Велика была радость Наполеона и его армии, когда они 2 сентября с Поклонной горы увидели пред собою древнюю столицу России, сияющую куполами бесчисленных своих церквей. «Тысячами различных цветов блистал этот огромный город, — говорит один очевидец-француз. — При этом зрелище войсками овладел восторг; они остановились и закричали: «Москва, Москва!» Затем все прибавили шагу, смешались в беспорядке, рукоплескали, снова повторяя в восторге: «Москва, Москва». Так кричат моряки: «земля, земля!» после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащенного города, этого блестящего узла, соединяющего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где соединялась роскошь, нравы и искусство двух лучших частей света, они остановились в гордом созерцании. Настал, наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем нашей жизни… В это время забыты были все опасности и страдания». Занятие Москвы, казалось французам, должно было повлечь за собою заключение мира, теплые, спокойные квартиры и обильное продовольствие. Даже те из маршалов Наполеона, которые порицали движение его на Москву и советовали ему остановиться в Витебске или Смоленске, снова стали верить в гений Наполеона и мудрость его соображений. Все были уверены, что для спасения Москвы русские вынуждены будут согласиться на мир, предписанный завоевателем.
Но разъезды, посланные в Москву, скоро донесли Наполеону, что она почти оставлена жителями. Напрасно ждал он депутации от города, которая молила бы его о пощаде. Не решившись в тот же день въехать в Москву, уже занятую его войсками, Наполеон ночевал в одном из домов Дорогомиловского предместья и лишь на другой день поселился в Кремле, поместив там и часть старой своей гвардии. Первой его заботой было сохранение порядка в Москве, но голодные французские войска уже начали грабеж города. Они врывались в пустые и жилые дома, требовали себе напитков и пищи; забирали с собой или уничтожали дорогие вещи и делали всякие насилия. Московские помещичьи дома, казалось, еще не были оставлены своими хозяевами, которые едва успели спастись сами: не только сохранилась вся домашняя обстановка, но и кладовые и погреба наполнены были запасами разного рода, всякими предметами домашнего обихода и дорогими винами. При многих домах осталась прислуга бежавших хозяев, считавшая своею обязанностью оберегать барское добро от пришельцев.
Но в тот же день в городе начались пожары. Загорелся, прежде всего, Гостиный двор, в Китае городе, в котором хозяйничали французские солдаты. Одни тащили на плечах тюки сукон и различных материй, другие катили пред собою головы сахару и другие предметы. Вся площадь и соседние улицы усеяны были товарами, которые брошены были солдатами. Между тем, громадное здание Гостиного Двора походило на исполинскую печь, из которой вырывались густые клубы дыма и языки пламени. «При этом зрелище, — рассказывает очевидец, — не было слышно ни восклицаний, ни шума; каждый находил возможность с избытком удовлетворить своей алчности. Слышался только треск от огня, стук разбиваемых у лавок дверей и иногда страшный шум от рушившихся сводов. Всевозможные ткани Европы и Азии пожирало пламя. Из погребов, из подземных складов сахара, масла и др. смолистых и спиртовых товаров, вырывались потоки пламени с густым дымом». Загорелось потом в различных местах и Замоскворечье, которое подожжено было в виду французов казаками, запылали казенные хлебные магазины, расположенные на берегу Москвы-реки, и взлетел на воздух находившийся там склад артиллерийских снарядов. Ни французы, ни русские не думали о тушении пламени, показавшегося вскоре в различных частях города. Тушили французы лишь пожары у Кремля, где в царском дворце расположился Наполеон на жительство, но и там не могли справиться с пламенем.
Ночью с 3 на 4 сентября сильный порывистый ветер разнес пламя по всей Москве. «Море огня разлилось по всем частям города. Пламя, волнуемое ветром, совершенно походило на морские волны, воздвигаемые бурею. К деятельности поджигателей присоединилось и божественное мщение: до такой степени пожар этот казался сверхъестественным». Опасность угрожала и Кремлю, где находилось много артиллерийских снарядов. Поставленные на крыше дворца солдаты едва успевали тушить искры и головни, сыпавшиеся туда со всех сторон, и Наполеон решился тогда оставить Кремль и искать спасения в загородном Петровском дворце. На пути туда он с окружавшей его свитой едва не погиб среди огненного моря, в лабиринте московских улиц и переулков, откуда его вывели лишь грабившие там солдаты, на которых он случайно наткнулся. Среди этого ада грабеж Москвы продолжался: французы хотели вырвать у пламени хотя часть доставшейся им добычи. «Москва не существует, — говорил сам Наполеон, — пропала награда, которую я обещал моим храбрым войскам». Обвиняя в пожаре Москвы графа Растопчина, оставившего будто бы в Москве поджигателей, Наполеон приказал расстреливать всех русских, попавшихся в руки французов и заподозренных в поджогах.
