Окна во двор были открыты. Лида играла.
Сидя за столом, Лаубе думал, не пора ли серьезно поговорить с Катчинским о деньгах, лежащих в страховом обществе «Колумбия», на которые они оба имеют право. Причитающиеся Лаубе сто тысяч долларов — богатство. С ними можно сделать первый шаг к восстановлению былой своей мощи. Следовало бы купить дом на Грабене. Дом — это устойчивее, чем валюта. Тот самый дом, о котором вчера подслеповатый Гайнц, старый ростовщик, ехидно напомнил. «Представляется возможность купить дом на Грабене, Лаубе, — пропищал Гайнц. — Всего сто тысяч. Сто тысяч долларов за такой чудесный дом! Хе-хе-хе!.. Разве это для вас что-нибудь значит?»
Но Катчинский занял странную позицию. Несмотря на явную нужду, он вовсе не интересуется деньгами, которые мог бы получить, и отказывается от помощи Лаубе. Может, пианист надеется на выздоровление? Но ведь врач, только вчера осматривавший Катчинского, сказал, что надежды на это нет. Катчинскому суждено дожить век в коляске. Как непрактичны все эти художники и музыканты! Вот и сейчас: сидит у окна и слушает игру этой смазливой русской девчонки! А следовало бы трезво оценить свое положение, поставить крест на музыке и пожить до конца своих дней безбедно.
Он мог бы иметь ренту с капитала. Для этого ему следует довериться своему старому покровителю, который вложит деньги в хорошее дело. Теперь большую выгоду могут принести валютные операции, предпринятые в крупном масштабе. Гайнц неплохо делает на этом дела. Уж он-то, наверно, не задумается выложить сто тысяч. Нужны деньги! А тот, у кого они будут, в подходящий момент здорово их приумножит! Настанет время, когда в воздухе запахнет порохом и миллионами. Готовиться к этому нужно теперь же, не теряя ни минуты. Винные дела ненадолго. Еще месяц, два — и с началом свободного движения на дорогах они прекратятся. Хоуелл не крупный зверь, он только шакал, с которым Лаубе скоро будет не по пути. А сейчас неплохо было бы купить дом на Грабене, отремонтировать, пустить в эксплуатацию, а затем, когда валюта упрочится, продать. Позднее за такие деньги большого дома не купишь. Хозяин его хочет получить долларами. Он уезжает в Америку.
Да, Лаубе купит дом, купит и заткнет этим пискливую глотку Гайнца, доказав ему, что страсть к приобретению еще не угасла в Лаубе, что стремление стать королем Вены все еще живо в нем. Всем заткнет он глотки этой покупкой! И наглецу трубочисту Гельму, который вылез из своего логова под руку с этой потаскушкой Рози. Ведь нет сомнения, что она была любовницей Райтера, этого распутного, как павиан, доктора, который за два года переменил добрый десяток хорошеньких горничных. Трубочист принарядился: чистый пиджак, светлая шляпа, белая крахмальная сорочка. И Рози в лучшем своем платье. Разве сегодня праздник? Ах да, они идут в муниципалитет зарегистрировать свой брак. Что же, Лаубе их поздравит.
Он поднял стакан над головой.
— Гельм! Я хочу предложить вам вина. Выпейте! У вас сегодня торжественный день, и у меня тоже. Выпейте за мои дела. Я покупаю дом на Грабене. В нем два магазина, в которых пока только бегают крысы, и квартиры его еще пусты. Но я вдохну в этот дом жизнь. Я отремонтирую его, населю. И мне понадобится трубочист. А ваша подруга… Но, но, не смотрите на меня так зло! Я скоро стану королем Вены, а вы моим придворным трубочистом. Королевский трубочист! Неплохо звучит!
Гельм искоса посмотрел на Лаубе. Хозяин дома был основательно пьян: лицо его раскраснелось, глаза блестели.
— Я больше не пью вашего вина, — ответил Гельм.
— Почему? — удивился Лаубе.
— Я не пью с будущими висельниками. Судьба всех королей — виселица и плаха. А вы и не успеете стать королем.
— Кто же мне помешает стать тем, чем я хочу?
— Я и мои товарищи.
— Кто же они, ваши товарищи?
— Те, что роют могилу всем королям, маленьким и большим.
— Вы стали коммунистом?
— Да!
— Вы стали тем, кто оторвал вам руку, то есть врагом самого себя!
— Нет, вашим врагом. И таких, как я, много. Мы не дадим вам начать все снова. Торопитесь допить свое вино. У вас немного осталось времени.
