В «Веселом уголке» сразу стало людно. Тридцать рабочих-литейщиков пришли в назначенный час предложить свой труд для моста на Шведен-канале. Преобладали пожилые. В шляпах, в картузах синего сукна, в пиджаках древнего покроя, с брелоками на часовых цепочках, они сидели за столиками, стояли у стен и стойки, оживленно беседуя. Кое-кто пил пиво.
Дядюшка Вилли читал газету.
Александра Игнатьевича встретили с той простотой, которая присуща людям труда, без заискивающих взглядов и подобострастных улыбок, распространенных в среде венского мещанства. Во взглядах, устремленных на Лазаревского, были уважение и интерес. Люди ждали от него того нового, что внесло бы надежду в их безотрадное существование.
Казалось, город, многие дома которого, мосты и вокзалы были разрушены, должен очень нуждаться в трудолюбивых рабочих руках. Но время шло, а никто не звал правнуков создателей Стефан-кирхе и венских дворцов на строительные леса, к вагранкам и домнам, к столярным верстакам. Грохот клепальных молотков, звон железа, бодрый шум стройки звучали на Шведен-канале, и этот веселый дух восстановления принесли с собой люди, так недавно сражавшиеся на венских улицах и площадях, победившие врага, но далекие от пренебрежения и заносчивости победителей, которых, казалось бы, вовсе не должны трогать развалины чужого города.
Об этом рабочие и говорили перед приходом Александра Игнатьевича.
«Народ, видно, опытный, знающий дело», — подумал Александр Игнатьевич, оглядев рабочих.
К нему подошел старик в шляпе с обвисшими полями. Спина его, согнутая многолетним тяжелым трудом, горбилась. Старик глядел исподлобья. Косматые брови над печальными глазами, пышные бакенбарды и даже почерневшая от времени фаянсовая трубка, которую он сосал, усиливали его угрюмость.
Крепко пожав Лазаревскому руку, старик отрекомендовался вагранщиком Паулем Малером. Голос у него был густой, с хрипотцой.
— Я привел сюда, товарищ инженер, лучших литейщиков Флоридсдорфа.
— Спасибо, товарищ Малер, — ответил Александр Игнатьевич и, еще раз оглядев присутствующих, подумал: «Литейщики — это не всё. Мастерская полуразрушена, ее нужно привести в порядок…»
— Я произвел, — продолжал Малер, — самый тщательный отбор. Многих пришлось отправить домой. Они были очень недовольны. Но ведь и живущие в городе товарищи должны вложить свою долю труда в это дело. Завтра придут рабочие, которых собрал Гельм.
— Сначала нужно подготовить мастерскую к производству, — сказал Александр Игнатьевич.
— Кое-что мы уже сделали, — ответил Малер. — А гора чугунного лома и железа во дворе растет с каждым часом. Это — дело нашего Зеппа. Он ведь до аншлюсса работал у нас, во Флоридсдорфе. Его ребята рыскают по всему городу. Жаль, что у них всего одна машина.
— Грузовую машину я могу им предоставить, — сказал Александр Игнатьевич.
— О, тогда дело пойдет! — Малер обратился к рабочим: — Не правда ли, ребята? Если в дело вложены хорошие дрожжи, оно будет расти.
Александр Игнатьевич переговорил с остальными, выяснил специальность каждого, а затем вместе с Малером отправился в мастерскую. Ветхие ее ворота были починены свежими досками, не валились больше, не скрипели. Во дворе — ни бурьяна по углам, ни пролома в заборе, ни старой кучи железного хлама с унылым крестом. Поросшие молодой травой бугорки исчезли. Почищенный и выглаженный лопатами двор был посыпан желтым песком. Возле мастерской высилась гора чугунного и железного лома.
— Мы вчера привели двор в порядок, — повторил Малер, пощипывая негнущимися пальцами подбородок. — Народ вообще истосковался по работе. Но эта работа особенно зажгла всех честных рабочих. Ведь в дело вложены хорошие дрожжи.
— Что вы считаете хорошими дрожжами? — поинтересовался Александр Игнатьевич.