На вопрос: кто жег Москву? не может быть определенного ответа. Главною причиной пожара Москвы была, конечно, решимость многих жителей Москвы, которые, подобно крестьянам Смоленской и Московской губерний, предпочли сжечь свои и чужие дома и имущество, чем предать их в руки врага. К этому присоединились распоряжения графа Растопчина о поджоге запасов, оставшихся в Москве; поджоги, сделанные казаками на Замоскворечье, и небрежность огня самих французов. Остальное довершил сильный ветер, поднявшийся над горевшим деревянным городом, и отсутствие всяких средств к тушению пожара.
«Какое ужасное зрелище! — говорил Наполеон, смотря на пылающую Москву: — это сами русские поджигают Москву. Сколько прекрасных зданий! Какая необычайная решимость! Что за люди: это скифы!» В Петровском дворце Наполеон имел время обдумать свое положение: он понял, что сожженная Москва уже не могла служить для него залогом мира и, не ожидая уже мирных предложений от императора Александра, решился первый завязать с ним сношения. 8 сентября, возвратившись в Москву, он позвал к себе отставного гвардии капитана Яковлева, захваченного в Москве, и поручил ему доставить письмо в Петербург на имя императора. В письме этом он обвинял Растопчина в сожжении Москвы и утверждал, что, увозя из Москвы пожарные трубы, Растопчин оставил в ней 150 полевых орудий, 70 000 новых ружей, 1 600 000 патронов и множество пороха, селитры, серы и прочего. «Без озлобления веду я войну с вашим величеством, — так заключил он свое письмо. — Если бы до последнего сражения или вскоре после него Вы написали бы мне записку, я остановил бы армию и охотно пожертвовал бы выгодою вступить в Москву. Если ваше величество хотя отчасти сохраняете ко мне прежнее расположение, то благосклонно прочтите мое письмо. Во всяком случае Вы будете мне благодарны, что я известил ваше величество о происходящем в Москве». Тогда же призвал он к себе начальника Воспитательного дома Тутолмина и просил его донести императору о московском пожаре, прибавив: «от самого Смоленска я ничего не находил, кроме пепла». Народная война грозным призраком стояла пред Наполеоном, и, зайдя в сердце России, он почувствовал ничтожество своих сил пред нею.
Действительно, занятие Москвы французами вынудило во всем русском народе не желание заключить мир с Наполеоном, а жажду отомстить ему и изгнать его из России. «Война теперь только начинается», говорил Кутузов, и этим он только выражал чувства всех русских от Царя до последнего крестьянина. Правда, мысль, что Наполеон в Москве и что древняя русская столица покрыта пеплом пожара, произвела гнетущее впечатление в Петербурге, где еще так недавно праздновали Бородинское сражение как победу. Донося государю о причинах, побудивших его оставить Москву без боя, князь Кутузов так излагал план дальнейших своих действий: «Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульскую дорогу. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится величайший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же великий литейный двор, и прикрывает лишь все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с войсками Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского. Хотя не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раной чувствительною, но, не колеблясь между сим происшествием и событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операции со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы и тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла и обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь его принудить оставить Москву и переменить всю свою операционную линию. Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и, пока армия вашего императорского величества цела и движима известной храбростью и пылким усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества». Узнав от полковника Мишо, привезшего это донесение, что в армии боятся, как бы государь не заключил мира с Наполеоном, император Александр сказал ему: «Возвратитесь в армию, говорите моим верноподданным везде, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян и подвигну все средства моей империи. Россия дает мне более средств, чем полагает неприятель. Но если судьбою и Промыслом Божиим предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то истощив все усилия, я отращу себе бороду до сих пор (и он указал на грудь свою) и лучше согласиться питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд отечества моего и добрых моих подданных, пожертвования коих умею ценить».
