Насталъ вечеръ. Полный мѣсяцъ поднялся надъ горами на безоблачномъ небѣ. Аспидныя кровли домовъ[2] блестѣли при его свѣтѣ. Не было ни малѣйшаго вѣтерка. Иногда только раздавался легкій шорохъ въ высокихъ тополяхъ, стоявшихъ на берегу ручья, и нѣсколько сухихъ листьевъ падало на темную воду, блиставшую при лунномъ свѣтѣ. Три гуся, которыхъ въ этой суматохѣ забыли загнать, вдругъ все вмѣстѣ подняли головы изъ подъ крыльевъ, зашипѣли и загоготали. Недалеко отъ нихъ, въ маленькомъ садикѣ у пруда, показалась женщина. Выйдя изъ садика на мѣсто, освѣщенное луной, она оглядѣлась и видя, что вокругъ все было тихо – и даже гуси, убѣдившись въ полной безопасности, снова засунули головы подъ крылья, – она быстрыми шагами пошла по берегу, поросшему травой, и наконецъ достигла тѣни, которую бросала большая Ландграфская гора на берегъ и на часть пруда. Тамъ Грета остановилась и перевела духъ, какъ человѣкъ, счастливо окончившій опасное предпріятіе. Ее никто не ожидалъ, и она въ свою очередь не ожидала никого! Ей хотѣлось только побыть одной, совершенно одной, чтобы почувствовать себя одинокой, оставленной всѣми, и еще разъ отъ души поплакать!
Правда, она съ самаго утра, почти непереставая, плакала, но принуждена была дѣлать это потихоньку, – то за дверью, то на чердакѣ, то въ стойлѣ козы, то у колодца, – потому что отецъ неотступно наблюдалъ за ней; да и служанки Кристель ей надо было остерегаться. Кристель, отправляясь сегодня вечеромъ танцовать въ шинокъ, не должна имѣть право разсказывать, что Грета, послѣ свиданія съ Гансомъ, «все воетъ». Теперь Кристель ушла танцовать, а отцу снова понадобилось сходить къ г-ну пастору; Грета не хотѣла оставаться въ комнатѣ, гдѣ стѣны имѣли уши и старые Шварцвальдскіе часы[3] за дверью могли пересказать отцу, что слышали. На дворѣ было лучше: прудъ тихъ и глубокъ, онъ ничего не перескажетъ; высокимъ тополямъ дѣла нѣтъ до дѣвочки, которая плачетъ подъ ихъ тѣнью. Ахъ! не разъ и прежде мѣсяцъ свѣтилъ на небѣ, когда она назначала здѣсь свиданіе Гансу. Свѣтилъ онъ и въ послѣднюю ночь, два года тому назадъ, когда Гансъ пошелъ въ солдаты и на этомъ мѣстѣ прощался съ ней! И въ какомъ видѣ она увидала теперь своего Ганса! Объ этомъ-то она и плакала весь день, объ этомъ плачетъ теперь, и – какъ говорило въ эту минуту ея маленькое сердечко – всегда будетъ плакать! Увидать его въ этомъ костюмѣ, оборваннымъ деревенскимъ шутомъ, въ лохмотьяхъ, съ блестящими отъ водки глазами! И онъ осмѣлился въ такомъ видѣ войдти къ ней въ домъ, чѣмъ она это заслужила отъ него? Осмѣлился такъ явиться передъ ея отцомъ, своимъ дядей и опекуномъ, который всегда былъ недоволенъ имъ, и утверждалъ, что онъ добромъ не кончитъ и сегодня, воротясь отъ пастора, сказалъ, вѣшая шляпу на гвоздь: «Видишь ли, Грета, все это оттого, что онъ не боится Бога! Теперь ясно, Гансъ пропащій человѣкъ и кончитъ такъ же, какъ его отецъ, известный браконьеръ и пьяница! Такъ-же думаетъ и г-нъ пасторъ. Онъ даже сказалъ, что позаботится, чтобы Гансъ не оставался долго въ деревнѣ, потому что паршивая овца все стадо портитъ!»
Ахъ, Господи! Господи! Слышать это отъ роднаго отца! А если онъ правъ? Если Гансъ въ самомъ дѣлѣ такъ испортился? Да вѣдь это невозможно! Онъ былъ всегда необузданъ, легкомысленъ, готовъ на всякую сумасбродную выходку, но не золъ! Нѣтъ, нѣтъ и трижды нѣтъ!
