Омкар быстро вошел в кабинет секретаря Кэрвукского райкома партии Ковалева и остановился у двери, тяжело дыша, вытирая малахаем смуглое, с черной редкой бородкой, лицо. Возбужденный, явно расстроенный, он старался взять себя в руки, прежде чем заговорить с человеком, беседовать с которым в повышенном тоне ему казалось немыслимым. Секретарь райкома, откинувшись на спинку кресла, с любопытством наблюдал за председателем илирнэйского колхоза: он хорошо знал причину его несколько необычного состояния.
— Ну что ж, Омкар, я вижу, тебе очень хочется поговорить со мной громким голосом. Давай говори. Громким голосом говори.
Омкар смущенно кашлянул, переступил с ноги на ногу и, вдруг улыбнувшись, сказал:
— Здравствуй, Сергей Яковлевич!
Ковалев вышел из-за стола, Омкар пожал протянутую ему руку и спросил, хитро прищурившись:
— Может, сердце мое зря так часто бьется? Может, это лживая весть до ушей моих дошла, что Гэмаля от нас забрать хотят?
— Нет, люди говорят правду, — чуть помедлив, спокойно ответил секретарь.
Омкар привстал. Казалось, он не хотел верить своим ушам.
— Это почему так, а? Наш колхоз самый большой, наш колхоз уже пять лет самый лучший в районе, наш колхоз миллионер! Людей много, хозяйство большое! Нам хороший парторг нужен, нам такой, как Гэмаль, парторг нужен! Ни за что не отдадим Гэмаля!
Омкар хотел что-то добавить, но в это время дверь в кабинет отворилась и на пороге показался Гэмаль.
В полувоенном костюме из черного сукна, туго подпоясанный широким офицерским ремнем, он выглядел подтянутым, сдержанным. Спокойствием, уверенностью веяло от его плотно сбитой фигуры.
— Правильно ли это, Сергей Яковлевич, человека с одного места на другое бросать? — негромко, с еле уловимой ноткой обиды, спросил Гэмаль, пожав руку секретарю.
— Бывает так, что очень нужно настоящего человека, коммуниста, перевести с одного места на другое, на более трудное, на более ответственное.
Сергей Яковлевич сказал это тихо, совсем тихо, но Гэмаль выпрямился и весь подобрался, а Омкар чуть подался вперед, ожидая чего-то важного, исключительного.
Ковалев облокотился на стол, задумчиво потер жилистыми руками крутой лоб и улыбнулся. В смуглом лице его с прямым носом, в темно-серых глазах, озабоченных, строгих и в то же время порой, в прищуре, лукаво-насмешливых, сразу угадывались и ум, и воля, и сердечность. Волосы у него были черными, и оттого еще резче выделялась в них серебристая извилинка седой пряди.
— Без хорошего парторга янрайцы и в этом году не выполнят план по пушнине. А вы знаете, что значит сейчас, когда враги рвутся к Сталинграду, не выполнить план?
— Нельзя им план не выполнить. Поругать их надо, заставить как следует работать, как наши люди работают, — запальчиво ответил Омкар.
— А почему ты забыл сказать, что им помочь надо? — с мягким укором спросил Ковалев. — Когда тебе было трудно с большим хозяйством управиться, мы в помощь твоему колхозу Гэмаля послали.
Чувствуя себя прижатым к стенке, Омкар потупился, но вдруг, прямо глянув в глаза секретаря, сказал:
— Парторга все равно не отдам… Давай думать, как по-другому янрайцам помочь можно.
Гэмаль молчал. Он уже понял, что новое назначение его вызвано самой острой необходимостью. Четкий, с горбинкой, нос, плотно сомкнутые, подобранные губы придавали его лицу властное выражение. Но в умных, широко раскрытых глазах парторга было что-то простодушное, располагающее, и это смягчало его суровую властность.
Ковалев перевел свой взгляд на Гэмаля.
— Ну, а что ты скажешь?
— Вижу, надо ехать, Сергей Яковлевич. — Повернувшись к Омкару, Гэмаль мягко добавил: — Не обижайся на меня. В Янрае я родился… Там трудно… надо помочь.
Поспешно набив трубку, Омкар отвернулся к окну. Лицо его было сердитым, угрюмым. Но вот он метнул сердитый взгляд в сторону Гэмаля.