В этом решении императора Александра укрепляли и все члены его царственной семьи, в особенности супруга его, императрица Елисавета Алексеевна, и сестра, великая княгиня Екатерина Павловна Ольденбургская.
За две недели до занятия Москвы Наполеоном император возвратился из путешествия в Финляндию, где 15 августа имел свидание с наследным принцем шведским (Бернадотом) для подтверждения союза России с Швецией. Бывший маршал Наполеона, известный военными своими дарованиями, Бернадот не сомневался в конечном успехе России, и движение Наполеона на Москву казалось ему началом его гибели. Нет сомнения, что он обменялся с императором Александром мыслями о возможности армиями Тормасова и Чичагова с юга и графа Витгенштейна с севера ударить в тыл Наполеону и отрезать ему отступление. Спустя полгода, Бернадот писал Наполеону, что он, совместно с императором Александром, предвидел еще в августе 1812 года печальный конец его похода и неисчислимые его последствия, как только Наполеон двинулся в глубь русской империи; мало, того все военные соображения заставляли их думать, что и сам Наполеон будет принужден сдаться в плен. Есть достоверные свидетельства, что император предлагал Бернадоту начальство над русскими войсками (вероятно над войсками Витгенштейна и Штейнгеля), но Бернадот благоразумно отказался от этого. Действительно, успехи Витгенштейна над французами при Полоцке и Чичагова над австрийцами и саксонцами на Волыни ясно показали слабость флангов Наполеона, удалившегося от них на огромное расстояние. Несомненно, что беседы с Бернадотом побудили императора Александра отправить к Кутузову, еще до оставления им Москвы флигель-адъютанта Чернышева с общим планом военных действий для всех армий с той целью, чтобы преградить Наполеону обратный путь на Уле и Березине.
Силы Наполеона, впрочем, не совсем были известны, и в Петербурге существовало еще опасение, что он может, заняв Москву, двинуться и к северной столице. Выработан был план перевозки всего казенного имущества и приготовлялись нужные для этого средства. Учебные заведения тронулись в Свеаборг, а дела присутственных мест отправлены были к пристани Крохинской для дальнейшей перевозки в Белозерск. Новый оборот военных действий положил предел этим опасениям и перевозкам: получено было известие об отступлении французов из Москвы.
Кутузов, искусно совершил фланговое свое движение из Москвы для прикрытия южных губерний. Выйдя из Москвы по рязанской дороге, он сделал по ней всего лишь два перехода и от Боровского перевоза двинулся со всей армией на тульскую дорогу к Подольску, прикрываясь рекой Красной Пахрой. На рязанской дороге он оставил казачьи отряды с приказанием отступать по ней по направлению к Рязани и делать вид, что за ними отступает туда и вся армия. Следствием этих неожиданных и искусных распоряжений было то, что французы потеряли след отступления Кутузова. 7 сентября наша армия стала твердой ногой у Красной Пахры на старой калужской дороге, а 15 сентября продолжала отступление к югу и 20 сентября перейдя реку Нору, заняла Тарутинский лагерь. Здесь, обозрев позицию, Кутузов сказал: «теперь ни шагу назад». Еще ранее отправлен был Кутузовым на Можайскую дорогу 2-тысячный отряд генерала Дорохова для истребления неприятельских транспортов и команд, шедших в Москву, и перерыва сообщений Наполеона со Смоленском.
В Тарутинском лагере Кутузов преследовал две цели: 1) выиграть время для усиления армии, подкреплениями и для снабжения ее военными запасами, продовольствием и всем нужным для зимней кампании, и вместе с тем развить партизанскую и народную войну против французов, 2) усыпить неприятеля в Москве и всеми средствами побудить его продолжать свое пребывание в ней до наступления сурового времени года. К несчастью, мудрый план Кутузова не мог быть вполне приведен в исполнение, потому что никто не хотел понять кажущегося его бездействия, и многие приписывали остановку в военных действиях старости и упадку сил фельдмаршала; некоторые из лиц, окружавших Кутузова, как например генерал Беннигсен и английский генерал Вильсон, не только вступали с ним в горячие прения, но и писали о том в Петербург; Барклай де Толли даже оставил армию. Граф Растопчин, недовольный тем, что Кутузов не посвящал его в свои планы, в письмах своих к государю, осуждал бездействие и преступное, по его мнению, равнодушие Кутузова, называл его «старой бабой, которая потеряла голову и думает что нибудь сделать, ничего не делая», и советовал для предотвращения мятежа отозвать «этого старого болвана и пошлого царедворца». Все эти донесения имели действие. Император был издавна предубежден против фельдмаршала и с своей стороны писал ему: «На вашей ответственности будет, если неприятель будет в состоянии отрядить значительную часть своих сил к Петербургу, где осталось немного войск, между тем как вы с вверенною вам армиею, действуя решительно и деятельно, можете отклонить это несчастье».