Рози, свежая, цветущая, неприязненно поглядывала на хозяина и тянула Гельма за руку к арке выхода. Ей, видно, не терпелось поскорее оставить двор.
— У меня много вина, Гельм, его не выпьешь сразу. В моем распоряжении много времени. У меня есть деньги. Я куплю дом на Грабене. А что у вас? Одна рука?
— И товарищи, — ответил Гельм. — А у шагающих в шеренге много рук.
Лаубе поставил стакан на стол, начертал в воздухе крест.
— Король и трубочист! — провозгласил он торжественно. — Трубочист уничтожен!
Опорожнив стакан, Лаубе почувствовал себя легко и весело. Гельм скоро исчезнет с глаз. Этому однорукому наглецу после женитьбы будет приготовлена хорошая квартирка, из которой он не скоро выйдет. А Рози — хе-хе! — придется немного поскучать.
Закрыв глаза, Лаубе стал строить проекты грандиозных предприятий, которые — он твердо верил — должны были осуществиться.
Он мечтал долго. Громкий смех и удар по плечу заставили Лаубе вскочить на ноги. Перед ним стоял Хоуелл. Проклятая музыка заглушила шаги капитана. Рядом с Хоуеллом — желтолицый Гольд, а за ним, заложив руки за спину, — ожидающий приказаний хозяина черный шофер Джо Дикинсон.
— Что это значит? — Лаубе взъерошился, как петух перед дракой. — Вы решили испробовать силу своего кулака не только на собственном шофере?
— Вы спите, Лаубе, — укоризненно проговорил Хоуелл, усаживаясь у стола, — а сейчас не время спать. Я принес плохие вести.
Рядом с Хоуеллом уселся Гольд. Шофер стоял неподвижно, как изваяние.
— Я принес плохие вести, Лаубе, — повторил Хоуелл. — Инженер говорил с Лазаревским. Русский отказался от денег.
— Отказался? — удивленно проговорил Лаубе. — От денег? — Ему показалось, что он ослышался.
— Да, да, от денег. Он коммунист. И мост обещает закончить к первому мая.
— Хм… Однако они шагают в одной шеренге, — пробормотал Лаубе.
— О какой шеренге вы говорите? — поинтересовался Хоуелл. — Ладно, можете не объяснять. Не будем тратить времени на философию. Вступим с Лазаревским в открытую борьбу. Здесь, Гольд, вы нам понадобитесь. Поднимем шум вокруг строительства моста на Шведен-канале. Вы напишете статью.
— Что это даст? — спросил Гольд.
Хоуелл объяснил, что ему нужна не сенсация, не дутое разоблачение, а деловая, хорошо аргументированная статья. О русских писали и пишут немало всякой чепухи, но это нисколько не мешает им делать свои дела. Если Гольд не скомпрометирован политически, за что русские, конечно, могут уцепиться, то он выступит в газете с большой статьей, в которой докажет, что мост строится из плохих материалов, недобросовестными, мнимо скоростными методами. Строительство, осуществляемое армией, свидетельствует о мирных, созидательных целях этой армии. На это нужно будет указать в статье как на обстоятельство, противоречащее самой природе армии. Следовательно, мост — это пропагандистский трюк коммунистов. Он не простоит и полугода. Гольд, как венский житель и инженер, должен потребовать создания авторитетной комиссии для обследования строительства. Дело затянется, у Лазаревского опустятся руки, а тем временем Хоуелл и Лаубе выгодно реализуют вино.
— И Роу это немного поубавит спеси, — заключил Хоуелл. — Он ведь вообразил себя миллионером. Вчера любовница полковника, его шефа по спекуляции, получила в подарок виллу. Итак, Гольд, за дело!
— Сколько вы мне заплатите за это? — спросил Гольд.
— Столько, что вы будете довольны, — ответил Хоуелл.
— Точнее.
— Вы хотите, чтобы я назвал сумму?
— Да.
— Это меня немного затрудняет.
— Но меня это не затруднит, — оживился Гольд.
— Говорите ваши условия.
— Пятьдесят тысяч — ни одного гроша меньше!
Хоуелл чуть не вскочил с места, удивленный такой наглостью инженера.
— Вы здоровы? — с притворной заботливостью спросил он.
— Вполне.
— Не треплет ли вас лихорадка?
— Та же, что и вас.
— Яснее выражайтесь! — выкрикнул Хоуелл.
