Я прочелъ публикацію о томъ, что кто-то — имени въ публикаціи не было обозначено — приглашаетъ по указанному въ ней адресу учителя для подготовленія молодого человѣка къ пятому классу гимназіи, желая притомъ помѣстить ученика пансіонеромъ къ преподавателю. Это было давно, въ 186* году. Я тогда жилъ исключительно уроками, а также держалъ пансіонеровъ, и потому поспѣшилъ на приглашеніе по указанному въ публикаціи адресу. Отыскавъ указанные домъ и квартиру, я позвонилъ у входныхъ дверей. Дверь открыла здоровая, коренастая и румяная служанка лѣтъ двадцати пяти, изъ деревенскихъ, судя по манерамъ и разговору, но, какъ было сразу видно, уже успѣвшая привыкнуть къ городскимъ нарядамъ, крахмаленнымъ юбкамъ и дешевенькимъ вызолоченнымъ серьгамъ, брошкамъ и браслетамъ съ яркими цвѣтными стеклами и говорившая «мерси-съ», когда ей за услугу совали въ шершавую руку двугривенный на чай.
— Вамъ кого? — грубовато спросила она, стоя въ оборонительной позѣ въ дверяхъ и не впуская меня въ переднюю.
Я смутился немного, не зная кого спросить, такъ какъ въ публикаціи, какъ я сказалъ, значился только нумеръ квартиры, но не значилось на имени, ни фамиліи ищущихъ учителя.
— Тутъ нуженъ учитель, — пояснилъ я, запинаясь.
— Кого учить-то? — еще болѣе грубо спросила она, смотря на меня злыми и наглыми глазами. — Здѣсь баринъ одинъ Иванъ Трофимовичъ живетъ…
Я окончательно сконфузился, полагая, что я ошибся нумеромъ дома или квартиры.
— Вѣдь это двадцать первый нумеръ дома, а квартира нумеръ девятый? — началъ я.
— Ну, да, — отвѣтила она и, какъ бы передразнивая меня, повторила:- домъ нумеръ двадцать первый и квартиры девятый.
— Такъ въ газетахъ публиковали, — сталъ я опять пояснять:- что здѣсь требуется учитель.
— Никакого учителя намъ не надо, — отрывисто произнесла она. — Слава Богу, обучены…
— Аксинья! Аксинья! — раздался изъ сосѣдней комнаты стонущій сиповатый голосъ. — Чего ты тамъ стрекочешь въ дверяхъ? Сквозняка напустила! Кто тамъ?
— А Богъ ихъ знаетъ, — крикнула она въ отвѣтъ. — Учитель какой-то!
Она уже намѣревалась захлопнуть дверь передъ моимъ носомъ, но изъ комнаты послышался тотъ же стонущій голосъ:
— Дура! дура! Охъ, ничего не понимаетъ! Остолопъ деревенскій! Идите сюда, кто тамъ? Охъ! дура!
— Ругатель! только отъ тебя и слышишь, что «дура»! — проворчала вполголоса служанка и громкимъ голосомъ властно приказала мнѣ:- Идите, коли зовутъ!
Она, видимо, умѣла и привыкла повелѣвать. Я поспѣшно вошелъ въ прихожую, сбросилъ легкое пальто и вошелъ въ комнату, откуда слышался стонущій голосъ. Меня разомъ охватило запахомъ нашатыря, оподельдока, камфары. Передо мной была обширная комната, погруженная въ полумракъ, вслѣдствіе опущенныхъ темныхъ шторъ. Сразу я могъ только разглядѣть, что она была загромождена затѣйливой мебелью, вышитыми подушками, картинами, статуэтками, лампами. Потомъ я разсмотрѣлъ, что все это было болѣе или менѣе цѣнное, даже рѣдкое, какъ, напримѣръ, портретъ какой-то дамы съ открытой шеей работы знаменитаго Левицкаго, эскизно вылѣпленная статуэтка даровитаго Пименова, часы въ стилѣ имперіи и тому подобныя вещи. При первомъ же взглядѣ на всѣ эти хаотически разставленные и развѣшенные предметы мнѣ показалось, что я попалъ въ лавку старьевщика, гдѣ сваливается въ одну нестройную кучу разный, нерѣдко весьма дорогой хламъ. Не успѣлъ я приглядѣться къ окружающему меня, какъ услышалъ въ сторонѣ все тотъ же стонущій, хриплый голосъ:
— Это вы и есть учитель? Пансіонеромъ-то остолопа можете взять къ себѣ? Помѣщеніе-то есть?