— Ты хотя бы два слова сказал, что думал. Сердцу моему легче бы стало.
Парторг усмехнулся.
— Сердце твое пустыми словами не успокоишь.
Омкар махнул рукой и стал еще мрачнее.
— Значит, едешь? — сказал секретарь и встал.
— Еду, — тихо, но твердо ответил Гэмаль. — Только как же я буду парторгом в колхозе, где даже маленькой партгруппы нет?
— Создашь. Люди там есть. Хорошие люди, которые созрели для вступления в партию.
Гэмаль и Омкар вышли из райкома молча, не глядя друг на друга.
— Пятнадцать лет уже его знаю, — наконец произнес Гэмаль, садясь на перевернутый кверху килем вельбот на берегу моря.
— Сергея Яковлевича? — тихо спросил Омкар.
— Да, его. — Гэмаль не спеша закурил. — Помню, мальчишкой еще, вдруг тревожный разговор услыхал, что русский учитель в Янрай приехал. Шаман Тэкыль, помню, к нам в ярангу зашел. Сквозь сон его голос слышу: «Беда пришла к нам с этим белолицым. Детей у нас отбирать будут, головы им портить будут. Возненавидят дети отцов и матерей своих!» Совсем проснулся я, когда услышал слова эти. Боязно стало. Сильно хотелось на страшного белолицего посмотреть, и в то же время чувствую, что сердце бьется, вот-вот из труди выскочит…
Гэмаль умолк, поправляя тесемки на своих легких нерпичьих торбазах.
— Ну и как, не выскочило сердце? — нетерпеливо спросил Омкар.
— Сейчас расскажу, — Гэмаль поудобнее уселся на вельботе. — Собрались мы первый раз в школу, за парты сели, осматриваемся. А я дрожу, как на холоде, не знаю, что со мной учитель делать будет, как учить меня будет. Наверное, это очень больно, когда учитель учит, — думаю. Интересно, как это он меня ненавидящим отца и мать делать станет? И только он вошел в класс, я птицей к двери! От волнения не в ту сторону потянул, никак не открою.
— Тебе что, на улицу хочется? — вдруг спрашивает учитель. Говорил он тогда по-чукотски плохо. Но слышу, голос совсем не сердитый. Посмотрел я в лицо учителю, вижу — улыбается, и весь страх сразу пропал.
— Наверное, ты уже раздумал на улицу итти, наверное, ты сейчас на свое место сядешь? — сказал он.
— А ты бить не будешь? — спрашиваю. Сергей Яковлевич засмеялся, повернулся к классу и так ответил:
— Нет. Я никогда не бью маленьких и другим не позволю бить.
Совсем осмелел я и сел на свое место. Не знал я тогда, что с этой минуты у меня другая жизнь началась, что с этой минуты меня учитель как бы на руки взял и стал вверх подымать. Думаю, что ты хорошо понимаешь, о чем сказать я хочу. Дальше говорить, или ты все еще сердишься на меня?
— Говори, говори дальше, — вздохнул Омкар, — слушать буду, хотя очень с тобой поругаться хочется, даже язык, как юкола[1], пересох.
— Ладно, дальше говорить буду, — согласился Гэмаль. — Мне вот приходилось книги разные читать. И вот узнал я по книгам, а еще больше по рассказам учителя, что есть люди, которые думают, что у нас, у чукчей, голова по-другому устроена: неспособна будто понимать то, что белолицые понимают. А Сергей Яковлевич за то, что я хорошо учился, в шутку великим талантом меня называл, тетради мои собирал, в Москву даже посылал. В журнале «Огонек» фотографию моих тетрадей напечатали. Хорошие слова обо мне по радио передавали. Так вот, понимаешь, о чем рассуждаю я? Учитель мой громко, на весь мир, сказал: «Чукча Гэмаль — человек. Чукча Гэмаль — настоящий человек!» Может, тебе сначала покажется, что здесь ничего особенного нет, может, ты никогда об этом не думал?
— Головой… не думал, а вот сердцем… не меньше тебя об этом думал, — отозвался Омкар.
— Пора нам домой собираться, — неожиданно заключил Гэмаль. — Так догадываюсь, что ты уже успокоился немножко?
Омкар промолчал, задумчиво глядя вдаль, где темная синева открытого моря сходилась с небом.