— Вы хотите нажить миллион, я — пятьдесят тысяч. Мой пароксизм можно излечить меньшей дозой золота.
— Да за пять… нет, за три тысячи — вы слышите, пожарная кишка с моноклем? — всего за три тысячи любой журналист напишет статью и докажет в ней, если я этого захочу, что Париж находится на Северном полюсе, что души людей после смерти переселяются в тела собак!
— Вам нужна статья инженера, — спокойно ответил Гольд. — Инженера, с точки зрения русских ничем себя не запятнавшего.
— Поэтому я вам и предлагаю десять тысяч.
— Я не возьму и тридцати.
— Вы свободны, Гольд! — холодно сказал Хоуелл.
— Я оставляю за собой право предупредить Лазаревского, — безразлично проговорил Гольд, приподнимаясь из-за стола.
Хоуелл метнул на него злой взгляд.
— Вы хотите враждовать со мной?
— Нет!
— В таком случае возьмите пятнадцать.
— Я сказал свое слово. Ищите журналиста.
— Двадцать! — выкрикнул Хоуелл, усаживая Гольда на место.
— Нет!
— Двадцать пять! И ни одного шиллинга больше.
— Я уже сказал: эта сумма меня не устраивает.
— Пятидесяти я вам не дам — это твердое мое решение.
— Я согласен получить сорок.
Хоуелл вопросительно глянул на Лаубе. Тот неодобрительно покачал головой.
— Я удивляюсь вашей расточительности, капитан! За что вы предлагаете инженеру двадцать пять тысяч шиллингов? Вы только вдумайтесь в цифру — двадцать пять тысяч! Целое состояние. За статью, от которой будет ли еще нам прок.
— Прок? — усмехнулся Гольд. — Очень определенный. Вы хотите заработать миллион. Моя статья поможет вам в этом. О каком еще проке можно говорить!
— Я никогда не слышал о статьях, от которых, как от иерихонских труб, рушились бы стены. — Лаубе иронически взглянул на Гольда. — Может, ваша статья будет обладать этими качествами?
Гольд молча пожал плечами. Но Хоуелл неожиданно для Лаубе стал на сторону инженера.
— Это борьба, Лаубе, — сказал он, — и мы должны бороться. Печать — сильное средство. Почему нам не обратиться к ней? Знаете, у американских журналистов есть термин «набивка черепов». Это значит, что черепа читающей публики можно набить любой словесной трухой, обработать общественное мнение в любом направлении. Повторяю: это борьба, а мы должны бороться, рисковать, или же без всяких попыток давайте сольем вино в водосточный люк на улице. Вы этого хотите?
— Нет, конечно, — ответил Лаубе. — Я не против статьи, но не за такую сумму. Это слишком дорого!
— Инженер! — обратился Хоуелл к Гольду. — Обдумайте мое предложение: двадцать пять тысяч шиллингов. Кругленькая сумма.
— Нет, — твердо ответил Гольд.
После долгих препирательств сошлись на сорока тысячах. Лаубе скрепя сердце согласился. Он не хотел из-за двадцати тысяч шиллингов порывать со своим компаньоном, который так горячо уверовал в статью Гольда. В конце концов, быть может, из этого что-нибудь и получится, создастся бум, который в какой-то мере и повлияет на темпы строительства.
— О’кэй! — выкрикнул Хоуелл, когда торг закончился. — Гольд, делайте поскорее. Статья должна быть готова послезавтра к вечеру. Деньги вы получите, прочитав мне статью перед сдачей в редакцию. С редакцией я договорюсь завтра. Но если вы плохо напишете…
— Это исключено, — ответил Гольд. — У меня хороший стимул.
Хоуелл поднялся из-за стола.
— Лаубе, ставьте вино, не скупитесь. У меня сегодня много дел. Я тороплюсь и возьму вино с собой. Джо! Забирай бутылки и марш к машине! Мы сейчас поедем.
Джо, внимательно слушавший, о чем говорилось за столом, слегка вздрогнул и опасливо глянул на своего хозяина. Но тот не смотрел в его сторону. Четко печатая шаг по плитам двора, Джо вместе с Лаубе отправился в подвал. В темноте Лаубе не заметил, как шофер капитана погрозил ему своим здоровенным пальцем. «Нужно помешать шайке сделать это грязное дело», — думал Джо, принимая от Лаубе бутылки.
Джо и Хоуелл оставили двор.
Лида начала играть. Под звуки торжественного марша Лаубе поднял стакан.
