У Петрушковых
В два часа дня Наташа была уже у Петрушковых. В доме, казалось, готовился особый обед. Все суетились, бегали и куда–то спешили. Люди, как автоматы, поставленные на одну точку, бестолково бегали и кружились. Еще по дороге к дому Еремей Власыч, слегка покрякивая и расчесывая бакенбарды ладонью, строго сказал Наташе, что он не может терпеть непослушных. И тут же, ткнув ее в бок, оглянувшись, спросил на ухо:
— И замужем не была?
— Нет, Еремей Власыч,
— Значит, еще н-не того? А годков сколько?
— Семнадцать исполнилось.
— Как раз. Гляди, и шестнадцати можно, — прищурив глаза, сказал Петрушков. Ущипнув ее за руку, он прошептал вслух: товар добрый, гляди, свежиной пахнет.
По приезде, Петрушков, на всех прикрикивая, ухаживал за нею сам. Наташа в недоумении смотрела то на него, то на окружающих и пугливо оглядывала свое новое убежище.
— За что честь такая, Еремей Власыч?
— Полно тебе сейчас–то. Опосля об ефтом поговорим. А что касается нарядов, я пришлю Василису. Надобно сменить. Сама–то, гляди, толком не умеешь, так ли? Ну, пока. Да целуй, привыкать надо.
Наташа поцеловала его в мокрые усы и хотела обтереть губы.
— Не сме–еть! Никак бы не падаль поцеловала.
Наташа большими испуганными глазами смотрела на него и слезы обиды и горечи, выскользнувшие из глаз, задержались на темных ресницах.
— Смотри у меня! — Петрушков, крепко ударив дверью, вышел. Наташа тяжело дышала, вздрагивая всем телом.
Спустя час, одетая в изящный костюм, сидела Наташа перед большим трюмо. Василиса Петрушкова хлопотливо завивала кудельки ее волос, как то бережно прикалывала их шпильками.
— Страх, как наряд этот тебе идет! Красавицей ты в нем стала.
— Стыдно мне. Простая я, крестьянка, потому господские не к лицу, — говорила Наташа, и как бы не доверяя хозяйке, оглядывала себя.
А была она прекрасна. Робкая невинность глядела из голубых ее глаз опьяняющей лаской.
— Страшно мне здесь, — говорила она хозяйке. — Боюсь чего–то и не пойму…
— Еремей Власыч к столу просит вас пожаловать, — крикнул кто–то в дверь.
Наташа вздрогнула.
— Идем, — отозвалась хозяйка.
И они пошли. За обедом шел развязный разговор. Говорили, кто что хотел. Все пили спирт и дико хохотали. Петрушков без церемоний поил Наташу.
— По–нашему, все должны пить, потому ученый и зажиточный народ без этого не может.
Кроткая, юная простота Наташи не понимала хитростей, и простота Петрушкова скоро усыпила ее бдительность.
Ранним вечером, когда еще не угас закат, когда еще на спинах каменных богатырей лежали разбросанные слабые сгустки бледневшего зарева, козырный король Петрушков плескал извращенную похоть над своей жертвой. Напрасно рвется Наташа и беспомощно бьется в руках обезумевшего зверя. Старик, как тигр, сдавил ее горло, и казалось, готов был без сожаления высосать кровь. А когда стемнело, Петрушков, усталый от упоения, уткнувшись в обнаженную грудь девушки, чмокал губами и рычал голодным псом над куском обнаженного тела. А еще позднее, когда дико ревел притон и алчные покупатели гремели золотом, он до утра продавал ее, как и других, получая по золотому. Слепая страсть потонувших в омуте извращенной похоти неудержимо катилась в пропасть. Какой–то толстый, неуклюжий торгаш изливал животную похоть на лежавшую в обмороке Наташу, а за дверьми все еще шумели голоса и истерически то плакало, то хохотало пианино.