В глухую ночь
Прошли холодные месяцы. Давно уже весна залила весь мир своим теплом. Уличная детвора уже шлепала грязными босыми ногами по мостовой, по вечерам месила жидковатую глину на побуревших бульварах.
— Теперь не страшно, — заговорили ребята. Каждая бульварная скамья–гостиница. А народ кишмя кишит, не заскучаешь. Да и по чернотропью верней: гакнешь кого–нибудь и капут. Легашь с псом ученым, и то не разыщут, — бормотал подхмелевший Куруза.
На крупные дела теперь они с Сашкой вдвоем ходили.
— На мокрую когдась–ребят нельзя брать, дурными станут, — предупреждал Сашка Курузу.
— А то, поди, без тебя не знаю, — недовольно огрызался Куруза. — Антипку можно взять, он по трубе мастак лазить. И дележку, значит, разделить на три рыла. Потому знаешь, Сашка, в свой город потянуло, кровь родная, должно, зовет.
— Нет, брат, я на корявую не пойду. Ежели шайка нас–ну, значит, и дели поровну, а што, ежели ехать хочешь, соберем, — не соглашался Сашка.
Куруза пристально посмотрел на него серыми глазами, сверкнул белками, загнанными под широкий лоб, и ехидно улыбнулся. На сердце у него теперь бурлил гнев, в голове рождались смутные мысли: «Только бы удалось, а там…К ногтю».
Возвращаясь в знакомые развалины, они таили в себе скрытые мысли; у каждого кипела кровь, и играла, опьяняя, кровавая месть опороченных самолюбий.
Ребята поджидали их.
— Чиво так долго? Нам надоело ждать, — встретив их, заговорила Ира. — А мы на вокзале срубили чекодан, — открыть нужно.
— Сейчас темно, оставим до утра, — тихо ответил Сашка, утопая в развалинах.
— Только бы зарыть подальше, а то еще того, влипнет кто–нибудь, — предложил Куруза. Сашка ничего не сказал; вытянувшись в углу, жадно жевал колбасу с баранками. Ира, усаживаясь рядом, заговорила с ним, но он ей ничего не отвечал. Она поняла его. Куруза также ничего не говорил, и ребята молчали, как будто перед грозой, опустив головы, глядели в землю.
— Сказку, нешто, рассказать. Кто слушать будет?
— Все будем, — отозвались голоса.
— Как раз про сиводнишну ночь, когдась по огонь в церкву ходют, — ловчее усаживаясь на кирпичах, пояснил Антипка. — Было это, значит, так, когдась народ с огнем высыпал. Впереди шел барин с барыней, а за ими мужики. Видит барин, ведьма крадется к его фонарику и высовывает руку, схватить хочет, а он здоровый был, а все же оробел, — фонарик затрясся. А Кирила сзади шел, — отец мой; видит, барину плохо стало. Ну, говорит, думаю, была не была, а за баричей постою, потому избу новую подарить могут. А ведьма во какая… — Антипка в азарте так размахнул руками, что у Курузы хрустнул нос и искры из глаз посыпались.
— Сволочь, — не выдержав, взревел Куруза.
И, вскочив, долго пинал Антипку по лицу, по спине и по ребрам. Антипка взвизгивал и гакал после каждого удара.
— Ну, довольно тебе, не разоряйся, — сказал Сашка, отталкивая Курузу в сторону.
— Уб–бить иво, сволочь, к-кровь пустить, штоб-б помнил, гадина! Куруза я, аль хто? — И он из за пазухи вынул на ремешке висевшую тяжеловесную гайку.
— Подожди, а то сорвется.
Куруза отсморкнулся кровью и отошел. Антипка, как мяч подскочил еще раз и, не вставая, подкатился к ребятам.
— Ну, довольно тебе кряхтеть, пора спать ложиться. Завтра я вас всех чем свет подыму, — объявил Сашка и вытянулся на коленях Иры.
Ребята, свертываясь в калачи, затихали. Куруза еще немного посморкался и, привалившись головой к чемодану, тоже умолк. В открытую крышу падали крупные капли дождя. От них, казалось, как обиженные сироты, плакали жуткие, глухие развалины. Ребята тяжело, протяжно храпели. Сашка удобней прилег головой к Ире и тоже захрапел, только не по настоящему, а так, — притворился спящим и смотрел, что будет с Курузой, который все еще неспокойно ворочался, подолгу курил и кашлял. Временами он приподнимался на локоть, осматривался кругом и прислушивался. Сашка, сжав кирпич, держал его на изготове и думал: «Только возьми, я те так по кумполу смажу, только мокренько будет». В нетерпеливом ожидании пропал сон, и похоть к храпевшей рядом с ним девушке лениво оборвалась. Лениво вытягивалась ночь, едва перешагнув за свою половину. Тяжело громыхая, проскользнул последний трамвай, отдался эхом последний шум улицы, на развалинах наступила жуткая тишина, как в глубокой могиле. Через обвалившийся потолок прытким юношей выглянул месяц, брызнул светом, спрятался в тучи и стало еще темней. Бархатные облака то серели из–под луны, то кустами собирались в свинцовые горы и могучими волнами текли к темным берегам далекого горизонта.
Куруза осторожно приподнялся, прикурил папиросу и, как бы ненароком, осветил протяжно храпевших ребят. На чемодане лежала чья–то голова. Куруза осторожно столкнул ее, как бы поворачиваясь. Спавший не проснулся. Куруза, сидя, переставил чемодан и, согнувшись, тихо и медленно пошел к выходу. Было тихо… Вдруг тяжелый удар кирпича испуганно отдался глухим эхом: Да–а–к. И снова все умерло. Только было видно, как беззвучно в смертельных судорогах навсегда засыпал Куруза. Сашка тихо вернулся назад и, как бы чего–то боясь, крепко обнял Иру и до рассвета глядел в мутный просвет, где уже давно без движения лежал Куруза.
