Вуд превращает белую девушку в негритянку, продолжает свою плодотворную работу, путешествует и собирает медали
Все тридцатые годы Вуд продолжал свою экспериментальную работу. Но теперь он стал международной знаменитостью, и его отовсюду приглашали — участвовать в собраниях ученых обществ и получать награды и медали. Целое десятилетие он носится из Америки в Европу и обратно, и всегда успевает найти время, чтобы участвовать в общественной жизни и проделывать свои необычайные «номера».
Его попросили написать статью о флуоресценции для четырнадцатого издания «Британской энциклопедии». Он захотел поместить снимок человеческого лица при свете ультрафиолетовой лампы, изобретенной им в годы войны. В этих невидимых лучах самая белая кожа кажется темно-шоколадной, зубы светятся таинственным голубым светом, а зрачок глаза кажется белым. Проходя по коридору университета, он сказал хорошенькой машинистке, которой, вероятно, раньше не говорил ничего кроме «доброе утро».
«Хотели бы вы, чтобы ваш портрет поместили в следующем издании „Британской энциклопедии?“»
«Разве это можно? Вы шутите, доктор Вуд!»
«Совершенно нет. Я говорю серьезно. Так хотите?»
«Конечно. Только как и почему?»
«Пойдемте — сказал он. — Я вас сфотографирую. Это будет иллюстрация к моей статье, и я хочу, чтобы это был снимок красивой девушки».
Он повел ее в свою лабораторию, установил камеру, зажег ультрафиолетовую лампу, опустил темные занавески и сделал снимок. Через год, приходя по управлению, он сказал ей: «Посмотрите в библиотеке мою статью „Флуоресценция“ — вы там найдете свой портрет». Она пошла и вскрикнула — ее светлое личико вышло черным, как у негра. Сыграл ли когда-либо Вуд более «низкую шутку» с другим человеком?
В 1929 году он плыл в Лондон с мистрис Вуд и Элизабет. На пароходе находился доктор Мэйо из Клиники Мэйо, доктор Йэнделл Хэндерсон, физиолог из Йеля и Сэм Барлоу — композитор, так что у Вудов была хорошо подобранная компания. Времяпрепровождение в Лондоне, как обычно, было комбинацией «каникул» для Вуда и веселья для всех них.
Джон Болдерстон репетировал в театре Lyric пьесу, где время действия должно было во время одного затемнения сцены переноситься от наших дней к 1783 году. Как сделать «перескок» психологически и эмоционально эффективным — эту задачу предложил решить Вуд. Его идея заключалась в том, что очень низкая нота, почти не слышимая, но колеблющая барабанную перепонку, произведет ощущение «таинственности» и сообщит зрителям необходимое настроение. Это было выполнено с помощью органной «сверхтрубы», длиннее и толще, чем те, которые применяются в церковных органах. Трубу решили испытать на репетиции. Только Вуд, Лесли Ховард, Болдерстон и постановщик Джильберт Миллер в зале знали, что произойдет. Вопль с затемненной сцены означал перерыв в 145 лет. Здесь включили «неслышимую» ноту Вуда. Последовал эффект вроде того, который предшествует землетрясению. Стекло в канделябрах старинного «Лайрик» зазвенело, и все окна задребезжали. Все здание начало дрожать, и волна ужаса распространилась на Шэфтсбюри Авеню. Миллер распорядился, чтобы «такую-сякую» органную трубу немедленно выкинули.
Между прочим, это — только одно из «театральных похождений» Вуда. Фло Зигфелд, соседка Вудов в Ист Хэмптоне, часто посещала лабораторию в сарае и, пораженная чудесами невидимого света и других лучей, спросила, не может ли Вуд разработать систему освещения и костюмов для сцены, которые исчезали бы при изменении освещения, оставляя девушек практически голыми. Вуд полностью разработал его. На сцене должен был появляться комик с хором девушек в бальных платьях. Он нес с собой «рентгеновский» бинокль, и объяснял, что когда он глядит на них, их платья исчезают. Когда он направлял на них бинокль, освещение менялось, и они казались аудитории почти голыми. Затем комик повертывал свой бинокль на зрителей.
Это было немного дерзко, и представление никогда не было показано. Однако Вуд дал Зигфелд и другие идеи, главным образом относительно освещения сцены, которые теперь год за годом осуществляются в разных «ревю».