— Что? — Малер помедлил с ответом. — Участие в этом деле, товарищ инженер, советских строителей. Что может быть вернее и крепче этого? Ведь никто не пожелал взяться за кирпич и железо: ни англичане, ни американцы. Знаете, товарищ инженер, многим из нас в годы войны было очень горько: к нам перестали приходить с востока добрые вести о строительстве новых заводов и городов, о парламенте, в котором вагранщики и кузнецы утверждают государственные законы. Приходили другие вести: о разорениях и пожарах. Из страны социализма Гитлер хотел создать пустыню. От нас требовали, чтобы мы делали бомбы и снаряды для уничтожения Сталинграда. Были такие, что делали. Но я сказал: «Скорее сожгу себе обе руки в вагранке, но не стану своим трудом помогать наци!» Я торговал сигаретами и зажигалками на рынке. Дирекция завода звала меня: «Малер, ты старый мастер, иди работать. Родине нужны твои руки». «Родина! — думал я. — Разве этот созданный нацистами балаган — моя родина?» И не шел… Меня вызвали в гестапо. «Малер, — сказали мне там, — ты саботажник. Ты умышленно уклоняешься от трудовой повинности. Иди, становись на свое место у вагранки, или же отсюда ты отправишься в концлагерь». — «Чего вы хотите от меня? — сказал я. — Мне пятьдесят семь лет, я инвалид. Я сорок лет проработал у вагранки. Она выпила мою кровь, иссушила мои нервы. Я не рабочий человек, я скелет, обтянутый старческой кожей. У меня нет сил». — «Ты исчезнешь без следа, — сказали мне гестаповцы, — если откажешься работать. От тебя не останется и горсти пепла. У нас есть хорошие вагранки, которые огнем очищают кровь нации. Ты заживо сгоришь в крематории, старая собака!» — «Что ж, я готов, — ответил я им. — Огонь мне не страшен. Я сорок лет дружил с ним». И не пошел работать. Ведь труд иногда, товарищ инженер, может стать преступлением… А мне хочется хотя бы под конец своей жизни испытать радость труда.
Малер умолк и направился в мастерскую. Она была приведена в образцовый порядок. Земляной пол выровнен и посыпан песком. Площадь мастерской неглубокими канавками разбита на участки. У старых бегунов для приготовления формовочной земли был поставлен небольшой мотор. Паренек в синем комбинезоне возился на лестнице под крышей с электропроводкой. Девушка в таком же комбинезоне мыла стекла фонаря.
Малер переходил от участка к участку, объясняя Александру Игнатьевичу:
— Здесь, товарищ инженер, устроим формовочное отделение. Отсюда кран-балкой формы будут доставляться в сушилку. В этом углу — склад шихты и топлива. Обратите внимание на вагранку. Она долго не работала, но сохранилась. Мы заменили старую футеровку новой. У нас не было шамотных кирпичей, но мы сделали футеровку из огнеупорной массы. В том, что мы ее добросовестно набивали, можете не сомневаться. Теперь вагранка просыхает на «вольном воздухе». Завтра я прогрею футеровку стружкой, набью лещадь и обмажу глиной желоб. После этого вагранку можно будет разжигать.
— Что еще нужно для нее? — спросил Александр Игнатьевич, очень довольный распорядительностью старого вагранщика.
Нужна партия доменного чугуна, товарищ инженер. На заводских складах в Вене его сколько угодно. Он предназначался на бомбы, и будет очень хорошо, если пойдет на это доброе дело. Нужен ферромарганец. Доставьте нам это, а об остальном мы позаботимся сами. Режим в мастерской, товарищ инженер, будет следующий: в первую смену — формовка, во вторую — заливка и выбивка, в третью — приготовление формовочной земли. Очистка и обрубка литья производятся в первую смену. Вагранка — она ведь маломощная — будет работать по пять часов в день, остальное время находиться на выдувке. Конечно, будь у нас две такие вагранки, дело пошло бы веселей. Но я ручаюсь, что за две недели мы сделаем перила и фонари. Работать будем с душой, а это — главное.
И вид мастерской и слова Малера радовали Александра Игнатьевича. Литейщики Флоридсдорфа не ждали, пока им растолкуют, с чего начинать, а сами, как настоящие хозяева, уверенно принялись за дело. Больше всего Александр Игнатьевич боялся нудной раскачки, затяжной организационной суеты, которая могла бы отнять у него строго рассчитанное и нужное для строительства время. Он не сомневался, что главным распорядителем и организатором всех работ был старый Пауль Малер. У старика многолетняя практика, он, видно, прекрасно знает процесс плавки, организацию работ в цехе, и ему следует поручить руководство мастерской.
— Что нужно еще? — спросил Александр Игнатьевич.
— Модели для перил и деревянные опоки.
— Сколько опок?
— Штук пятнадцать. Я сейчас запишу, каких размеров.
— Хорошо, завтра их получите. Опоки сделают наши плотники. Модели для перил мы закажем. Пришлю в ваше распоряжение три грузовые машины.
Глаза Малера просияли.
— Это прекрасно! Сразу виден советский размах!
Александр Игнатьевич улыбнулся столь скромным представлениям о советском размахе.
— Всем этим будете распоряжаться вы, товарищ Малер. На время производства нужных нам материалов я назначаю вас руководителем мастерской.
Малер замер на месте и долго смотрел на Александра Игнатьевича изумленными глазами. Затем он порывисто схватил руку Лазаревского, крепко ее пожал.