— Король пьет свою чашу! Гольд, черт вас побери!
— Я покупаю дом на Грабене. Поздравьте меня!
Гельм и Рози возвращались домой. Над улицей Моцарта сияли звезды. Они были большие, яркие и, как цветы на огромном поле, поблескивали зеленым и красным. Рози напевала песенку, — в ней говорилось о весне и счастье, о фиалках и ласточках.
Тихий вечер опускался на город. Фонари на улице Моцарта не загорались: улицу всю ночь освещали звезды.
Шли неторопливым шагом, прижавшись друг к другу. Рози рассказала Гельму о предложении, которое ей сделал прошлой весной красноглазый Руди — хозяин бродячей карусели. Он был похож на рысь. Его плоские, приплюснутые к черепу уши, тонкие синие губы и лысый череп вызывали отвращение. Но отец Рози серьезно отнесся к предложению карусельщика. «Руди — хозяин, — сказал он. — И его предприятие дает деньги. А наши дела, дочка, очень плохи». Каждый вечер карусельщик приходил к отцу, и они сидели допоздна за бутылкой вина. Руди хвастался делами карусели. Она дает ему деньги и долго еще будет давать…
В пасхальное воскресенье отец и Рози отправились к увеселительным балаганам на площади. Среди них карусель Руди была само великолепие. Она кружилась, поблескивая цветным стеклярусом подвесок, убранная в трепещущие ленты. Кони, жираф и верблюд мелькали под грохот оркестриона в бесконечном карусельном беге. Руди сидел в будке кассы. Он принимал от малышей никелевые монетки, складывал их ровными столбиками, пряча потертые ассигнации в пухлый бумажник. Увидев Рози, он вышел из будки, улыбнулся, обнажив гнилые зубы, снял шляпу. «Вы будете хозяйкой всего этого, Рози. — Шляпа описала круг великолепных владений Руди: голубую будку кассы, пеструю карусель, оркестрион. — Это все будет ваше, Рози. Все».
В глазах Рози кружились коричневые жесткогривые кони, пестрела размалеванная, как жердь шлагбаума, шея жирафа, серьезный в легкомысленной этой компании верблюд величаво проносил свои горбы. Это был мир, который великодушно отдавал ей Руди. Отец был им очарован. «Твое слово, дочка, — сказал он. Решай».
Рози закрыла глаза. Карусель вызывала у нее тошноту. Она не хотела видеть ее хозяина. Оркестрион рвал барабанные перепонки…
«Отец, разве ты хочешь моей смерти? Я не хочу бродить по свету с каруселью».
Отец испуганно глянул на нее. «Бог с тобой, дочка! Я не враг тебе. Но дела наши очень плохи». И больше не напоминал ей о предложении Руди, хотя карусельщик продолжал вечерами приходить к ним.
Это была самая безрадостная весна в жизни Рози…
— А теперь я так счастлива, Фридрих! — заключила она свой рассказ. — У меня шумит в голове от радости. Я хочу петь. Этот апрель принес мне радость.
— Да, Рози, — сказал Гельм, — этот апрель — прекрасный месяц. Он принес нам так много нового. В нем я нашел тебя. Этот апрель призвал нас к труду, которого мы до сих пор не знали. Вместе с советскими строителями мы возводим мост. Не деньги, не конкуренция, а большая душа создает его. Светлый мост назвал бы я его… И все это в апреле…
Они вошли во двор. В окнах цвели красным, зеленым и голубым шелковые абажуры. Мягкий свет луны, казалось, омыл плиты двора. Из угла, где стояла беседка, пахло сиренью.
Двор был пуст. В окне квартиры Катчинского, как тень, мелькнул силуэт старухи Гарриет. Рози и Гельм направились к беседке. Человек в форменной фуражке, сидевший на ступеньке лестницы в мансарду, поднялся и пошел им навстречу. Это был полицейский.
Венская полиция недавно получила обмундирование, очень похожее на форму гитлеровских солдат. На полицейском была новенькая, с высокой тульей фуражка, мало чем отличавшаяся от эсэсовской.
— Фридрих Гельм? — спросил полицейский, поправляя пояс. — Где это вы шляетесь? Вот уже три часа я торчу здесь, как фонарь на улице.
Гельм удивленно взглянул на полицейского.
— Вы могли бы торчать и все шесть. Я не назначал вам свидания. Что вам угодно?
— По приказу комиссара полицайбюро первого района я должен вас доставить к нему, — ответил полицейский.
