— Можешь себѣ представить, Olympe, съ кѣмъ я познакомилась? говорила княгиня Марья Всеволодовна, смотря сощуренными глазами на Олимпіаду Платоновну. — Ты никакъ не угадаешь! Съ матерью Евгенія, съ Евгеніей Александровной.
Княжна нахмурилась и вспылила.
— Ну, это знакомство особенной чести никому не принесетъ! проговорила она. — Какая-то кокотка, une femme perdue, авантюристка…
— Olympe, Olympe, развѣ такъ можно выражаться! воскликнула съ упрекомъ княгиня Марья Всеволодовна. — Это несчастная женщина, выстрадавшая такъ много, испытавопая все… Мы, Olompe, христіанки, мы должны прощать…
Олимпіада Платоновна глядѣла изумленными глазами на княгиню. Она сразу не могла догадаться, какія причины заставили княгиню сойдтись съ этой женщиной.
— Ты, конечно, знаешь, что Владиміръ оправданъ, продолжала княгиня.
— Мнѣ-то что за дѣло! проговорила княжна. — Я всѣми силами стараюсь забыть, что этотъ человѣкъ еще существуетъ…
— Онъ выхлопоталъ разводъ съ женою и уѣхалъ лѣчиться заграницу, продолжала невозмутимо княгиня.
— Надо-же гдѣ-нибудь скрыть свой позоръ, вставила княжна съ презрѣніемъ.
— Теперь Евгенія Александровна свободна и, вѣроятно, скоро состоится ея свадьба съ Ивинскимъ, продолжала княгиня. — Я рада за нее, это дастъ ей возможность вполнѣ возстановить свою репутацію въ глазахъ свѣта, это дастъ ей средства добрыми дѣлами и честной жизнью загладить ошибки молодости. Ивинскій такая почтенная личность и такъ богатъ, пользуется такимъ вѣсомъ въ обществѣ, что его жена можетъ сдѣлать многое. Къ тому-же сама по себѣ она изумительно добрая женщина, готовая всегда на помощь ближнимъ; она состоитъ теперь членомъ многихъ нашихъ благотворительныхъ Обществъ и я не могу передать тебѣ, до чего доходитъ ея щедрость, ея готовность. Я ей очень благодарна за ея готовность служить основанному мною «Обществу»…
— Бросятъ своихъ дѣтей, пустятся въ развратъ, подцѣпятъ богатаго любовника, начнутъ благотворить изъ чужого кармана — вотъ и право зачислиться въ кандидатки страдалицъ и святыхъ! раздражительно проговорила княжна. — Я, право, перестаю тебя понимать, Marie, какъ ты можешь, не говорю уже сближаться съ подобными личностями, а просто хладнокровно говорить о нихъ.
— Я думаю, Olympe, что долгъ каждой честной женщины и истинной христіанки помочь тѣмъ, которыя заблуждались и хотятъ загладить прошлое, сказала княгиня. — Если я хлопочу объ устройствѣ пріютовъ для самыхъ жалкихъ падшихъ женщинъ, то почему-же я должна оттолкнуть женщину, которая, можетъ быть, и ошибалась, но ошибалась потому, что она была молода, неопытна и несчастна. Ахъ, Olympe, мы сами много передъ ней виноваты: мы не поддержали ее, во время; мы игнорировали ее, а вѣдь это наша родственница!.. Вотъ ты говоришь, что она бросила дѣтей, а если бы ты знала, какъ ее мучаетъ теперь воспоминаніе о нихъ, о томъ, что они ростутъ, не зная ее…
Княжна горячо замѣтила:
— Я совѣтовала бы ей лучше не вспоминать о нихъ вовсе, потому что они, слава Богу, совсѣмъ успѣли ее забыть!
