣ разныхъ богачей и баловней пансіона Матросова. Здѣсь такъ или иначе, ошибочно или вѣрно, шли толки о литературѣ, о разныхъ вопросахъ, уже волновавшихъ и интересовавшихъ эту молодежь. Толки о кокоткахъ, рысакахъ и оргіяхъ, все то, чѣмъ занимались юноши въ пансіонѣ Матросова и въ кружкѣ князьковъ Дикаго, отошли здѣсь на самый задній планъ. Бѣдность и трудъ волей-неволей наводятъ на болѣе существенные, болѣе плодотворные вопросы, кого тѣснятъ и давятъ, кругомъ кого вѣчно слышатся жалобы, тотъ невольно задумывается надъ вопросами: «отчего и почему?» Если не вся молодежь, окружавшая теперь Евгенія, была безупречна и серьезна, то во всякомъ случаѣ у него явилась теперь возможность выбора товарищей, чего не было у него въ то время, когда онъ волей-неволей долженъ былъ сходится съ тѣми, съ кѣмъ встрѣчался въ домѣ княгини Марьи Всеволодовны и въ пансіонѣ Матросова. Теперь иногда Евгеній засиживался до поздней ночи у Петра Ивановича, прислушиваясь къ оживленнымъ спорамъ молодежи или выслушивая длинные и интересные для него разсказы матери Рябушкпна о житейскихъ невзгодахъ. Онъ началъ узнавать будничную жизнь съ ея тревогами и несчастіями и мало-по-малу эта жизнь начала ослаблять въ немъ привычку вѣчно думать только о себѣ, няньчиться только со своими личными печалями. Онъ увидалъ, что другимъ живется еще хуже, что эти другіе очень бодро выносятъ горе и еще находятъ силы думать и заботиться о счастіи и благѣ ближнихъ, общества, народа. Разъ выслушавъ разсказъ старушки Рябушкиной о томъ, какъ приходилось ей и полы мыть, и бѣлье стирать, чтобы поддержать семью, онъ замѣтилъ:
— Какъ вы это все вынесли!
— Ну что я! простодушно проговорила она. — И умерла-бы, такъ не большая была бы потеря. Хотѣлось вотъ только дѣтокъ-то на ноги поставить, ихъ отъ горькой доли спасти хотѣлось. Я-то о себѣ тогда и не думала, обтерпѣлась.
Онъ удивлялся этой самоотверженной любви и думалъ: «вотъ настоящая мать! только материнское чувство и можетъ дать силы на такой подвигъ».
Но въ другой разъ онъ слышалъ простой разсказъ одного студента; студентъ разсказывалъ о сестрѣ своего товарища, которая, кончивъ курсъ въ институтѣ, пошла въ сельскія учительницы и вотъ уже четвертый годъ живетъ въ глуши, терпитъ и холодъ, и нужду, сама стряпаетъ, шьетъ, стираетъ свое бѣлье и ни жалобы, ни упрека на свою судьбу.
— Я налюбоваться на нее не могу, что за энергичная женщина изъ нея вышла, замѣтилъ студентъ. — Вся отдалась ребятишкамъ, народу и ни разу не пошатнулась на избранной дорогѣ. Это своего рода подвижничество.
— Да, и много безкорыстной любви къ ближнимъ и твердой вѣры въ пользу своей работы нужно имѣть, чтобы выносить такую жизнь, сказалъ Петръ Ивановичъ.