Но Кутузов, пока мог, держался принятого им плана, сдерживая нетерпение своих сподвижников. И действительно, с каждым днем наша армия усиливалась, а неприятельская приходила в истощение. Почти ежедневно приходили в лагерь и постоянно обучались партии рекрут для пополнения убыли в полках. С Дона пришло 30 казачьих полков, составленных из стариков, выслуживших узаконенные лета: они говорили, что пришли выручать своих внучат, которые воевать не умеют. Из внутренних губерний подвозили съестные припасы в изобилии, солдатам розданы были полушубки, пожертвованные для армии. По вечерам в лагере слышалась музыка и песни. Устранив всякий плац-парадный формализм в войсках, заботясь о их здоровье и удобствах, Кутузов хотел приготовить их к перенесению всех тягостей зимней кампании и не рисковал без нужды жизнью солдат. «За одного русского не возьму и десяти французов», говорил он, когда ему предлагали блестящие, но бесплодные для его цели предприятия.
Но, сберегая войска, опытный фельдмаршал принимал меры к тому, чтобы обессилить армию французскую. Для этой цели он образовал легкие отряды партизан, в которых обыкновенно находилось не более 500 человек, и направил их на путь сообщений неприятеля со Смоленском и под Москву для пресечения ему способов к добыванию продовольствия и фуража. Партизанам предписано было одно: наносить как можно более вреда неприятелю и возбуждать народную войну, помогая вооружению крестьян, оказывая содействие друг другу, в случае превосходства неприятельских сил; во всем прочем они получали право действовать, самостоятельно. Первым офицером, вызвавшимся начать партизанские действия, был подполковник Денис Васильевич Давыдов и получил для этого отряд, состоявший из 50 гусаров и 80 казаков; с ним действовал он на Смоленской дороге в окрестностях Вязьмы. Кроме Давыдова, прославились удачными своими действиями и отвагой партизаны: капитаны Сеславин и Фигнер, полковники князь Кудашев, Ефремов и князь Вадбольский, окружившие Москву летучими своими отрядами и не дававшие неприятелю покоя. Действиям партизан очень мешал сначала город Верея, где находился сильный французский гарнизон и возведены были, по приказанию Наполеона, укрепления; но Кутузов поручил генералу Дорохову выгнать французов из Вереи. Еще ранее, действуя возле Можайска, Дорохов распространял между крестьянами воззвание: «вооружайтесь и присоединяйтесь ко мне для истребления злодея веры и отечества, который разоряет храмы Божии, оскверняя их, опустошает селения, забирает собственность». Теперь к Дорохову явилось до 1000 вооруженных крестьян вышегородской волости под начальством священника Иоанна Скобеева, удачно боровшихся с мелкими французскими партиями. Они срыли теперь возведенные французами укрепления и очистили город от запрятавшихся в нем французов. Четверо верейских крестьян и один отставной солдат вели колонны Дорохова на приступ и получили за это от фельдмаршала знаки отличия военного ордена.
По Смоленской дороге и в окрестностях Москвы, свирепствовали шайки французских мародеров, численность которых достигала иногда 300 человек. Шайки эти состояли по большей части из отсталых и беглых солдат французской армии, страдавшей и в то время от голода. Они сжигали села и деревни, грабили и производили всякие насилия; целые волости крестьян должны были бежать в леса с семьями и скотом. Партизаны уничтожали эти шайки, захватывали неприятельских фуражиров, нападали на отдельные команды, брали сотни пленных и отбитое оружие раздавали крестьянам. Чтобы не навлечь на себя ударов сильных неприятельских отрядов, партизаны постоянно меняли свое местопребывание, появляясь там, где враг ожидал их менее всего. «Станы наших партизан, — говорит современник, — похожи были по наружному виду на притоны разбойников или цыганские таборы. Крестьяне с вилами, косами, топорами, французскими ружьями и пистолетами, казаки, гусары, ратники ополчение пестрыми толпами перемешаны были с неприятелями, одетыми во все европейские мундиры, иногда с женами их и детьми. Иные из наших пленных, отбитых у французов, после своего освобождения поступали в партизанские партии и, за неимением русских мундиров, были одеваемы во французские. В лагери партизан свозили отбиваемые у французов и награбленные ими в Москве экипажи, книги, картины, платья и всякие другие вещи. Золото и серебро находили в таком количестве, что донцы, променивали его на ассигнации третью и четвертую часть цены металла. Крестьяне служили для партизан проводниками и обыкновенно содержали передовые цепи; в добычу себе они охотнее всего присваивали рогатый скот, лошадей, телеги, оружие».