— Olympe, Olympe! съ чувствомъ замѣтила княгиня и въ ея голосѣ зазвучалъ упрекъ. — Вспомни, что религія заставляетъ дѣтей любить и уважать родителей! Дѣтямъ надо внушать любовь къ родителямъ, каковы бы ни были эти родители! Дѣти не могутъ и не должны быть судьями своихъ отцовъ и матерей. Вѣдь не хочешь-же ты, чтобы Евгеній и Оля выросли черствыми безбожниками, неисполняющими заповѣдей… Я и такъ опасаюсь, что Евгеній…
— Marie, оставимъ этотъ разговоръ! нетерпѣливо перебила ее княжна. — Я вовсе не желаю ни спорить, ни ссориться съ тобою. Я вижу, что мы на многое смотримъ различно и потому лучше не касаться этихъ вопросовъ. Я прошу тебя объ одномъ, забудь сама о существованіи этихъ дѣтей и постарайся внушить этой женщинѣ, что и она, если въ ней еще сохранилась хоть капля материнскаго чувства и честности, сдѣлаетъ лучше, оставивъ ихъ въ покоѣ. Она давно потеряла права матери, она умерла для нихъ и будетъ лучше, если она не воскреснетъ передъ ними въ образѣ падшей, погибшей женщины.
Княжна говорила такъ, что видно было, что она не пойдетъ ни на какія сдѣлки и уступки.
Этотъ разговоръ происходилъ въ половинѣ октября, недѣли черезъ три послѣ возвращенія княгини Марьи Всеволодовны изъ деревни. Онъ не мало встревожилъ Олимпіаду Платоновну, Софью и Петра Ивановича, но всѣ они, обсудивъ дѣло, рѣшились даже не намекать ни Евгенію, ни Олѣ о желаніи матери послѣднихъ увидѣть своихъ дѣтей. Петръ Ивановичъ даже замѣтилъ княжнѣ, что, вѣроятно, Евгенія Александровна вовсе и не думаетъ о дѣтяхъ, что всѣ эти толки о трогательной встрѣчѣ матери съ дѣтьми есть плодъ фантазіи княгини Марьи Всеволодовны, обращающей грѣшницу на путь спасенія. Рябушкинъ не выдержалъ и порядочно рѣзко ругнулъ княгиню. Олимпіада Платоновна уже не заступалась за нее, какъ въ былые дни. Рябушкинъ отчасти былъ правъ: Евгенія Александровна встрѣтилась съ княгиней Дикаго случайно въ комитетѣ «Общества для пособія трудящимся дѣвушкамъ». Княгиня состояла предсѣдательницей этого комитета и всячески изыскивала средства для поддержанія общества, висѣвшаго постоянно на волоскѣ вслѣдствіе полнѣйшаго недостатка средствъ. Членами «Общества» состояли важныя барыни, располагавшія сотнями тысячъ, а въ «Обществѣ» въ кассѣ вѣчно были одни гроши. Желая проникнуть въ порядочные кружки общества, Евгенія Александровна очень щедро дѣлала изъ кармана своего будущаго мужа взносы въ разныя филантропическія учрежденія и между прочимъ помогла и «Обществу для пособія трудящимся дѣвушкамъ». Ее выбрали за это въ члены комитета этого «Общества» и ей пришлось такимъ образомъ столкнуться съ княгиней. Со своимъ обычнымъ умѣньемъ впадать въ тонъ своихъ собесѣдниковъ Евгенія Александровна явилась передъ княгиней кающеюся Магдалиной и растрогала княгиню своею, скромностью, своимъ смиреніемъ. Княгиня тотчасъ-же ухватилась за мысль обратить грѣшницу на путь истины и, увидавъ, что Евгенія Александровна изъявляетъ полную готовность къ подобному обращенію, заговорила съ ней о ея брошенныхъ дѣтяхъ, о томъ, что этимъ дѣтямъ не достаетъ материнскаго вліянія, о томъ, что у княжны они могутъ попасть Богъ вѣсть въ какой кругъ, о томъ, что Евгеній все болѣе и болѣе становится нигилистомъ. Княгиня была рада своей новой миссіи; Евгенія Александровна, мечтавшая теперь не безъ сантиментальности о новой роли дамы-патронессы, спасительницы бѣдняковъ, была