В пологе яранги Ятто собрались гости. Навыль поправляла огонь жирника. Тонкой палочкой она сдвигала на край плошки, наполненной нерпичьим жиром, болотный мох, служивший фитилем. Огонь получался широкий, яркий и почти без копоти.
Было пока еще холодно. Мужчины сидели на корточках, одетые в кухлянки, покуривали свои трубки. Журба постукивал по торбозам кулаками, стремясь отогреть окоченевшие ноги. Порой ему хотелось вылезть из тесного полога, чтобы потоптаться, согреться по-настоящему.
«Куда вы пойдете, Владимир Александрович? Лучше рассказали бы людям веселую сказку, пока не подали чай», — с издевкой, словно обращаясь к кому-то другому, мысленно предложил он себе.
— Вот послушайте, люди, историю чудесную, — вдруг и в самом деле обратился он к оленеводам.
Журба начал рассказывать на чукотском языке пушкинскую сказку о рыбаке и золотой рыбке, слегка переиначивая ее, чтобы приблизить к чукотскому быту. Вместо разбитого корыта у него фигурировала расколотая кроильная доска, вместо хором столбовой дворянки — многотысячное оленье стадо. Выразительное лицо его изображало то печаль и покорность старика, то деспотичность старухи. Схватившись за животы, оленеводы покатывались от хохота, приговаривая:
— Ну и жадная старуха!
— Побил бы ее старик арканом как следует.
Смеялась и Навыль, продолжая готовить ужин.
— Ой, боюсь, старуха, что и ты скоро такой станешь, — толкнул в бок жену Ятто.
— В самом деле, кроильная доска у меня давно раскололась, — вспомнила Навыль.
Это вызвало новый взрыв хохота. Смеялся до слез и Майна-Воопка, который тоже был среди гостей, хотя на суровом лице его редко кто видел улыбку. А маленький Воопка, запрокидывая голову, заходился в таком заразительном смехе, что люди уже смеялись не столько из-за сказки, сколько над ним.
— Приду домой, жене эту сказку расскажу и тут же поколочу, чтобы не стала, как та старуха, — сказал Воопка, наконец успокоившись от неудержимого хохота.
Навыль внесла в полог огромный горячий чайник, достала из небольшого ящичка блюдца, переложенные замшей, поставила перед гостями на дощечку, разлила чай. Пар густым туманом наполнил полог. Владимир жадно пил чай без сахара и думал о том, что еще никогда он не казался ему таким вкусным. Ноги постепенно отходили, по телу разливалось приятное тепло.
После первого же чайника оленеводы сняли кухлянки: в пологе стало жарко. Навыль подала второй чайник. Когда и его выпили, хозяйка подала в длинном деревянном блюде вареное мясо молодого оленя.
После ужина Журба проводил свои обычные занятия по ликбезу. В тундре было уже много грамотных людей. В каждом стойбище оленеводческой бригады инструктор подготовил культармейцев, которые вели такие занятия под его руководством. С бригадой Кумчу занимался сам Журба.
Старик Ятто с любопытством наблюдал, как пишут в тетрадях какие-то непонятные знаки Воопка, Майна-Воопка, бригадир Кумчу, и изредка задавал вопросы.
— Ты вот мне рассказывал однажды, какой в других землях ягель растет, какие олени там имеются, как оленьи люди живут. Понять хочу, откуда знаешь все это? По лицу ты молодой еще. Когда успел увидеть так много? — спросил Ятто, как только заметил, что Журба закончил свои объяснения.
— По книгам, Ятто, узнал все это. Книги все рассказать могут, — ответил Владимир.
— Хранителем мудрости только человеческая голова может быть. Понять трудно, как это листочки бумаги заменить голову человеческую могут, — скептически заметил Ятто. И, наклонившись к лицу Владимира, таинственно, почти шопотом спросил: — Не живут ли в говорящей бумаге вещие духи? — Поднятые кверху косматые брови, сморщенный лоб Ятто и чуть оттопыренная нижняя губа — все выражало вопрос.
Владимир расстегнул ворот гимнастерки, вытер платком вспотевшее лицо.
— Могу тебе объяснить, почему бумага, как человек, рассказывает, — после минутного раздумья сказал он. Оленеводы отложили в сторону свои дощечки, заменявшие им парты, приготовились слушать, хотя большинство из них никакой тайны в грамоте уже давно не замечало.
— Вот, допустим, ты ночью едешь, дорогу правильную ищешь, на звезды смотришь, и звезды для глаз твоих рассказывают: вправо тебе поворачивать или влево, а может быть, прямо итти. Вот так немного похоже и здесь получается.
Младший Воопка, который уже давно свободно читал по букварю, не без важности поглядывал на старика Ятто, иногда даже пытался вставить свои соображения в объяснение учителя.
— И ты, Ятто, тоже смог бы грамоте научиться. Это совсем не важно, что ты старик. Посмотри-ка на этот знак, — Владимир указал на букву «О», — а теперь запой песню, какую ты всегда любишь петь, когда на оленях ездишь.
Ятто смущенно улыбнулся, потрогал чуть дрожащей рукой кадык.
— Ну, ну, пой, — попросил Журба.
— Вот еще какой ты, Ятто, пугливый человек, — вившаяся Воопка и вдруг, набрав полные легкие воздуха, громко запел: — О-о, ооо-го-го-го-ооо.
— Смотри, смотри, Ятто, на его рот, видишь — у Воопки такой же круглый рот, как знак этот.
— Хо! Очень сильно похоже, — изумился Ятто и вдруг запел сам. Пастухи засмеялись. Засмеялся и Ятто.
— А ну-ка давай мне всякие твои вещи, которыми ты разговору по бумаге учишь, — попросил он, сразу осмелев.
Журба немедленно достал из своего объемистого портфеля букварь, тетради, карандаш и подал старику.
Время шло. Пастухи, склонившись над тетрадями, тщательно выписывали буквы. Многим из них они уже успели дать свои названия.
— О, много я уже ртов поющих написал, — вздохнул, как после тяжелой работы, Ятто. — Только они у меня чего-то разные очень. Одни маленькие, другие побольше.
— Ну так что ж, такое и в жизни бывает, — ответил Воопка. — У кого рот маленький, у кого большой. Я однажды у одного человека такой огромный рот видел, что в него свободно на оленях с нартой въехать можно.
— Это у тебя он широкий такой, — не отрываясь от тетради, ответил Майна-Воопка. — Иначе ты не говорил бы без толку пустые слова, когда учение идет.
Воопка не обиделся на старшего брата. Он привык получать от него резкие замечания. Иногда они даже шумно ругались. Но всем было известно, как любили друг друга братья, совсем не похожие один на другого.
После занятий пастухи разошлись по своим ярангам.
— Ну что ж, еще чайку попьем? — обратился к жене Ятто, лукаво подмигивая Журбе.
В это время в шатре яранги послышались чьи-то шаги и хлопанье снеговыбивалки. Ятто высунул голову из полога и тут же громко объявил:
— Хо! Сын Мэвэта приехал.
Тымнэро снял кухлянку, оголив до пояса свое красиво сложенное, смуглое тело. На концах тоненьких косичек его, сползавших из-за ушей на шею, болталось по две медных, ярко вычищенных пуговицы с якорями. Голову юноши, чуть повыше венчика жестких волос, опоясывал красный ремешок, расписанный бисером.
«Щеголь парень!» — подумал Владимир, наблюдая за Тымнэро.
Необыкновенно важный, серьезный, Тымнэро с достоинством извлек из нерпичьей сумки стопу замусоленных тетрадей, подал Владимиру.
— На, посмотри, как мои ученики учатся. На проверку тебе привез, чтобы сказал, правильно ли учу их.
Навыль подвинула гостю в маленьком деревянном блюде вареное мясо. Тымнэро жадно взглянул на мясо, проглотил слюну и, отвернувшись в сторону, сказал:
— Нельзя мне. Уже два дня не ел. И еще один день нельзя есть.
— Это почему же? — удивился Журба.
— Отец так сказал.
Заметив в лице Владимира недоумение, Тымнэро пояснил:
— Не думай, что отец мой жадный человек. Такое бывает у нас, чукчей. Отец сына беду переносить приучает. Вот еще день не поем, потом снова есть стану. А на следующий год четыре дня подряд не поем. Если на ногах устою, настоящим мужчиной стану.
— Вот это закалка! — воскликнул изумленный Владимир. — Спартанцы настоящие!
Ятто с улыбкой наблюдал за его изумлением. Шепнув что-то на ухо жене, он снова подвинул мясо Тымнэро.
— Ешь, Тымнэро. Мясо жирное, вкусное мясо, — игривым тоном предложила старуха с явной целью испытать волю юноши.
— Ешь, ешь, Тымнэро, мясо свежее, молодое, вкусное мясо, — тем же тонам промолвил Ятто.
Юноша сидел неподвижно, с бесстрастным лицом, как будто хозяева обращались не к нему.
А Ятто и Навыль не унимались. Старуха порой подносила к лицу юноши самые жирные куски, смешно прищелкивая языком, причмокивала губами.
— Ешь, ешь, Тымнэро.
— Да что же это такое, — еще более изумился Владимир. — Видимо, и это в обычай входит.