Выслал от себя партизан и отряд генерал-адъютанта Винцингероде, находившийся к северу от Москвы для прикрытия петербургской дороги. Ими, при содействии крестьян, уничтожаемы были французские фуражиры, посылаемые из Москвы для добывания продовольствия. И здесь повторялись те же сцены, как и на юге от Смоленской дороги, до которой вскоре расширили свои действия партизаны северного отряда, полковники Бенкендорф и Чернозубов. Для истории русской культуры уничтожение французами богатых помещичьих подмосковных усадьб с их библиотеками, картинными галереями и домашними архивами, вместе с погибелью таких же сокровищ, находившихся в самой Москве, является тяжелой невознаградимой потерей. Историческая святыня России, Троице-Сергиева лавра, спасена была лишь деятельностью партизан и крестьян. Французы дошли до Богородска и Дмитрова по направлению к лавре, но, обеспокоенные нападениями партизанских отрядов и крестьянских ополчений, находившихся на Ярославской дороге, боялись придвинуться к лавре, окруженной густыми лесами, а затем отозваны были Наполеоном к Москве, куда он, готовясь к отступлению, начал стягивать все свои войска.
Партизаны придали новые силы народной войне, которая началась ранее их появления, еще со времени взятия Смоленска французами. Конечно, подвиги русских людей, восставших грудью для защиты отечества, в огромном большинстве случаев, остались безвестными, как безвестны и имена этих героев и мучеников, на которых внезапно обрушилась военная гроза. На подвиги серых мужиков мало обращали внимания, прикованного преимущественно к действиям армии. Но история и предание сохранили для нас многие эпизоды народной войны, которые позволяют судить о ее силе и характере. Прежде всего, любопытно отметить, что в деле истребления французов крестьяне действовали единодушно с помещиками, которые в Смоленской губернии сами формировали отряды крестьян, нападали на французов и часто отстаивали села и деревни от грабителей. Из числа этих помещиков следует упомянуть о подполковнике Энгельгардте и коллежском асессоре Шубине, захваченных французами и расстрелянных ими в Смоленске, и о юхновском предводителе дворянства Храповицком, который, собрав до 2000 крестьян и обучив их несколько военному делу с помощью отставных офицеров-помещиков, первый заслонил французам дорогу из Вязьмы на Калугу, помешав им захватить неразоренный еще край. Эти отряды, вредя врагу, в то же время поддерживали порядок на местах, наказывая тех из крестьян, которые, пользуясь всеобщим замешательством, обнаруживали наклонность к неслушанию и грабежу. Иногда во главе отрядов становились отставные солдаты или энергические люди из среды самих крестьян: бурмистры, старосты, даже простые бабы. Из числа их особенно прославились солдат Четвертаков, организовавший значительный отряд из крестьян и спасший от грабежа значительную часть Гжатского уезда, крестьянин Герасим Курин, собравший отряд в 5000 человек около Богородска и истребивший много неприятельских отрядов, в том числе несколько эскадронов кавалерии, и знаменитая старостиха Василиса в Сычевском уезде, которая, набрав себе в команду баб и ребятишек, во французской шинели, с саблей чрез плечо, часто гоняла в город Сычевск пленных французов. Народная война приобрела такую силу, что французы вынуждены были посылать в фуражировку целые отряды с артиллериею и пойманных крестьян расстреливали. Крестьяне встречали смерть с непоколебимою твердостью, удивлявшей французов. С своей стороны и крестьяне не щадили врага. Не столько, впрочем, сами французы вызывали их озлобление, сколько их немецкие союзники, названные ими беспальцами (вестфальцы) и поварцами (баварцы), которые действительно отличались особою жестокостью и бесчеловечием. Из баварцев почти никто не вернулся на родину, как это засвидетельствовано на памятнике, воздвигнутом потом в столице Баварии, Мюнхене.