рада, что она такъ легко дѣлаетъ первый шагъ въ филантропическіе кружки и свѣтскіе салоны подъ покровительствомъ такого сильнаго лица, какъ княгиня. Одни миліоны Ивинскаго не могли еще открыть ей настежь двери въ эти салоны или, вѣрнѣе сказать, эти миліоны не могли вполнѣ возстановить ея репутацію; защита-же княгини могла смыть съ нея всѣ пятна прошлой жизни. Играть роль несчастной жертвы и кающейся грѣшницы для Евгеніи Александровны было и не ново, и не трудно: для этого нужно было только жаловаться за прошлые грѣхи на другихъ и въ доказательство раскаянья примиряться и обниматься со всѣми, на кого укажетъ княгиня. Евгенія Александровна вовсе не думала ни объ Евгеніи, ни объ Олѣ, но если княгинѣ хочется свести ее съ дѣтьми — отчего-же и не сойдтись съ ними; Евгеніи Александровнѣ даже начало казаться, что она ихъ всегда страстно любила, что она всегда плакала о нихъ, что мысль о нихъ отравляла всю ея жизнь, всѣ минуты счастія, — такъ, по крайней мѣрѣ, она говорила теперь. Въ домѣ княгини Марьи Всеволодовны шли въ интимномъ кружкѣ горячія совѣщанія между самой княгиней и Евгеніей Александровной о томъ, какъ устроить первое свиданіе послѣдней съ дѣтьми и было рѣшено, что она послѣ свадьбы, которая должна была состояться въ первыхъ числахъ ноября, поѣдетъ въ институтъ. Княгиня взялась устроить свиданіе матери съ дочерью не въ общей пріемной комнатѣ и заранѣе умилялась при мысли объ этой трогательной сценѣ. Княжну объ этомъ не предупреждали, ей даже не упоминали болѣе имени Евгеніи Александровны. Сближеніе матери и дочери должно было быть сюрпризомъ для всѣхъ. Такъ оно и вышло. Какъ-то Евгеній и Петръ Ивановичъ зашли въ институтъ и удивились, что Оля выбѣжала къ нимъ взволнованная, раскраснѣвшаяся.
— Женя, голубчикъ, знаешь-ли что, быстро заговорила Оля. — Наша maman была у меня вчера!.. Я писать къ тебѣ хотѣла…
— Да вѣдь ваша maman всегда съ вами, сказалъ Евгеній, думая, что рѣчь идетъ о начальницѣ.
— Да нѣтъ-же, наша maman, твоя и моя! проговорила Оля и испугалась, увидавъ, какъ поблѣднѣлъ Евгеній.
Ей показалось, что съ нимъ опять сдѣлается обморокъ.
— Мертвецы опять воскресаютъ! пробормоталъ Петръ Ивановичъ.
— Ахъ, Женя, какъ она плакала, какъ обнимала меня! проговорила тихо Оля.
— Ну, и ты расчувствовалась, сказалъ насмѣшливо Евгеній какимъ-то сдавленнымъ тономъ.
Онъ видимо дѣлалъ усиліе, чтобы овладѣть собою и сохранить присутствіе духа.
— Нѣтъ… нѣтъ, Женя… Ахъ, мнѣ такъ стыдно, такъ стыдно теперь, заговорила раскраснѣвшаяся Оля. — Я ее сперва не узнала… потомъ сконфузилась… и… я, Женя, не знаю даже, что я говорила… Она меня обнимаетъ, плачетъ… а я все присѣдаю… Ахъ, Женя, какая я уморительная была… ни говорить не умѣла, ни ласковой быть не могла…. точно съ чужою…
— Она и есть чужая, сухо сказалъ Евгеній. — И что ей надо, что ей надо отъ насъ!
— Княгиня Марья Всеволодовна говорила… начала Оля.
— А, такъ это все ея штуки! вдругъ воскликнулъ Евгеній, перебивая сестру. — Это она ее привезла! Старая ворона, ханжа!.. Ну, къ намъ она не привезетъ ее!.. И что имъ отъ насъ нужно? Вотъ только начали жить покойно, такъ опять явились…
— Ахъ, Женя, какой ты злой! сказала Оля. — Она такъ плакала и просила прощенья… Говорила, что послѣ, когда мы выростемъ, мы все поймемъ и извинимъ ее…
— Да Богъ съ ней, только-бы она насъ не трогала, отрывисто сказалъ Евгеній.