Доброй дѣвушкѣ вспомнилось много маленькихъ происшествій, доказывавшихъ, что у Ганса совсѣмъ не злое сердце, – происшествій, случившихся въ лѣсу, на поляхъ, въ садикѣ за отцовскимъ домомъ, здѣсь у пруда, во всей окрестности, много много лѣтъ тому назадъ, – лѣтъ двѣнадцать или четырнадцать, когда ей, еще крошечной дѣвочкѣ, и ему, маленькому мальчику, казавшемуся ей всегда великаномъ, позволяли играть вмѣстѣ, и онъ приносилъ ей птичьи яйца съ самаго высокаго дерева, или красивые камешки изъ самаго глубокаго мѣста ручья, плелъ ей изъ ивовыхъ прутьевъ корзиночки, вырѣзывалъ изъ коры кораблики, и дѣлалъ вообще все, чего-бы она не пожелала! А развѣ нехорошо поступалъ онъ, что не разлюбилъ своего отца, когда тотъ, по смерти жены, началъ пить, и заступаясь за него, разбивалъ въ кровь головы и носы деревенскимъ мальчишкамъ, пристававшимъ къ пьяному? Развѣ можно осуждать его за то, что онъ принялъ сторону своего отца, когда свояки (ея отецъ и отецъ Ганса) завели споръ о землѣ и начали процессъ, который свелъ дядю въ могилу? Не ужасно ли, что Гансу, вслѣдствіе этого процесса, издержки котораго онъ долженъ былъ заплатить по приговору, не осталось ничего, кромѣ маленькой развалившейся избушки на берегу пруда? И неужели онъ былъ неправъ, называя грѣхомъ (и другими болѣе обидными словами) распоряженіе суда, давшаго ему, по просьбѣ общины, въ опекуны того же самаго дядю, отца Греты, человека, лишившаго его всего состоянія?
Бѣдная Грета не могла не вспомнить всего этого! Несчетное число разъ спорили объ этомъ въ ея присутствіи отецъ съ Гансомъ, и такъ ссорились, что ей иногда отъ горя хотѣлось броситься въ прудъ! У нея отлегло отъ сердца, когда Гансъ вынулъ жребій, на два года ушелъ въ солдаты, и ему пришлось стоять въ ближайшемъ городѣ; но такъ какъ онъ былъ высокій и сильный малый, его скоро взяли въ гвардію и послали въ столицу, не въ резиденцию его свѣтлости великаго герцога, а въ Берлинъ – вслѣдствіе военной конвенціи, или – какъ это тамъ называется. Да, легко тогда стало на душѣ Греты, но радость продолжалась не долго – едва одни сутки. Потомъ ей опять стало тяжело на сердцѣ, тяжелѣе чѣмъ прежде! Она сама не знала, что съ ней сталось. Она постоянно думала о Гансѣ, гдѣ бы ни была, что бы ни дѣлала, и дома, и даже въ церкви, и все объ одномъ Гансѣ! Иногда, ночью, просыпаясь – прежде съ ней этого не случалось, а теперь очень, очень часто, – ей слышался совершенно ясно голосъ Ганса: «Милая Гретхенъ», или «здравствуй, Гретхенъ!» или что-нибудь въ этомъ родѣ. Сначала она просто боялась, такъ явственно былъ слышенъ голосъ, но потомъ привыкла, и въ этомъ случаѣ всегда читала «Отче нашъ», прибавляя: «Сохрани, Господи, моего Ганса!» и смотря на звезды, снова покойно засыпала.
Въ последній годъ, когда отъ Ганса не пришло ни одного письма, голосъ ей слышался рѣже и наконецъ совсѣмъ замолкъ. Она перестала пѣть любимыя пѣсни Ганса, которыя бывало, работая, пѣвала по цѣлымъ днямъ.
Ей казалось, что она вовсе не любитъ злаго Ганса, который, вѣроятно, уже давно забылъ ее въ большомъ городе; но стоило кому-нибудь дурно отозваться объ отсутствующемъ – а это случалось довольно часто, – или стоило ей пройти вечеромъ мимо совершенно развалившегося дома Ганса, гдѣ теперь жила бѣдная вдова съ четырьмя безобразными, полунагими детьми, – у нея вдругъ появлялось въ душѣ странное настроеніе. Она чувствовала, что еще любитъ Ганса и никого любить не будетъ, менѣе же всего богатаго, толстаго Якова Кернера, который, имѣя шесть лошадей въ конюшнѣ, кажется, думаетъ, что стоитъ ему только постучаться, такъ все двери и распахнутся передъ нимъ настежь. Черезъ Якова Кернера, – это былъ единственный разъ, – пришли въ деревню вѣсти о Гансѣ. Господинъ Кернеръ, какъ онъ велѣлъ называть себя по смерти отца, предпринялъ большое путешествіе, чтобъ узнать свѣтъ, и побывалъ въ Берлинѣ. Тамъ онъ встрѣтилъ на улице Ганса съ несколькими товарищами; онъ былъ очень навеселѣ; во второй разъ Кернеръ видѣлъ его на одномъ танцовальномъ вечерѣ, и на этотъ разъ Гансъ былъ не только навеселѣ, но даже совершенно пьянъ.