— Что такое, Фридрих? — тревожно спросила Рози. — Что нужно полиции от тебя?
— Не знаю, Рози. — И обратился к полицейскому: — Зачем я понадобился комиссару?
— Не могу сказать. Мне приказано разыскать проживающего по Грюненкергассе, два, Фридриха Гельма и доставить его в полицайбюро. А остальное комиссар сам объяснит вам. Идемте.
Рози крепко держала Гельма за руку и до самого участка не проронила ни слова. Радость чудесного вечера была отравлена грубым вторжением полицейского, от мундира которого несло запахами армейского склада.
У кабинета комиссара полицейский оправил мундир, постучался. В ответ раздалось что-то похожее на мычание. Очевидно, это означало разрешение войти.
При первом взгляде на полицейского комиссара Гельм безошибочно определил в нем старого солдафона. У кого еще могут быть такие оловянные глаза, отвисшие, как у бульдога, щеки, низкий лоб? Только у офицера «третьей империи»! А рот, жесткий и узкий, похожий на отверстие копилки, раскрывавшийся лишь для грубой брани по адресу солдат и льстивых заверений в преданности фюреру! А пробор посередине, разделяющий прилизанные волосы! Серые стены казармы теряют свой смысл, когда на их фоне не показывается такое лицо, истинное воплощение тупой и наглой военщины. Для полноты картины не хватает железных крестов.
Гельм, как перед схваткой с врагом, внутренне собрался. Сомнений не могло быть — за столом сидел враг.
Кивком головы комиссар пригласил Гельма сесть.
— Кто это? — спросил он, поведя глазами в сторону Рози.
— Моя жена, — ответил Гельм.
— Хорошо. Пусть пока остается. Вот что, Гельм, сейчас придет следователь и займется вашим делом. Вы обвиняетесь в краже из дома номер двадцать два по Шумангассе железа. Да, да, железа! В количестве пятисот килограммов, что составляет полтонны. За это вам придется отвечать.
Рози ахнула и всплеснула руками.
Кровь бросилась Гельму в лицо. Он стиснул зубы и сжал руку в кулак. Помолчав немного, он спросил:
— В краже железа?
— Да!
— Но ведь оно никому не принадлежало. И брал я его не для себя.
— Нашелся владелец. А для правосудия не имеет значения, для кого вы крали.
— Я не крал, — глухо проговорил Гельм. — Повторяю, я взял его на развалинах дома.
Комиссар сухо усмехнулся.
— Не прикидывайтесь наивным. «Взял!» Точно это сахар из сахарницы вашей матушки. Вы украли! Иначе полиции незачем было бы вами интересоваться. Развалины дома? Но ведь дом этот имеет владельца, и железо является его собственностью. Он потерпел, он обратился в полицию.
— Черт возьми! — воскликнул Гельм. — Пыль на развалинах тоже является собственностью?
— Даже пыль! — нравоучительно сказал комиссар. — Ею может распоряжаться только владелец.
Боязливо поглядывая на комиссара, Рози вышла из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь. Ее ухода не заметили ни Гельм, ни комиссар.
— Почему же владелец этих развалин, когда бригада под моим руководством собирала ржавое железо, не заявил о своем праве на него?
— Его дело заявлять о своем праве, когда ему заблагорассудится, — ответил комиссар.
— Однако вы очень быстро состряпали это дельце!
— Правосудие, Гельм, должно совершаться без промедления, на то оно и правосудие. Оно ездит не на старых клячах…
«…а на потасканных гитлеровских жеребцах», — подумал Гельм.
— Мне вас жаль, дружище, — продолжал комиссар, — жаль как бывалого солдата. А дело серьезное. Вам грозят три-четыре месяца тюрьмы. И зачем было вам, ветерану войны, лезть в эту затеянную коммунистами суету? Какое вы к ней имеете отношение?
— Прямое! — ответил Гельм.
— Как это понимать? — насторожился комиссар.
— Я коммунист и один из организаторов этого дела.
Глаза комиссара стали похожи на два оловянных шарика.
— В таком случае вы не заслуживаете снисхождения.
— Я и не собираюсь его просить у вас.
— Правосудие совершится! — Комиссар поднял руку и опустил ее на стол. — На вашем примере мы всем покажем, кто настоящий хозяин города. У нас еще есть силы, чтобы охранить город от вашего посягательства…
— На что? — гневно спросил Гельм. — На развалины? Посягательство людей, которые взяли кирки и лопаты в руки?