Онъ старался казаться спокойнымъ, онъ перемѣнилъ разговоръ, какъ-бы не придавая никакого значенія этому событію, но въ его головѣ шевелились какія-то мрачныя предчувствія: явленіе матери подъ предводительствомъ княгини Марьи Всеволодовны не обѣщало ему ничего хорошаго. Онъ зналъ, что княгиня косится на него, что она сердится на княжну за отдачу его въ гимназію, что она пророчитъ ему разныя несчастія въ будущемъ. Не предъявитъ-ли своихъ нравъ на него и на его сестру мать, руководимая княгиней? Не захочетъ-ли она отнять его и сестру у княжны? Можно-ли будетъ сопротивляться ей? Всѣ эти вопросы вертѣлись въ его головѣ и онъ не могъ рѣшить ихъ самъ, но и не хотѣлъ предлагать ихъ Петру Ивановичу. «Ну, вотъ опять приходится со своими собственными болячками няньчиться», хмуро думалъ онъ, стараясь разогнать свои мысли о матери, о встрѣчѣ съ ней, о послѣдствіяхъ этой встрѣчи. Среди этой внутренней тревоги, онъ сознавалъ еще одно: онъ сознавалъ, что мать дѣйствительно стала ему чужою, въ немъ, при вѣсти о ея появленіи, не шевельнулось даже простого любопытства взглянуть на нее, онъ не чувствовалъ къ ней ни любви, ни сожалѣнія, ничего. Онъ постарался припомнить ея черты: нѣтъ, и это не удалось ему. Онъ ее забылъ совершенно. Она внушала ему только страхъ, потому что она могла, можетъ быть, взять его и сестру къ себѣ — вотъ и все. Онъ сознавалъ, что онъ способенъ даже возненавидѣть ее, если она дѣйствительно сдѣлаетъ попытку предъявить на него свои права. Но онъ старался скрыть отъ другихъ именно эти чувства, чтобы не встревожить никого своими опасеніями. Возвратившись домой съ Петромъ Ивановичемъ, онъ мимоходомъ, между другими разговорами, замѣтилъ за обѣдомъ княжнѣ:
— А знаете, ma tante, вчера Олю посѣтила Евгенія Александровна.
Княжна совсѣмъ растерялась.
— Оля сконфузилась и только дѣлала реверансы, продолжалъ, шутливо, Евгеній. — Преуморительно передавала она эту сцену…
Княжна не замѣтила этого шутливаго тона и волновалась.
— Господи, не одинъ, такъ другая! Когда-же они насъ оставятъ въ покоѣ! воскликнула она сердито.
— Ma tante, чего-же вы волнуетесь! сказалъ Евгеній, стараясь быть покойнымъ. — Ну, вздумалось взглянуть на любимыхъ дѣтей — что-жъ изъ этого!
— Ахъ, ты еще ничего не знаешь, сказала княжна. — Это опять желаніе вмѣшаться, впутаться въ вашу жизнь… это все княгиня Марья Всеволодовна…
— Ma tante, я думаю, что покуда мы у васъ, никто не можетъ вмѣшиваться въ нашу жизнь, сказалъ Евгеній.
— Да… да… А если я умру?
— Полноте, Олимпіада Платоновна, замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — вѣчно вы попусту тревожите себя этою мыслью…
— Да какъ-же не думать о смерти, когда являются эти люди?.. Не будь ихъ, ну, поручила-бы я послѣ своей смерти дѣтей вамъ, а тутъ… Вѣдь если являются теперь, то послѣ моей смерти и подавно явятся и заберутъ дѣтей…
На лицо Евгенія набѣжала тѣнь.
— Ну, ma tante, можно и не пойдти, если захотятъ забрать, проговорилъ онъ сухо и отрывисто.
Черезъ минуту онъ прибавилъ:
— Знаете-ли, ma tante, мы только тогда и счастливы, и покойны, когда не вспоминаемъ о нихъ; не будемъ-же заранѣе думать о томъ, что выйдетъ, если они придутъ. Придутъ — тогда и увидимъ, что дѣлать…
Онъ и Петръ Ивановичъ поспѣшили перемѣнить разговоръ.