Когда первые блики рассвета уложились на серые стены развалин, Ира, приподняв голову, спросила Сашку:
— Ты спишь?
— Нет. Страшно мне как–то, — шепотом ответил он, не отрывая глаз от выхода. Ему казалось, что Куруза притворился мертвым и, приготовив увесистую гайку, поджидал его.
— Дай папиросу, страсть как хочу курить. Слышишь?
— Погоди, кажется идет кто–то.
Ира приподнялась и осмотрелась — кругом никого не было. Пока они курили, ребята, как бы чувствуя запах табака, начинали ворочаться и просыпаться. Долго растирали свои бока после кирпичной постели, вопросительно глядели Сашке в глаза, как будто собираясь спросить: где Куруза?
— Ну, теперь и закопать собаку, небось, подох.
Все насторожились. Сашка тяжело поднялся и как–то дико захохотал.
— Ха–ха, ха–ха–ха. Ловко я иво смазал. — И он, подойдя к мертвому, тяжело пнул его ногой в рыло, крикнув:
— Антипка! Иди, крой его кирпичем за вчерашнее, штоб на том свете не узнали.
— Мертвого не бьют. Хватит с него и того, что ты подкинул.
— Никак кожа на башке лопнула, што ли?
— А то, поди, нет! Небось, не дрогнул.
Сашке вспомнился момент, когда Куруза вздрагивал в предсмертной агонии, и невольно жутко–жутко стало ему…
— Дрыгал, сво–олочь! Ишь как на чемодан кровищи набрызгал. Ну, зарывайте живо, да будем делить, что в чемодане.
Когда они выходили из развалин, Сашка пристально посмотрел на алый круг засыпанной крови и задумался. Казалось, совесть мучила его и за что–то было обидно.
— Ну, чиво ты остановился, уж не пожалел ли такую сволочь? — заметила Ира.
— Так што–то, — ответил он, и в голове его вдруг мелькнули слова Курузы: «Знаешь, Сашка, в свой город потянуло. Кровь родная, должно, зовет».
— Куда, Саша, пойдем?
— Куда? На Трубную завернем, пожалуй. Там, знаешь, Ира, можно армяшке и чемоданное брахло спустить, да и насчет спиртишки–постоянно.
Выходя из ворот, он еще раз недоверчиво оглянулся и, махнув рукой, заговорил с Ирой:
— Страсть, как ты на Наташу похожа.
— На какую Наташу?
— Не знаешь ты ее. Добрая была и тоже красивая. Катюшку в больницу унесла и сама сгинула.
— Ты любил ее?
— Хто знает. А все ж любил. Думалось, може, привык. Только все помнится и во сне видал. Добрая была она, ласковая, лучше сестры. Да, не судьба, видно: так и не пришлось жить вместе — расстались.
— А я с тобой разве ссорюсь? Душа в душу живем, а все, видно, не такая я, как она.
— Будто и такая, а все же не то. Господская ты, а она наша, деревенская, простая.
— Когда–то была господской, да и быть интеллигентом еще не значит быть плохим. Разве ты не хотел бы быть интеллигентом?
— Я — нет.
— К тебе бы это пошло. Лицо у тебя нежное и характер добрый, хоть ты и испорченный человек.
— Нужда, значит.
— Да-а, — протянула Ира и с любопытством спросила: А что, ежели бы ты ее встретил, эту самую Наташу, обрадовался бы, а?
— Почем я знаю. Если не скурвилась, то так, а скурвилась, сразу убил бы, как Курузу.
— Сразу бы меня бросил?
— Зачем бросать? Вместе бы жить стали. Я к тебе тоже привык, да и… — Чья–то рука, вцепившаяся в воротник, остановила Сашку.
— Кто вы такой? — спросил незнакомец.
— Человек, беспризорный я, — спокойно ответил Сашка.
— А вы? — обращаясь к Ире. — Кто вы будете?
— Я тоже.
Послышался свисток и два подбежавших милиционера отвели их в отделение.
В отделении Сашка вел себя развязно.
— Как тебя звать? — допрашивал толстый обрюзглый милиционер, походивший на околоточного. — Да смотри, правду говори, а не то по статье уголовного кодекса отвечать будешь.
— Непомнящий Сашка.
— Так, а по отцу?
— Не знаю.
— Как не знаешь, мошенник!
— Не подсматривал, небось, кто отцом был.
— Та–ак. А тебя, красавица?
— Непомнящая Ирина.
— Ах вы, стервецы! Да я вас привлеку, как уклонившихся от следствия. Тарасов, сведи их в арестное. Ух, мошенница! А хороша она, так и ест глазами, как вымуштрованный солдат в старой роте.
— Я прошу вас, товарищ, без глупостей. Мне нужно получить чемодан с вещами, которые похитили они, — говорил потерпевший.
— Не волнуйтесь, вещи не пропадут, но пока их нет, — доказывал дежурный.
— Как нет? Этот голодранец со своей шмарой в моих костюмах изволит гулять.
— Что, шмара? Вы, кажется, тоже из блатных голубчик? — Бурчал милиционер и что–то непонятное строчил на бумаге.
Однако, это длилось недолго. Милиционер оказался под мухой и был посажен под арест. К вечеру Сашку с Ирой отвезли в колонию малолетних преступников.