Сегодня въ деревнѣ было еще веселѣе, чѣмъ въ предъидущіе дни, хотя въ тѣ дни былъ настоящій праздникъ. Сегодня же праздникъ молодежи: холостые парни угощаютъ всѣхъ, но угощаютъ не на собственный свой счетъ; у нихъ самихъ бѣдняковъ ничего нѣтъ, а что было, такъ и то они прогуляли. Сегодня они угощаютъ другъ друга на счетъ зажиточныхъ крестьянъ, которые обязаны волей или неволей доставлять «парнямъ» все необходимое, т. е. вдоволь кушаньевъ и напитковъ.
Волей или неволей, потому что угощеніе парней древній обычай, и никто не можетъ отказаться отъ его исполненія. Ему подчиняется даже самый скупой изъ крестьянъ, хотя въ душѣ скряга и называетъ это глупой забавой. А забава эта состоитъ вотъ въ чемъ:
Въ обѣденное время выходятъ парни изъ шинка: впереди идутъ «сборщики», остальные за ними. Сборщики, въ которые обыкновенно выбираютъ самыхъ разбитныхъ парней, – такъ замаскировались, что ихъ трудно узнать. У каждаго черезъ плечо перекинутъ большой мѣшокъ. Съ музыкой и пѣснями идутъ они по деревнѣ, отъ одного зажиточнаго крестьянина къ другому и направляются прямо въ комнату, гдѣ семья сидитъ за обѣдомъ; иногда обѣдъ уже конченъ, но вездѣ непременно что-нибудь оставлено для гостей. Тутъ лежатъ свѣжіе хлѣбы, колбасы, тамъ порядочный кусокъ ветчины, иногда даже цѣлый окорокъ; а рядомъ поставлена большая бутылка съ водкой; все это хорошая добыча для парней, и они, безъ дальнихъ разговоровъ, кладутъ ее въ мѣшки, благодарятъ хозяевъ и отправляются «собирать» далѣе, пока не обойдутъ всю деревню и, нагруженные своими сокровищами, снова не подойдутъ къ шинку; тутъ начинается пиръ, танцы и пѣніе и продолжаются вплоть до разсвѣта.
Былъ полдень; свѣтлый, солнечный, осенній полдень; лучшаго парни не могли желать для своего праздника. Въ шинкѣ были открыты всѣ окна, и изъ нихъ раздавались говоръ, пѣніе и веселые возгласы. Передъ шинкомъ собрались деревенскія дѣти и, въ ожиданіи предстоящаго зрелища, тоже шумѣли въ запуски съ двумя большими собаками, сидѣвшими передъ телѣжкой стараго Клауса, который только-что воротился домой. Не въ добрый часъ онъ воротился! Кому теперь досугъ заняться его товарами? Даже краснощекія дѣвушки, стоявшія подъ-ручку другъ съ дружкой, и тѣ смотрѣли въ окна, хихикая и визжа, когда какой-нибудь парень показывался у окна, манилъ ихъ бутылкой и кричалъ имъ что-то, чего за шумомъ нельзя было разобрать.
– Отчего это, – сказала одна, – они такъ долго не выходятъ сегодня?
– Сегодня особая статья, – сказала другая, – братъ говорилъ.
– Что онъ тебѣ говорилъ? – закричало шесть голосовъ вмѣстѣ.
– Я не могу этого сказать, – вскричала Катерина, – право не могу, оставьте меня въ покоѣ!
– Да она должно быть ничего не знаетъ, – перебила первая. Дѣвушки засмѣялись.
– Вотъ какъ! Я ничего не знаю? – перебила Катерина; – какъ бы не такъ! Теперь я могу сказать; все равно, они сейчасъ выйдутъ. Гансъ воротился изъ полка.
– Долговязый Гансъ? Гансъ Шлагтодтъ? Сорви голова? – кричали всѣ вмѣстѣ. – Быть не можетъ! Когда? Гдѣ-жъ онъ скрывался до сихъ поръ?
– Оставьте меня! говорю вамъ, – кричала Катерина, – вы изорвете мнѣ платье. Онъ пришелъ вчера вечеромъ, когда староста ужъ распустилъ всѣхъ съ работы, и немногихъ засталъ въ шинкѣ, только брата, да еще кое-кого. Они тотчасъ же порѣшили, что Гансъ будетъ сборщикомъ сегодня, и онъ хочетъ устроить какую-то штуку, а какую, не знаю. Да вотъ и они!
Музыканты спустились съ крыльца и играли раздирающій уши маршъ. Сзади ихъ, въ растворенныхъ дверяхъ, показались три странныя фигуры.