В 1934 году Вуд был избран вице-президентом Американского Физического Общества и участвовал в ежегодном собрании Тихоокеанской секции в Беркли (Калифорния). Сессия происходила в зданиях Калифорнийского университета, одновременно с сессией Американской Ассоциации прогресса науки. Присутствовало очень много народу, и каждый член носил большой жетон со своей фамилией.
В этот год «гвоздем сезона» в Нью-Йорке была политическая сатира Джорджа Кауфмана «О тебе я пою», изображавшая «Винтергрина и Троттльботтома» — кандидатов на посты президента и вице-президента. Так как Вуд стал теперь вице-президентом Общества, он написал на своем жетоне «Троттльботтом», и присутствующие сразу же разделились на «посвященное» меньшинство и недоумевающее большинство. Жетон постоянно вызывал забавные ситуации. Пожилая леди представила его своим друзьям под новой фамилией, а один молодой профессор познакомил его с двумя очаровательными молодыми леди как «профессора Вуда», но когда они, взглянув на жетон, исправили его, рассыпался в глубоких извинениях, добавив: «Чрезвычайно удивительное сходство!»
После того как сессия в Беркли закончилась, Вуд поспешил к себе на Восток и вместе с Гертрудой отплыл в Европу на международный конгресс радиобиологии в Венеции.
Открытие конгресса происходило во Дворце дожей, в Большом зале совета. Специально приглашенные иностранные делегаты сидели полукругом на специальном возвышении. Маркони, председатель конгресса, выступал со вступительным словом.
Вуда попросили показать кинофильмы, снятые во время опытов с ультразвуками в Такседо. Он читал лекцию по-английски, и, ввиду большого интереса к ней, было предусмотрено, что ее будут переводить, фраза за фразой, по мере изложения, еще на три языка. Она начиналась примерно так: «Леди и джентльмены! Я чрезвычайно доволен, что могу показать вам с помощью киноаппарата результаты…»
Вдруг переводчица-полиглот подняла руку и произнесла: «Простите. Одну минуту… Messieurs et Mesdames! C’est avec un vif plaisir que je me trouve capable de vous montrer, a l’aide du cinema… Meine Herren und Damen! Es ist mir eine grosses Vergrrflgen, dass ich im Stande bin Ihnen zu zeigen, mittels einer Maschine fur Lebensgebilde… Signori e Signiore! Sono molto lieto di potervi dimostrare oggi i risultati delle nostre esperi-enze per mezzo cinematografico…»
Она остановилась и ободряюще посмотрела на Вуда. За это время он полностью потерял нить даже той простой фразы, с которой начиналась лекция.
Можно представить себе, что произошло, когда научная часть доклада подверглась такой же обработке. «Почему моя искушенная аудитория не расхохоталась от этого кошмара, я никогда не мог понять». Он говорит, что это было его самое страшное переживание на кафедре лектора, особенно так как он услышал, как его жена сказала итальянцу, утомленному предыдущими длинными докладами, некоторые из которых длились почти по часу: «Вы не соскучитесь на лекции мистера Вуда — он всегда читает их как можно короче».
Знаменитая яхта Маркони, «Электра», стояла в гавани на якоре. Это была яхта, где были установлены его приборы. Но никто из членов конгресса не был приглашен на борт. Единственным исключением, говорит Вуд, был маленький сын Артура Комптона, который интересовался радио.
Вудов пригласили ужинать в одно из кафе на площади Сан Марко. Маркони также были приглашены, но они сказали, что смогут прийти только после наступления темноты, так как днем вокруг них всегда собирается толпа, которая повсюду следует за ними. Они появились в сумерки, и действительно, через несколько минут со всей площади к столикам стали сходиться люди, после чего супруги Маркони в ужасе встали и ушли.