Евгеній глубоко призадумался и надъ этимъ явленіемъ, уже совершенно новымъ для него, и въ его головѣ мелькали мысли: «а гдѣ та любовь къ людямъ въ немъ самомъ, которая дала бы ему силы принести себя всего на жертву ближнимъ, гдѣ то дѣло, въ которое онъ могъ бы повѣрить такъ, чтобы не замѣчать своихъ личныхъ невзгодѣ, одушевясь одной задачей, одной цѣлью служить другимъ?» Въ такія минуты передъ нимъ возставалъ снова знакомый ему образъ рыцаря печальнаго образа, добродушнаго Донъ-Кихота. Тотъ тоже вѣрилъ въ свое дѣло и отдалъ всего себя этому дѣлу. Что-же и это Донъ-Кихоты? Да, можетъ быть. Забыть все личное, забыть себя ради извѣстной идеи, ради извѣстнаго дѣла можно только тогда, когда сдѣлаешься хотя отчасти Донъ-Кихотомъ. Разница между этими людьми и рыцаремъ печальнаго образа только въ томъ, что эти люди воюютъ не съ вѣтряными мельницами. Иногда слушая разсказы объ этихъ самоотверженныхъ людяхъ, Евгеній впадалъ въ уныніе, упрекая себя въ эгоизмѣ, въ черствости, въ недостаткѣ любви къ ближнимъ; порой, напротивъ того, эти толки подбадривали его и ему казалось, что и онъ самъ въ концѣ концовъ выработается въ человѣка, который найдетъ высокую цѣль въ жизни и съумѣетъ послужить ближнимъ. Въ такія минуты свѣтлыхъ надеждъ онъ говорилъ себѣ, что онъ имѣетъ всѣ средства къ тому, чтобы сдѣлаться полезнымъ членомъ общества. Еще бы! онъ жилъ безъ стѣсненій; онъ могъ учиться всему, чему угодно; онъ могъ идти тѣмъ путемъ, какой ему понравится; много-ли людей стоитъ въ такомъ счастливомъ положеніи, какъ онъ! О, какъ онъ былъ благодаренъ княжнѣ, какъ высоко онъ цѣнилъ ея отношенія къ нему, полныя теплоты и довѣрія! А отецъ? А мать? Что ему за дѣло до нихъ; они болѣе не вернутся къ нему; они болѣе не вернутъ его къ себѣ! Онъ надѣялся на это, онъ вѣрилъ въ это, онъ заставлялъ себя не думать болѣе о нихъ. И каждый новый день все болѣе и болѣе утверждалъ его въ этомъ убѣжденіи, такъ какъ ни объ отцѣ, ни о матери не было ни слуху, ни духу. Какъ-то Петръ Ивановичъ въ минуту шутливаго расположенія духа, съ насмѣшливой улыбочкой замѣтилъ Евгенію, мечтавшему о будущей дѣятельности:
— А можетъ быть, фатеръ съ мутершей не позволятъ вамъ идти туда, куда вздумается,
— Ахъ, Петръ Ивановичъ, мертвые изъ могилъ не встаютъ, отвѣтилъ, смѣясь, Евгеній. — Они такъ счастливы въ своемъ раю, что имъ некогда думать о насъ грѣшныхъ.
— Наконецъ-то вы додумались до этого, весело сказалъ Петръ Ивановичъ.
— Да, да, именно «наконецъ-то!» сказалъ Евгеній. — Если-бы я могъ до этого додуматься раньше, было-бы лучше. А то ради нихъ я только со своей персоной и возился, только о ней и думалъ…
Собесѣдники перемѣнили разговоръ и Евгенію самому казалось даже странно, что теперь напоминаніе объ отцѣ и матери не пробуждало въ его сердцѣ ни боли, ни скорби. «Слава Богу, теперь я, дѣйствительно, отрѣзанный ломоть», говорилъ онъ мысленно. «Отрѣзанный ломоть», — да, онъ точно былъ отрѣзаннымъ ломтемъ и въ отношеніи отца и матери, и въ отношеніи разныхъ Мари Хрюминыхъ, князей Дикаго и тому подобныхъ людей.
Мари Хрюмина, заѣхавъ однажды къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, очень удивилась, увидавъ Евгенія въ измятой коломянковой блузѣ и съ руками, на которыхъ были слѣды мѣдныхъ опилокъ.
— Извините, кузина, что не подаю руки: сейчасъ точилъ мѣдь и выпачкалъ руки, сказалъ ей Евгеній.
— Что это ты въ кузнецы готовишься? спросила она съ гримасой.