Одна изъ нихъ была одѣта въ сѣрое платье, стянутое широкимъ поясомъ. На головѣ былъ сѣрый парикъ изъ козьей шерсти, а всклокоченная борода изъ такой же шерсти падала на грудь. Фигура эта должна была изображать домоваго, но еще лучше могла бы представлять польскаго жида; другая личность, по правую сторону, была одѣта точно также, только парикъ и борода были изъ стружекъ, что, вмѣстѣ съ топоромъ за поясомъ, означало дровосѣка или угольщика.
Среди этихъ двухъ фигуръ выступала третья, съ огромнымъ чепцомъ на головѣ и въ коротенькой женской на плечахъ накидкѣ, какія носятъ въ той стране. Кроме того, на этой фигуре была надета женская юбка или скорее нѣсколько юбокъ: повидимому пришлось ихъ сшить двѣ или три вмѣстѣ, чтобы прикрыть необыкновенно длинныя ноги. Эта фигура была гораздо выше своихъ товарищей, хотя и они были рослые парни; ея громадный ростъ еще увеличивался отъ женскаго платья и производилъ до крайности смѣшное впечатлѣніе.
Не удивительно, что маленькія деревенскія дети съ воемъ побѣжали прочь, а тѣ, которыя были побольше, закричали, какъ сумасшедшіе. Собаки Клауса стали рваться изъ своей упряжи, стараясь схватить чудовище и яростно лая, между тѣмъ какъ самъ Клаусъ сердито ворчалъ на нихъ. Стая гусей съ громкимъ крикомъ поднялась и опустилась на ручей, протекавшій по другую сторону деревенской улицы; дѣвушки завизжали, парни, шедшіе за «сборщиками», загикали, музыканты заиграли на трубахъ и флейтахъ – произошелъ такой адскій шумъ, что все жители сосѣднихъ домовъ побѣжали къ дверямъ и окнамъ, чтобъ посмотреть на проходившую процессію.
Она потянулась по деревенской улицѣ; но не смотря на старанія каждаго изъ парней привлечь на себя вниманіе крикомъ, гикомъ и размахиванімъ шапки, не смотря на смѣшные прыжки человѣка съ козлиной бородой и важную осанку его товарища съ бородой изъ стружекъ, – всеобщій интересъ сосредоточивался на великане въ женскомъ платьѣ; и надо отдать ему справедливость, онъ отлично исполнялъ свою роль. То шелъ онъ маленькими шажками, какъ деревенская дѣвушка, которой не хочется запачкать своихъ праздничныхъ башмаковъ на грязной дорогѣ, то выступалъ гордо, обмахиваясь вѣеромъ и жеманясь, какъ городская дама, посылая направо и налѣво нѣжные поцѣлуи дѣвушкамъ, то вдругъ принималъ степенный видъ, будто шелъ въ церковь, а когда на пути попадалась канавка, онъ жеманно большимъ и указательнымъ пальцами приподнималъ платье спереди и показывалъ длинныя ноги, одѣтыя въ солдатскія панталоны.
– Все тотъ-же! – сказалъ, стоя передъ дверью и засунувъ, по обыкновенію, руки въ карманы, булочникъ Гейнцъ своему сосѣду купцу Вейземейеру, котораго шумъ тоже привлекъ изъ-за прилавка.
– Да, все тотъ-же, – отвѣчалъ г-нъ Вейземейеръ, маленькій, худенькій человѣкъ, – все тотъ-же весельчакъ, тотъ-же весельчакъ!
Но г. Вейземейеръ сказалъ это вовсе не веселымъ голосомъ, во-первыхъ, потому что былъ вообще меланхолическаго темперамента, а во-вторыхъ, ему вдругъ показалось, что Гансъ одинъ можетъ съѣсть всѣ прекрасныя вещи, стоявшія на столѣ и предназначенныя для «сборщиковъ».
– Они зайдутъ прежде всѣхъ къ вамъ, сосѣдъ, – сказалъ булочникъ.
– Да, да, вѣроятно, – сказалъ г. Вейземейеръ.
Дѣйствительно, процессія переходила черезъ ручей по узенькому мостику прямо къ дому г. Вейземейера. Поднялся страшный крикъ и гамъ, когда Гансъ, вмѣсто того, чтобъ идти по мосту, однимъ прыжкомъ перескочилъ черезъ ручей, причемъ женское его одѣяніе далеко развевалось по вѣтру – и очутился около г. Вейземейера, который въ ужасѣ отступилъ на нѣсколько шаговъ. Булочникъ же между тѣмъ улыбнулся своими толстыми, покрытыми мукой, губами, и спросилъ:
– Еще чортъ не унесъ тебя, Гансъ?
Гансъ, вмѣсто отвѣта, сдѣлалъ низкій книксенъ и преобразилъ свое красивое лицо въ рожу самаго отъявленнаго ханжи.
