Пропахший болотной гнилью, плоский, недвижимый туман выстилался над Нессой. Доброполов окунулся в него, как в холодную воду, полз, осторожно передвигая ноги. За ним неслышно скользил связной Володя. Немцы, выпустившие недавно несколько тяжелых мин, не стреляли. Тишина ночи нарушалась только сонным бормотаньем лягушек. Берег казался безлюдным, но Доброполов слышал дыхание своих людей; ему казалось даже, что он чувствует запах их пота. За каждым кустиком, в каждом наскоро вырытом окопе притаились бойцы. Он натыкался на них в темноте, и они, желая показать, что узнали своего командира, произносили еле слышным топотом: «товарищ старший лейтенант…»
Над рекой, там и сям, безмолвно вспыхивали ракеты, горели ровным предостерегающим светом. Где-то далеко, за лесами, на вражеской стороне поднималось красное, как кровь, зарево. В нем растворялся блекнущий предрассветный свет звезд.
Доброполов дополз до наспех вырытого ротного командного пункта, который был в пятидесяти шагах от разрушенного домика, почти у самого берега. Возле укрытия он заметил приникшую к замаскированной кустарником насыпи долговязую фигуру Евсея Пуговкина. Можно было подумать, что спит, но нагнувшись к нему, Доброполов увидел строгий блеск глаз, нацеленный в сторону врага автомат.
Доброполов опустился под навес укрытия. На правой щеке его теплилось ощущение поцелуя Аксиньи Ивановны, сердце билось легко и радостно. Не в силах больше сдерживать любопытства, он вынул из полевой сумки узелок, нажал кнопку фонарика. Он хотел уже развязать пестренький, расшитый голубыми узорами платок, но в этот миг послышались чьи-то шаги. «Скажут еще — перед боем пустяками занимается командир», — смущенно подумал он и, торопливо взглянув на ручные часы, которые показывали без пяти минут два, быстро сунул узелок обратно в сумку, вышел из укрытия. Перед ним стоял Валентин Бойко.
— Саперы уже на том берегу, — прошептал он. — Работают ловко.
— Помимо Ветрова никто не ранен? — спросил Доброполов.
— Никто, товарищ старший лейтенант.
— Вот и хорошо… Совсем хорошо, — сказал Доброполов, удивляясь мягкости своего голоса и глядел в ту сторону, откуда должна была взвиться зеленая ракета — сигнал к переправе.
— Вы идете первым, Бойко. Понимаете — первым… Забейте еще один гол в фашистские ворота, — шепнул он и пожал руку лейтенанта. — Желаю успеха!
Бойко исчез.
«Что же это такое там в узелке? Что такое они с бабкой могли мне подарить», — беспокойно думал он. — «Погляжу утром, как управлюсь с фрицами… Но как она похожа на мою Иринку… Эх, брат Доброполов, не ко времени развлекаешься… Размяк совсем, агроном», — упрекнул он себя.
Вдруг зеленое сияние вспыхнуло над ближайшей высотой — вправо от усадьбы, и в ту же секунду Доброполов увидел, как от насыпи неслышно отделилась фигура Евсея Пуговкина. По всему берегу словно пронесся легкий шорох ветра.
И все вокруг сразу преобразилось, стало необыкновенным, значительным — и начавшее светлеть небо, и белый предутренний туман, и запахи болотных трав, и каждый самый незначительный звук.
— Пойдем, Володя, и мы, — прошептал Доброполов связному.
— Возьмите свой автомат, — сказал Богатов… И они тронулись в опасный путь. За ними неотступно следовали связные всех трех взводов.
Туман над Нессой сгущался. Он подымался не выше полутора-двух метров над землей, и людям, встававшим во весь рост, едва накрывал голову. Такие низкие туманы часто залегают ночами в лесистых болотных местах и как бы созданы самой природой для скрытных передвижений.