А Тымнэро между тем сидел, все с тем же невозмутимым видом. Убедившись, что воля юноши несокрушима, Ятто сладко зевнул и сказал:
— Ну хватит, старуха, убери мясо. Завтра Мэвэту о Тымнэро хорошие слова скажу.
Выпив кружку горячего кипятку, Тымнэро полез во внутренний карман кухлянки, достал аккуратно завернутый в толстую бумагу комсомольский билет.
— На вот, посмотри, как там у меня с членскими взносами, все ли хорошо? — обращаясь к Журбе, важно спросил он, хотя прекрасно знал, что комсомольские взносы у него заплачены за два месяца вперед.
— Что ж, с комсомольскими взносами у тебя хорошо, — улыбнулся Владимир.
В шатре яранги снова послышались чьи-то шаги. Навыль зажгла от жирника палочку, которой обычно поправляла фитиль, подняла чоыргын полога, освещая шатер.
— Кувлюк! — воскликнула она.
С русским, приехавшим в тундру, Кувлюк еще не встречался. На Тымнэро он и не взглянул, зато долго и бесцеремонно разглядывал Журбу.
— Ну, сколько вшей имеет в своем стаде этот новый человек олений? — кивнул он головой на Владимира, полагая, что все слухи о том, что русский хорошо понимает по-чукотски, выдуманы.
Ятто нахмурился и промолчал. Владимир, прямо глядя гостю в глаза, насмешливо сказал:
— Ты бы этих оленей у себя посчитал. За десять лет работы у Чымнэ настоящих-то оленей ты пока ни одного не заработал.
Кувлюк смутился, замигал глазами. Его поразило, что русский ответил ему на чистом чукотском языке. Но еще больше поразило его, что русский знает, у кого он работает и даже то, что у него нет ни одного своего оленя.
— Откуда знаешь меня? Наши глаза еще ни разу не видели друг друга.
— Слава о тебе такая ходит, нехорошая слава ходит, что ты у хозяина своего научился обидные слова людям говорить. Потому-то я и узнал тебя.
Кувлюк смутился еще сильнее. Встретившись с осуждающим взглядом Ятто, он насупился и молча принял кусочек мяса, поданный хозяйкой. Владимир заметил, что Тымнэро смотрит на Кувлюка с нескрываемой неприязнью.
— По делу я сюда от Чымнэ приехал, — заторопился Кувлюк, вытирая рот сухим пучком мягкой травы. — Просил Чымнэ вас на праздник к нему приехать. Просил, если сможете, сейчас выехать, чтобы завтра при первом рассвете встать, в стаде помочь.
Ятто нахмурил косматые брови, подумал и согласился.
— Пусть так будет. Сейчас вместе поедем. Все поедем. И ты поедешь, — обратился он к Владимиру. — Не видел еще праздников наших. Посмотреть, наверно, хочешь.
Кувлюк кинул недобрый взгляд на Журбу и сказал:
— Ну ладно, в другие яранги схожу, других приглашу. — Он направился к чоыргыну. И, как бы что-то вспомнив, остановился. На лице его появилась ехидная улыбка.
— Новость забыл сообщить. Скоро оленьи люди очень счастливы будут: олений доктор — девушка, береговая девушка, — подчеркнул Кувлюк, — дочь Митенко — к нам в тундру прибудет.
— Олений доктор — девушка! — изумился Ятто. Брови его поползли на морщинистый лоб.
— Да, уши твои именно такую новость услышали, — уже без ухмылки, почти злобно подтвердил Кувлюк. — Боюсь, что бык какой на нее в стаде прыгнет, раздавит, — грубо пошутил он и ушел из полога.
Владимир выслушал этот разговор не без волнения. Он знал, что в тундру должна прибыть девушка, ветеринарный врач, дочь Митенко, — ждал ее приезда, надеясь увидеть в ней надежного товарища по работе. О том, что ветврача могут здесь принять не так, как его самого, ему и в голову не приходило.
— Олений доктор — женщина! — с тяжелым вздохом промолвил Ятто. — Чему она оленьих людей научить может? Так понимаю, кто-то посмеяться захотел над нами.
— То, что олений доктор приедет, — хорошо, — серьезно заметил Тымнэро. — Но вот то, что женщина она, береговая женщина, — плохо, совсем плохо. Через месяц же убежит.
«Тяжело тебе будет, девушка — олений доктор, — подумал Журба, не знаю, кто ты, какой характер у тебя, устоишь ли?»
— А может, шутка все это. Может, это дурной голове Кувлюка приснилось, — сказал Ятто. — Собирайтесь. Сейчас луна взойдет, оленей ловить пойдем, к Чымнэ поедем.