— Спасибо за доверие, товарищ инженер! Можете не сомневаться, я оправдаю его. А машины — это очень хорошо! Одна будет доставлять землю, а две мы отдадим Люстгоффу для сбора лома по городу. Ведь все, кому дорог мост на Шведен-канале, откликнулись на призыв Зеппа собирать для вагранки лом. Только успевай привозить!
Когда Александр Игнатьевич и Малер вышли из мастерской во двор, девушка на крыше, окончив работу, стала у фонаря и, глядя на солнце, щурясь от его ярких лучей, запела:
Ах, апрель, веселый месяц,
Ах, апрель!
Легкое весны дыханье,
Птичья канитель…
Это была Рози. Стоя на крыше, она смотрела на недалекий Флоридсдорфский мост и внимательно вглядывалась в каждую машину, появлявшуюся на нем. Она ждала Гельма с очередной партией лома. Завтра у нее радостный, торжественный день, поэтому песенка звучала сегодня особенно легко и звонко.
…Пошевеливая усами, дядюшка Вилли попросил Александра Игнатьевича зайти за перегородку, где помещалась крохотная кухня «Веселого уголка». Переминаясь с ноги на ногу, толстяк заговорил, глядя на пол:
— Я, товарищ майор, прошлый раз просил вас о надписи на фонарном столбе или на перилах: «Сделано в мастерской Вильгельма Нойбауэра, Флоридсдорф».
— Помню, — ответил Александр Игнатьевич. Ваша просьба будет удовлетворена.
— Ах нет, товарищ майор! Я очень прошу вас не делать этого.
— Почему? — Александр Игнатьевич внимательно всмотрелся в смущенное лицо дядюшки Вилли: «Что еще надумал этот толстяк?»
— Не нужно, товарищ майор… Я прекрасно без этого обойдусь. Мне даже совестно, что я просил вас.
— А что произошло? Почему вы отказываетесь от возможности создать мастерской рекламу?
— Мне мое имя дороже рекламы. Пусть в этой мастерской после того, как сделают все нужное для моста, снова будет пусто и поселится сова. Я не хочу зарабатывать на мосте. Все мои товарищи отдают делу душу, а я… Нет! Я хочу быть вместе с ними, как и в то время, когда работал слесарем на паровозостроительном заводе. Я доволен тем, что у меня есть, и не хочу большего. Правильно говорил Пауль Малер: «Вилли, золото течет рекой не у твоих берегов. Ты до конца своих дней будешь считать медные гроши». Пусть никто, кроме нас, и не знает об этом… Выпьем, товарищ майор, по стакану вина за мост на Шведен-канале!
— Выпьем, — улыбнулся Александр Игнатьевич.
Дядюшка Вилли поставил на столик два стакана.
— А не пригласить ли нам и Малера? — предложил Александр Игнатьевич.
— Верно, — согласился дядюшка Вилли и, выйдя за перегородку, крикнул: — Пауль! Где ты, старина?
— Пошел в мастерскую, — отозвались голоса.
— Его теперь от вагранки не оторвешь, товарищ майор, — проговорил толстяк, возвращаясь за перегородку. — Ему не терпится поскорее начать варить чугун. Уж будьте спокойны: если за дело возьмется Пауль Малер, то… Он много перетерпел за эти годы! Сына его убили наци, сам он два года просидел в тюрьме по обвинению в саботаже, его старуха от нужды и горя умерла под забором. Мы поддерживали ее чем могли, но и те, кто помогал ей, были на подозрении у гестапо. Старика Малера считали красным… Так много перетерпеть — и выдержать! Крепкий старик! Но самым страшным ударом для него было убийство сына…
Александру Игнатьевичу представились большие печальные глаза старого вагранщика.
— И знаете, кто был виноват во всем этом? Все тот же Магнус, тот самый мерзавец, что прибрал к рукам мастерскую моего друга. Если бы вы видели этого Магнуса, товарищ майор, вы никогда бы не подумали, что это такой гнус! Чистенький, вежливый, корчил аристократа, носил монокль. Он подражал директору завода, на котором служил: тот тоже украшал свою бульдожью морду моноклем. Он, я говорю о Магнусе, товарищ майор, всегда терся среди рабочих. Но в его демократизм не верили, не без оснований полагая, что Магнус — гестаповский шпик.
«Похоже на Гольда», — подумал Александр Игнатьевич, внимательно слушая дядюшку Вилли.
