Наступило время, когда над сопками начало показываться солнце. Первого восхода его, как всегда, все ждали с волнением. И хотя морозы не утихали — а у людей северной земли на душе становилось теплее: с неба на них смотрело ласковое око наступающей весны.
В первые дни после полярной ночи солнце показывалось всего лишь на несколько минут. Но шли недели, и раскаленный диск его все дольше и дольше задерживался на небе, все выше и выше поднимался над сопками.
Журба и Нояно любили встречать по утрам восход солнца. Так было и в этот день. Направляясь в стадо вслед за Ятто, они молча смотрели на порозовевшие вершины солок, стараясь догадаться, в каком именно месте покажется огненный диск.
— Смотри! Вон оно! — Нояно стремительно выбросила вперед руку.
— Да, вижу, Нояно! — сощурившись от яркого света, отозвался Владимир.
Из-за вершины горы, четко очерченной на фоне голубого неба, блеснул багровый край солнца. И сразу же каскады искр разбрызгались по бескрайным снежным просторам. Чудилось, что солнечные лучи, ударившись о снежный наст, раздробились в искры. Прикрывая глаза руками, Владимир и Нояно не отрываясь смотрели на восходящее солнце.
— Поверишь, Володя, у меня ощущение очень большого праздника, ну, как перед Первым маем, — вполголоса сказала Нояно.
— Смотри, вон целый поезд собачьих упряжек идет! — воскликнул Журба.
Девушка встрепенулась и, заметив длинную, черную цепочку движущихся нарт, вздохнула глубоко, всей грудью.
— Не зря у меня сегодня такое праздничное настроение. Гости с берега едут, радоваться будем, — тихо сказала она.
Заметил приближающиеся нарты и старик Ятто.
— Морские, на собаках! — крикнул он отставшим от него Нояно и Владимиру. Немного подумав, старик повернул опять в стойбище.
До стойбища было довольно далеко. И как ни торопились Журба, Нояно и Ятто, а к встрече гостей опоздали.
— Много-то как приехало! — задыхаясь рт быстрого шага, приговаривала Нояно. — Вон Гэмаль, Айгинто, кажется.
— А вон Сергей Яковлевич Ковалев! — обрадованно воскликнул Журба и ускорил шаг.
— А вон посмотри! — вдруг остановила его за руку Нояно. — Кажется, это мой отец с собаками возится. Ну да, отец, как же это я его сразу не узнала?! — и Нояно побежала к стойбищу.
Вечером Журба сидел в пологе яранги Ятто вместе с Ковалевым. Старик Ятто не знал, как лучше показать свое уважение к секретарю райкома. Жена Ятто суетилась с приготовлением ужина.
— Смотри же, самого лучшего мяса свари, — уже в который раз наказывал ей Ятто. — Какой гость у нас!.. Ой-ой-ой!..
— Сварю, сварю, — волновалась старушка Навыль.
— А может, нам важенку убить, у которой белое пятно на лбу? Вкусное мясо должно быть. Только что-то жалко, весной теленка принесет, — вздохнул Ятто.
— Жалко, — согласилась Навыль, — но гость-то какой у нас, понимать надо.
— Это ты верно говоришь, — снова сокрушенно вздохнул Ятто. — На небе луна, светло, пойду-ка заарканю важенку, хорошо, что хоть стадо у самого стойбища.
Ковалев, разговаривая с Владимиром, чутко прислушивался к тому, что происходило в шатре яранги за тонкой стенкой полога.
— А ну-ка подай торбаза, — вдруг попросил он Владимира, поспешно натягивая на себя кухлянку.
Когда Ковалев вышел на улицу, Ятто уже тащил к яранге мечущуюся в испуге важенку.