Ширина Нессы на участке Доброполова едва достигала тридцати метров, за нею следовала полоса болот шириной в километр, а дальше круто поднималась покрытая редким орешником высота…
Немцы все еще, повидимому, не ждали переправы именно здесь, через топкое болото, отделявшее Нессу от высоты. Их внимание было направлено туда, где горбился взорванный ими мост, и большак, разрезавший лес надвое, вел к старинному маленькому городку со множеством церквей. Этот городок лежал за высотой, которую предстояло взять Доброполову.
При всем старании он не мог руководить переправой так, как ему хотелось. Нельзя было присутствовать сразу во всех местах, в тумане и темноте видеть движение всех сразу. Да в этом и не было необходимости. Как только колесики военной машины пришли в движение, люди, охваченные единым стремлением, рванулись вперед и Доброполову оставалось только направлять этот могучий поток.
Но это был не слепой поток. В нем сливались воедино множество усилии и воль, устремленных к одной цели. Люди были разные — одни ловчее, проворнее, смелее, опытнее в науке войны, другие — менее сильны и ловки, менее решительны и храбры, но те и другие неудержимо двигались вперед.
Теперь уже воля высшего командования перелилась в младших командиров — этих первых и важнейших мастеров боя, подлинных тружеников войны со скромными лычками на погонах. От них теперь зависело, точно ли в назначенный срок придет та или иная группа бойцов к своему месту и сумеет ли она стать силой, способной нанести удар.
Колесики механизма вертелись… И всем хотелось, чтобы они вертелись как можно быстрее, без заминок — в полной тишине и чтобы это движение как можно дольше не было замечено противником.
Как бы в ответ на это желание Доброполова и всех бойцов, снова кто-то невидимый и мудрый нажал на рычаг военной машины.
Тяжелый грохотом наполнилась ночь и в грохоте этом потонули нечаянные всплески реки, дыхание людей, шелест и треск раздвигаемого камыша и боярышника. Орудия и минометы били на участке взорванного моста, все еще приковывая внимание немцев к ложной переправе и отвлекая их от настоящей…
Редеющий с каждой минутой мрак короткой июльской ночи вспыхивал сухим, злым светом.
Бревенчатый плотик, на котором тесной кучкой сгрудились десять человек, в том числе шесть пулеметчиков из взвода Бойко, страшно медленно, как казалось Доброполову, пересекал Нессу в наиболее широкой ее части. Сжимая автомат, Доброполов сидел на корточках, напряженно всматриваясь в выступающий из тумана противоположный берег. Грузный «Максим» стоял на плоту в полной готовности со вложенной в медную пасть лентой. Бойцы теснились возле ротного командира со всех сторон, — на правое плечо давил неуклюжий угрюмый Сыромятных, слева прижимался, чтобы не свалиться в воду Евсей Пуговкин. Связной Володя плыл рядом, одной рукой придерживаясь за плот, а другой держа над головой автомат.
И всюду, куда ни бросал взгляды Доброполов, он видел плывущих в тумане и идущих вброд по самое горло в воде людей. Некоторые перебирались по связкам из тонких жердей, другие плыли, сидя верхом на досках. Несмотря на орудийный гром, можно было уловить обычное бормотанье воды, хриплое дыхание, вырывавшееся из десятков грудей. Вдруг орудия справа умолкли и тотчас же загремели слева, но реже и глуше. Это напомнило Доброполову известную веселую игру. Немцы оказались в роли человека с завязанными глазами, вынужденного ловить ускользающего противника по звуку. Высокий камыш противоположенного берега уже потрескивал под натиском переправившихся людей. На досчатых плотиках, корытообразных лодках и просто на плечах они перетаскивали плоские ящики с минами, коробки с патронами и автоматными дисками.
Затянутое легким туманом небо светлело, и позади, на востоке, уже окрашивалось мутным багрянцем. Ракеты, повисшие над речкой и болотом, с каждой минутой горели все бледнее и казались ненужными перед всесильным светом наступающего утра.
Плотик уткнулся в густой камыш. Доброполов слез осторожно, стараясь не замочить автомата. Холодная вязкая жижа охватила его до пояс, стянула словно железный обруч. Лекарственный запах какой-то неизвестной болотной травы щекотал ноздри.