– Ну, такъ когда же это будетъ, Гансъ? – сказалъ снова булочникъ.
– Тогда, когда вы станете печь самыя большія булки въ околодкѣ, – сказалъ Гансъ и присѣлъ еще ниже.
Булочникъ бросилъ на него злобный взглядъ, но тутъ подоспѣли другіе парни и всѣ направились въ домъ купца. Г. Вейземейеръ послѣдовалъ за сборщиками и съ кислой миной смотрѣлъ, потирая руки (желая этимъ выразить свое удовольствіе и гостепріимство), какъ парни укладывали въ мѣшки со стола провизію, которой было не особенно много.
– Ты останешься у насъ, Гансъ? – спросилъ г. Вейземейеръ.
– Не думаю, – возразилъ Гансъ, кладя въ мѣшокъ тощій окорокъ. – Свиньи здѣсь слишкомъ костлявы.
Съ этими словами грубіянъ перекинулъ свой мѣшокъ черезъ плечо и, выходя изъ дому, сдѣлалъ видъ, будто изнемогаетъ подъ тяжестью, что вызвало новый крикъ и смѣхъ со стороны собравшихся на улицѣ. Такъ отправились они опять по деревнѣ, изъ дому въ домъ. Толпа, сопровождавшая ихъ, увеличивалась и крикъ и смѣхъ становились все громче, а прыжки и штуки Ганса все забавнѣе. Когда всѣ думали, что запасъ его остроумія истощился, онъ вдругъ выкидывалъ новую штуку, еще смѣшнѣе прежнихъ.
Они обошли всю деревню и на возвратномъ пути уже почти дошли до шинка, какъ вдругъ одинъ изъ парней крикнулъ:
– Теперь пойдемъ къ школьному учителю!
– Да, да, къ школьному учителю! – закричали всѣ въ одинъ голосъ.
Школьный учитель, онъ же и кистеръ[1], Зельбицъ получилъ въ приданое за покойной женой клочокъ земли и самъ обработывалъ его, почему и можно было причислить его къ крестьянамъ. Каждый годъ сборщики посещали его наравнѣ съ другими обывателями; но Гансъ, бывшій сильно навеселѣ и, за минуту передъ тѣмъ, коноводъ веселой комнаніи, вдругъ затихъ и сказалъ серьезно:
– Я не пойду туда.
– Ты долженъ идти, долженъ! – кричали со всѣхъ сторонъ.
– Не хочу, – сказалъ Гансъ.
– Онъ боится розги учителя! – закричалъ какой-то острякъ.
– Боится своего опекуна! – сказалъ другой.
– Или черныхъ глазъ Греты! – прибавилъ третій.
Гансъ стоялъ, бросая такіе свирѣпые взгляды на дразнившихъ его, какъ будто ему хотѣлось поколотить ихъ; вдругъ онъ, однимъ взмахомъ, вскинулъ на плечи полный и тяжелый мѣшокъ, который было поставилъ передъ собой на землю и сказалъ сквозь зубы:
– Такъ вотъ какъ? Ну, пойдемте!
И съ новымъ шумомъ они повернули въ узкій переулокъ. Справа и слѣва передъ ними были два пруда – большой и маленькій, а за ними стояло еще нѣсколько домовъ. Первый былъ домъ школьнаго учителя. Далѣе позади его, въ сторонѣ отъ деревни, на холмѣ, была церковь, а вблизи ея – кладбище и домъ пастора, осѣненный высокими липами и тополями. Гансъ, на своихъ длинныхъ ногахъ, такъ быстро шелъ впереди, что другіе только рысью могли поспѣвать за нимъ. Это еще болѣе увеличивало всеобщую веселость.
Дочь школьнаго учителя Грета стояла въ саду, прислушиваясь къ шуму; но увидя приближавшуюся буйную толпу, она бросилась въ комнату, гдѣ еще стоялъ накрытый обѣденный столъ, а отецъ ея, сидя за другимъ столомъ у окна, съ важностью разлиневывалъ толстую книгу.
Школьный учитель былъ пожилой человѣкъ съ длиннымъ худымъ лицомъ, казавшимся еще длиннѣе отъ его лысой макушки. Его брови были всегда подняты, а углы беззубаго рта опущены, что придавало ему очень строгій и угрюмый видъ, особенно въ настоящую минуту, когда онъ, сердясь на непрошенныхъ посетителей, обратился къ дочери и закричалъ рѣзкимъ голосомъ:
– Такъ они все таки идутъ сюда? Тунеядцы, пьяницы!