— Могу, — отвѣтилъ я, все еще не зная, съ кѣмъ говорю.
— Ну, вотъ, ну, вотъ, это главное! Надоѣлъ онъ мнѣ, паршецъ. Теперь и говорить можно. Охъ! Слава Богу! Хоть отдѣлаюсь! Садитесь, поговоримъ.
Я направился почти ощупью къ широкому турецкому дивану, обитому шелковой матеріей, гдѣ лежало что-то крупное, грузное, ворочавшееся съ боку на бокъ, стонущее и брюзжащее. Это былъ очень крупный, высокій и тучный старикъ, съ обрюзгшимъ лицомъ, съ разметавшимися и вьющимися сѣдыми волосами, въ красной турецкой фескѣ въ пестромъ турецкомъ халатѣ, въ желтыхъ турецкихъ туфляхъ съ загнутыми носками. Теперь, приблизившись къ нему и освоившись съ полутьмой, я могъ разсмотрѣть его фигуру и костюмъ до мельчайшихъ подробностей.
— Аксинья! Аксинья! — застоналъ онъ капризнымъ тономъ блажного ребенка. — О, дура! Никогда не придеть сразу! Охрипнешь крича. Волю забрала, дура! Аксинья, подними шторы!
Онъ обернулся ко мнѣ, повернувшись немного на босъ, причемъ я увидѣлъ изъ-подъ распахнувшагося ворота его рубашки могучую волосатую грудь.
— Тьма совсѣмъ, не разсмотришь человѣка, — пояснять онъ, продолжая брюзжать. — Точно въ тюрьмѣ. Вы меня ужъ извините, что я лежу, какъ колода. Боленъ я. Охъ, охъ, совсѣмъ боленъ.
Покуда съ шумомъ вошедшая въ компату Аксинья угловатыми и отрывистыми движеніями поднимала шторы, усиленно дергая за шнурки и что-то ворча, я не безъ любопытства всматривался въ этого старика. Это была туша жиру съ рѣдѣющими, когда-то, должно быть, очень густыми кудрями на большой головѣ. Трудно было опредѣлить, былъ ли онъ когда-нибудь красивъ или нѣтъ, такъ какъ ожирѣніе искажало черты его лица, ужо тронутаго параличомъ. Оставались красивыми или, вѣрнѣе сказать, поражающими только глаза, рѣзкіе, проницательные, наглые и хитрые до неприличія. Онъ поминутно вертѣлъ головой и дѣлалъ лицомъ гримасы, подергиваемый мимолетными характерными конвульсіями, говорившими сразу о томъ, что онъ шибко пожилъ на своемъ вѣку. При каждомъ его движенія запахъ нашатыря, оподельдоку и камфары чувствовался сильнѣе, точно этими снадобьями были пропитаны и его одежда, и его бѣлье. Онъ продолжалъ брюзгливо жаловаться:
— Навязали мнѣ еще это дѣло! Сестра все, двоюродная сестра… Найди, да найди ея болвану учителя и воспитателя. Сама въ деревнѣ сидитъ, сдвинуться лѣнь, мохомъ тамъ обросла, квашня. Ну, и пишетъ… дѣлать нечего, такъ и изводить бумагу… Мало того: сюда его прислала, на, моль, бери это сокровище да возись съ нимъ… А у сокровища уже усы отрастаютъ; въ головѣ, поди, всякая дрянь завелась… Повозись-ка съ нимъ… Думаютъ онѣ тамъ въ деревнѣ, что такъ тутъ и есть время бѣгать хлопотать за нихъ. Охъ, лежебоки! Наплодятъ дѣтей и разсылаютъ ихъ, словно посылки по почтѣ, кого въ корпусъ, кого въ институтъ. Воспитывайте и обучайте, молъ, добрые люди, а мы свое дѣло сдѣлали. Прохвосты!.. А я боленъ, гдѣ мнѣ хлопотать съ балбесомь. Замучилъ онъ меня, паршивецъ! Слава Богу, вотъ вы пришли. Охъ! Да, кстати: мы даже не отрекомендовались. Я не пропечаталъ своихъ имени и фамиліи. Потому друзья-пріятели скажутъ сейчасъ: «для незаконнорожденнаго сына ищетъ». Охъ, прохвосты. Рады бока помыть. И такъ говорятъ, что у меня въ каждомъ городѣ по женѣ и по дюжинѣ ребягь! Про меня все плетутъ… Охъ, прохвосты! Меня зовутъ… Охъ!.. Охъ!..