— Вас никто об этом не просил! — строго ответил комиссар.
— Ах, мы должны были просить на это разрешения у вас, стража развалин! Вы, я вижу, дорожите ими. Они вам нужны как память.
Комиссар встал из-за стола.
— Пусть лучше развалины, чем ваше хозяйничанье.
Гельм тоже встал и глянул в упор на комиссара:
— Да, заповеди «Майн кампф» вами усвоены неплохо.
— Ждите следователя! — побагровев, заорал комиссар. — И помните: вы здесь не на митинге. Вы привлекаетесь к ответственности как вор. Да, да, как обыкновенный вор!
Вызвав полицейского, комиссар приказал ему вывести Гельма и до прихода следователя находиться при нем неотлучно.
Гельм уселся на скамье в коридоре, полицейским примостился рядом. Следователя пришлось долго ждать. Приходили и уходили полицейские. Звонил телефон. Комиссар отдавал в трубку приказы, кого-то ругал, кому-то грозил «крутыми мерами». Участок жил своей обычной ночной жизнью.
Гельм волновался. Куда делась Рози? Как она все это восприняла? Хороший свадебный подарок приготовили ей эти мерзавцы! Три-четыре месяца тюрьмы… Явная провокация, рассчитанная на срыв сбора железа! Это ответ на призыв Зеппа. Враги не спят. Они вспомнили о собственности, правосудии. Как они ненавидят все, что напоминает строительство и мир! Они хотят войны! Этот гитлеровец в полицейском мундире, видно, уже забыл и Сталинград и пожарища Берлина. Он забился в щель и ждет своего времени. Нет, оно никогда не придет, это время!
Гельм заскрипел зубами. Полицейский настороженно на него посмотрел.
Через три часа пришел следователь. Сухой, геморроидального вида человек, он безразлично смотрел на Гельма сквозь стекла очков, жевал губами. И слова у него были какие-то жеваные, скучные.
— Я не обязан разбираться в мотивах, побудивших вас брать это железо, — говорил он. — Вами руководили благородные побуждения? Верю. Но железо является собственностью определенного лица. И даже если вы возвратите это железо владельцу, факт незаконного его изъятия все же остается фактом. Он оформлен письменно, есть заявление владельца, есть свидетели, что вы железо взяли, а моя обязанность, как представителя закона, допросить вас и дать делу естественный ход.
— Кому же принадлежал этот разрушенный дом на Шумангассе, кто владелец развалин, попранные права которого вы защищаете? — спросил Гельм.
— Дом, вернее то, что от него осталось, принадлежит господину Лаубе.
— Лаубе?! — воскликнул Гельм. — Мерзавцу, который лишил меня руки, сделал инвалидом? Его следовало бы привлечь к ответственности.
— Этот факт нигде не зафиксирован, — заговорил было следователь, но Гельм оборвал его:
— Он зафиксирован в памяти миллионов.
Следователь недоуменно взглянул на Гельма:
— О чем вы говорите? Я не понимаю вас!
— О преступлении Лаубе.
— Это не имеет касательства к делу. Мы разбираем ваше преступление, которое выразилось в том, что вы…
В это время в комнату вошли Рози и Зепп Люстгофф. Гельм радостно им улыбнулся и крепко пожал Зеппу руку. На душе стало светлее и легче. «Зепп, — подумал Гельм, — настоящий товарищ. Теперь им с нами двумя не справиться».
— Здравствуйте, господин Вайсбах! — Зепп снял фуражку, положил ее на край стола.
— Здравствуйте, господин Люстгофф. — На бледных губах следователя мелькнуло нечто вроде улыбки. Он предложил Зеппу стул. — Вы по делу Фридриха Гельма?
— Да, господин Вайсбах. Я пришел к вам сделать заявление, которое придаст делу несколько иной характер. Ответственность за железо, которое было взято из груды развалин на Шумангассе, в такой же мере, как Гельм, несу и я. Даже бόльшую. Я, организатор этого предприятия, послал Гельма, а с ним и других людей за железом, предоставил им машину и лопаты, то есть орудия, — Зепп улыбнулся, — посредством которых и было совершено преступление на Шумангассе. Прошу зафиксировать это в протоколе следствия. Отвечать перед судом я буду вместе с ним.
Следователь заметно смутился и, пожевав губами, встал.
— Я попрошу вас немного подождать, господин Люстгофф.
Он вышел из комнаты.
Зепп положил руку на плечо Гельма.
