Дѣйствительно, времена были совсѣмъ другія, и никогда я не понималъ этого такъ ясно, какъ теперь, смотря на Ивана Трофимовича. А и всего-то прошло какихъ-нибудь двадцать пять лѣтъ съ того времени, когда я видѣлъ въ послѣдній разъ Ивана Трофимовича, но сколько воды утекло съ той поры!
Какъ ясно вспомнился мнѣ теперь этотъ день нашей послѣдней встрѣчи!
Въ барскомъ, роскошно отдѣланномъ и просторномъ домъ «ma tante», то-есть Маріи Ивановны Желѣзневской, былъ блестящій костюмированный балъ съ живыми картинами. Вечеръ былъ устроенъ съ благотворительною цѣлью, и на немъ присутствовало самое изысканное общество тогдашнихъ великосвѣтскихъ прожигателей жизни и бездѣльниковъ. Время было глухое, скучное, разнообразившееся только чудовищными кутежами, чудодѣйными выходками богачей-самодуровъ, картежничествомъ и бретерствомъ съ финалами дуэлей, послѣ которыхъ одни сходили въ могилу, а другіе отправлялись провѣтриваться на Кавказъ. Въ это время такіе балы, какъ костюмированные балы Маріи Ивановны Желѣзневской, для которыхъ закладывались имѣнія съ крѣпостными душами, были сущимъ кладомъ. Это были своего рода Вальпургіевы ночи. Въ живыхъ картинахъ того вечера, о которомъ я вспомнилъ теперь, принимаю участіе множество народу и между прочимъ въ нихъ участвовали всѣ молодые воспитанники, воспитанницы, любимцы и любимицы ma tante, а этого народу у ma tante было всегда не мало, такъ какъ она всегда скучала и не любила старыхъ приживалокъ. Въ одной изъ картинъ, между прочимъ, роль гнома исполнялъ «Монъ бижу», тогда еще изумительно стройный и розовый двадцати-трехлѣтній карликъ, ростомъ не больше пятилѣтняго ребенка. Звали его Дмитріемъ Петровичемъ Кулешовымъ, но этого имени почти никто изъ постороннихъ не зналъ, такъ какъ карликъ значился подъ кличкой «Монъ бижу», данной ему ma tante. У нея вообще всѣ люди имѣли свои клички, какъ и ея собачонки. Ma tante получила эту крѣпостную душу въ подарокъ отъ одного изъ своихъ страстныхъ поклонниковъ, когда карлику шелъ только пятнадцатый годъ, и обращалась всегда съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, одѣвалась при немъ, заходила въ его «дѣтскую», когда онъ еще спалъ, сажала его къ себѣ на колѣни, принимала при немъ своихъ поклонниковъ, брала при немъ ванны и ее крайне забавлялъ этотъ ребенокъ-мужчина. Въ другой картинѣ «Ma пренсессъ» изображала «Спящую красавицу». Она, эта сирота какого-то проворовавшагося и погибшаго подъ судомъ чиновника, взятая на воспитаніе въ домъ ma tante, была дѣйствительно замѣчательной красавицей, но въ то же время она была глухонѣмой. Она вмѣсто связной рѣчи издавала какіе-то странные, глухіе, похожіе на рычаніе звѣря звуки, отъ которыхъ нервныхъ людей коробило, но ma tante они забавляли и смѣшили. Она переименовала ее изъ Катерины Семеновны Поспѣловой въ «Ma пренсессъ», обучила ее танцамъ и даже пѣнію, и глухонѣмая танцовала и пѣла или, вѣрнѣе сказать, завывала, какъ вѣтеръ въ трубѣ во время вьюги, и этимъ развлекала ma tante, когда той было невыносимо скучно. Я или, выражаясь языкомъ ma tante, «Монъ шери», тогда еще семилѣтній ребенокъ-сирота, тоже жилъ еще въ домѣ ma tante и потому долженъ былъ фигурировать въ живой картинѣ въ качествѣ Амура, мѣтящаго стрѣлой въ граціознаго Адониса, склонившагося на колѣни передъ Венерой; Венеру изображала сама ma tante — ей тогда уже шелъ лѣтъ десять подъ рядъ сорокъ пятый годъ, — а граціознымъ Адонисомъ былъ Иванъ Трофимовичъ Братчикъ, которому тогда шелъ двадцать восьмой годъ, на видъ же нельзя было дать болѣе девятнадцати…
Врѣзался этотъ день въ мою память, можетъ-быть, именно потому, что на слѣдующій день въ домѣ ma tante случился страшный и совершенно неожиданный переполохъ: ma tante внезапно заболѣла, у нея сдѣлался какой-то припадокъ, началась страшная истерика, въ домѣ всѣ ходили на цыпочкахъ и шептались о томъ, что «Адонисъ» сбѣжалъ, что «Адонисъ» пропалъ безъ вѣсти, что «Адониса» кто-то похитилъ. Я, «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу» не смѣли переступить порога спальни ma tante и жались всѣ въ дѣтской, то-есть въ комнатѣ «Монъ бижу», перепуганные болѣзнью ma tante. Потомъ переполохъ вдругъ утихъ, и насъ позвали въ большой бѣлый залъ, гдѣ такъ недавно были балъ, живыя картины, музыка и пѣніе. Теперь въ переднемъ углу этого зала, декорированнаго тропическими растеніями, за которыми виднѣлись бѣлыя простыни, закрывавшія десятки простѣночныхъ зеркалъ, стоялъ черный катафалкъ, и на немъ лежала неподвижно какая-то вытянувшаяся женская фигура съ сѣдыми волосами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ, съ изжелта-блѣднымъ лицомъ безъ бровей. Это была ma tante, вдругъ состарѣвшаяся въ день смерти лѣтъ на десять и даже болѣе. Пришли священпики, пѣвчіе, наѣхали чиновные и вліятельные знакомые на панихиду. Потомъ, въ домъ, гдѣ уже производился грабежъ дворовыми людьми, наѣхали наслѣдники ma tante и выгнали на улицу «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу». Оставшись на улицѣ, несчастная глухонѣмая «Ma пренсессъ» чуть не погибла съ голоду, попала въ нищенскій комитетъ, откуда, потомъ, ее пристроили въ городскую богадѣльню, а «Монъ бижу», развратничая и пьянствуя напропалую, мало-по-малу, докутился до бѣлой горячки и, наконецъ, умеръ въ больницѣ… Меня въ это время новые опекуны сбыли съ рукъ на полный пансіонъ къ какой-то желавшей подкормиться на счетъ осиротѣлыхъ дѣтей нѣмкѣ, у которой жило очень много пансіонеровъ и готовилось очень мало кушаній…
Sic transit gloria mundi!..