Когда мы переехали на зимние месяцы в Петербург в 1863 году, пришел ко мне Петр Лаврович Лавров и с радостным лицом объявил, что устраивается большое общества для поощрения женского труда, и что проект устава общества выработан им, Лавровым, по просьбе Кривошеина[297] и в сотрудничестве с Анной Николаевной Энгельгардт. Теперь проект устава в общем был уже готов, и он дал мне его прочесть.
Проект этот читался, обсуждался, переделывался и переписывался очень долго.
Мы снова вернулись в Ивановку, и я перестала следить за всем, да и Лавров уехал в деревню.
Но в следующем году, когда опять переселились мы в Петербург, принес он мне уже три отпечатанных экземпляра устава, с пришитыми к каждому из них белыми листами бумаги, предназначенными для подписей лиц, желающих вступить в члены общества, и просил собирать подписи.
Но этот способ вербовки успеха не имел. Подписывались крайне туго; пришитые к уставу белые листы как-то смущали. На листы, врученные мне, например, я получила только, две подписи: свою собственную и подпись брата Адриана; а третий лист даже пропал совсем у Екатерины Федоровны Юнге, дочери графини Толстой.
И опять прошла зима, и с весной все разъехались. И вот, ныне принес мне Лавров уже печатные квитанции для выдачи членам в обмен на членский взнос.
Эти квитанции или билеты пошли очень ходко, и деньги собираются хорошо.
И прошение об утверждении общества уже подано министру внутренних дел. Но прошение подавали не Кривошеин, Лавров и А. Н. Энгельгардт, а графиня Вера Николаевна Ростовцева, Анна Павловна Философова, Иван Давидович Делянов и некто Воронов, служащий в министерстве народного просвещения.
Выходило, таким образом, что Кривошеин, Лавров и Энгельгардт стушевывались, а учредителями de jure и de facto[298] делались четыре лица, входившие с прошением о разрешении открыть общество и получившие его 22 февраля сего года (1865).
Устроилось это полюбовно, так как было более чем сомнительно, что разрешение может быть выдано Лаврову или Энгельгардт.
Пора была приступать и к выборам правления.
На масленице, в понедельник, заходил ко мне Лавров сказать, что на завтра, в час дня, назначено у Философовой первое собрание общества.
Не зная, общее ли то будет собрание и, в таком случае, надо ли оповестить о нем тех лиц, что записывались в члены у меня на имя Лаврова, я послала справиться и получила ответ, что не надо, что то еще не общее собрание.
Собралось человек пятьдесят только; я была с братом. Лавров открыл собрание краткой вступительной речью, за ним Кривошеин прочел устав общества, а затем Лавров стал читать список кандидатов. Раздались голоса: «в вице-президенты Лаврова!» Но Петр Лаврович решительно отклонил от себя эту честь и выставил на вид те преимущества, которые принесла бы обществу избрание адмирала Шестакова; согласились и успокоились.
«В распорядительницы — графиню В. Н. Ростовцеву», — читал Лавров. Вера Николаевна начала отказываться: «Нет, нет, я говорила, что не пойду, не могу…»
Ее окружили, начали упрашивать, уговаривать и — уговорили наконец.
Только что разошелся по своим местам кружок, уговаривающий графиню, и Лавров хотел продолжать чтение, как на противоположном конце залы образовался новый; но этот никого не уговаривал и не упрашивал. Он окружал хорошенькую Ценину, и из среды его раздавались голоса: «Мы Ростовскую эту…, — написать ли? — эту шваль, не хотим, мы ее забаллотируем!»
То была оппозиция[299].
Испуганная Философова пошла ее укрощать, но оппозиция не сдавалась. Она требовала в распорядительницы Марью Арсеньевну Богданову, которая не была даже членом общества, требовала М. Г. Ермолову и объявила, что если будет Ростовцева, то все выйдут.
Пошел на выручку Философовой Кривошеин. Он убеждал, просил, объяснял, истощил все свое красноречие и ничего не добился.
