Письмо императрицы к Лопухиной. — Гнев Павла. — Чувства Нелидовой. — Письмо императрицы к Павлу Петровичу. — Ее надежды в письме к Нелидовой. — Явный разлад в императорской семье. — Увольнение Нелединского-Мелецкого. — Настроение двора и общества. — Замена графа Буксгевдена графом Паленом. — Увольнение Алексея Куракина и возвышение П. В. Лопухина.
Подозрительность Павла Петровича, постоянно находившая себе пищу во внушениях Кутайсова, вскоре нашла себе видимое и блестящее оправдание: оскорбляемая в самых лучших своих чувствах, императрица Мария, следуя, как говорили[210], доброжелательным советам некоторых из своих приближенных, прибегла к крайнему средству, чтобы воспрепятствовать приезду в Петербург Анны Петровны Лопухиной: она написала ей угрожающее письмо. Эта неудачная мысль, по свидетельству Гейкинга, только ускорила развязку: письмо это пришлось тайным согласникам как раз на руку, и его доставили Павлу… Можно представить себе неописуемый гнев императора! Он стал дурно относиться к императрице, а когда Нелидова вздумала защищать ее, то и с ней обошелся беспощадно[211]. По рассказу кн. А. Б. Лобанова-Ростовского, сохраняющемуся в рукописи, император Павел однажды за обедом разгневался на свою супругу и приказал ей оставить стол. Когда императрица вышла, Нелидова также вышла и последовала за ней, несмотря на старания Павла удержать свою любимицу. «Останьтесь здесь, сударыня», сказал он ей. — «Государь, возразила Нелидова, я знаю свои обязанности».
По поводу одной из происходивших в это время неприятных сцен, Нелидова писала однажды Марии Феодоровне: «Я вполне сознаю, насколько ваше величество, может быть, огорчены тем, что совершается в настоящую минуту, и я не осмелилась бы представить вам, что бесполезно принимать так близко к сердцу скоро преходящие неудовольствия, которые, как каждый знает по собственному примеру, бывают между самыми любящими друг друга людьми. Увы, кто мог бы себе вообразить, что ваше величество и я, если осмелюсь затем себя наименовать, — эти два лица, быть может, самые преданные императору, могли бы подать ему действительный повод к недовольству! Всякий легко поймет, что во всяком случае мотивы, руководившие, вашим величеством, были чисты. Признаюсь, что вчера вечером некоторые лица заметили мне, что император нехорошо обходился со мною, но я ответила им, что это меня нисколько не беспокоит, потому что его величество всегда приходит в конце концов к тому, что отдаст справедливость тем, кто истинно к нему привязан, и что ошибки его вскоре признавались и исправлялись им же самим. Я убеждена, что он сам недоволен собою за несправедливость, и нисколько не сомневаюсь в том, что он успокоит в недалеком будущем слишком впечатлительную душу вашего величества»[212]. Но поведение Павла Петровича становилось резче и резче, и уже 13-го июля Мария Феодоровна написала ему трогательное письмо, умоляя его блюсти ее достоинство, как его супруги и как императрицы.
«Осуждайте мое поведение, — так заключила она свое письмо, — подвергните его суду всякого, кого вам будет угодно; будучи выше всякого порицания и подозрения, всякого упрека, я нечувствительна к оценке моих действий, но не могу быть такою к характеру публичного обращения со мною, и это не ради себя, как отдельной личности, но ради вас, как императора, который должен требовать уважения к той, которая имеет честь носить ваше имя, потому именно, что она ваша жена и мать ваших детей. Я ограничиваюсь лишь единственной просьбой относиться ко мне вежливо при публике. Верьте мне, друг мой, что во времена, в которые мы живем, государь должен заставлять относиться к своим с уважением: это нужно ему для самого себя. У меня нет ни горечи, ни раздражительности. Углубляясь в свою душу и испытывая ее пред Богом, я нахожу в ней только чувство глубокой привязанности и, быть может, такой же печали»[213].
Несомненно, что в это время Марии Феодоровне было еще неизвестно, что о письме ее к Лопухиной уже довели до сведения императора, и главная причина его гнева поэтому оставалась еще скрытою для нее. Но письмо императрицы к Нелидовой от 18-го июля носит уже другой характер: она как бы свыкается с своим положением. Ожидая ее в Петергоф к 22 июля, дню своего тезоименитства, Мария Феодоровна писала: «Chère et bien-aimée Nelidow, чрез три дня вы у меня, за моим столом! Мы будем разговаривать, сердца наши будут понимать друг друга, и мы будем иметь сладостное утешение сказать, что мы любим друг друга. Я получила ваши новости вчера вечером, милый друг мой. Дорогая моя Нелидова, интриганы не стали ожидать вашего возвращения, чтобы сызнова начать свои происки. Вчерашний день — без всякой сцены, без всякого дурного поступка, но имел оттенок, который доказывал, что исподтишка поработали таки: жалобы возобновились. Сегодня опять погода прекрасная. Слава Богу, по крайней мере соблюдается вежливость и приличие, и это — много. В остальном будем надеяться, что небо откроет глаза нашему дорогому императору и покажет ему разницу, существующую между истинными и ложными друзьями, — то, что он выигрывает с одними и теряет с другими. Я надеюсь, что моя добрая Нелидова приедет 21-го пораньше, чтобы мы имели возможность хотя немного побыть вместе»[214].
Княжна Анна Петровна Лопухина.
