Шалтай-болтай свалился во сне
I
В четверг утром перед огромным и великолепным зданием нью-йоркской биржи на Брод-стрит стояла огромная толпа: люди, которые не имели никакой возможности получить пропуск и должны были довольствоваться улицей, мысленно старались представить себе, что происходит внутри. Просторная галерея для гостей была полным-полна — там собралось несколько сот избранных посетителей. Первым бросился Ланни в глаза Уинстон Черчилль, тучный, но весьма подвижной джентльмен, с которым он впервые встретился на мирной конференции, где тот прилагал все усилия, чтобы убедить союзников покончить с большевизмом и большевиками.
С галереи открывался вид на обширный зал, где с одной стороны было столько окон, что вся стена казалась стеклянной. На северной и южной стенах висели гигантские черные доски, разграфленные на квадратики, по одному на каждого из тысячи двухсот с лишком маклеров; каждый маклер все время поглядывал одним глазом на свой квадратик, и когда появлялся его номер, он знал, что контора вызывает его к телефону. Под доской, за медными перилами, стоял огромный коммутатор и сидело множество телефонисток. Считалось недопустимым, чтобы маклер не мог сразу же связаться со своей конторой. Ведь на карту ставились целые состояния — и одна доля секунды могла решить победу или поражение.
Мистер Джозеф Барнс с готовностью объяснил Ланни механизм этого огромного учреждения. Некогда по всему залу расставлялись столбики с объявлениями, и возле каждого продавались и покупались определенные акции. В те дни маклер отмечал все сделки в своей записной книжке; но теперь операции так разрослись, что каждому маклеру приходится иметь своего конторщика, и столбики были заменены киосками в виде подковы; внутри есть нечто вроде стойки, за которой конторщики могут регистрировать поступающие заказы. Конторщики носят определенную форму, чтобы они не могли выдавать себя за маклеров. Кроме того, существует огромное число рассыльных, но это еще подростки, которые могут выдавать себя только за обезьян.
В настоящее время большая часть операций проходит через руки так называемых «специалистов», которые стоят у определенных киосков и имеют дело с акциями только одного какого-нибудь наименования. Это удобнее для всех, ибо вы сразу можете определить, кому делать предложение или откуда ждать спроса. Узнать «специалистов» очень легко: каждый из них держит подмышкой особую книгу в восемнадцать дюймов длиной и всего лишь в три дюйма шириной; страницы ее пронумерованы не по порядку, а по тем ценам, по которым могут котироваться акции, составляющие специальность данного маклера; если, например, курс акций Американской стали достигнет 205, «специалист» открывает страницу 205 и сразу видит, кем из клиентов и сколько ему поручено купить или продать по этой цене. Акции могут держаться на этом уровне всего секунду или две, но этого более чем достаточно для заключения сделки: один выкрикивает предложение, другой делает знак — принято. Обычно, более пожилые и солидные маклеры посылали в зал своих подручных, но на этот раз в воздухе чувствовался кризис и на биржу явились самые крупные дельцы.
Зал был переполнен; все глаза были устремлены на огромные часы. Видно было, как движется стрелка, и когда решающая минута приблизилась, все затаили дыхание. Вдруг прозвучал гонг; Ланни не раз читал о «сорвавшейся с цепи преисподней», но увидел ее воочию в 10 часов утра 24 октября 1929 года. Больше тысячи двухсот человек в одну и ту же секунду пришли в движение и закричали во всю силу своих легких. Крик взметнулся к галерее, ударился о высокий потолок, отскочил обратно, и, начиная с этого мгновения, миллионы звуковых волн смешивались, сталкивались и разбивались друг о друга. Никакой шум в мире не мог сравниться с этим; его нельзя было уподобить шуму бушующего океана, потому что там волны катятся друг за другом и вы слышите каждую из них в отдельности, здесь же нельзя было различить ни одного отдельного звука, как бы громок он ни был. Хаос звуков так и не уменьшался все время, пока Ланни стоял на галерее, и даже когда он вышел на улицу, он все еще слышал его, хотя окна и двери здания были закрыты, а вентиляция находилась на крыше.
Вокруг каждого киоска сгрудилась толпа. Люди поднимали руки, жестикулировали, приплясывали на месте. Одни хотели купить, другие — продать. Если предложение и спрос покрывали друг друга, сделки заключались быстро, без особых трудностей и волнений. Шум начинался тогда, когда спрос превышал предложение или наоборот. Что же преобладало сейчас? Не только галерея биржи, но вся Америка, затаив дыхание, ждала ответа.