Тутъ произошелъ маленькій эпизодъ, прорвавшій нашъ tête-à-tête.
Съ минуты моего прихода къ Ивану Трофимовичу я ощущалъ — не видѣлъ, не слышать, а только ощущалъ — присутствіе въ комнатѣ или за тяжелой драпировкой двори третьяго лица. Теперь это третье лицо не выдержало, взволнованное усиленными стонами Ивана Трофимовича, и явилось въ комнату. Это была черноволосая и черноглазая дама лѣтъ сорока-пяти, бѣлая, откормленная, выхоленная, съ утинымъ носомъ и сочными губами.
— Иванъ Трофимычъ, пора снять горчичникъ, — заговорила она пѣвучимъ и сладкимъ голосомъ съ слезой въ звукѣ. — Больше двадцати минутъ.
— Охъ, охъ, хорошо, хорошо! Надоѣли вы мнѣ всѣ, какъ горькая рѣдька! — застоналъ больной и въ изнеможеніи повернулся на сипну.
Дама съ слезой въ голосѣ наклонилась надъ нимъ и стала возиться съ сниманіемъ горчичника. Больной сталъ стонать точно отъ невыносимыхъ мученій. Его немного хриплый голосъ совсѣмъ упалъ, какъ у умирающаго. Это видимо приводило въ отчаяніе даму съ слезой въ голосѣ, и она чуть не плакала, стараясь по возможности осторожнѣе, исполнить свое дѣло. Когда операція сниманія горчичника кончилась, и дама съ слезой въ голосѣ снова удалилась, больной опять сталъ извиняться передо мной:
— Охъ, боленъ я, боленъ! Чортъ дернулъ вчера къ пріятелю завернуть. Чуть не на колѣняхъ просятъ-молятъ: приди да приди… Извѣстно, дохнутъ отъ скуки, идіоты, живой человѣкъ нуженъ… бывалый… Ну, вотъ и пошелъ… Такъ вотъ вѣдь окормили чѣмъ-то, прохвосты. Каждый разъ окормятъ! Вино подмѣшанное изъ сандала… масло изъ собачьяго жира… сигары изъ капустныхъ листьевъ… Скареды, со всякой дряни пѣнки готовы снимать и гостей угощать… Охъ!.. Да, такъ я вамъ началъ говорить, какъ меня зовутъ… Иванъ Трофимовичъ Братчикъ… Братчикь… Охъ!.. Слыхали, можетъ-быть? Полъ-Петербурга знаетъ… какое полъ-Петербурга — половина Россіи… Европѣ и той пѣвцовъ русскихъ показывалъ, чортъ ее возьми!.. Да… рвали всю жизнь на части… прохвосты… Таланты были… Охъ, бѣда эта сущая, таланты коли у человѣка…
Я, дѣйствительно, какъ мнѣ показалось, слыхалъ эту фамилію, но не въ Петербургѣ, или, вѣрнѣе сказать, слыхалъ ее, можетъ-быть, и въ Петербургѣ, но въ давно былые года. Когда и при какихъ обстоятельствахъ я ее слыхалъ — итого я не могъ вспомнить сразу, должно-быть, читалъ въ какихъ-нибудь газетахъ, мелькомъ, безъ особеннаго вниманія. Я поторопился назвать свою фамилію:
— Викторъ Петровичъ Желѣзневскій.