Глава оппозиции, Ценина[300], и слушать ничего не хотела. И мы были только рады, что самых крупных выражений графиня не слыхала.
Кое-как их уговорили наконец, но не убедили все-таки. Чтение продолжалось. Остальные кандидаты прошли благополучно, и затем все разъехались.
Общее собрание хотели назначить в воскресенье, 28 февраля, но ввиду происшедшего, не знали, как быть. Ростовцева, конечно, снова отказывалась от распорядительства, и оппозиция, которую надеялись образумить в воскресенье, нисколько не поддавалась и продолжала бунтовать, а надо было еще опасаться, что на общее собрание она явится в усиленном составе.
Ростовцева так непопулярна не сама по себе, ее не знают, а узнали бы, так и примирились бы с ней, но она непопулярна по наследству, как вдова герценовского «Иоанна-Энтузиаста», Якова Ивановича Ростовцева; о нем ходят разные легенды, между прочим, что он предал декабристов.
Но и кроме того достаточно было видеть на собрании у Философовой обе группы, — ту, что окружала Ростовцеву, дам в модных шелковых платьях и модных шляпах, и ту, что окружала Ценину, в черных шерстяных, и совсем без шляп на стриженых головах, — чтобы понять, какие два несродных элемента призваны действовать заодно; и что из этого ничего путного выйти не может. Лавров был в отчаянии; и тем более, что большая часть бунтующих были его клиентки. Кривошеин это знал и вне себя прибежал, наконец, к нему, требуя, чтобы он их укротил, в противном случае грозя выйти из членов и увлечь всех своих за собой.
Не знаю, кому первому пришла мысль устроить свидание враждующих сторон, но эта мысль была не из удачных.
Свидание устроила Трубникова у себя Там враги сошлись и, созерцая друг друга вблизи, прониклись друг к другу только пущей антипатией, сговориться же все-таки не могли, потому что не могли или не хотели понять друг друга, точно говорили на разных языках.
Оппозиция представила тут свой ультиматум. Ермолову — распорядительницей, и Зайцеву и г-на Европеуса — в исполнительное отделение. Напрасны были все увещевания. Сошлись еще раз и наконец сговорились: распорядительницей Ростовцеву, но Зайцеву и Европеус все-таки в исполнительное отделение.
Представили этих новых кандидатов на рассмотрение Ростовцевой, которая, как распорядительница, имела право принять их или же не принимать, — она не приняла и снова начала отказываться от распорядительства; и снова Ценина и компания начали бунтовать с удвоенной силой. Между тем начинали косо смотреть и на Лаврова, напустившего в общество этих беспокойных людей. Стали помышлять, как бы избавиться от него самого.
Был комитет у Ростовцевой, на который его не пригласили Явились все, кроме Лаврова. Когда Трубникова и Стасова заметили, что Лаврова нет, они объявили, что в таком случае комитет состояться не может, встали и ушли, и комитет, за отсутствием трех членов, и не состоялся.
Затем, в концерте Балакирева, кто-то спросил Лаврова, правда ли, что общее собрание, назначенное на воскресенье, отменено… В концерте была и Философова, и Лавров передал ей этот слух К его великому изумлению, она его не опровергла, а, напротив того, подтвердила и добавила: «Ведь хозяева — мы». Лавров недоумевал. Действовали, значит, без него, его устраняли, не предупредив его.
В среду я повезла ему несколько, членских взносов и была им встречена так странно, такое у него было сумрачное лицо, что я подумала, что он сердит на меня. Руку мою с деньгами он отвел и отрывисто произнес: «Я не могу их принять, не имею права на то».
Что такое? Ни жена его, ни я ничего не понимали, а он только хмурился, выкатывал глаза и вздувал усы, что всегда служит у него признаком сильного волнения. Но вымолвив более ни слова, он было сел, но вдруг встал, быстро прошел в кабинет и так же быстро вернулся с «С.-Петербургскими Ведомостями» того дня в руках и дал мне прочитать помещенное в них объявление, а сам отошел к окну и начал барабанить пальцами по стеклу. Выходило, действительно, более чем странно.