— Отчего-же и нѣтъ, отвѣтилъ онъ. — Не всѣмъ-же готовиться въ гвардію.
Она поморщилась и спросила Олимпіаду Платоновну, для чего это Евгеній «что-то тамъ пилитъ и точитъ». Княжна коротко объяснила, что при сидячей гимназической жизни физическій трудъ полезенъ.
— Но онъ какимъ-то мужикомъ начинаетъ выглядѣть, сказала Мари Хрюмина.
— Я очень рада, что у него такой здоровый видъ, отвѣтила еще болѣе сухо княжна.
Въ другой разъ Евгеній встрѣтился съ князьками Дикаго въ курительной комнатѣ русской оперы. Онъ былъ въ той-же коломянковой блузѣ, потому что сидѣлъ съ товарищами «на верхахъ», гдѣ очень жарко. Князьки удивились наряду кузена, удивились тому, что онъ сидитъ въ райкѣ, удивились, что онъ видѣлъ ихъ и не зашелъ къ нимъ въ ложу.
— Ты, вѣрно, стѣсняешься, что ты такъ одѣтъ, тономъ взрослаго сказалъ Валеріанъ Дикаго. — Но у насъ ложа съ аванложей и тебя никто не замѣтитъ…
— Да для чего-же я пойду туда? спросилъ Евгеній.
— Но тамъ maman, внушительно отвѣтилъ Валеріанъ. — Она будетъ недовольна, что ты не зашелъ въ ложу, зная, что мы здѣсь…
— Я думаю, ей нѣтъ ровно никакого дѣла до меня, сказалъ Евгеній. — А впрочемъ, можете ей засвидѣтельствовать мое почтеніе.
Онъ засмѣялся и прибавилъ:
— Ну, а вы все по старому носите личину смиренномудрія и кутите на сторонѣ, надувая почтенную княгиню?
Платонъ захихикалъ глупымъ смѣхомъ, а Валеріанъ серьезно замѣтилъ небрежнымъ тономъ:
— Нельзя-же откровенничать, если она не понимаетъ потребностей молодости!
Родственники раскланялись и разошлись. Была еще одна встрѣча Евгенія съ князьками Дикаго, но Евгеній постарался просто ускользнуть отъ нихъ, сдѣлавъ видъ, что онъ ихъ не видалъ. Ему все сильнѣе и сильнѣе хотѣлось порвать со всѣми этими людьми всякую связь; ему страстно хотѣлось уничтожить, забыть все, что напоминало объ этой связи съ отцомъ, съ матерью, съ Хрюмиными, съ Дикаго. Въ его поведеніи, въ его способѣ объясняться, въ его манерахъ, начало слегка проглядывать даже что-то такое утрированно угловатое, что-то неестественно грубоватое. Это былъ какъ-бы протестъ противъ той благовоспитанности, прикрывающей всякія мерзости, къ которой его хотѣли пріучить въ кругу его родныхъ. Онъ уже не былъ тѣмъ чистенькимъ и приличнымъ мальчикомъ, который умѣлъ такъ ловко расшаркиваться и такъ вѣжливо отвѣчать на вопросы. Немножко рѣзкости, немножко грубости, немножко небрежности было примѣшано теперь ко всему и къ туалету, и къ разговорамъ, и къ манерамъ. Но странное дѣло! ни княжна, ни Софья, эти строгія блюстительницы приличіи, не замѣчали этого и ихъ любимецъ казался имъ все такимъ-же прелестнымъ юношей, какимъ онъ былъ прежде. Это происходило, можетъ быть, вслѣдствіе того, что они смотрѣли на него сквозь очки горячей любви къ нему, а можетъ быть, и потому, что, не смотря на напускную грубоватость, на напускную небрежность, Евгеній оставался по прежнему и милъ, и привлекателенъ. Есть люди, которые въ самомъ плохомъ нарядѣ кажутся щеголеватыми, которые при всей своей небрежности носятъ на себѣ печать изящества, которые, какъ-бы они не повернулись, остаются граціозными и ловкими: въ этихъ людяхъ подъ одеждой бѣдняковъ вы узнаете баръ, какъ въ иныхъ людяхъ подъ самыми роскошными нарядами вы тотчасъ-же узнаете лакеевъ. Евгеній принадлежалъ по натурѣ, по воспитанію, по характеру именно къ числу такихъ нравственно благородныхъ личностей, грязь къ нему приставала также медленно, какъ медленно она отмывается отъ человѣка, выросшаго, купавшагося среди всякой грязи съ самой колыбели. Но если Олимпіада Платоновна и Софья не замѣчали совершавшейся въ Евгеніи перемѣны, то это замѣчали другіе. Мари Хрюмина говорила, что онъ становится настоящимъ мужикомъ; княгиня Марья Всеволодовна замѣчала, что неприлично пускать Евгенія въ театръ въ раекъ и притомъ въ такомъ костюмѣ, въ которомъ онъ долженъ прятаться отъ родныхъ и знакомыхъ; потомъ княгиня сдѣлала замѣчаніе, что Евгенія ея сыновья встрѣтили на улицѣ въ такой компаніи, что даже онъ самъ сконфузился и сдѣлалъ видъ, что не видитъ своихъ кузеновъ; далѣе княгиня спросила съ ироніей, не по обѣту-ли Евгеній пересталъ стричь волосы; черезъ нѣсколько времени слухи начали принимать даже тревожные размѣры, такъ какъ княгиня иначе не называла товарищей Евгенія, какъ санкюлотами и нигилистами, съ которыми очень опасно имѣть сношенія. Правда, она ихъ не знала, она ихъ даже никогда не видала, но… но «Платонъ и Валеріанъ говорили ей, что у нихъ даже длинные сапоги надѣты и вотъ такіе, какъ у поповъ, волосы!..» Княжна ничего и слушать не хотѣла: Евгеній отлично учился, онъ поздоровѣлъ, онъ былъ веселъ — чего-же ей еще было желать? Да она сама ожила съ той поры, какъ Евгеній въ гимназіи: у нея въ домѣ смѣхъ слышится, Евгеній пѣть началъ, разъ онъ до того разыгрался, что чуть не закружилъ ее, увѣряя, что онъ еще танцовать съ ней будетъ. Только теперь она увидала, что Евгеній начинаетъ жить полною жизнью, — жизнью, свойственною его возрасту: то учится, то дурачится, то споритъ съ товарищами о серьезныхъ вопросахъ, давнымъ-давно рѣшенныхъ взрослыми, то увлекается какой-нибудь комедіей, оперой, книгой. И ей еще говорятъ, что онъ стоитъ на опасномъ пути, что онъ испортился, что онъ огрубѣлъ! О, глупое, пошлые людишки! Если-бы они знали, какъ умѣетъ быть нѣжнымъ и ласковымъ этотъ огрубѣвшій человѣкъ!
Олимпіада Платоновна и Софья, а съ ними вмѣстѣ и Петръ Ивановичъ, даже пріувеличивали всѣ добрые порывы и склонности Евгенія, возводя чуть не на степень подвиговъ всѣ мелкіе поступки, говорившіе о его добромъ сердцѣ, о его готовности служить близкимъ людямъ. Евгеній очень любилъ математику, она ему давалась легко и онъ шелъ по этому предмету однимъ изъ первыхъ въ классѣ. Вслѣдствіе этого, какъ это всегда бываетъ между товарищами, болѣе слабые въ математикѣ ученики обращались къ нему за помощью. Онъ очень охотно помогалъ имъ, а въ послѣднее время передъ экзаменами буквально давалъ приватные уроки нѣсколькимъ товарищамъ, собиравшимся къ нему по вечерамъ. Княжна была въ восторгѣ, твердо убѣжденная, что на такую готовность помогать товарищамъ только ея мальчикъ и способенъ. Еще большее умиленіе вызвало другое обстоятельство. Среди этихъ товарищей былъ одинъ, нѣкто Полунинъ, сынъ какого-то мелкаго мастерового. Посѣтивъ разъ этого юношу, Евгеній былъ пораженъ обстановкою мальчика: тѣсныя и грязныя каморка и кухня служили квартирой семьѣ Полунина; здѣсь работалъ его отецъ, занималась шитьемъ мать и копошились младшіе сестренки и братишки юноши, попавшаго въ гимназію, когда его семья находилась еще въ болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, и доучивавшагося теперь съ грѣхомъ пополамъ, платя за себя при помощи уроковъ и переписки. Хорошо учиться среди такой обстановки было не легко. Евгеній понялъ это сразу и предложилъ Полунину хотя на время экзаменовъ перебраться къ нему. Полунинъ стѣснялся, но Евгеній очень горячо доказывалъ ему, что стѣсняться нелѣпо, что прежде всего нужно думать о томъ, какъ-бы выдержать экзаменъ, что экзаменъ будетъ сданъ едва-ли благополучно, если мальчикъ будетъ работать среди своего домашняго хаоса, гдѣ нѣтъ даже угла, куда-бы можно было приткнуться съ книгой.