Образ ведения народной войны повсюду был одинаков. «В селениях, — говорит современник, — запирали ворота и ставили по ним караулы: у околиц устраивали шалаши вроде будок, а подле них сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к селениям; проезжающие, даже наши курьеры и партизаны, были задерживаемы и пропускаемы не иначе, как после точного убеждения, что они не враги. С каждым селением партизаны должны были вступать в переговоры, и когда, по окончании их, спрашивали у крестьян: «Зачем они, слыша, что с нашей стороны говорили по-русски, принимали нас за неприятелей»? они отвечали: «Да ведь у злодея всякого сбора люди». Однажды православные истребили 60 человек Тептярского казачьего полка, приняв их за неприятелей по нечистому произношению русского языка. Жен и детей крестьяне скрывали в лесах, а сами были на денной и ночной страже, ставили часовых на колокольнях и возвышенных местах, клятвенно, целованием креста и евангелия, обещаясь не выдавать друг друга… Когда французы бывали в превосходном числе, в таком случае прибегали к хитрости. Ласково, с поклонами, встречая бродяг и фуражиров, крестьяне предлагали им яства и напитки, а потом, во время сна или опьянения гостей, отнимали у них оружие, душили их, либо выждав, когда неприятели уснут, припирали двери бревнами, вкладывали сени хворостом и зажигали их. Трупы убитых бросали в колодцы, пруды и реки, сжигали в овинах… Иноземцы, шедшие против Бога и Руси, перестали, в понятии народа, казаться людьми: всякое мщение против них считалось не только дозволительным, но и законным». Но когда те же французы, взятые в плен, появлялись во внутренних губерниях, удаленных от театра войны, голодные, полуодетые и необутые, русские люди, не помня зла, снабжали одеждой, обувью, хлебом и деньгами.
Неудивительно, что Наполеон, очутившись в Москве, в скором времени почувствовал себя как бы в осаде. Продовольствие уменьшалось с каждым днем, потому что запасов, оставшихся в Москве, не хватало для армии, а фуражировки часто оканчивались гибелью фуражиров. Только гвардия пользовалась правильною раздачею провианта; прочие войска должны были добывать его как умели, грабили, стреляли ворон, ели конину. Но стремление Наполеона привлечь в Москву крестьян для продажи хлеба и фуража оказалось напрасным: некоторые из них, соблазнившись огромными ценами, повезли было в Москву съестные припасы, но на заставах ограблены были голодными французами. Попытка Наполеона устроить в Москве городское управление из русских также кончилась неудачно. Между тем грабежи и насилия в Москве не прекращались с согласия самого Наполеона, раздраженного своими неудачами. Ограблены были и осквернены даже Кремлевские соборы и прочие московские церкви. Успенский, Благовещенский и Архангельский соборы обращены были в казармы; некоторые биваки устроены были из больших местных образов. В других церквах свалены были овес, сено и солома или стояли лошади. В алтаре Чудова монастыря маршал Даву устроил себе канцелярию. В соборной церкви Петровского монастыря находился мясной магазин, а на дворе его распластывали быков. В других московских церквах были подобные же сцены. Облачения и церковные вещи употреблялись на выжигу золота и серебра, иногда священнические ризы заменяли собою на лошадях попоны; святые иконы служили для французов целью для стрельбы или материалом для костров. Священники и монахи подвергались истязаниям и даже смерти. Когда нечего было грабить в самой Москве, французы стали снимать с проходивших жителей платье, сапоги, вырывали серьги из ушей, сдергивали кольца; свою добычу они навьючивали на русских и заставляли их нести ее чрез силу на свои стоянки, подбадривая их прикладами ружей или ударами сабель. Женщинам не было проходу. Лишь в некоторых местах, где жили человеколюбивые и строгие французские начальники, русские чувствовали некоторую защиту; таким образом спасся и Новодевичий монастырь. Грабежи, между тем, и для врагов наших не прошли даром, расшатав порядок и дисциплину во французской армии.