— Твоя Рози, Фридрих, молодчина! Разыскала меня — а это ей стоило немалой беготни — и рассказала, что с тобой случилось. Я поспешил на выручку. Мы поспели во-время.
— И почему это должно было случиться в лучший вечер моей жизни? — горестно проговорила Рози, вытирая платком глаза.
Гельм обнял ее.
— Рози, я не один, товарищи никогда не покинут меня в трудную минуту. Я ведь с Зеппом. А с ним не страшно выступать ни перед каким судом. Пусть только они начнут, а мы будем обвинять их, и мы их осудим.
Следователь в это время разговаривал с комиссаром.
— Дело придется прекратить, господин Келлер. Люстгофф, если дело дойдет до суда, сделает скамью подсудимых своей трибуной. Он очень опасный противник. Вы слышали о нем? Руководитель коммунистов в нашем районе. И притом коммунистический депутат в парламенте — следователь назвал имя — его друг. Может последовать запрос в парламенте. На это дело могут обратить внимание и русские. Оно, это незначительное дело, в нынешних условиях может получить очень широкую огласку и приобрести невыгодный для нас оборот. Хлопот не оберешься! Черт возьми это паршивое железо! Следует ли из-за него подвергать риску нашу служебную репутацию и обращать на себя внимание многих?
Комиссар выразительно крякнул.
— Что же вы советуете?
— Вызовите к себе этого Лаубе, растолкуйте ему хорошенько, как это вы умеете делать, что железо, если он в нем так уж нуждается, ему возвратят, а он пусть заберет свое заявление. И на этом дело прекратится.
— Хорошо, — согласился комиссар. — Отпустите их. Скажите, что дело будет пересмотрено, что… Ладно, вы уж сами знаете, что сказать.
Выйдя из полицейского участка, Гельм облегченно вздохнул. Он чувствовал большую усталость. Стычка с комиссаром стоила нервов. «Я слишком горячусь, — думал Гельм, — нужно с ними разговаривать спокойно и сдержанно, как Зепп».
Рози цепко держалась за руку Гельма, точно опасаясь, что их снова разлучат.
На углу Зепп остановился, закурил. Минуту все трое постояли молча, прислушиваясь к шуму ночного города.
Прошел ярко освещенный пустой трамвай, из-под дуги его сверкнула ослепительно зеленая молния. Вспышка осветила грузно восседающего на бронзовом коне хмурого графа Радецкого[6]. На крупе коня зияли пулевые дыры. Только сейчас, при вспышке дуги, Гельм заметил на памятнике эти знаки недавнего боя. И тотчас же вспомнилась ему витрина, которую он видел накануне в одном из пустынных переулков: тут были выставлены книги о минувшей «славе австрийского оружия». Тут были выставлены портреты Шварценберга[7] и тирольского национального героя Андрея Гофера[8], ноты «Марша Радецкого» и книга, развернутая на изображении эмблемы Тироля — красного одноглавого орла со стихотворными строчками под ним:
Адлер! Тиролер адлер!
Варум бист ду зо рот? [9]
Эту витрину заказали офицеры «третьей империи», облачившиеся в штатские пиджачки и полицейские мундиры, тоскующие по барабанной дроби парадов и гитлеровской казарме. Им дорога память душителя итальянской революции Радецкого и хитрой лисы Шварценберга, генерала, вместе с Наполеоном битого на снежных просторах России. Очень мало славного и запечатленной на страницах старых книг истории военной «славы» империи Габсбургов. Но на витрину теперь не выставишь портрета фюрера и воспоминаний Гудериана! Враги шевелятся в крысиных норах, хотят выйти из подполья и начать все снова: серое утро на огромном казарменном дворе, мутные бельма окон, голос ефрейтора Штукке, словно гвоздь по железу: «У кого хороший почерк, два шага вперед! Прекрасно! Марш чистить клозет!» И весенний рассвет над полем у небольшой французской деревушки и белая стена крытого алой черепицей домика… Это не забудется! На стене чернеют ветви молодой вишни. Она цветет. На поле смерти хрупкое деревце напоминает о весне и жизни. Зеленые полосы ракет взвиваются в небо, визгливый выкрик Штукке: «Форвертс!» Солдаты перебегают к садам сельской околицы. Оттуда всю ночь стрекотали французские пулеметы. Бой начинается. «Сейчас мы им всыплем перцу!» Сосед по цепи, редкозубый Делич, перебрасывает из руки в руку гранату, перстни, снятые с убитых, блестят на его уродливых пальцах. «Сейчас мы им…» Но Делич останавливается и, скорчившись, падает на землю. Лицо его становится серым, широкий рот раскрывается, как бы для крика. Граната выскальзывает из руки, и пальцы, унизанные перстнями, впиваются в комья взрыхленной под огород земли.