Сергей Яковлевич быстро подошел к Ятто. Старик вытер рукой пот со лба, улыбнулся… Заарканенная важенка билась о снег, страшно закатывала глаза, храпела. Сергей Яковлевич перехватил у Ятто аркан и, не говоря ни слова, стал подтягивать к себе перепуганного оленя. Ятто удивленно смотрел на Ковалева, еще не понимая, что он собирается делать. Когда секретарь вплотную подтянул к себе важенку, Ятто вытащил из чехла узкий, острый нож и спросил:
— Сам, значит, колоть будешь?
Ковалев улыбнулся и, ловко сняв петлю аркана с ветвистых рогов важенки, отпустил ее. Минуту понаблюдав за плавным бегом оленя, Сергей Яковлевич сказал изумленному чукче:
— Видишь, как обрадовалась… Весной она тебе теленка хорошего принесет, быть может быстроногий скакун из него вырастет. Оленей-то в личном стаде твоем не так уж и много.
— Это верно, не много… Если бы не колхоз, пришлось бы сейчас на старости лет, как прежде, батраком работать у какого-нибудь Чымнэ. А сейчас что же? Сейчас можно было бы и заколоть олешка для такого гостя… Мясо у молодого олешка свежее, вкусное.
— У русских угощение считается дорогим не потому, насколько оно вкусно, а потому, с каким сердцем хозяин гостя угощает.
— Это так! У нас, чукчей, так же получается! — обрадовался Ятто.
— Ну, вот и прекрасно, — засмеялся Сергей Яковлевич. — Идем в ярангу. Всякое угощенье твое для меня дорогим будет.
После ужина Ковалев с особенным пристрастием расспрашивал Владимира и Ятто о делах Караулина в тундре. О выступлении заведующего райзо на собрании колхозников в Янрае ему было известно еще в районе.
«В чем же все-таки дело? Человек имеет ясное представление о сложности и трудности настоящего момента, руководствуется самыми хорошими побуждениями и не замечает, что действия его вредны, да еще как вредны», — думал Сергей Яковлевич о Караулине.
— Значит, Ятто так и назвал его человеком, у носа пальцем махающим? — невесело усмехнулся он, обращаясь к Владимиру. Журба пожал плечами, как бы говоря: ничего не могу поделать, что было, то было.
«Метко назвал старик, очень метко, — подумал секретарь, вытягивая уставшие ноги вдоль стенки полога. — Правильно товарищи на окружной партийной конференции говорили, что я кадры как следует подбирать не умею и за ростом людей наблюдаю недостаточно».
— А все-таки, Сергей Яковлевич, как понимать Караулина? — вдруг спросил Журба. — Признаюсь, что я увидел в нем немало такого, что мне понравилось…
— У Льва Борисовича вам несомненно есть чему поучиться. Но и от многого следует предостеречь. — Секретарь помолчал, как бы взвешивая свои мысли и заговорил снова: — Есть сильные люди, которые не умеют распоряжаться своей силой. Возьмет такой человек инструмент самой нормальной прочности, поднажмет, не рассчитав, и сломает. Бывает и так: допустим, человек учится метать гранату как можно дальше. А вот о том, чтобы точно в цель ее бросить, — не думает. Так, к сожалению, и со Львом Борисовичем получается. Решив создать в тундре чисто охотничьи бригады из оленеводов, он многого не учел и, конечно, опростоволосился. Такой тип работников, у которых смелость не в ладу с чувством ответственности, у нас, к сожалению, есть… и не только на Чукотке.
…А в это время в яранге братьев Воопки и Майна-Воопки Нояно не могла наговориться со своим отцом. Она смотрела на него счастливыми, любящими глазами, пытаясь как можно веселее, самыми светлыми красками изобразить свою жизнь в тундре. Петр Иванович молча разглаживал усы, посматривая на дочь из-под широких бровей проницательным взглядом, в котором можно было прочесть и понимание, и нежность, и отцовскую гордость.
— И все же не забрать ли тебя домой?.. Найдется и там работа… в клубе, в школе или в правлении колхоза.