Наполеон почувствовал наконец необходимость отступить к своим подкреплениям, которым он уже велел выступить в Россию с берегов Вислы и Одера, но надежда, что, продолжая занимать столицу России, он побудит императора Александра к заключению мира, заставляла его оставаться в ней. Не получая, однако, ответа на свое письмо к императору, Наполеон решился обратиться с прямым предложением мира к Кутузову. Для этой цели он 22 сентября поручил своему генерал-адъютанту Лористону ехать в Тарутино, предложить размен пленных и завести речь о мире. Ничего не могло быть приятнее для Кутузова этого предложения врага: обманчивыми переговорами он мог задержать Наполеона в Москве еще на долгое время под тем предлогом, что ему нужно снестись с Петербургом и получить повеления от государя. Сообразно с этим, он и вел беседу с Лористоном. «Дружба, — говорил Кутузову Лористон, — существовавшая между императорами Александром и Наполеоном, разорвалась несчастным образом, по обстоятельствам посторонним, и теперь удобный случай восстановить ее. Неужели эта небывалая, неслыханная война должна продолжаться вечно? Император Наполеон искренно желает прекратить эту распрю между двумя великими и благородными народами». Кутузов отвечал Лористону, что на заключение мира он не получил никакого наставления и что при отправлении его в армию даже названия мира не было упомянуто, но согласился довести до сведения государя о желании Лористона прибыть в Петербург для переговоров. В перемирии, которого просил Лористон впредь до получения ответа из Петербурга, Кутузов отказал. На жалобы Лористона на ожесточенную народную войну, поднявшуюся против французов, Кутузов ответил: «Вы спрашиваете, зачем народ нападает на ваши войска? Народом я не начальствую и не могу воспрепятствовать его вооружению. Что касается армии, надеюсь, что она соблюдает все правила, существующие между просвещенными державами. Может быть, вас ожидают еще большие несчастья». Но уже одно открытие мирных переговоров с Лористоном возбудило нарекания на Кутузова со стороны его врагов; английский генерал Вильсон осмелился даже требовать, чтобы его допустили присутствовать при свидании Кутузова с Лористоном и тем заставил старого фельдмаршала дать ему заслуженный урок указанием на то, что англичане хотели загребать жар русскими руками. «Я лучше желаю построить большой мост моему неприятелю, — сказал ему Кутузов, — нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить непоправимый удар. Сверх того, я опять повторяю то, что уже несколько раз вам говорил, что я вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение Наполеона и его войска. Наследство после него не попадет в руки России или какой-либо иной из сухопутных держав, но достанется той державе, которая уже завладела морями, и тогда владычество ее будет невыносимо».
К сожалению, ответ императора Александра пришел скорее, чем ожидал Кутузов. В своем рескрипте он изъявлял фельдмаршалу неудовольствие. «Из донесения вашего, с кн. Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном, — писал Александр. — При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с той же решимостью повторить вам, дабы сие принятое мною правило было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо… Все сведения, от меня к вам доходящие и все предначертания мои в указах на имя ваше изъясняемые, одним словом, все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность — отмстить за оскорбленное отечество».
Таким образом Кутузов побуждаем был к открытию военных действий против Наполеона. Сам Наполеон, не получая ответа на предложение Лористона, также начал 1 октября готовиться к выступлению из Москвы, стягивая по ней все свои разбросанные в окрестностях Москвы отряды и отправляя тяжести, а также больных и раненых солдат по Можайской дороге в Смоленск. Армия его, не смотря на потери при Бородине и во время стоянки в Москве, заключала в себе еще более 100 000 человек, но кавалерия его страдала недостатком лошадей; не хватало их и для артиллерии. Наполеон чувствовал невозможность отступления по разоренной Смоленской дороге и решил, обойдя левый фланг Кутузова, двинуться чрез Малоярославец к Калуге, чтобы отступать по местам, не тронутым войною, где он мог иметь продовольствие и фураж. Днем выступления из Москвы Наполеон назначил 7 октября, но уже накануне он неожиданно получил известие о начале наступательных действий со стороны Кутузова и о поражении Мюрата при Тарутине.