…Белая стена домика и молодая вишня. Дойти до нее под диким посвистом пуль кажется чудом. Скрипучий голос и револьвер Штукке заставляют подняться, делать короткие перебежки. А до стены и вишни всё далеко. «Форвертс! Фор-вер…» Дикий визг металла покрывает эти выкрики. К земле приближается посланный из-за деревни снаряд. Он должен разорваться сию минуту на этом огороде. Залечь, втиснуть ся всем телом в огородные комья на время, пока разрыв разбросает горячие осколки в стороны! И Штукке уже лежит, прикрыв голову руками, но у цветущей вишни, в двух шагах от цепи, показывается голубая каска, затем угрожающе блестит вороненый ствол пулемета. Над ним загораются дикие от возбуждения глаза пулеметчика-француза. Не даст подняться! Последний бросок — и два шага, отделяющие от вишни, преодолены; а под ногами глубокая воронка, вишня на ее краю, лежащий у пулемета француз. Штык прикалывает его к земле. И тотчас же оглушительно гулко громыхает позади разрыв, воздух звенит, и тугая, горячая волна сбивает с ног. Чувство скольжения все вниз и вниз, резкий запах опаленной пламенем земли — так пахнет она на пожарищах, одичалая, голая — забивает дыхание. Затем все исчезает. Бой проходит через деревушку. Наступает утро.
…У домика голосисто поет петух. Пение обрывается, не верится в долговечность наступившей тишины. Война не терпит ее. «Мы им всыплем перцу! Мы им…» И длиннопалая рука Делича: пальцы ее, как черви, вползают в землю… Над головой — а поднять ее очень трудно — черные корни дерева. Их точно обрубил огромный топор. На самом краю воронки цветет молодая вишня, и ветка, полная белого цвета, свисает над убитым пулеметчиком. Вишня расцвела ночью, когда возле нее вились пули. Накануне боя летчик из «Юнкерса» выгрузил на деревню бомбы. Одна взрыла землю у вишни, повредив ей корни. На земле — весна. И убитый молодой француз… Кем он был при жизни? Что делал? Машины или мебель? Строил дома или растил сады? Мир лишился его, стал беднее… Вишня дрогнула, уронила лепестки, затем они посыпались густо, и весенний цвет покрыл своей белизной пролитую за родную землю кровь. Это не забудется. Это не должно повториться…
Фонарь на углу бросает яркий свет на шапку золотых волос, яркие губы и длинные ресницы стандартной голливудской звезды на афишной тумбе. Из-за угла вываливаются два подвыпивших американских солдата; пошатываясь, они подходят к тумбе и, обнявшись, громко горланят:
У моей блондинки
Две родинки на спинке
— Мне хочется, — зло сказал Гельм, глядя на спотыкающихся солдат, — взять чугунный шар, которым я чищу трубы, и проломить им череп этому мерзавцу Лаубе…
Зепп внимательно глянул на Гельма.
— Интересно ты думаешь провести свой свадебный вечер!
Гельм смущенно потупился.
— Ты же знаешь, Зепп, что я этого не сделаю.
— Конечно, — ответил Зепп. — Ты, Фридрих, будешь нужен для других дел… не для уголовной хроники. А сейчас, друзья, примите мое немного запоздавшее, но искреннее поздравление и пожелание долгой, счастливой жизни. Рози будет настоящей женой коммуниста. Сегодня она с честью выдержала первое испытание. Создание новой семьи нужно отметить как полагается. Подождите меня минуту.
На противоположной стороне улицы решетчатый железный фонарь освещал вывеску, изображавшую толстого доминиканского монаха, дремлющего с кубком в руке у огромных винных бочек. Под вывеской темнел старинный вход в подвал. Зепп нырнул в подвал.
— Все это, — сказала Рози, — будто тяжелый сон. У меня и сейчас такое чувство, точно кто-то снова придет и помешает нам.
— Теперь никто, — ответил Гельм. — Ведь с нами Зепп.
Через несколько минут все трое дружно зашагали к дому на Грюнанкергассе. Из карманов пиджака Зеппа торчали горлышки винных бутылок.
Солдаты у афишной тумбы продолжали горланить:
У моей блондинки
Две родинки на спинке.