В зале в пяти разных местах сидели люди за особыми пишущими машинками огромных размеров, и как только заключалась какая-нибудь сделка, конторщик передавал справку одному из этих людей, тот отстукивал цифры на своей машинке, и все, что печаталось на всех пяти машинках, с помощью остроумного механизма соединялось в один поток цифр. Три подземных этажа гигантского здания были сплошь заставлены невероятно сложными электрическими аппаратами, которые с быстротой молнии рассылали драгоценный поток цифр в три тысячи населенных пунктов, а через Вестерн-Юнион еще в четыре тысячи пунктов, рассеянных по всей территории Соединенных Штатов. Над черной доской с квадратиками висел громадный транслюкс, на нем также появлялись цифры, так что маклеры и публика могли видеть их. Первые сделки были заключены на крупные партии акций, и первые цены были низкие. Кто-то выбрасывал акции пачками в десять и двадцать тысяч по пониженным курсам.
Двадцать тысяч акций из числа «наиболее надежных» по 400 долларов штука — это составляет восемь миллионов долларов — крупная сделка для любой биржи. Тут продавали и покупали уже не чистильщики сапог, не рассыльные, не горничные, не жены фермеров, пустившиеся в спекуляцию. Это могли быть только крупные банки, старавшиеся спасти свое положение, профессиональные спекулянты, испуганные ходом дел, кредитно-комиссионные тресты, число которых доходило до пятисот, в последнее время они росли как грибы и заверяли публику, что их функции — «стабилизировать биржу» и охранять интересы вкладчиков, помещая их деньги в самые верные бумаги; теперь они продавали почем зря — это была настоящая паника.
II
«Специалист» по Американской стали не имел никакого — выбора. Он получил приказы на продажу и должен был предлагать свои акции. Он выкрикнул 200, но так как никто не отозвался, ему пришлось крикнуть 199, а затем 198. Ему казалось, что наступил конец света. Вот он объявит 190, а покупателей все равно не найдется. «Специалист» не решался раскрыть свою книгу, он знал, что у него десятки, а то и сотни приказов продавать по «своей цене», и каждая из этих цифр была для кого-нибудь «своя цена», но что ему со всеми этими приказами делать? Если даже ему и удавалось заключить сделку, котировка не появлялась на транслюксе, Он узнавал на экране сделки, — заключенные им десять минут назад, час назад; это значило, что механизм транслюкса не в состоянии справиться с потоком продаж. Он уже не понимал, что с ним и где он; почва уходила у него из-под ног.
На транслюксе различные акции обозначались условными буквами: А — Американская сталь, Р — Радио, Дж. М. — Дженерал Моторс, ВХ — Вестингауз и т. д. Цифры показывали, что акции Радио за первый же час упали на одну шестую своей стоимости; Дженерал Электрик, стоявшие еще недавно свыше 400, упали ниже 300.
Дядя Джозеф закричал над ухом Ланни: — В жизни не видал ничего подобного! — Ланни крикнул в свою очередь: — Что же будет? — Представить себе не могу, — был ответ.
Ирма говорила, что ему скоро надоест слушать однообразные выкрики маклеров; так оно и случилось. Картина была все та же, только шум стал громче и возросло смятение. Не было никакой возможности установить, какие же цены преобладают. Ланни вспомнил: а как дела Робби? Он крикнул дяде Джозефу: — Давайте выйдем отсюда. — И они вышли на улицу, где их тотчас же окружила толпа, требовавшая новостей. Они удовлетворили ее любопытство насколько могли и стали пробираться дальше.
— Это самая страшная паника в истории Уоллстрит, — сказал Джозеф Барнс, — во всяком случае, самая неожиданная.
— Мне необходимо позвонить отцу, — сказал молодой человек. — Зайдем в контору.
Улица была так переполнена людьми, что даже по мостовой удавалось пробираться с трудом. Ланни, будучи более энергичным, сказал: — Извините меня, я побегу. — Другие бежали и толкались, не извиняясь. Он прибежал в контору запыхавшись, там все накинулись на него: — Что на бирже? — Все были страшно взволнованы, независимо от того, «всадили» они свои деньги или нет.
Ланни позвонил отцу, но ему ответили — занято. И у всех занято, сказал мистер Кидл. Ни по одному телефону нельзя связаться с Уолл-стрит и ни с одной маклерской конторой по всем Соединенным Штатам.
Не так трудно было представить себе, что происходит: Уолл-стрит создала самую совершенную в мире машину для покупки американцами ценных бумаг, а теперь американцы пытаются использовать эту машину с обратной целью — для продажи бумаг или, по крайней мере, стараются продавать. Первые курсы уже появились на лентах телетайпов и на экранах транслюксов. Их передавали по радио. 300 миллионов акций были предметом сделок на разницу, и у большинства покупателей в одну и ту же минуту возникло одно и то же побуждение: схватить телефонную трубку или броситься на телеграф и отдать приказ: «Продавать по курсу».