Ни Олимпіада Платоновна, ни Петръ Ивановичъ, ни Евгеній, ни Софья, не поднимали вопроса, что дѣлать, если явится Евгенія Александровна съ визитомъ къ княжнѣ, но всѣ рѣшили въ душѣ, что въ такомъ случаѣ остается одно: не принимать ее. Софья пошла даже далѣе и приказала на слѣдующій день лакею не принимать княгиню Марью Всеволодовну, если она пріѣдетъ. Софья не ошиблась: княгиня заѣхала къ Олимпіадѣ Платоновнѣ въ понедѣльникъ, вѣроятно, желая узнать, какъ приняла княжна извѣстіе о посѣщеніи Евгеніею Александровною института, и ей было отказано.
— Извините, что я безъ спросу распорядилась, сказала Софья Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Только разсудила я, что не для чего вамъ разстроивать себя… мигрень только нажили бы…
— И умно, и умно сдѣлала! отвѣтила княжна. — Всѣмъ отказывай, всѣмъ… На что мнѣ они… пора кончить… Родственники! кровь только портятъ… и такъ одной ногой въ могилѣ стою… и тутъ болитъ, и тамъ ноетъ… Помяни ты мое слово, уложатъ они меня въ гробъ…
Но княгиня Марья Всеволодовна не принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, отъ которыхъ можно такъ легко отдѣлаться: не принять ихъ къ себѣ и конецъ весь. Она была воплощенное рвеніе, когда дѣло шло о какихъ-нибудь высоко нравственныхъ, истинно христіанскихъ задачахъ. Если она во время предсмертной агоніи раненаго сына находила силы переписываться по дѣламъ своихъ благотворительныхъ обществъ, то тѣмъ болѣе силъ было у нея теперь для выполненія своихъ высокихъ задачъ. Этихъ задачъ у нея всегда было не мало, но теперь на первомъ планѣ стояли двѣ главныя: воротить къ дѣтямъ мать, содѣйствуя этимъ самымъ спасенію души этой матери, и спасти дѣтей отъ грозящей имъ гибели, неизбѣжно готовящейся имъ подъ вліяніемъ княжны Олимпіады Платоновны, «этихъ семинаристовъ» и «нигилистовъ». Княгиня Марья Всеволодовна теперь иначе не называла княжну, какъ «выжившею изъ ума старухою», «старою сумасбродкою» и выражала изумленіе, какъ не берутъ подъ опеку подобныхъ личностей. Вопросъ о Евгеніи и Ольгѣ она раздула въ своемъ кружкѣ на степень какого-то общественнаго вопроса, Евгенію Александровну она вдругъ возвела въ мать-страдалицу, у которой отняли власть надъ дѣтьми, которую лишаютъ даже возможности видѣть этихъ дѣтей. Евгенія Александровна никакъ не ожидала такого оборота дѣла и едва-ли была рада навязанной ей роли. Дѣти ее, въ сущности, вовсе не заботили, но теперь ей, вращавшейся въ томъ кругу, гдѣ вращалась княгиня, волей-неволей приходилось дѣлать видъ, что ее огорчаетъ и то, что ея дочь относится къ ней, какъ чужая, и то, что ея сынъ избѣгаетъ съ нею встрѣчи. Она попробовала выйдти изъ ловушки, въ которую попала такъ неожиданно, и какъ-то замѣтила съ горькимъ вздохомъ:
— Что дѣлать, вѣрно такъ суждено, что мои дѣти будутъ мнѣ всегда чужими!
— Да развѣ это возможно? воскликнула княгиня. — Надо употребить всѣ усилія, надо сдѣлать все, чтобы спасти ихъ. Я наводила справки о Евгеніи: онъ Богъ знаетъ съ кѣмъ сошелся, онъ въ гимназіи считается вожакомъ въ классѣ, на него уже косятся. Да я и понимаю это: я вѣдь помню, какой скандалъ онъ произвелъ у Матросова; онъ чуть не убилъ одного товарища. Это строптивый и необузданный характеръ, способный въ минуту раздраженія на все…
— Ахъ, онъ весь въ отца! вздохнула Евгенія Александровна.
— Вотъ видите, мой другъ, вы сами признаете это, быстро сказала княгиня, — такъ можно-ли такого человѣка оставлять Богъ знаетъ подъ чьимъ вліяніемъ? Вы мать, вы должны сдѣлать все для опасенія своего ребенка, тѣмъ болѣе, что вы знаете, въ кого онъ характеромъ и до чего довелъ подобный характеръ его отца.