— Он работал инженером на паровозостроительном заводе в Флоридсдорфе. И однажды рабочие сборочного цеха, после того как пятеро их товарищей по доносу Магнуса были арестованы, устроили ему «приятную встречу». В цехе внезапно погас свет, а когда нашли причину аварии и дали ток, Магнус лежал на полу изувеченный. Но мерзавцы выживают. Правда, после этой «обработки» пальцы правой руки у него слегка скрючились и он стал писать левой. Но за горе, что он причинил старому Паулю, ему этого мало. У Пауля был сын Фредди — хороший, смелый парень. После аншлюсса наци ходили толпами по улицам. Ходили и пели гимн Хорста Весселя. Они орали, как дикие звери. И нужно было, чтобы Фредди сидел за одним столом с Магнусом в кафе! Фредди был с девушкой. Он недовольно поморщился, услышав слова: «Выше знамя! Крепче сомкните ряды!»… «Тебе не нравится эта песня, паренек?» — спросил его Магнус. «Да, — ответил Фредди, — не нравится. А вам что до этого?» — «Сейчас увидишь». Он вышел на улицу, этот мерзавец, и сказал наци, что в кафе сидит коммунист. Наци ввалились туда и убили Фредди дубинками. Они били его по голове. Он умер от кровоизлияния в мозг. И старик Пауль осиротел. А этот Магнус где-то ходит. Правда, он опасается заглядывать сюда. Но он где-то ходит…
«И, кажется, возле нашего строительства, — подумал Александр Игнатьевич. Рассказ дядюшки Вилли пробудил в нем глухое беспокойство. — Сегодня же нужно навести справки о Гольде».
На прощанье Александр Игнатьевич предложил дядюшке Вилли взять на себя организацию питания для рабочих мастерской. Старик согласился.
Подозрения Александра Игнатьевича не подтвердились. По наведенным справкам, инженер Бальдур Гольд был членом социалистической партии с 1930 года, после аншлюсса эмигрировал во Францию и возвратился в Вену после войны. Имущество его конфисковали нацисты; он числился в «черном списке» как кандидат в концлагерь.
Но эта справка все же не вызвала у Александра Игнатьевича доверия к Гольду. «Хорош социалист! — думал он. — Спекулирует чем только может. Нужно держать его подальше от нашего строительства».
Малер возвратился домой поздно. В комнате слышалось ровное дыхание Климентины за ширмой и четкое тиканье будильника. Да где-то в углу скреблась мышь.
Климентина пробормотала во сне что-то невнятное и умолкла.
«Устала за день», — подумал Малер, стараясь тихо шагать по комнате.
Климентина, вдовая сестра Малера, переселилась к брату после войны. Теперь, как говаривал старый вагранщик, они «хлебали беду из одной миски».
Малер включил свет. Дубовые стулья с вырезанными на спинках сердцами, ничем не покрытый, тяжелый и темный стол, буфет с изображающими веселье виноделов резными дверцами, изорванные ширмы, кровать с провисшей сеткой, рассохшийся шкаф. Старый хлам! Да и его не было, когда Малер возвратился из тюрьмы. Сестра привезла всю эту мебель.
Скворец в клетке над окном встрепенулся, радостно чирикнул.
— Здорово, крошка, — тихо проговорил Малер. — Ну, как у тебя? Воды вдосталь, корма тоже? Заботится Климентина? А мне, извини, сейчас возиться с тобой некогда. Рано утром я снова пойду к вагранке. Нужно выпустить тебя на волю, Карл. Прожил ты в нашем углу всю осень и зиму, а сейчас, приятель, наступил хороший для птичьей мелюзги месяц — апрель. Да, да, тебе надо доставить эту радость — волю весной. У меня тоже радость… Так и быть, ночуй здесь еще одну ночку, а утром лети куда хочешь — в Пратер, Венский лес, на Каленберг[5]. Тебе везде будет хорошо. Апрель…
— Ты с кем разговариваешь, Пауль? — спросила Климентина.
— А! И ты проснулась? Это я утешаю нашего крошку Карла. Завтра выпущу его на волю. Ах, воля, воля! Как ей рады и птицы и люди…
За ширмой послышалось скрипение кровати.
— Пауль… Слушай! — Голос Климентины прозвучал необычно радостно. — Хорошая весть. В наш дом возвратился Раймунд Фогельзанд. Он тоже вышел на волю этой весной. Я его видела, он сказал, что обязательно сегодня хочет тебя видеть.
— О! — радостно произнес Малер. — Раймунд здесь?
Климентина вышла из-за ширмы, кутаясь в халат, поправляя волосы. Это была маленькая, сухая, седоволосая женщина.
Из буфета Климентина достала хлеб и чашки, поставила на стол и, взяв кофейник, удалилась на кухню.
— Раймунд здесь, — повторил Малер, вертя в руках почерневшую трубку.