— Что ты говоришь, папа! — с упреком воскликнула Нояно. — Ты же сам не захочешь, чтобы я поступила так… Знал бы ты, сколько у меня здесь интересной работы. Скоро весна придет, отел начнется, и у меня появятся новые пациенты — такие маа-а-ленькие теленочки, — нежно протянула девушка, — милые, беспомощные детеныши… Я так нужна им буду!
— Ну, ну, хорошо, дочка. Я знал, что ты не согласишься… — Петр Иванович тихо засмеялся и взял в свои грубые, шершавые ладони горячие руки дочери.
Воопка нетерпеливо поглядывал в сторону Митенко. Ему самому хотелось побеседовать с гостем о важных делах.
— Верно ли ты сказал моему брату, что скоро снова как до войны жить начнем? Много табаку будет… чаю, сахару, посуды?.. — не выдержал, наконец, он, дотрагиваясь рукой до колена Митенко.
Петр Иванович оживился, поудобнее устроился на белоснежной шкуре и стал рассказывать, какой, по его мнению, будет торговля после окончательного разгрома врага.
Следующий день был таким же солнечным и морозным. Митенко прямо под открытым небом развернул работу по приемке пушнины. Обступившие его оленеводы с песцами и лисами в руках шумно переговаривались, шутили.
— Вот вам под пушнину табачку привез, сахару, чаю привез, — приговаривал Митенко, раскладывая на шкурах товары.
Ковалев, Журба, Гэмаль и Айгинто наблюдали за торговлей, сидя на нартах чуть в стороне. К Митенко подошел старик Ятто, взял в руки карабин и, поставив его прикладом на землю, приосанился.
— Эй вы, людишки, накладывайте стопку шкур такую же высокую, как этот карабин, тогда я совсем отдам его вам, — шутливо изображая из себя чванливого, жадного американского купца, громко выкрикивал старик. Люди захохотали. Заразительнее всех хохотал Митенко: голос, осанка Ятто действительно чем-то напоминали спесивого американца.
— Ай да купец, ну просто как Стэнли! — промолвил он, обнимая старика. Засмеялся и Ятто. Осмотрев карабин, старик приложил его к плечу, прицелился в летающую стайку куропаток и заявил:
— А что ж, я, пожалуй, куплю его. Карабин хороший, и потребуется за него не целая стопка песцовых шкур, а, пожалуй, всего лишь одна.
— Еще кое-что и впридачу получишь, — улыбнулся Митенко, пощипывая заиндевелые усы.
Как только Митенко закончил приемку пушнины, началось собрание пастухов бригады Кумчу. Наладившийся в бригаде порядок в последний месяц опять стал нарушаться. Бригадир Кумчу снова взвалил всю тяжесть работы в стаде на нескольких самых хозяйственных пастухов, которым колхозные олени были особенно дороги. Вникнув в суть дела, секретарь подумал и обратился к Айгинто и Гэмалю:
— Ну что ж, друзья, попытайтесь сами разобраться во всем. Вы же писали, что очередной задачей этого года считаете укрепление трудовой дисциплины у оленеводов. Действуйте, а я посмотрю. В колхозе начальники вы, а не я…
Айгинто осмотрел притихших пастухов, поискал глазами Майна-Воопку. Но Майна-Воопка, хорошо зная, что разговоры с бригадиром Кумчу не приносят никакой пользы, на собрание не пришел. Айгинто послал за ним. Пастух явился хмурый, равнодушный, с покрасневшими от бессонных ночей глазами.
— А ну-ка рассказывай, Майна-Воопка, — обратился к нему председатель колхоза. Кумчу, спрятав лицо в воротник кухлянки, приготовился перенести очередную неприятность.
— Я человек много молчащий, — флегматично отозвался Майна-Воопка. — Вы брата моего попросите, он любит языком туда-сюда вертеть.
— Тогда рассказывай ты, Воопка, — обратился Айгинто ко второму брату.
— Много молчащие люди часто бывают много думающими людьми, — заметил Гэмаль. — Пусть все же расскажет нам Майна-Воопка.