Пулеметчики сняли с плотика станковый пулемет, понесли вперед, прямо через камыш. Вся рота уже была на этом берегу. Внезапно к глухому рокоту орудий, стрелявших где-то слева, присоединилась, точно новая басовая партия в огромном оркестре, артиллерия, призванная прикрывать штурмующую пехоту. Артиллерийская подготовка началась, и сразу все, что происходило до нее, померкло.
Доброполов уже не думал ни о чем, кроме одного — за время этой огневой бури успеть пройти болото, и как можно ближе подобраться к окопам немцев. Он хотел подать какой-то сигнал, что-то крикнуть, но в этом уже не было нужды. Бойко, Пуговкин, Сыромятных и вся рота кинулись напролом, через камыш. И он тоже бросился вперед. Ноги его проваливались в противную болотную слизь. Расщепленные будылья камыша хлестали по лицу, рвали шаровары, впивались в тело кинжальными остриями.
Подняв автомат, задыхаясь, обливаясь потом, Доброполов лез вперед, то опускаясь в воду до пояса, то выбираясь из нее на скользкие и зыбкие кочки и снова погружаясь в темные хлюпающие провалы. Вдруг он вспомнил:
«Табак! — Чорт возьми, кисет с табаком он-то забыл вынуть из кармана. Теперь намок он, и нечего будет покурить там, после всего этого…».
— Володя! — с досадой крикнул он прыгавшему рядом с ним с кочки на кочку связному. — Кисет-то у меня промок…
Володя что-то ответил, но Доброполов не расслышал. Казалось, сотни громадных молотов били по огромной наковальне. От звенящих ударов поеживалась и кряхтела земля, вздрагивал и потрескивал воздух. Быстро взмывающий и сразу обрывающийся мощный шум примешивался к общей канонаде, словно из огромных котлов разом выпускали большое количество пара. Это завели свою грозную песню «Катюши», расставленные где-то позади. Их залпы сопровождались желтыми зловещими сполохами. Сотни раскаленных добела стрел вылетали из-за холма и неслись на запад, образуя огненный полосатый свод…
Выстрелы и грохот разрывов, доносившихся со стороны вражеского переднего края, слились воедино. Сквозь низкий редеющий туман была видна поднявшаяся над высотой сине-багровая стена пыли, пламени и дыма…
— Свят, свят, свят… — услышал Доброполов рядом с собой чей-то хриплый голос. — Разрази его, аспида… Не дай ему подняться, ныне и присно и во веки веков… Матушка артиллерия… Наддай!.. Жарни еще!.. Так его!.. Так!.. — приговаривал Пуговкин. Длинноногий и сутулый, в короткой шинели, поседевшей от росы, он напоминал журавля, шагающего по болоту.
Дыханье смерти уже витало где-то близко. Пока смерть разгуливала над передним краем немцев и пожинала там свою обильную жатву, пока клокотал огонь русских орудий и неприятель не смел высунуться из окопов, Доброполов спешил как можно больше отхватить у него этого невылазного жидкого месива, кишащего всякой болотной тварью.
Но вот болото кончилось, и люди с облегчением выбрались на узкую твердую полоску ровной, как стол, сухой поймы. Каждый вынес на себе не менее пуда грязи, стекавшей с шинелей и сапог, как кисель, все были черны, как дьяволы. Но огорчаться этим никому не пришлось, да и не было времени. Лишь один Пуговкин отвел душу облегчающим матерком, с ожесточением сплюнул:
— Вот уж фрицы никогда бы сюда не полезли… Ни в жизнь…
Залегший рядом Сыромятных согласился:
— Что и говорить, немчура — сволочь аккуратная: воевать любит в белых рукавичках…
Стена разрывов все еще колыхалась впереди. Туман ходил над поймой волнами, смешиваясь с едким косматым дымом. Воздух над головами шипел и взвизгивал, а небо румянилось все ярче, как будто широкий занавес поднимался над землей…
Доброполов лежал в промоине с сырым кочковатым дном. Сердце его билось неровно — трудными мучительными толчками. Из горла вырывался отрывистый хрип. От ног до самой груди подбирался ознобный холодок. Брюки, разорванные на коленях, и даже гимнастерка были мокры, облеплены липким илом.