— А?! — проговорилъ больной и разомъ повернулся ко мнѣ лицомъ, всматриваясь въ мое лицо зоркими, безцеремонными глазами, старающимися заглянуть въ чужую душу и притомъ съ твердой увѣренностью отыскать въ этой душѣ самую омерзительную грязь. — Желѣзневскій… Викторъ Петровичъ Желѣзневскій? Марьѣ Ивановнѣ Желѣзневской родней приходитесь?..
— Она теткой мнѣ доводилась, то-есть была женой моего дяди, — отвѣтилъ я и вдругъ сразу вспомнилъ, гдѣ слышалъ я его фамилію, когда видѣлъ его.
— Венера! Венера! — воскликнулъ онъ съ одушевленіемъ и сдѣлалъ рѣзкое движеніе, отъ котораго почувствовалъ снова боли и заохалъ:- Охъ! охъ! вотъ вѣдь какъ окормили, прохвосты!.. Безъ ножа зарѣзали!..
Онъ закрылъ въ изнеможеніи свои вдругъ замаслившіеся и засверкавшій на минуту глаза и, точно въ бреду, среди стоновъ, забормоталъ:
— Вотъ, батенька, женщина-то. Не то, что вотъ эти, нынѣшнія мокрицы! — онъ съ презрительнымъ выраженіемъ мотнулъ головой въ сторону той двери, за которой скрылась дама съ горчичникомъ. — Охъ!.. съ ума люди сходили… Охъ!.. Люди-то какіе были… не теперешніе, не гниль эта… не геморрои эти ходячіе… Охъ!.. здоровые люди были, кряжистые… Николаевскіе были люди!.. Охъ!
Онъ открылъ глаза и, зорко вглядываясь въ меня, спросятъ:
— А вы сами-то кто же будете? «Монъ бижу»?
Я усмѣхнулся и отвѣтилъ:
— Нѣтъ: «Монъ шери».
— Да, да, тоже и я хорошъ!.. Перезабылъ все. Память измѣняетъ… Стара стала — глупа стала!.. Съ кѣмъ смѣшалъ, съ кѣмъ смѣшалъ. Съ карломъ паршивымъ. Вы меня ужъ простите, старика! А что же «Монъ бижу» — живъ, карла этотъ самый.
— Умеръ, — отвѣтилъ я:- спился съ круга и въ больницѣ умеръ.
— Гмъ, гмъ! спился… умеръ въ больницѣ! — проговорилъ Братчинъ, качая въ раздумьѣ головой и дѣлая конвульсивныя гримасы подергивавшимся и подмигивающимъ лѣвымъ глазомъ. — А «Ma пренсессъ» — жива?
— Жива, кажется. Навѣрное не могу сказать. Ее пристроили въ городскую богадѣльню нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
— Гмъ, гмь! въ богадѣльню, въ городскую богадѣльню! Да, да, другія времена! другія времена, — проговорилъ задумчиво старикъ. — Совсѣмъ другія! Вы вотъ учительствуете, «Монъ бижу» спился и въ больницѣ умеръ; «Ма пренсессъ» въ богадѣльнѣ, я вотъ… Охъ, охъ!.. животъ все это, животъ… окормили всякой миндрой, прохвосты!.. Да, другія времена!..