В апреле 1931 года Фридрих В. фон Приттвиц, германский посол в Вашингтоне, на большом приеме, данном в честь доктора и мистрис Вуд в посольстве, передал Вуду, что берлинский университет избрал его почетным доктором философии. К этому времени тот факт, что знаменитый профессор университета Дж. Гопкинса не был доктором философии,[40] стал чем-то вроде академической шутки. Большинство честолюбивых профессоров, будучи еще совсем молодыми, стараются получить эту степень еще прежде, чем осмеливаются стать преподавателями в хорошем колледже. Вуд не пенял на Гарвард за то, что там его «прозевали». Это не было ошибкой Гарварда. Просто сам он не пожелал пройти всю рутину этого дела. За это время он получил в своей собственной и других странах почти все существующие ученые звания и степени, золотые, серебряные и бронзовые медали и все почести, которые могут быть оказаны ученому.[41]
Теперь, когда Берлин с запозданием надел сверх его шапочки доктора права новую — made in Germany — доктора философии, наш герой, конечно, был им благодарен, но не принимал всего этого чересчур торжественно. На лекции и последовавшем банкете, данном в его честь, когда Вуды летом посетили Берлин, он не мог удержаться, чтобы не позабавиться с «магическим, разделяющим человечество» порошком, с которым он уже показывал фокусы в Америке и Англии, где они с мистрис Вуд останавливались за неделю до этого.
Вот записки Вуда о том, что произошло, когда они приехали в Германию.
«Я прочел лекцию с диапозитивами о некоторых результатах, полученных с новыми типами спектров, открытыми мной, и на этом серьезная часть визита окончилась. В конце банкета, на котором собрались профессоры со своими женами, фон Лауэ, открывший дифракцию лучей Рентгена, произнес очень занятную речь. Он сказал, что почетный доктор философии (honoris causa) — чрезвычайно редкая почесть в Берлинском университете. Чтобы получить эту степень нужно было единогласное мнение всего факультета, и, насколько он знал, до меня ее не получил ни один физик. Так как некоторые из членов факультета никогда не слыхали о будущем докторе, по рукам была пущена книга „Как отличать птиц от цветов“ — и после этого все, как один, проголосовали „за“.
Я ответил ему на плохом немецком, пытаясь рассказать историю о японском профессоре, который „очень сильно желал купить очень много экземпляров этой очень смешной книжки, чтобы послать их своим очень многочисленным друзьям в Японии“, и мне удалось кончить ее и сесть под взрыв хохота. Гертруда решила, что я недостаточно проявил свою благодарность, и сама произнесла замечательную речь, выражая нашу признательность и удовольствие от возобновления старых знакомств — на гораздо лучшем немецком, чем я сумел выжать из себя.
Во время моей короткой лекции я упомянул, что привез с собой образец новооткрытого вещества (производной сульфомочевины), которое совершенно безвкусно для 40 процентов человечества, а для остальной части его горько, как хинин, и что я могу предложить каждому попробовать этот эксперимент. Позднее, когда я достал маленькую коробочку, полную белого порошка, похожего на муку, меня окружила толпа немецких Herren Professoren и их Frauen, протягивавших мокрые пальцы и кричавших: Bitte, bitte! (Пожалуйста, пожалуйста!)
Затем последовал общий спор и столпотворение.
„Нет — у него нет никакого вкуса!“
„Наоборот. Это у вас нет вкуса!“
„Он страшно горький!“
Они чуть не передрались из-за этого».
В 1935 году Вуда выбрали президентом Американского Физического Общества, и он опять отправился на тихоокеанское побережье, на ежегодную сессию в Пасадену. Темой своего президентского выступления он выбрал взрывчатые вещества и оживил лекцию рассказами о случаях, когда он разрешал загадки для полиции.
После обеда он спускался в лифте. Один из участников сессии подошел к нему и сказал: «Доктор Вуд, вы извините меня, если я задам довольно бестактный вопрос? Мне кажется, вы в хорошем настроении, и мне можно рискнуть».
«Валяйте», — сказал Вуд.
«Вы состоите в союзе „Христианских ученых?“»[42]
«Нет. Кто это вам рассказал?»
Тот мог ответить только, что он где-то слышал это. Только позже, когда Вуд рассказал об этом жене, она вспомнила, что Маргарет, будучи еще маленькой девочкой, решила однажды поддержать честь семьи. Она призналась матери, что соседская девочка сказала ей:
«Мы — в епископальной церкви. А кто вы?»
«А что ты ответила?» — спросила Гертруда.
«Я сказала, что мы „Христианские ученые“. Я знала, что папа — ученый, и что мы все — христиане».