Евгенія Александровна впервые въ жизни понимала, что пѣть въ тонъ другихъ людей не всегда удобно и что это иногда можетъ повести къ немалымъ qui pro quo. Но отступать было трудно: княгиня съ настойчивостью добраго духа, спасающаго грѣшную душу, не отступала ни передъ чѣмъ и держала крѣпко въ рукахъ свою жертву. Хуже всего было то, что не одна княгиня поднимала теперь этотъ вопросъ: въ обществѣ, гдѣ всѣ ходячія тэмы, начиная съ оперы и кончая послѣднимъ благотворительнымъ баломъ, давно пріѣлись, давно исчерпались, люди всегда рады возникновенію какого-нибудь новаго вопроса въ родѣ вопроса о разводѣ графа Y. или скандалезнаго бѣгства баронесы Z. Такимъ интереснымъ вопросомъ сдѣлался и вопросъ о матери, у которой отняли дѣтей, и о дѣтяхъ, которыя гибнутъ. Большая часть людей, говорившихъ объ этихъ дѣтяхъ, не видала этихъ дѣтей ни разу въ жизни, вовсе не понимала, въ чемъ заключается ихъ гибель, не имѣла никакихъ основаній волноваться по поводу ихъ, но тѣмъ не менѣе это былъ «вопросъ». Интереснѣе всего было то, что всѣ вдругъ вспомнили про княжну, про ея сумасбродный характеръ, про то, что она тогда-то и тогда-то наговорила рѣзкостей тому-то и тому-то, про то, что она въ послѣднее время отшатнулась совершенно отъ общества. Ей даже поставили въ упрекъ, что она живетъ въ какой-то маленькой квартирѣ, гдѣ-то въ Коломнѣ и принимаетъ у себя Богъ знаетъ кого. Мари Хрюмина сама видѣла разъ у княжны «такое, такое общество, что она покраснѣла».
— Но мало того, что она устраиваетъ какія-то вечеринки для гимназистовъ, у нея являются на эти вечеринки даже какія-то дѣвушки… шерстяныя платья, короткіе волосы… и тамъ что-то читаютъ…
Мари Хрюмина сдѣлала премилую гримаску и прибавляла:
— Это онъ называетъ баломъ съ литературнымъ чтеніемъ.
Онъ означало Евгеній, такъ какъ Мари Хрюмина иначе не называла теперь этого злоумышленника и заговорщика.
— А ma tante, продолжала Мари Хрюмина. — Нѣтъ, я просто начинаю сомнѣваться въ ея умственныхъ способностяхъ… ma tante играетъ у нихъ роль тапёрши!..
Беѣ ужасались и ахали.
Но какъ-бы то ни было, покуда все дѣло ограничивалось праздною болтовнею. Евгенія Александровна раза два заѣхала въ институтъ къ Олѣ съ разными бонбоньерками и успокоилась. Она была убѣждена, что дальше ея материнскія заботы и не пойдутъ, по крайней мѣрѣ, до выхода Оли изъ института и что вообще особенно волноваться по поводу этого, нѣтъ никакой причины, такъ какъ лишнія дѣти — лишнія хлопоты, а Евгенія Александровна хотѣла еще жить сама. Евгеніи Александровнѣ скоро даже начало надоѣдать, когда княгиня Марья Всеволодовна поднимала этотъ вопросъ — спрашивала, видѣла-ли Евгенія Александровна дѣтей, или сообщала, что Евгенія опять встрѣтили въ ужасной компаніи. Евгенія Александровна стала избѣгать этихъ разговоровъ и раза два сдѣлала это такъ безтактно, что даже раздражила княгиню: добрый духъ увидалъ, что онъ тщетно печется о спасеніи грѣшной души, и опечалился.
— Я начинаю, кажется, убѣждаться, что Евгенія Александровна просто очень рада, что она можетъ не думать и не заботиться о своихъ дѣтяхъ, замѣтила уже съ непріязненнымъ чувствомъ княгиня въ своемъ кругу. — Конечно, это и удобнѣе и легче свалить хлопоты и заботы на другихъ, а самимъ умыть руки. Господи, и это матери!
Это была первая капля масла, попавшая на потухавшій огонь. Донесла эту каплю масла до Евгеніи Александровны Мари Хрюмина.