— Хорошие у тебя слова, Гэмаль, — как бы между прочим вмешался Ковалев, попыхивая трубкой. — Пусть говорит Майна-Воопка. Пусть и брат его и другие пастухи потом о своих думах расскажут.
Майна-Воопка бросил мрачный взгляд на съежившегося от предстоящего разговора бригадира.
— Видно, трусливый заяц никогда не сделает свое сердце смелым. Видно, Кумчу такой человек, что если бы там, на войне, был, то за чужой спиной прятался бы.
— Брат правду говорит, — не выдержал Воопка.
— Правду, правду говорит! — зашумело еще несколько пастухов.
Кумчу терпеливо пережидал бурю. Рядом с ним сидели два пастуха, известные в колхозе своей нерадивостью. Они тоже молчали, ожидая, когда гнев обрушится и на них. Майна-Воопка с гневным жестом указал на них.
— Почему вот они сейчас стыдятся прямо в глаза людям смотреть? Потому что, как воры, живут. А Кумчу боится заставить их по-честному работать.
— Что, что у тебя украл я? — вдруг вспылил один из обиженных.
— Вот вчера ты ночь мою украл, — подступил на шаг ближе к нему Майна-Воопка. — Вчера ночь украл, позавчера ночь украл. Всегда сон мой воруешь, всегда здоровье мое воруешь.
Заметив на себе насмешливый взгляд секретаря, обвиняемый пастух втянул голову в ворот кухлянки и замолчал.
Не молчали зато другие пастухи. Когда они высказали все, что накипело у них на душе, Айгинто переглянулся с Гэмалем и, чувствуя, что сейчас держит экзамен перед секретарем, сказал не очень уверенно:
— Я так думаю, здесь есть члены правления колхоза: я, Гэмаль, Ятто. Так решить надо: заменить бригадира, Кумчу не подходит.
Лицо Кумчу вытянулось. Он недоумевающе обвел всех взглядом, как бы спрашивая: верно ли, что именно эти слова слышат его уши?
— Да, заменить бригадира надо! — твердо поддержал Гэмаль. И, немного помолчав, добавил: — Бригадиром надо поставить Майна-Воопку.
На этот раз всполошился Майна-Воопка. Крепко вцепившись руками в ремешок, подпоясывающий его старую кухлянку, он тоже, казалось, не хотел верить своим ушам.
— Ну что ж, — снова, как бы между прочим, вмешался в разговор секретарь райкома, — Айгинто и Гэмаль правильно решили: Майна-Воопка, конечно, будет хорошим бригадиром.
— Правильно, Майна-Воопка всех работать заставит! — громко выкрикнул его брат.
— Заставлю! Это верно, заставлю! — со спокойствием и силой, удивившей всех, сказал Майна-Воопка. — Сегодня же тебя, Кумчу, в стадо пошлю. И сам с тобой пойду, толкать в бока буду, если в снег спать завалишься.
Пастухи дружно рассмеялись.
Не теряя времени, Ковалев предложил отправиться в следующие бригады. Пастухи начали вылавливать из общего стада ездовых оленей. Заметив, что один из пастухов собирается запрячь оленей Журбы, Сергей Яковлевич подозвал к себе Ятто и тихо спросил:
— Журба научился запрягать оленей?
— Не знаю. Мы сами всегда ему запрягаем.
— Тогда пойди и скажи, пусть он сам запряжет сегодня. От себя скажи это. Пусть учится.
Ятто понимающе улыбнулся и быстро пошел к Журбе.
Владимир оленей, хоть и с трудом, все же запряг.
— Вот видишь, — улыбнулся Сергей Яковлевич, обращаясь к Ятто. — И еще об одном попрошу тебя: закажи старухе своей, чтобы она Журбе красивую кухлянку сшила, ну вот такую хотя бы, как у тебя или у меня. Видишь, его кухлянка широковата — и подносилась немножко.
— Ладно, ладно, скажу старухе. Она хорошую кухлянку сошьет ему, — с готовностью ответил Ятто.