Старый вагранщик был рад возвращению друга. Оба они подверглись преследованиям нацистов. Малеру вспомнились страшные ночи в этом доме. Здесь жили рабочие. А Раймунд был одним из тех, кто не захотел оставаться в стороне от борьбы. Его арестовали первым в доме… Грохот солдатских сапог по лестнице, стук в дверь. Голоса гестаповцев, наглые их вопросы, спокойные ответы Раймунда. Звон матрацных пружин, грохот передвигаемой мебели; выстукивание стен. И Раймунда уводят. Солдатские шаги замирают внизу. Тишина. Но все повторяется в следующую ночь, в другой квартире. Дом не спал, тревожно прислушивался, а во дворе стояла черная крытая машина с затемненными фарами. Каждую ночь из дома уводили людей на муки и смерть.
— Он жив, он жив, — радостно повторял старик. — Раймунд жив…
Услышав тихий стук, он опрометью бросился к двери.
Раймунд Фогельзанд стоял перед Малером в синей опрятной куртке, в широких светлых брюках. Он радостно улыбался. Годы лишений и муки иссушили его; лицо усеяно густыми морщинами, их много: на лбу, у глаз, у рта; глубокий шрам над бровью придает лицу выражение суровой сдержанности, какое бывает у обстрелянных солдат. Но все тот же задорный, теперь седоватый, ежик на голове, все те же веселые искорки в глазах.
Друзья обнялись.
— Как я рад тебя видеть, Раймунд.
— И я тебя тоже, Пауль.
Малер засуетился, побежал на кухню, стал торопить Климентину с кофе. Скворец в клетке, точно предчувствуя волю, звонко и радостно щебетал. Раймунд уселся за столом, стал рассказывать о своем скорбном пути.
Четыре года его бросали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь. Освободили американцы. Девять месяцев пролежал в госпитале, пока смог стать на ноги. Несколько человек таких же, как и Раймунд, полумертвецов на том основании, что они долго не заявляли о своем желании возвратиться на родину, объявили «дисплейсд персонз» — перемещенными лицами. Об этом Раймунд не знал до выхода из госпиталя. Ему предложили выехать в Америку. Но он наотрез отказался.
— Я бежал из американского лагеря и, как видишь, благополучно добрался домой, — закончил свой рассказ Фогельзанд.
— Очень хорошо, Раймунд, — сказал Малер. — Очень хорошо.
— А теперь поговорим о деле. — Раймунд отодвинул пустую чашку. — Я знаю, что ты завтра приступаешь к работе в литейной мастерской. Знаю, что эта мастерская должна изготовить. Мне это дело по душе, и я предлагаю свои руки.
— Ты? — удивился Малер. — Краснодеревщик?
— Да!
— Мы многим литейщикам должны были отказать, Раймунд. У нас рабочих ровно столько, чтобы люди могли нормально, без толчеи, трудиться в небольшой мастерской.
— И все же я вам пригожусь.
— Я рад буду, Раймунд, но…
— Выслушай меня, Пауль. Вы будете производить литье для советских строителей. А как нужно работать поэтому?
— Очень хорошо.
— Правильно, но не совсем точно.
— Что же точнее?
— По-стахановски!
— Верно! Я слышал об этом. Так работают в Советском Союзе. Но как именно, я, должен признаться тебе, знаю очень плохо.
— Я вам объясню.
— Откуда у тебя такие познания?
— В Ганноверском лагере, где я находился во время войны, с нами были русские. Один из них тайком от стражи вел с нами беседы. Стахановский труд — это прежде всего труд рабочего, который стал хозяином на производстве.
— О! — удовлетворенно протянул Малер. — Мне это нравится.
— И мне тоже, — сказал Раймунд. — Такой труд способен творить чудеса.
— Верно!
— Вот видишь, — улыбнулся Раймунд, — как быстро мы находим общий язык, хотя и принадлежим к разным партиям.
— Моя партия, — нахмурился Малер, — партия мозолистых рук. А те двадцать пять лет, что я провел в социал-демократии…
— Вовсе не лишают тебя звания рабочего, — перебил Раймунд. — Это ваши чинуши наверху не хотят единения. А мы, рабочие, сможем договориться. Но вернемся к стахановской работе. Она возможна на предприятии, где рабочие являются его хозяевами, то есть на социалистическом предприятии…
— Значит, — снова нахмурился Малер, — работать по-стахановски в мастерской…
— Можно, — снова перебил Раймунд. — То время, пока она будет производить перила для моста на Шведен-канале, рабочие и будут являться ее хозяевами. Ведь дядюшка Вилли уступил ее добровольно для этой цели, чего, — Раймунд улыбнулся, — запомни ты, старый социал-демократ, капиталисты не сделают никогда.
— Вилли сам недавно был рабочим.
— И, к счастью, не успел сделаться даже мелким капиталистом.
Скворец в клетке заснул. Климентина убрала со стола, ушла за ширму. Малер долго сидел, слушая своего друга.
На фоне рассветного неба четко зачернели трубы и шпили башенок.
— Пауль! — спохватился Раймунд, глянув в окно. — У тебя мало осталось времени для сна. Тебе ведь скоро итти в мастерскую.