Фельдмаршал успел довести в Тарутине численность своей армии до 95 000 человек, но, верный своему плану, не хотел пробуждать Наполеона из его бездействия. Однако, в конце концов, он не мог устоять против всеобщих упреков в бездеятельности, в особенности когда узнал, что их разделяет сам государь. Поэтому он позволил генералу. Беннигсену напасть на Мюрата, который беспечно расположился на реке Чернишне, с 25 000 человек, пред Тарутинским лагерем. 6 октября Мюрат был внезапно атакован русскими войсками и совершенно разбит. Кутузов не преследовал неприятеля, чтобы не встретиться с Наполеоном, который мог поспешить на помощь своему авангарду, и возвратился в Тарутинский лагерь. Но Наполеон, узнав о поражении Мюрата, понял, что нельзя терять времени для отступления. Утром 7 октября французская армия двинулась из Москвы по старой Калужской дороге, сопровождаемая огромными обозами с награбленной добычей. В Москве Наполеон оставил на два дня корпус маршала Мортье, чтобы прикрыть свое отступление от русских отрядов, стоявших на севере, и в бессильной злобе на русских приказал ему, при окончательном очищении Москвы, взорвать Кремль и дом графа Растопчина, уцелевший от пожара. К счастию, это варварское повеление французам не удалось исполнить в точности: пострадала от взрыва лишь часть Кремлевской стены и некоторые Кремлевские здания; уцелел случайно и дом Растопчина.
Наполеон двинулся по старой Калужской дороге навстречу Кутузову, полагая, что русские будут преследовать Мюрата. Убедившись, что Кутузов возвратился в Тарутинский лагерь, Наполеон поспешил повернуть войска на новую Калужскую дорогу к Малоярославцу, надеясь занять его ранее русских. Счастие благоприятствовало ему в этом движении. Несмотря на то, что французы двигались очень медленно, стесняемые огромным количеством обозов, несмотря на то, что они окружены были сетью русских партизанских отрядов, передовые французские войска были уже в Боровске, в двух переходах от Малоярославца, когда об отступлении Наполеона узнал Кутузов. Известил его об этом Дохтуров, корпус которого выдвинут был по направлению к Боровску для наблюдения за новой Калужской дорогой. Французы так были уверены в возможности занять Малоярославец прежде прибытия русских, что не спешили походом, и даже, подойдя к городу, не ввели в него значительных сил. Между тем, Дохтуров, по приказанию фельдмаршала, уже спешил преградить французам дорогу. После трудного похода по проселочным дорогам и затруднительной переправы через реку Протву, на которой пришлось навести мосты, Дохтуров на рассвете 12 октября явился к Малоярославцу и тотчас же занял город, выбив французов из занятого ими квартала. Тогда и французы ввели в бой значительные силы. На улицах города началось кровопролитное сражение, продолжавшееся весь день; город переходил из рук в руки. В полдень приехал к Малоярославцу сам Наполеон, а вслед затем на помощь к Дохтурову явился из Тарутина и Кутузов со всей своей армией, сделав утомительный ночной поход. Наполеон увидел, что дальнейшее движение его в Калугу возможно будет только лишь после победы над Кутузовым, а между тем ночью Кутузов занял позади Малоярославца неприступную позицию, с твердой решимостью не пускать Наполеона далее. «Завтра, — доносил он в тот же день государю, — полагаю, должно быть генеральное сражение, без которого я ни под каким видом Наполеона в Калугу не пущу».
Но до сражения дело не дошло. Наполеон знал, что сражение, каков бы ни был его исход, будет пагубно для расстроенной французской армии, лишенной кавалерии, военных и продовольственных запасов и охваченной народной войной. Сильное впечатление на Наполеона произвел набег в ночь с 12 на 13 октября казачьих партий на Боровскую дорогу, при чем они захватили 11 французских партий и едва не взяли в плен самого Наполеона: он спасся лишь потому, что казаки, не заметив его присутствия, бросились грабить бочонки с золотом. После долгого раздумья, узнав, что и дорога на Медынь занята русскими войсками, он решился, наконец, отступать к Смоленску по знакомой, разоренной Можайской дороге. Между тем Кутузов приблизился к Медыни на случай, если бы французы решились пробиваться по Медынской дороге. Узнав о движении французов на Смоленскую дорогу чрез Можайск, Кутузов отправил для преследования Наполеона сильный отряд под начальством Милорадовича и казачьи полки Платова, а сам двинулся кратчайшим путем наперерез французам к Вязьме. С этого времени начался новый оборот войны, и французская армия, в бегстве своем из России, испытывала только ряд поражений, пока наконец она не подверглась почти полному уничтожению.