— Но вѣдь ты не самъ по себѣ живешь, а у тетки, возразилъ Полунинъ.
— О, она для меня больше, чѣмъ мать, сказалъ Евгеній, — Она будетъ рада, если ты переберешься къ намъ.
И точно, Олимпіада Платоновна была рада: весь вечеръ того дня, когда Евгеній объявилъ, что къ нему переѣдетъ бѣдный товарищъ, княжна и Софья хлопотали объ устройствѣ уголка для бѣдняка и потихоньку шептались о «золотомъ сердцѣ» Евгенія, точно онъ и дѣйствительно совершилъ какой-то подвигъ. Но это было совершенно понятно: обѣ старыя дѣвы страстно любили «своего мальчика» и радовались всему, что было хорошаго въ немъ; кромѣ того, эти хорошіе порывы служили живымъ опроверженіемъ того, что говорили громко или шепотомъ про Евгенія разныя княгини Дикаго, Мари Хрюмины, Перцовы, все болѣе и болѣе ненавидѣвшія Евгенія, или все сильнѣе и сильнѣе убѣждавшіяся, что онъ находится на краю пропасти. Но не одни восторги вызывало добродушіе Евгенія въ старыхъ дѣвахъ, причинило оно имъ разъ и не малыя тревоги за здоровье Евгенія. Это было въ самый разгаръ экзаменовъ. У Евгенія въ числѣ товарищей былъ одинъ сынъ отставного капитана Терешина. Старикъ Терешинъ былъ вдовецъ, жившій съ старшимъ сыномъ гимназистомъ и съ двумя маленькими дѣтьми. Семья жила одной пенсіей и едва сводила концы съ концами. Вдругъ, среди экзаменовъ, молодого Терешина поразило неожиданное горе: его старикъ отецъ слегъ. Везти его въ больницу было опасно, нанять сидѣлку не было средствъ, ходить за больнымъ днемъ еще могла кое-какъ его старая сестра, но ночью онъ оставался почти безъ помощи, тогда какъ нужно было сидѣть около его постели перемѣнять ледъ, давать лѣкарство. Молодой Терешинъ совсѣмъ растерялся.
— А мы-то на что? сказалъ Евгеній, услышавъ его разсказъ. — Ну я, еще кто-нибудь изъ товарищей, будемъ чередоваться, вотъ старикъ и не будетъ одинъ. Господа, согласенъ кто-нибудь помочь Терешину ухаживать за его отцемъ? спросилъ онъ товарищей.