— И тебе тоже, Раймунд, — улыбнулся Малер.
— Спасибо, старина! — Раймунд схватил руку друга и крепко ее пожал. — В таком случае нам обоим следует отправиться в постели.
Проводив Раймунда, Малер подошел к окну, распахнул его створки. Было тихо. Город еще спал. Скворец радостно чирикнул. Малер растворил дверцу, поставил клетку на подоконник.
— Ну, лети, лети, малыш. — Малер постучал пальцем по прутьям. — Видишь, какой простор. В добрый путь!
Выпорхнув из клетки, скворец взвился в небо и скоро стал еле приметной точкой.
В рассветном небе над городом ярко блестела звезда.
Малер лег в постель. Закрыв глаза, долго думал о Раймунде, вспоминая давние осенние прогулки по городу. Взяв с собой еду, они шли до ближайшего винного погребка, над которым был выставлен шест с еловыми или сосновыми ветками — знак, что в погребке есть «штурм» — молодое вино нового урожая.
…Малер ворочается, вздыхает и видит Раймунда рядом с собой. Они стоят на краю панели у старого клена. К ногам падает желтый лист. Ветер подхватывает его, уносит. А по торцам мостовой движется запряженная в четверку мощных коней повозка. На ней огромная бочка «штурма». В отверстие ее вставлен большой букет полевых цветов. Мутный виноградный сок начинает бродить, он разнесет бочку, если ее закупорят. В цветах и лентах шляпа возницы, шлеи коней, хомуты. Кони шагают медленно, торжественным видом своим оповещая всех, что в городе настал праздник осени и его следует отметить мутным, хмельным соком виноградной лозы. Раймунд широко улыбается — зубы у него ровные, белые, — берет Пауля за руку, ведет через веселую, шумную толпу, хлебнувшую «штурма». Малер видит много знакомых. Вот Штеффер, вот Вейер, вот Антон Фишер. Все улыбаются, машут ему руками, что-то кричат. Малер поздравляет их с возвращением из страшного пути, который начался ночью, во дворе дома, в черной машине. «Здорόво, Тони! Здравствуй, Франц! Я рад тебя видеть, Зигмунд!» И среди них Фредди! Его мальчик Фредди! Он пробивается сквозь толпу, хочет подойти к отцу. Но Раймунд не дает остановиться, а тащит все дальше и дальше, вслед за грохотом колес тяжелой повозки. «Стой, Раймунд! Остановись! Здесь мой сын… мой Фредди! Он с ними! Ты же видел их…» — «Молчи, Пауль, — шепчет Раймунд. — Их нет. Ты никогда не увидишь их больше. Они погибли…» И от прилива жгучей, невыносимо горькой тоски Пауль плачет навзрыд. Их нет, он не увидит их больше…
Малер просыпается за пять минут до звонка будильника. Минуту находится под впечатлением, навеянным сном. Глаза его влажны. Но в комнате светло и солнечно; взгляд останавливается на пустой клетке. Вспомнив, что ждет его сегодня, Малер оставляет постель и, подойдя к будильнику, выключает звонок. Пусть Климентина еще поспит. У окна вьются, звонко стрекочут ласточки. Стараясь, чтобы не скрипнула дверца, открывает шкаф. Но этот «старый неженка», как называет его Малер, расскрипелся на всю комнату. Климентина не шевельнулась. Малер берет праздничный пиджак — от него остро и приятно попахивает нафталином, — свежую рубашку. Заглядывает в зеркало. Следует побрить подбородок. А ласточки все вьются возле окна. Они хотят вить гнездо. Что же, пусть вьют.
— Пауль, — удивленно говорит Климентина, выглянув из-за ширмы. — Ты забыл наверно, что сегодня будничный день?
— Сестра, — отвечает Малер, — сегодня первый день праздничного труда.
И, выйдя в коридор, он стучится в дверь квартиры Раймунда Фогельзанда.
В половине седьмого Василий Лешаков отвез Бабкина с инструментами и досками для опок в флоридсдорфскую мастерскую. Плотник решил работать на месте; каждая из опок, как только будет готова, сразу же может пойти в дело. Александр Игнатьевич одобрил его план.
— А день-то сегодня, Вася, по всем приметам должен быть хороший, — сказал Бабкин, выбираясь из кабины.
— Что за приметы? — иронически спросил Василий, считавший Бабкина человеком с некоторыми причудами. У плотника на все были приметы: на дождь, на вёдро, на хорошую работу. Правда, когда приметы были плохие, Бабкин таил их при себе, но хорошие всегда сообщал товарищам. — У нас, водителей, примета одна: бак пустой — на месте стой… Какая там у тебя?
— А вон, погляди — солнце всходит на чистом небе. Значит, до самого вечера день будет ясный.