Летом 1936 года Вуды отправились в Мексику, которая показалась им самой интересной страной после Египта. Здесь опять проявился археологический энтузиазм Вуда. Он особенно заинтересовался обсидиановьми бритвами, которые делали ацтеки во времена Монтезумы, и спрашивал местных археологов, как их изготовляют, но они не знали. Обсидиан — это черное вулканическое стекло, и бритвы имели вид узких лезвий, очень острых с обеих сторон, толщиной не более 1/16 дюйма и длиной от 5 до 6 дюймов. Он не успокоился до тех пор, пока, роясь в куче вырытого материала у большой пирамиды в Чолула, которая настолько велика, что на ее вершине стоит порядочная современная церковь, не подобрал пятисторонний обсидиановый «колышек». Он вспомнил один из своих старинных опытов, и это дало ему ключ. Бритва могла быть сделана одним косым ударом молота по краю пятиугольной головки «колышка», другими словами, эти бритвы были длинными, острыми по краям «щепками». Рассмотрев пять углов вершины, он обнаружил, что каждый из них имел «разбитую» точку — там, куда попал удар молота. Он часто делал тонкие, как бумага, зеркала в лаборатории, один из краев которых был острым, как бритва, посеребрив кусок плоской пластинки стекла, поставив ее на ребро и ударяя резко молотком. Полученные тонкие «листочки» имели площадь до половины квадратного дюйма и были очень легкими. Он употреблял их, как зеркальца фотометров или гальванометров. Он не стал экспериментировать со своим обсидиановым образцом, так как был уверен, что его ловкость, рожденная двадцатым столетием, никогда не сравнится с искусством полудикого индейца докортесовских времен.
В 1938 году Вуд проделал путешествие через континент на автомобиле, из Чикаго в Беркли (Калифорния), с профессором и мистрис Ф. А. Дженкинс и их двумя мальчиками. Он отправился в Пасадену и в обсерваторию на Маунт Вильсон, где две из его восьмидюймовых дифракционных решеток были установлены в спектрографе огромного 100-дюймового телескопа, вместо ранее применявшихся стеклянных призм. Данхэм уже сделал при помощи их несколько новых открытий. Наиболее удивительным из них было то, что межпланетное пространство оказалось наполненным парами ионизованного титана, которые, однако, настолько разрежены, что появляются в виде темной линии поглощения только в спектрах самых отдаленных звезд; эта линия гораздо уже и темнее, чем те, которые принадлежат спектру самой звезды.
По дороге домой он провел неделю в Флэгстафе, Аризона, посетив Слайфера, директора обсерватории Лоуэлля. Они проделали предварительные эксперименты с новым типом решетки для фотографирования спектров звезд без «щели». Вернувшись в Ист Хэмптон, Вуд отправился с Гертрудой в Лондон и Кембридж, на ежегодную сессию Британской Ассоциации. Вуд выступил с сообщением о новой комбинации двух призм и двух дифракционных решеток для измерения скоростей звезд, которую весьма одобрил профессор Харлоу Шэпли, директор Гарвардской обсерватории, бывший в числе слушателей. Вуд показал также фильмы о «живых» кристаллах протокатехиновой кислоты, изучением которых он занимался последние два года.
Вслед за собранием в Кембридже Вуды провели неделю в Оксфорде во время сессии Фарадеевского общества[43] и затем в Лондоне — «критическую неделю», когда все бросились покупать противогазы и во всех парках толпы людей рыли траншеи. Вуд отказался от противогазов, так как на следующей неделе они отплывали домой, и не думал, чтобы немцы начали войну с применения газов.
В том же самом, 1938 году, в Лондоне, Вуд получил наконец большую золотую медаль Румфорда в Королевском Обществе. Если я правильно понимаю, эта медаль напоминает монету в свадебном пироге, т.е. — это лучшее из лучшего. Во-первых, избрание иностранным членом Королевского Общества есть высшая научная почесть, которую Великобритания может оказать неангличанину и после этого «куска пирога» очень немногие из членов награждаются еще и золотой медалью Румфорда. Дело, однако, обстоит еще сложнее — существует еще и Американская медаль Румфорда, которую Вуд получил в 1909 году. Вуд таким образом получил и пирог, и монету. Он — иностранный член Королевского Общества и награжден медалью. Вот «гамбит» Вуда:
1909: Доктор Вуд награжден Американской медалью Румфорда Академией искусства и науки в Бостоне.