День тезоименитства государыни оказался, однако, очень тяжелым для нее и ее приверженцев. «22-го июля, — рассказывает Гейкинг, — двор находился в Петергофе. Так как то был день рождения (sic) императрицы, то и я был принужден туда отправиться. Государь был в явно дурном настроении: со мною обошелся холодно и не сказал мне ни слова. Фрейлина Нелидова казалась мне погруженною в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу»[215].
Легко понять, кто владел в это время душевным настроением впечатлительного и уже достаточно разгневанного государя. Накануне 22-го июля, статс-секретарь его Нелединский, родственник Куракиных, покровительствуемый императрицей и Нелидовой, проходя довольно поздно внутренним коридором петергофского дворца из комнат императрицы Марии Феодоровны, встретился с Павлом Петровичем, шедшим в сопровождении Кутайсова. Увидав Нелединского, Кутайсов сказал государю: «вот кто следит за вами днем и ночью и все передает императрице». Нетрудно себе представить, какое действие произвели эти слова на вспыльчивого и подозрительного Павла. Немедленно было приказано Нелединскому удалиться от двора. Но так как следующий день, то-есть 22-го июля, был день высокоторжественный, то исполнить это было невозможно без огласки, а потому Нелединский с женою и детьми должен был провести весь этот день в своей квартире, выходившей окнами на гулянье, с опущенными шторами, взаперти, не смея ни сам выходить, ни выпускать детей из комнаты[216]. «В сей несчастливый для меня день, — рассказывает сам Нелединский, — благоугодно было его величеству удалить меня от себя, повелев мне ехать в Петербург и там ожидать дальнейшего повеления. В непродолжительном времени дан был сенату указ о том, что я отставляюсь от службы, и я немедленно, однакож не быв выслан (sic), выехал в Москву»[217].
О настроении двора и общества при обнаружившемся повороте в образе действий императора Павла беспристрастнее других современников сообщал Воронцову Кочубей, племянник Безбородко, вовсе не знавший о тайных действиях своего знаменитого дяди и даже жаловавшийся на его кажущуюся лень и беспечность. «Императрица, писал он, хотела слишком вмешиваться в дела, будучи в полном согласии с m-lle Нелидовой и составляя с ней, так сказать, одну душу. Императору надоело это, и он захотел свергнуть с себя иго (это его собственное, как меня уверяли, выражение). Общество вообще не недовольно этим. Оно имеет несколько поводов жаловаться на императрицу. Ее обвиняют, прежде всего, в особом пристрастии к немцам; ее обвиняют затем, и основательно, что она была главной пружиной в руках кн. Куракина при учреждении вспомогательного банка. Этот банк погубит нас. Его билеты не пользуются доверием… Двор наполнен интригами. Говорят шепотом о новых предметах благосклонности императора, спрашивают, возвратит ли себе императрица свое влияние когда-нибудь. Одни отвечают на это утвердительно, но большинство дает ответ отрицательный. Что касается до меня, то я не составил себе еще никакого мнения, так как я слишком еще нов здесь; я думаю только, что хотя императрица, быть может, и очень добрая женщина и хотя весьма желательно, чтобы всегда поддерживалось единение, но она и обладает непобедимой жаждой власти. М-lle Нелидова слишком редко появляется при дворе. Куракины почувствовали немного следствие своего пронырства; я говорю здесь преимущественно о генерал-прокуроре (Алексее), так как что касается до вице-канцлера (Александра), столько же ничтожного, сколько и совершенно честного человека, то его никогда не принимали серьезно в расчет»[218].
Действительно, друзьям Марии Феодоровны и Нелидовой, окружавшим особу государя и стоявшим во главе управления, приходилось теперь волей и неволей очищать свои места. Прежде всего потерпел граф Буксгевден, замещенный приказом от 25 июля в должности петербургского генерал-губернатора генерал-лейтенантом графом Паленом. В начале царствования императора Павла граф Пален своим угодничеством пред князем Зубовым возбудил против себя гнев государя и получил от него выговор в самых оскорбительных для себя выражениях[219]; вслед затем он был уволен от службы. Обладая всеми свойствами тонкого и, вместе с тем, пронырливого ума, Пален затаил оскорбление в сердце своем и уже осенью 1797 г. униженно просил о принятии его вновь на службу; главною поддержкою его при дворе была в это время графиня Ливен, воспитательница великих книжен, пользовавшаяся доверием Марии Феодоровны. Первоначально он назначен был командиром полка конной гвардии; но честолюбие его смотрело в даль, и он вкрался в доверие Кутайсову, умея в то же время сохранить уважение к себе императрицы и Нелидовой. «После возвращения императора из Москвы, — рассказывает Гейкинг, — Кутайсов только и знал, что расхваливал Палена и доводил до ушей государя многочисленные восхваления человека, которому желали дать место. Однажды Павел, находясь в небольшом кружке своих приближенных, выразился так: «Странно! Никогда я не слыхал, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить». Предавшись такому течению мыслей, государь все милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности, требующей верного взгляда, ретивого усердия и безграничного послушания. Таким образом важнейшая после генерал-прокурорской должность очутилась в руках согласников; с этой минуты пошли одна за другою перемены»[220]. Одновременно с Буксгевденом, 25 июля, уволен был от службы старый друг Павла, вице-адмирал Плещеев, а после приезда П. В. Лопухина, явившегося в Петербурге сначала без семьи, решена была и участь Алексея Куракина, переведенного в первый департамент сената, а на его место назначен был Лопухин. Брат Алексея, вице-канцлер Александр Куракин, также постоянно испытывавший гнев императора, сам поспешил подать в отставку, но Павел, не любивший, чтобы его предупреждали, приказал объявить ему, что он сам лучше знает, когда настанет время для его увольнения[221].