— Что ж, на дворе апрель, Афанасий Климентьевич, а у него дело солнечное.
Сбросив с машины доски, взяв пилу и ящик с инструментом, Бабкин пожелал Василию счастливого пути. Когда машина выехала со двора, плотник набил табаком трубку и, раскурив ее, отправился в мастерскую.
Там уже работали. Возле вагранки двое рабочих складывали предназначенные для завалки «пакеты» — старые ведра, патронные цинковые ящики, консервные банки, заполненные мелким чугунным ломом, и связки железа. У бойко вертящихся бегунов изготовляли формовочный состав, несколько формовщиков набивали чугунные опоки землей. Малер в старом комбинезоне с засученными рукавами тщательно обмазывал желоб глиной.
— С добрым утром! — поздоровался Бабкин. — Прибыл к вам на подмогу. Будем знакомы — Афанасий Бабкин, плотник.
К нему подошел Фогельзанд, довольно сносно говоривший по-русски. Узнав от Бабкина, что тот будет делать опоки во дворе литейной, обрадовался.
— Я смогу вам помочь. Я — столяр.
— Вот и ладно, — улыбнулся Бабкин. — Возиться с работой не будем. Дело у нас в четыре руки живо пойдет.
— Опоки нужны в первую очередь, — сказал Фогельзанд. — Из-за них и моделей не все формовщики приступили к работе. Модели, Пауль сказал, привезут к обеду.
— И мы к обеду должны справиться, дорогой товарищ. Материал я взял с запасцем.
Фогельзанд посмотрел на груду досок.
— Хватит. Опок нужно сделать штук двенадцать, товарищ Афанасий. Я не ошибаюсь, так вы, кажется, себя назвали?
— Верно! Афанасий, по отцу Климентьевич.
— Очень хорошо! Товарищ Афанасий Климентьевич.
— Ну-ка, давай начинать. Сперва нужно рабочее место оборудовать.
В углу двора стоял почерневший от времени большой ящик. Бабкин осмотрел его и решил, что на нем можно работать. Отпилил планку и прибил ее к ящику — это был упор для досок. То же самое сделал на противоположной стороне и Фогельзанд.
— Посоревнуемся? — улыбнулся Бабкин, беря в руки рубанок.
— Давай, — ответил Фогельзанд. — Это, значит, кто больше?
— Не только больше, но и лучше.
— Очень хорошо.
Обстрогав по десятку досок, они сделали короткий перерыв.
— Хорошо, дорогой товарищ, работаешь, — одобрительно проговорил Бабкин, весело глядя на Фогельзанда. — Видно, мастер первой руки. А мастер, друг мой истинный, уже и по тому чувствуется, как он инструмент в руки берет.
— Я этим инструментом, — Фогельзанд потряс рубанком, — работаю тридцать лет!
— Солидный стаж. Много же ты, должно быть, хороших вещей сделал?
— Много! Я делал превосходные буфеты и шкафы. Но они не украшали жилья моих товарищей. Их покупали богатые. Они за вещь платили деньги. А мне было бы очень дорого простое человеческое слово «спасибо». Но никто не сказал его ни разу за тридцать лет.
— От них не жди, — нахмурился Бабкин, которого слова Фогельзанда искренне огорчили. Плотник вспомнил многочисленные премии и благодарности, полученные за свою работу. — У буржуев сердце давно волчьей шерстью обросло.
Покурив, они снова принялись за работу. Светлые, витые стружки падали к ногам. Золотые опилки сыпались из-под пилы. Уголок двора с древним ящиком казался Бабкину уютным, как мастерская. Хорошо пахло сосновой смолой и еще чем-то неуловимо весенним.
Из литейной выглянул Малер. Посмотрев на увлеченных работой Бабкина и Фогельзанда, одобрительно покачал головой, усмехнулся.
Над двором стали кружиться голуби. Появился вихрастый малыш в потрепанной курточке. Он выгреб из кармана горсть хлебных крошек, начал зазывать голубей. Одна за другой птицы опускались во двор.
Бабкин глянул на мальчика, отложил рубанок. Ему вспомнились сыновья: Илюша и Саша, тоже любители голубей.
— Где у тебя голуби живут, малыш? — спросил Бабкин.
Фогельзанд перевел вопрос.
— На чердаке, — ответил мальчик. — Им там хорошо.
— Не совсем, должно быть. Хорошо, брат, когда и у голубей дом есть, — задумчиво сказал Бабкин. — На чердак кошка может забраться. Неуютно голубям на чердаке. Что за мальчик? — спросил он Фогельзанда.
— Людвиг, сирота. Живет у дядюшки Вилли. У старика своих детей нет, вот он и приютил двух сирот.
Бабкин долго молчал.
— А что, если мы Людвигу после работы голубятню построим? — обратился он к Фогельзанду.