Грета не поверила ни одному слову изъ всего этого: она заплакала, когда Кернеръ разсказывалъ такія постыдныя вещи о Гансѣ, и сказала Якову Кернеру сквозь слезы, въ присутствіи отца и нѣсколькихъ сосѣдей: «стыдно такому богачу, какъ вы, клеветать на бѣднаго малаго, зная, что его некому защитить; слѣдовало, по-крайней-мѣрѣ, подождать возвращенія Ганса и сказать ему это въ глаза, если-бъ у васъ хватило духу!» Отецъ страшно разсердился при этихъ словахъ, велѣлъ ей замолчать и идти домой. А теперь! теперь! Бѣдная дѣвушка закрыла лицо руками и снова принялась плакать. Кругомъ ея царствовала совершенная тишина, прерываемая только шумомъ, доносившимся изъ шинка: брумъ, брумъ, брумъ, хрипѣлъ басъ, а иногда она слышала нѣсколько тактовъ мелодіи, или веселые возгласы. Это ее какъ ножомъ рѣзало по сердцу. Ей не хотѣлось тамъ быть! Отецъ ей никогда этого не позволялъ! Ей всегда запрещали танцовать и веселиться, подобно ея подругамъ; но было очень, очень дурно съ его стороны тамъ танцовать и веселиться, когда она сидитъ тутъ, у пруда, и горюетъ о немъ!
– Такъ и я болѣе не стану плакать, – сказала малютка Гретхенъ; – никогда не стану плакать изъ за него; не хочу съ нимъ видѣться; никогда, никогда не буду и думать объ немъ! А когда встрѣчу его, – при этой мысли дѣвушка испуганно вскочила на ноги. Порывъ вѣтра пронесся между тополями и они зашумѣли. Гуси, давно уже молчавшіе, загоготали, и вдругъ Гретѣ показалось, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея стояла, прислонясь къ дереву, человѣческая фигура. Грета хотела бѣжать, но не могла сдвинуться съ мѣста; сердце ея страшно билось и глаза неподвижно остановились на громадной фигурѣ; въ то же мгновеніе эта фигура очутилась возлѣ нея и хорошо знакомый голосъ тихо произнесъ: «Гретхенъ, это я». Гансъ протянулъ руки, и прежде чѣмъ она успѣла опомниться, онъ поднялъ ее, какъ ребенка, и поцѣловалъ. Она дрожала всѣмъ тѣломъ, отъ страха, любви и гнѣва. Да, отъ гнѣва! Какъ осмѣлился поцѣловать ее этотъ гуляка, шутъ, пьяница?
И все, что такъ тяготило сердце маленькой Греты, что стоило ей столькихъ слезъ, все это вылилось въ краснорѣчивыхъ и страстныхъ словахъ. Гансъ стоялъ рядомъ, не говоря ни слова, опустя голову и длинныя руки. Гретхенъ, по окончаніи проповѣди, въ подтвержденіе сказаннаго, начала горько рыдать, закрывъ лицо руками и хотѣла уйти, но попала бы прямо въ прудъ, если-бъ Гансъ не удержалъ ее.
– Гретхенъ, – сказалъ Гансъ, – Гретхенъ!
Онъ не сказалъ ничего болѣе, но такъ или иначе, онъ сказалъ именно то, что слѣдовало, и Гретхенъ уже не захотелось бѣжать ни домой, ни къ пруду. Она даже позволила Гансу тихонько обнять себя и посадить на тотъ же пень, на которомъ передъ тѣмъ сидѣла.