«Заметили ли немцы мою роту?.. А солнце еще не всходило… И буду ли я жить, когда оно взойдет?» — вспыхивали бессвязные мысли.
Орудия продолжали греметь. Доброполов осмотрел в бинокль пойму, выступающий из тумана холм, поросший редким орешником, зияющий многочисленными воронками, точно рваными ранами.
Там, на этом холме, были немцы. Чуть заметно выступала желтая глинистая полоска их окопов. А ниже, меж кустов, обязательно притаился какой-нибудь дзот. Русские снаряды пока приглушили его, если не расковыряли совсем; он молчит, но в нем сидит, зажав уши, чтобы не оглохнуть от разрывов, насмерть перепуганный немец… Он считает пока благоразумным не подходить к амбразуре, но как только смолкнет артподготовка, он судорожно схватится за рукоятку пулемета и будет строчить до беспамятства, пока удачно брошенная в дзот граната не размозжит его тупую башку…
Доброполов так ясно представил себе немецкого пулеметчика, что в горле его сразу же сгустился едкий обжигающе комок.
Он перевел взгляд на связного Володю. Ему нравился этот пухлощекий мальчик — скромный, тихий, дисциплинированный. В часы затишья Володя всегда занимался каким-нибудь детским делом; что-нибудь мастерил, выстругивал из дерева просто так, ради забавы. И свой автомат он любил по-детски, не как солдат, строго относящийся к своему оружию… Он часто собирал и разбирал его и всегда с наивно-изумленным видом… В селах к нему приставали какие-то бездомные собачонки, пузатые шарообразные щенки бежали к нему, признательно помахивая хвостиками. Котят и щенков Володя даже заносил в окопы, то они жили с ним недолго — до первого выстрела, потом убегали…
Доброполов представил себе, как пулеметная очередь немца прошивает Володю и невольно закрыл глаза… «Пошлю его за чем-нибудь в тыл, пусть не толкается тут», — решил Доброполов.
Володя, словно почувствовал на себе его взгляд, — оглянулся, улыбнулся по-детски застенчиво и смущенно.
Нет, Володя не был солдатом, хотя уже не раз ходил под огонь и даже хвастал, что однажды скосил из автомата троих немцев. Доброполов ему не верил. Володя не был Пуговкиным, опытным и ловким солдатом с повадками старого лесного охотника; ничего не было в нем и от угрюмого Сыромятных, о его тяжелой злобой к врагу, и от хозяйственно-расчетливого колхозного бригадира Ветрова, который страшно скупился на патроны и расходовал пулеметную ленту только при острой необходимости.
Глядя на Володю Богатова, Доброполов почему-то вспомнил вчерашний разговор с Бойко о ценности жизни, о тех, кто остался в усадьбе — о Митяшке и его матери, подарившей ему этот неожиданный поцелуй, — самый значительный поцелуй за всю жизнь. Этот поцелуй простой, малознакомой женщины оставил в душе Доброполова какую-то неясную радость, словно обнажил глубокий смысл всего происходящего в это утро… Все вокруг Доброполова приобрело остро разящую значительность и неповторимость. Он почувствовал, что жизнь и смерть сходятся в это утро как-бы вплотную, готовые к грозному, непримиримому поединку. Кустики травы с серебряным налетом росы, рассеивающиеся хлопья тумана, розовое небо, грибной запах земли — все это было не такое, как всегда, в прежних сражениях…
Каждый клочок земли, каждая травинка, казалось, кричали Доброполову:
— Смотри, человек: тому, что вокруг тебя, нет цены. Это жизнь! Все это принадлежит тебе. Ты — в нас и мы — в тебе. Держись за нас крепче. Убей смерть, убей — и живи!