Тот засмеялся.
— Вот этого, коллега Афанасий, мне еще никогда не приходилось делать.
— Я тебе объясню. Настоящему столяру покажи, а он сделает. Только хорошо надо сработать. У вас тут, вижу, голуби есть, а голубятни ни одной. Наша первая будет. Может, с нее, как с образца, и другие построят. Постараемся?
— Хорошо, — согласился Фогельзанд. — Только ты мне схему нарисуй.
— Это я в минуту изображу, — ответил Бабкин так убежденно, словно всю жизнь только тем и занимался, что строил голубятни. — Главное — мальчишке радость. Илюшку моего здорово он мне напомнил. И вихор такой же…
Мягкая, добрая улыбка осветила лицо плотника.
К обеду они сделали двенадцать опок. Пришел Малер, посмотрел и сказал, что опок вполне достаточно для формовочных работ. Вид у старика был довольный.
— Сделали хорошо, управились скоро.
— По-стахановски, — улыбнулся Фогельзанд.
— Да, Раймунд! — спохватился Малер. — Ты обещал объяснить нам, в чем заключается суть стахановской работы.
— Это ты видишь, Пауль? — Фогельзанд указал на опоки. — Сделали, по твоим словам, хорошо, управились скоро. Вот и объяснение.
— Но как вы это сделали?
— У меня был хороший товарищ. А у нас обоих — хорошая цель. Вот в этом и вся суть. Верно, Афанасий?
— Верно, — подтвердил Бабкин. — В основном верно. В цели-то и вся суть.
— Какая же цель может быть прекраснее нашей? — тихо проговорил Малер. — Спасибо, Раймунд, за объяснение.
— Это ты должен сказать товарищу Афанасию.
— Спасибо и тебе! — Бабкин с чувством пожал руку Фогельзанда. — Крепко мы поработали. Недаром с утра примета была хорошая.
Обедал Бабкин в «Веселом уголке». Когда со стола убрали посуду, он вынул из кармана изрядно потрепанную записную книжку, полистал ее до чистой страницы и, взяв карандаш, стал чертить, поясняя свой рисунок Фогельзанду:
— Обыкновенный ящик, немного в высоту продолговатый. Одно отверстие для входа с таким расчетом: голубь — входи свободно, а кошке ходу нет. По два боковых окошечка — голубь свет любит, он птица солнечная. У входа — дощечка, зерно на нее сыпать либо крошки, да и голубю постоять перед своим домом захочется. Все это дощатой крышей покрывается и красится: крыша, скажем, зеленой краской, стенки — светло-голубой. Вот тебе и голубятня! Кроме пилы, рубанка, долота и молотка, другого инструмента не потребуется…
Лукаво прищурив глаза, Бабкин глянул на Фогельзанда и вырвал из книжки листок.
— Получай чертеж!
— Все понял, Афанасий, обойдусь и без него.
В своей «мастерской» они распилили большую доску на маленькие дощечки, чисто выстрогали их, сбили аккуратный ящичек с крохотными окошечками у входа. Выражение тихой радости не сходило с лица Бабкина.
— У нас их, — говорил он, — на окраине много. — Мастер мой, у которого я учился, до шестого десятка интереса к голубям не потерял. И менками с мальчишками занимался и на птичий рынок каждый выходной бегал. Придет бывало ко мне в гости, первым делом с Илюшкой о голубях речь заведет. Вот уж он голубятню себе построил! Терем в два этажа, над крыльцом резная жар-птица… А у мальчишек, его друзей голубиных, новое увлечение появилось. Поставили в нашем парке культуры парашютную вышку. Стали они с вышки прыгать. А Алексей Ильич — мастера нашего так зовут — за ними. Инструктор на вышке говорит ему: «Не вредно ли вам, дедушка, прыгать?» — «Ничего, — отвечает Алексей Ильич, — я к воздуху привычный, раза три по голубиному делу с крыши падал…» Такие друзья мой Илюшка и Алексей Ильич… Жена писала, в ремесленном училище он теперь своих голубятников мастерству обучает. И мой Илюшка у него. Столяром будет…
Закончить подарок Людвигу Бабкин не успел. Василий привез три модели панелей перил. Вместе с ним собрался уезжать и Бабкин.
— Кончай уж один, — сказал плотник Фогельзанду. — Работы немного — крыша и покраска. А покрась, товарищ Раймунд, обязательно в зеленый и голубой. Птица, она тоже веселый цвет любит. А главное — мальчишке радость.
«Большое сердце у тебя, товарищ Афанасий, — думал Фогельзанд, глядя в глаза Бабкину. — И для сироты Людвига нашелся в нем уголок…»
— А пока будь здоров, — продолжал Бабкин. — Приходи на стройку. Не стесняйся. Ты ведь не иностранный турист-любопытник, а свой брат.