Многіе изъявили полную готовность. Дѣло было рѣшено. Пять человѣкъ гимназистовъ распредѣлили между собою дежурства у постели больного и принялись за дѣло. Евгеній оказался самымъ ревностнымъ изъ «фельдшеровъ», какъ онъ шутя называлъ себя и своихъ товарищей. Кромѣ своихъ личныхъ услугъ, онъ могъ принести Терешину и нѣкоторую денежную помощь, предложивъ ему осторожно взаймы нѣсколько десятковъ рублей. Но болѣзнь старика развилась сильнѣе, чѣмъ предполагали сначала, и затянулась надолго. Экзамены уже пришли къ концу, гимназистамъ приходилось разъѣзжаться по дачамъ и молодому Терешину грозило внереди совершенно одинокое ухаживаніе за больнымъ старикомъ, такъ какъ даже старуха тетка сбилась съ ногъ и не могла болѣе помогать ему. Евгеній очень твердо рѣшилъ, что онъ не поѣдетъ до тѣхъ поръ на дачу, покуда не минуетъ необходимость его услугъ въ домѣ товарища.
— Но не лучше-ли нанять сидѣлку? осторожно замѣтила Олимпіада Платоновна.
— Терешинъ не изъ тѣхъ, которые будутъ брать подачки, отвѣтилъ Евгеній. — Онъ и взаймы стѣснялся взять то, что я ему предложилъ.
— Ну дай ему еще также взаймы, посовѣтовала княжна.
— Онъ не возьметъ, потому что его безпокоитъ и этотъ долгъ… Онъ мнѣ на дняхъ замѣтилъ: «хорошо брать взаймы, когда надѣешься отдать, а брать, зная, что отдать будетъ не изъ чего, это ужь совсѣмъ подло».
Княжна попробовала возразить еще что-то, но Евгеній рѣшительно замѣтилъ, что иначе нельзя сдѣлать и что онъ останется въ городѣ: княжна продолжала трусить за него, но возражать болѣе не рѣшилась. Она съ Олей и Петромъ Ивановичемъ переселилась въ Петергофъ, а Евгеній на время остался въ Петербургѣ, пріѣзжая на дачу только на нѣсколько часовъ раза два-три въ недѣлю. Онъ немного утомился въ эти дни, ухаживая за больнымъ старикомъ, его лицо нѣсколько осунулось и поблѣднѣло, по никогда еще онъ не чувствовалъ въ себѣ такого хорошаго и бодраго расположенія духа, какъ теперь. Онъ впервые сознавалъ, что онъ кому-то нуженъ, что онъ полезенъ, что онъ «можетъ быть» полезнымъ. До этого времени его болѣе всего мучила мысль именно о томъ, что онъ даже и не можетъ быть никому полезнымъ, что онъ какой-то лишній человѣкъ, котораго если кто-нибудь и любитъ, то такъ, безъ всякой причины, безъ всякихъ заслугъ съ его стороны. Онъ развивалъ мысль на эту тэму до послѣдней крайности и смотрѣлъ на себя чуть не съ презрѣніемъ.
Теперь было не то: онъ сознавалъ, что онъ можетъ и съумѣетъ служить другимъ, и это ободрило его, подняло его духъ. Какъ это всегда бываетъ въ юности, онъ утрировалъ теперь свои обязанности: онъ не спалъ даже и тогда, когда было вполнѣ возможно спать; онъ чаще, чѣмъ это было нужно, оправлялъ на больномъ одѣяло и щупалъ, не растаялъ-ли ледъ въ пузырѣ; онъ ходилъ на цыпочкахъ даже и тогда, когда можно было ступать полною ступней. Въ этомъ было много комичнаго, но все это было мило и прелестно, потому что было искренно и честно. Конечно, ни Олимпіада Платоновна, ни Софья, ни Петръ Ивановичъ не замѣчали этой комичной стороны, когда Евгеній пріѣзжалъ, на дачу и съ озабоченнымъ видомъ посматривалъ на часы, чтобы не опоздать къ больному; они видѣли только хорошаго, добраго юношу, который вмѣсто гуляній и веселья сидитъ по доброй волѣ по цѣлымъ днямъ и ночамъ у постели больного старика, и не могли налюбоваться на него. Оля-же, сильно выросшая, замѣтно развившаяся за послѣдній годъ, смотрѣла на брата чуть не съ благоговѣніемъ и, съ чувствомъ сжимая руку Петру Ивановичу, чуть слышно шептала:
— Взгляните, взгляните, какой онъ душка!