1914: Доктор Вуд представлен к золотой медали Румфорда Королевского Общества сэром Джозефом Лармором, но тогда из этого ничего не вышло.
1919: Доктор Вуд избран иностранным членом Королевского Общества.
1924: Доктор Вуд опять представлен к золотой медали Румфорда Мертоном — и опять не получил ее.
1938: Доктор Вуд, наконец, получил золотую медаль Румфорда.
Королевское Общество и медаль Румфорда требуют дальнейших разъяснений. И то, и другое существуют уже не одно столетие. Общество основано в 1662 году; оно — старейшее в мире, за исключением римской Accademia dei Lincei. Сэр Исаак Ньютон был избран его членом в 1672 г. и писал секретарю Общества: «Я буду стремиться выразить свою благодарность, сообщая все то, что могут дать мои бедные и одинокие старания». В анналах общества из века в век записываются великие имена — и в 1790–1800 годы в нем блистает имя графа Румфорда. Знаменитый колониальный британо-американский ученый учредил двойную награду — одну в Америке, вручаемую Американской Академией искусства и науки, другую в Англии — от Королевского Общества. Удивительным фактом является то, что первым, получившим медаль в Англии, был сам граф Румфорд!
Вуд не берется объяснять, почему ее дали ему. Он сердится, если об этих вещах заходят разговоры. Он спрятал все свои медали в старый комод, под записями о покупках своей жены.[44] Некоторые из этих медалей — в том числе и золотые, если немного преувеличить, размером с маленький детский бутерброд. Единственное, что я нашел в его записках относительно медали Румфорда — следующее:[45] «Вы всегда получаете серебряную копию золотой медали — вероятно, на случаи, если вы захотите „реализовать“ золотую, когда обеднеете в старости. Медаль Королевского Общества весит 15 унций».
Речь сэра Вильяма Брэгга, вручавшего Вуду медаль, является лучшим обобщением его заслуг в науке, и я цитирую ее:
«Профессор Роберт Вильяме Вуд награждается медалью Румфорда. Изучение физической оптики многим обязано профессору Вуду, одному из основных экспериментаторов в этой области за последние сорок лет. Едва ли есть хоть одна глава этой науки, которую бы он не оживил прикосновением своего гения.
До появления квантовой теории Бора, когда наши познания о структуре атомов и молекул были весьма скудны, он открыл линию и полосу поглощения паров натрия, явление резонансного излучения газов и паров и тушение этого излучения инородными газами. Эти открытия раскрыли широкую область для исследования и имели огромнейшую ценность для последующих ученых, заложив основу теории атомных и молекулярных спектров.
Открытие явления резонансного излучения требовало невероятного экспериментального искусства и решительности. Ничто меньшее, чем его импровизированный сорокафутовый спектрограф, не смогло бы раскрыть замечательные резонансные спектры молекул. Даже в настоящее время можно только восхищаться прекрасными и изобретательными экспериментами в области независимого возбуждения желтых линий натрия.
В дополнение к исследованиям резонансного излучения металлических и других паров Вуд исследует влияние на него магнитного поля и его дисперсию. Его работа по магнитооптике паров натрия — и в атомном, и в молекулярном состоянии — является классической.
Более новыми, но относящимися к той же области, являются весьма интересные открытия Вуда и Эллетта по магнитооптике резонансного излучения.
Техническое мастерство Вуда получило всемирную известность. Он ввел много оригинальных и удивительных приспособлений в экспериментальный метод. Они слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь, но я бы особенно выделил его метод получения атомного водорода и открытое им явление моментального нагрева веществ в его атмосфере, что привело к изобретению Лэнгмюром атомноводородной сварки металлов; его эффективный и широко применяемый теперь метод наблюдения спектров Рамана; его дифракционные решетки „эшелетт“, которые проявили свои поразительные качества при изучении ближних и дальних инфракрасных лучей, и впервые примененные им методы и фильтры для ультрафиолетовой и инфракрасной фотографии».
Если же вы сами спросите Вуда, за что он получил медаль, скорее всего он скажет вам: за то, что он ввел запрещенное до него курение в священных залах Королевского Общества. Однажды, много лет назад, в величественной приемной комнате всем разносили чай и кексы, и Вуд, заговорившись с сэром Вильямом Круксом, зажег свою трубку. Как по волшебству, мгновенно появился лакей в коротких штанах и вышитой ливрее и прошептал, со смесью почтения и ужаса:
«Прошу извинить, сэр, но курить не разрешается.»
