I
День и ночь
— Ваше имя? — бойко спросила тоненькая девочка, налетев со своей подругой на Мурочку.
— Тропинина.
— Гм… значит, будем сидеть рядом в дневнике.
Мурочка ничего не понимала. Что значить: сидеть рядом в дневнике?
Девочка рассмеялась ей в лицо. Круто повернув, подруги умчались из класса.
От шума и гама у Мурочки болела и кружилась голова.
Ей казалось, что она сама стала другая, чужая. Растерянная до крайности, она уже не могла понять самой простой вещи. Она не думала, не соображала; она как будто потеряла все свои старые, привычные чувства. Старое все ухнуло, ушло куда-то в туман. Теперь была уже не прежняя Мурочка, живая, вспыльчивая, со своими простыми, давно известными симпатиями и желаниями, а какая-то дикая, поглупевшая, ничего не соображавшая, робкая и тупая девочка.
Она ни о чем не думала, когда стояла или ходила среди задорной, шумной толпы, где так звонко целовались, так звонко смеялись, где шалостям не было конца и не было конца болтовне.
Не глупо ли, — ей казалось, что все девочки на одно лицо, и она не различала даже ближайших своих соседок! Правда, все были одеты одинаково, в коричневые платья с черными шерстяными передниками, и все были гладко при чесаны, и все смеялись и шумели.
Второй класс уже решил: новенькая совершенная деревяшка, пень какой-то!
Кто-то даже крикнул:
— Тупицына! ваше дежурство нынче.
Все обернулись в её сторону, а Мурочка покраснела как рак.
Даже в голову ей не пришло сказать, что она не Тупицына.
Она покорно пошла вытирать доску, потом металась по коридору и искала сторожа, чтобы спросить у него мелу, и уже шел урок, когда она явилась в класс. Учительница географии, Евгения Савишна, которую девочки звали «бабушкой», несмотря на то, что она была совсем молодая, сделала замечание Мурочке, что мел должен быть приготовлен заранее.
Она села на скамейку, вся красная от стыда, и не была в состоянии слушать.
Куда девался задор Мурочки, с каким она боролась за свои права дома в прежние времена? Здесь она обратилась в совершенную трусиху. Она боялась и девочек-насмешниц, которые потихоньку дергали ее за косу и ста вили непонятные вопросы, боялась учителей и начальницы, которая так громко говорила, и восьмиклассницы в сером платье (она была в их классе надзирательницей), и даже сторожа Лаврентия, старого солдата с щетинистыми, грозными усами.
Она вся точно онемела, окаменела внутри, и машинально делала то, что ей приказывали; сидела и слушала уроки, бродила одна по коридору, ходила в общежитие и там обедала и готовила уроки; и даже говорила что-то, если с нею разговаривали и спрашивали, кто она такая и откуда.
А между тем экзамен сошел как нельзя лучше, и ее приняли во второй класс.
Мурочка сидит в большом, выбеленном известкою классе, на третьей скамейке у окна; и усердно слушает уроки. Нелепый страх преследует ее; а что, если она не поймет?.. Душа замирает.
Но, слава-Богу, учителя и учительницы объясняют так просто и подробно, и не вызывают её, и она понемногу успокаивается.
Неприятно только то, что её соседка Егорова, девочка курносая и противная, немилосердно толкает ее во время писания, и у Мурочки в тетрадях повсюду сидят чернильные пятна, а от буквы иногда перо вдруг размахнется вверх или вниз, непонятно для чего. Мурочка боялась сказать Егоровой, чтобы она не толкала, и сама жалась от неё в сторону, так что под конец сидела на самом кончике скамьи.
И тут случилось несчастье, которое еще больше опозорило ее в глазах класса. Она среди урока чистописания, когда была такая тишина, что слышался только скрип перьев, вдруг полетела с места и растянулась на полу. Дружный смех раздался в классе, сам учитель старичок рассмеялся, и Мурочка, до слез смущенная, с разбитым коленом, не смея поднять глаз, опять уселась на кончик парты.
Самое страшное был урок русского языка, которого Мурочка никогда в жизни не забудет.