Теперь настала очередь Ганса говорить, и тутъ все явилось въ другомъ свѣтѣ, точно съ глазъ Гретхенъ спала повязка. Что же особенно дурнаго сдѣлалъ онъ? Не писалъ? Да какъ-же было писать? Кому? У него не было ни одного друга въ деревнѣ, на котораго онъ могъ бы положиться! Къ ней онъ не могъ писать такъ, чтобы не узналъ отецъ: славную проповѣдь прочелъ бы онъ ей за его письмо! Но за то онъ постоянно думалъ о ней, думалъ каждый день впродолженіе этихъ двухъ лѣтъ. Онъ думалъ о ней, когда стоялъ на часахъ въ зимнюю ночь и звѣзды на небѣ блистали надъ нимъ, и даже тогда, когда языкъ прилипалъ къ гортани и онъ отдалъ бы все за глотокъ воды! А что касается разсказа Якова Кернера, это выдумка и ложь; онъ конечно пилъ – солдату нельзя не пить – онъ даже иногда выпивалъ лишній стаканчикъ, но напиваться до-пьяна? никогда, ни разу этого съ нимъ не случалось! И ты думаешь, Гретхенъ, я сегодня утромъ былъ пьянъ? я былъ веселъ, что воротился и увидалъ тебя! Я сдѣлался „сборщикомъ“ для того только, чтобъ показать парнямъ, какъ надо вести дѣло. Въ домъ твоего отца я вовсе не хотѣлъ идти, а пошелъ только тогда, когда они начали дразнить меня и я понялъ, что будетъ хуже, если не пойду. Отецъ бранилъ меня? Это я знаю, ну, да пусть бранитъ! Я ему никогда не сдѣлалъ ничего дурнаго, а онъ, напротивъ, – сдѣлалъ мнѣ много зла! Ну, Гретхенъ, не станемъ поминать стараго, что было, то прошло; я не стану поминать прошлаго, но пусть и онъ этого не дѣлаетъ! Пусть оставитъ меня въ покоѣ и не становится мнѣ поперекъ дороги, когда я завтра стану искать себѣ мѣста здѣсь. Я получилъ полную отставку, хорошій аттестатъ и здоровъ по-прежнему. За мѣстомъ дѣло не станетъ. Всѣ захотятъ меня взять къ себѣ, но я пойду къ тому, кто мнѣ лучше будетъ платить! Я стану зарабатывать деньги и, когда накоплю ихъ довольно, тогда, Гретхенъ, съиграемъ и свадьбу.
Гансъ снова взялъ ее на руки и сталъ цѣловать и ласкать. Гретхенъ не противилась ему. Все, что онъ говорилъ, было такъ хорошо и честно. Онъ вѣроятно серьезно собирается жениться на ней, хотя еще это время за горами.
Но Гансъ и знать этого не хотѣлъ. «Все устроится: храбрость города беретъ, храбрый солдатъ огня не боится, – на все надо время»!
И все это говорилъ Гансъ, какъ по писанному. Гретхенъ даже нѣсколько разъ засмѣялась. Она теперь сама смѣялась надъ происшествіемъ сегодняшняго утра. Одно ей не нравилось, что на немъ было платье Кристели изъ шинка. Кристель дурная дѣвушка; г-нъ пасторъ не далъ ей въ воскресенье причастія. На это Гансъ замѣтилъ, что онъ не пасторъ и имѣлъ дѣло не съ Кристель, а только съ ея платьемъ. Тутъ Гансъ съ Гретой чуть было опять не поссорились, какъ вдругъ сердитый голосъ закричалъ вблизи:
– Грета, Грета!
Грета вздрогнула; Гансъ молчалъ, не двигался и прислушивался.
– Грета, Грета! – раздалось снова.
– Отецъ, – сказала Грета.
Долговязый Гансъ ничего не сказалъ. Онъ еще разъ обнялъ и поцѣловалъ дрожавшую дѣвушку, потомъ двумя шагами своихъ длинныхъ ногъ очутился за стволомъ ближайшаго тополя, а двумя другими шагами въ густой тѣни плакучихъ ивъ и орѣшниковъ, спускавшихся надъ ручьемъ, который вытекалъ изъ Ландграфскаго ущелья и впадалъ въ прудъ.
– Иду, батюшка, – закричала Грета какъ можно смѣлѣе и побѣжала вдоль берега къ отцу, который стоялъ у калитки садика и все еще кричалъ: – Грета! Грета!
– Гдѣ ты была? – спросилъ онъ сердито, увидавъ дочь.
– Я сидѣла тамъ, въ комнатѣ было такъ жарко! – сказала Грета.
– Глупости! – сказалъ отецъ, – ступай домой!
Гуси зашипѣли и закричали, а когда старикъ захлопнулъ за собой и за дочерью садовую калитку, одинъ изъ нихъ загоготалъ особенно громко: га, га, га! будто подсмеиваясь надъ старикомъ. Но старикъ не разумѣлъ гусинаго языка!