Вуд говорит, что он был так поглощен разговором с Круксом, что продолжал курить. Крукс уставился на него, торопливо достал папиросы и закурил. Еще через минуту их примеру последовали другие — и с тех пор в Королевском Обществе курят.
Если бы этот эпизод был в биографии Вуда единственным, он имел бы мало значения, но о нем рассказывают еще много анекдотов, связанных с его трубкой, а там, где есть дым, не обходится и без огня. Один из сильнейших лейтмотивов, проходящих через всю жизнь этого человека, — его странное, не всегда объяснимое тяготение к огню. Это подходит к его научно-прометеевскому духу и его проделкам, напоминающим и Гека Финна, и Мефистофеля. На основании таких фактов, как непослушание мадам Кюри — не курить на конференции Сольвэ в Брюсселе или подобного же случая в Королевском автоклубе в Лондоне и т.д. и т.п., мы имеем право предполагать, что, когда он зажигает свою трубку там, где это нельзя делать, маленький мальчик, который любит играть с огнем и пугать свою тетю Салли, все еще прячется за спиной рассеянного великого ученого и ухмыляется.
Когда его пригласили прочесть лекцию в Филадельфийском Форуме, он выбрал своей темой «Пламя», и превратил почтенную трибуну Академии во что-то среднее между блицкригом и Везувием. Он показывал целые «полотна» пламени, ацетиленовые горелки, дождь раскаленных добела капель расплавленной стали, огромные трубы голубого огня, которые свистели и выли, а потом взрывались. В одной из лож сидел Леопольд Стоковский.[46] Он часто выступал с этой же сцены, но это побивало даже пожар Москвы в увертюре «1812 год»…
Когда занавес опустили, Вуд утер пот со лба, вытащил свою трубку и собирался зажечь спичку, и вдруг пожарный, стоявший у сцены, закричал: «Эй, нельзя этого делать!»
Во время моего первого посещения большой лаборатории у Джона Гопкинса, этот шутник с огнем отвернулся от меня на пару минут, нагнулся над какой-то ванной и затем вежливо предложил мне горсть огня.[47] Этот огонь горел вроде спирта, но был немногим горячее огурца. Мне почему-то кажется, что если бы я не взял его, я не писал бы биографию Вуда.
Я начал разъяснять серьезную связь между доктором Робертом Вильямсом Вудом, Королевским Обществом и золотой медалью Румфорда, но съехал в сторону и пишу о «Вуде в огне» — но это все равно относится к тому же.
Летом 1939 года Буду исполнилось семьдесят лет, и может быть вы думаете, что здесь-то он присядет и решит немножко отдохнуть или даже приляжет и поспит часок-другой. Вместо этого Вуды опять поехали на западное побережье, чтобы экспериментировать с новым типом дифракционной решетки для обсерватории Лоуэлла в Флагстафе и обсерватории Маунт Вильсон в Пасадене.
Из Пасадены Гертруда поехала в Голливуд, где живет ее сестра, а Вуд отправился в обсерваторию для испытания новых решеток, изготовленных им. Одна из них, помещенная над трехдюймовой камерой Шмидта с фокусом в пять дюймов, дала за пять секунд полностью экспонированный спектр Арктура. С выдержкой в десять минут он получил замечательный снимок спектра кольцевой туманности в созвездии Лиры, что «что-нибудь да значит» для пятидюймовой камеры. Эти эксперименты поставили рекорд краткости экспозиции при съемке звездных спектров со спектрографов без щели. Фотографическая пластинка имела размер всего в половину квадратного дюйма, но линии были столь резкие, что при тридцатикратном увеличении они получались тоньше трети миллиметра.
Это было прелюдией к спектроскопической победе, к которой он стремился, — сделать настолько большую решетку, чтобы покрыть восемнадцатидюймовую камеру Шмидта с фокусом в тридцать шесть дюймов, инструмент, с которым Ф. Цвики открывал super novae такими темпами, что у астрономов кружились головы.
Летом 1941 года Вуд бросал бумеранги в своего биографа в Ист Хэмптоне и опять отправился в Калифорнию — с решетками для восемнадцатидюймовой камеры.