Ее только что привели в гимназию, и отец, в пустом коридоре, при стороже Лаврентии, крепко обнял ее, много раз целовал ее в дрожащие губы, перекрестил и простился, наконец, до будущего года, до лета…
Она села, вся потрясенная разлукою, на указанное место, и тотчас вошел учитель, размашисто подошел к кафедре, поклонился, сел и стал раздавать диктовки. И сердился же он, Боже мой, до чего сердился! Покраснел даже, и только слышно было: «Егорова — двойка, Величко Анна — двойка, Красовская — двойка»…
Девочки с двойками плакали, а класс присмирел, точно цыплята перед грозой. Жутко было Мурочке слушать, как учитель сердился, подзывал учениц к большой черной доске и приказывал писать ошибки.
В большую перемену гимназистки обступили новенькую и пробовали знакомиться. Мурочка отвечала бестолково, невпопад, и ее бросили. Общежитие было в двухэтажном флигеле, в глубине большого двора. Внизу находилась кухня и жили служители, наверху помещались гимназистки. Нужно было надеть пальто и калоши и пройти по тротуару через двор. Во дворе росли три огромных дерева: два у забора, а одно, самое большое и старое, как раз посередине. Теперь деревья были голы и на одном из них красовались растрепанные вороньи гнезда. После классов живущие только бежали в общежитие и тотчас принимались за игры, пока мадам Шарпантье не поведет гулять.
Любимою игрой была игра в мяч. В первый раз в жизни Мурочка увидела большие казенные комнаты, выбеленные известкою, пустые, без всяких украшений. На подоконниках не стояло ни единого растения. Все было пусто и голо. В общежитии было шесть спален для учениц и огромная столовая, где по вечерам все собирались готовить уроки. Тут же стоял старинный рояль. В спальнях стояли рядами железные кровати, все покрытые одинаковыми казенными одеялами, из серой байки с красною каймой. Мурочку поместили в углу, в большой комнате, где спало шесть человек. Кровати стояли по три в ряд. Ни коврика ни картин. Только у каждой кровати был шкапчик, а под окнами, у свободной стены, стоял простой крашеный стол и стулья.
Мадам Шарпантье указала Мурочке её место и велела ей сейчас же убрать принесенные из дому вещи в шкапчик.
— Я буду следить, аккуратно ли вы держите свой шкап, — сказала она ей по-французски.
Когда Мурочка в первый раз легла спать на холодную жесткую постель и увидела, как другие девочки нырнули поскорее под одеяла (в комнате было свежо), и потом смотрела на эти чужие головы на подушках, ей показалось, что она никогда не заснет здесь.
Но она тут же уснула, утомленная тем, что ей пришлось пережить в этот день. И сон унес ее на золотых, сияющих крылах в далекое прошлое и радужными видениями усыпил её тоску.
Ей грезилось, что ми лая няня играет с нею в старой детской, няня пряталась за печкою, и Мурочка смеялась и бегала так шибко, так шибко, что сердце стучало; и постоянно ее догонял кто-то, — сначала Гриша, кажется, а потом нянин племянничек Федя в красной рубашке и новой жилетке…
Утром надо было вставать по звонку еще до свету, в темноте, при сонном свете ламп. Надо было бежать в коридор умываться, и тут девочки шалили, брызгали из кранов ледяной водою, ссорились из-за очереди и смеялись. Холодно и жутко было утром в коридоре. На конце его горела маленькая лампа, но эта лампа плохо освещала его. Хотелось спать, потому что было еще так рано: семь часов, и едва только рассветало…
А по вечерам, ложась спать, девочки в рубашках и юбках танцевали между кроватями танец диких или щекотали друг друга, и тут было много визгу и хохота, и аханья, и оханья, или бросались подушками и воевали трое против двоих, потому что новенькая не принимала участия в игре. Но чуть заслышат шаги мадам Шарпантье, все юркнут в постели и притворятся спящими.
Мурочку оставляли в покое. Она лежала, отвернувшись к стене. Когда Степанида приходила тушить лампу, она все еще не спала. Она думала о своих, об отце, о прощаньи с ним, о его прежних редких ласках, думала о Нике, и сердце её переполнялось скорбью. И когда все заснут и перестанут шептаться, хихикать и рассказывать друг другу свои тайны, Мурочка сбрасывала с себя одеяло, становилась на колени на своей постели, и, уткнувшись лицом в подушки, плакала горючими слезами и молилась: «Господи, Господи!..»
Наплачется, намолится и заснет от усталости тела и души.