– Да, батюшка, – робко возразила девушка. Она бросила боязливый взглядъ на столъ, и въ настоящую минуту ей еще тяжелѣе было смотрѣть на его бѣдное убранство; но она не осмѣлилась сдѣлать того, что хотѣла сначала, т. е. попросить отца прибавить еще что-нибудь, нѣсколько колбасъ или хлъбовъ. Она знала, что строгій отецъ этого не позволитъ.
– Тунеядцы, пьяницы! – повторилъ старикъ, всталъ, захлопнулъ книгу, заткнулъ перо за правое ухо и пошелъ къ двери, чтобы сразу унять пришедшихъ парней. Но если таково было намѣреніе старика, то онъ жестоко ошибся. Каждый изъ парней въ свое время не рѣдко чувствовалъ на своей спинѣ трость учителя и это воспоминаніе, вмѣстѣ съ строгою наружностью старика, сдерживало обыкновенно даже самыхъ дерзкихъ изъ нихъ; но сегодня, подъ предводительствомъ Ганса, они сильно раскутились и хотѣли доказать, что уже не боятся розги и умѣютъ вознаградить себя за свой прежній страхъ. Когда г. Зельбицъ появился на порогѣ, раздался оглушительный виватъ: да здравствуетъ господинъ школьный учитель и его дочка Грета! Стоявшіе сзади напирали на переднихъ, такъ что длиннаго Ганса и двухъ другихъ сборщиковъ вмѣстѣ съ полдюжиною парней почти силой втолкнули въ сѣни, а изъ сѣней въ комнату, куда отступилъ поблѣднѣвшій г. Зельбицъ. Въ комнатѣ парни набросились на столъ и совали все, что попадалось, въ мѣшки. Одинъ Гансъ не трогалъ ничего; видъ его былъ очень смѣшонъ въ эту минуту: отъ женскаго платья, послѣ прогулки по деревнѣ, остались одни клочья. Онъ стоялъ и пристально смотрѣлъ на Грету, которая, скрывая свою досаду, смѣясь и шутя, помогала парнямъ убирать со стола, до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не крикнулъ ей:
– Ну, а какъ тебѣ нравится Гансъ, Грета? Вѣдь хорошъ, не правда ли? – и съ этими словами указалъ на Ганса.
Грета въ первый разъ взглянула на странную фигуру. Улыбка замерла на ея устахъ. Она поблѣднѣла, какъ полотно, и съ крикомъ ужаса уронила на полъ хлѣбъ, который держала въ рукахъ. Гансъ поблѣднѣлъ не менѣе ея, когда она взглянула на него. Глаза его дико вращались, какъ будто онъ боялся, что стѣны обрушатся на него! Не успѣла еще Грета придти въ себя отъ ужаса, а испуганный школьный учитель не могъ произнести ни слова, какъ Гансъ бросился изъ комнаты въ сѣни и на улицу, а за нимъ послѣдовала и вся буйная толпа. Они широко распахнули дверь. Зельбицъ захлопнулъ ее такъ, что все кругомъ затряслось, потомъ подошелъ къ дочери, которая все еще стояла блѣдная съ полуоткрытымъ ртомъ и безсильно опущенными руками передъ упавшимъ на полъ хлѣбомъ, и сказалъ:
– Ну, Грета, вотъ возвратился твой милый Гансъ, хорошо ты его приняла, нечего сказать!
Грета нагнулась, чтобы поднять хлѣбъ и положить его на столъ. Она ничего не сказала.
Гнѣвъ старика казалось еще увеличился отъ молчанія дочери.
– Съ сегодняшняго дня ты болѣе не знакома съ этимъ негодяемъ; не смѣй говорить съ нимъ ни слова, если онъ вздумаетъ остаться здѣсь; ни слова, слышишь ли?
– Но, батюшка, – сказала дѣвушка, блѣдныя щеки которой вдругъ покрылись яркимъ румянцемъ, – вѣдь вы опекунъ Ганса, онъ родной племянникъ покойной матушки!
– Какъ я сказалъ, такъ и будетъ, – закричалъ старикъ, – мнѣ до него нѣтъ никакого дѣла и ты не должна съ нимъ связываться, иначе я тебя и знать не хочу! Понимаешь?
Онъ снялъ домашній сюртукъ, надѣлъ другой, грубо оттолкнувъ дочь, которая хотѣла ему помочь въ этомъ, сорвалъ съ гвоздя шляпу съ широкими полями, крикнулъ еще разъ, уже стоя на порогѣ: понимаешь? и вышелъ изъ дому, по дорогѣ къ дому пастора.
Грета, должно быть, слишкомъ хорошо поняла отца, потому что, когда темная фигура его мелькнула подъ окнами, она опустилась на стулъ, подняла кончикъ передника къ глазамъ и горько заплакала.