Отложить общее собрание было необходимо, то была мера вполне благоразумная, но приглашать на него лишь своих знакомых в то время, как Стасова, Трубникова и Лавров владели по одинаковому праву с учредителями членскими билетами и уже распространили их целую массу между своими знакомыми, наполовину, может быть, незнакомы учредителям, не говоря уже о том, что выходило крайне неловко, чтобы не сказать — более, относительно их, было еще и вовсе неблагоразумно и даже опасно. Незнакомые четырем учредителям подлежали баллотировке. Да кто бы на баллотировку пошел? Члены оппозиции, чтоб произвести скандал? Этого ли добивались учредители? А, наконец, Ценина, Зайцев и прочие, к какой категории принадлежали, к лицам, известным учредителям, или неизвестным? Неужели неизвестным?
Лавров был вне себя.
Тут кстати заметить, что партия Ростовцевой зовется аристократами, а партия Цениной нигилистами. Так окрестили они одна другую, когда близко созерцали друг друга на двух собраниях у Трубниковой.
В воскресенье я обедала у Стасовых. После обеда Надежда, Васильевна уехала в комитет, к Ростовцевой. Там должна была происходить, согласно печатному объявлению, сортировка лиц, знакомых и незнакомых, не могущих быть допущенными на общее собрание и подвергающихся баллотировке. Каждый из членов временной комиссии для собирания членских взносов должен был представить на рассмотрение учредителей свой список лиц, взявших у него билет, и учредители отмечали неизвестных. С нетерпением ожидали мы Надежду Васильевну. Наконец, она приехала, и с нею Лавров. Оба были крайне возбуждены и в один голос объявили, что общества, больше не существует или с ним творится что-то невозможное.
Надежда Васильевна получила свой список, заключавший в себе двадцать пять имен, обратно неприкосновенным; ни одно имя не было, в нем отмечено.
Принимая свой из рук графини, Лавров, не заглядывая в него, положил его в карман. Тогда графиня пригласила его просмотреть, и если он найдет нужным что-либо возразить, то сделать это. Лавров отвечал, что находит эта излишним, так как вообще не считает себя в праве давать на цензуру или баллотировку имена лиц, взявших у него билеты. «В этом списке, — заключил он, — есть одна только имя, которое я допускаю к ней, это — мое собственное».
Развернув его впервые за чайным столам у Стасовых, он со злой усмешкой показал его нам. Его список состоял из ста пяти имен, и из них сорок девять были перечеркнуты маленькими косыми крестиками карандашом. Так как список Стасовой был чист совершенно, на списке же Лаврова на именах Цениной, Зайцевых и прочих стояли крестики, то не трудно было догадаться, что они-то и опальные.
Действительно творилась что-то невозможное.
Лавров и слушать ничего не хотел. Он привел еще двадцать перечеркнутых подобных же имен и только просил поскорее избавить его от всей этой истории, т. е. принять от него обратно членские взносы и возвратить билеты. И Стасова твердила все одно и то же, что общество все равно пропало, и что это не ошибка, а фанаберия учредителей, и что разговаривать больше не о чем.
Нечего делать, поехала я на следующее утро, освобождать Лаврова, от его последней связи сообществом. Отдала и свой билет, зато имела счастье попасть в число известных; мое имя не было зачеркнуто.
Когда мы уезжали, неделю тому назад, из Петербурга, обе партии еще злобно, косились друг на друга и плели сплетню и небывальщину, но уже не предпринимали ничего.
Козлом отпущения оказался Лавров. Он мечтал посадить нигилистов и аристократов за одно общее дело, «за один стол», как он выражался, и — не успел в этом. Мало того, что не успел, но, продержав их друг перед другом, только, озлобил их и озлобил прежде всего против себя самого… «Что за чушь он городит!» — говорит Ценина, а Философова обвиняет его в своей болезни, — от тревог и волнений она выкинула.