Снаряды все еще проносились над головами, и вихри разрывов взвивались к небу. Лежал, согнувшись вдвое, точно готовый к прыжку, Евсей Пуговкин, за ним, боком припав к земле, — ефрейтор Сыромятных, далее — еще несколько бойцов из взвода Бойко. Сам Бойко горбился в свежей неглубокой воронке. Вот он повернул молодцеватое, чуть побледневшее лицо, махнул рукой. Доброполов в ответ показал левой рукой во вражескую сторону, а правой, сжатой в кулак, энергично взмахнул три раза, как-бы вбивая в землю невидимый кол…
По свистку Доброполова рота проползла еще шагов двадцать, придвинулась вплотную к разрывам. Ударил последний орудийный выстрел — и такая свалилась на землю мгновенная тишина, что Доброполов чуть не вскрикнул от неожиданности. Артиллерийская подготовка закончилась. Все бойцы и сам Доброполов продолжали лежать, не двигаясь. Внезапная тишина как-бы прижала всех к земле. Это был момент начала атаки — всего несколько мгновений, когда самые бесстрашные люди чувствуют мучительную нерешительность…
На какую-то долю секунды Доброполов ощутил во всем теле противную слабость, но тут-же преодолел ее и, стиснув зубы, вскочил, свистнул в свой свисток, широко взмахнул рукой. Первым поднялся Бойко, за ним — Пуговкин и Сыромятных. Потом, медленно, точно земля не отпускала их, стали вставать остальные бойцы и, зачем-то оглядываясь назад, сутулясь и пригибаясь, тяжело побежали вперед…
И снова Доброполов подумал, что жизнь и смерть сходятся в решительной схватке. Бежал Сыромятных, прыгая через рыхлые, черные воронки, опустив голубовато-поблескивающий штык, рядом с ним семенил коротконогий маленький пехотинец в мокрой шинели. Бежал Пуговкин, и Доброполов видел его угловатую спину, мелькающие каблуки облепленных грязью сапог.
Пологий скат высоты, поросший редким орешником, был залит розовым сиянием разгорающегося утра. Всходило солнце, и первые его лучи озарили весь пышно-зеленый холм. На землю хлынула такая величественная, все охватывающая волна света, что Доброполов невольно зажмурился. Ему захотелось остановиться, осмотреться, побольше вдохнуть воздуха…
Свистящая струя свинца смяла это желание. Она забила сначала откуда-то слева, потом справа, потом обе они скрестились низко над землей, как невидимые острые мечи. К пулеметам присоединился сухой стрекот автоматов, льющих смертельный ливень прямо в лоб атакующим.
Многослойный однообразный свист стлался над травой. Пули срезали, как бритвой, кусты полыни, двухцветные гроздья «Иван да Марьи», щелкали по ветвям орешника. Точно знойный ветерок ходил по полю…
Доброполов полз от одной воронки к другой, от куста к кусту, по высокой густой траве, такой мокрой от росы, что в ней можно было купаться, рядом с ним по-пластунски полз Володя. Побледневшее юное лицо его выражала все то же детское доверчивое недоумение…
Доброполов остановился, знаком поманил его… «Нет, сегодня я его не возьму с собой, отошлю в тыл», — подумал он. Он чувствовал себя так, будто кого-то обманывал в чем-то, или хотел украсть эту чистую ребячью улыбку — это напоминание о себе самом, жадно желающем сохранить свою жизнь…
Он достал из сумки карандаш, книжку донесений и стал быстро писать. Рука его дрожала, выводя какие-то каракули…
Володя смотрел на командира готовностью выполнить любое, самое опасное поручение.
Доброполов протянул связному донесение, строго приказал:
— В штаб батальона… Немедленно…
Володя не двигался, умоляюще смотрел на Доброполова.
— Опять без меня пойдете в атаку, товарищ старший лейтенант, — обиженно проговорил он.
— Не разговаривать… Выполняй приказание, — грубо крикнул Доброполов и махнул рукой.
— Есть итти в штаб батальона, — покорно ответил Володя и исчез в траве…
Доброполов посмотрел ему вслед так, как смотрел бы на своего единственного сына…