Вбежал задыхаясь дядя Джозеф. Он только что узнал от одного приятеля, что акции Телефонных стоят ниже 270, а Робби Бэдд так гордился на днях, что приобрел их по 287½! Ланни снова попробовал позвонить ему, но станция ответила, что все провода на Ньюкасл заняты. Он решил, что ждать нечего, а нужно действовать. Отец может разориться в несколько минут. Маклеры требовали все новых и новых покрытий по сделкам на разницу, и если вы не могли выложить деньги тут же, они продавали ваши бумаги. В такие минуты вас не могли спасти ни влияние, ни дружба: кому-нибудь предстояло обанкротиться — или вам или маклеру. А ни один маклер не хотел обанкротиться.
Ланни составил телефонограмму отцу: «Имею триста тысяч долларов в банке. Заверю чек и передам в контору твоего маклера в «Ритци-Вальдорф» и велю им известить твою контору в Ньюкасле. Воспользуйся моими акциями, которые у тебя. Заложи или продай, если нужно». Дядя Джозеф обещал передать телефонограмму, как только линия освободится.
III
Ланни ринулся в метро. Он был рад воспользоваться хотя бы этим плебейским пятицентовым транспортом. Деньги, которые он предложил отцу, представляли собой выручку от продажи картин за вычетом комиссионных Золтану. Собственно говоря, Ланни имел право только на одну треть. Но распоряжался ими он, и он решил, что будет сперва действовать, а потом уже разбираться в правах.
Когда поезд метро остановился у Центральной станции, он выскочил, помчался наверх и прыгнул в такси. Подъехав к банку, он сунул шоферу доллар и, бросив на-ходу: — Подождите, — вбежал в банк, выписал чек на имя маклера и попросил акцептовать его.
— Ну и дела, мистер Бэдд, — сочувственно вздохнул служащий, а Ланни, живший в Нью-Йорке уже три недели, отозвался: — Не говорите! — и исчез.
Он велел шоферу ехать в «Ритци-Вальдорф», дал ему еще один доллар и ворвался в маклерскую контору. Она была битком набита людьми. Будь он акробатом, он мог бы свободно добраться до цели по чужим плечам и головам. Люди кричали, с ужасом повторяя цифры: курсы упали в среднем на двадцать пунктов, а некоторые бумаги — на тридцать и сорок. Радио упало на треть своей стоимости. Ланни сообразил, что в контору должен быть еще один вход. Он знал устройство таких помещений. Действительно, он нашел дверь и стал стучать в нее ногами и кулаками до тех пор, пока ее не приоткрыли, тогда он всунул в щель ногу и помахал своим чеком — это был тоже клочок бумаги, но доброкачественный. Он спросил, где управляющий, и вошел к нему, не ожидая разрешения. Управляющего было очень легко узнать, так как он сидел за столом перед пятью телефонными аппаратами и пытался говорить по всем сразу.
Ланни сунул чек ему под нос и сказал — Я сын Роберта Бэдда, эти деньги — на пополнение его счета. Я вас прошу только об одном: известите ваше отделение в Ньюкасле, что деньги внесены.
— Постараюсь, мистер Бэдд, — отозвался управляющий, обливаясь потом.
— Этого недостаточно, — заявил Ланни. — Вы должны не постараться, а сделать.
— Я слушаю, — ответил управляющий кому-то в трубку. Он пододвинул Ланни аппарат, по которому случайно никто не звонил. Ланни взял трубку и стал вызывать Ньюкасл. По крайней мере полчаса приставал он к телефонистке, и за это время имел случай ознакомиться с тем, как работает управляющий отделением маклерской конторы; работа сводилась к повторению таких фраз: «Очень сожалею, но нам пришлось продать» или «Очень сожалею, но нам придется продать, если вы не пополните покрытие до полудня».
А телефонистка продолжала твердить: — Все провода заняты, сэр. — Видно, ей было запрещено произносить иные слова, кроме этой формулы, как бы вы ни сходили с ума и как бы вы ни кричали. Пусть паника отразилась и на Телефонных акциях, это не должно было нарушать работу телефона.
Наконец она сказала: — Я соединю вас с контролером. — И Ланни набросился на контролера, который обещал постараться. Наконец ему удалось дозвониться до маклерской конторы в Ньюкасле. Он вызвал к телефону управляющего и объяснил ему свое дело, мысленно задавая себе вопрос, говорит ли и тот по пяти телефонам сразу. Он соединил обоих управляющих и услышал, как нью-йоркский подтвердил, что да, действительно, у него есть триста тысяч долларов на счету Роберта Бэдда. И все. Ланни ничего не узнал о положении дел отца. — Надеюсь, все в порядке, — сказал нью-йоркский управляющий и закричал опять в трубку: — Очень сожалею, миссис Арчибальд, но вам придется в течение ближайшего получаса внести покрытие в размере двадцати процентов и быть готовой внести еще двадцать, если курс будет падать дальше. Возможно, что мы потребуем семьдесят пять процентов стоимости перед закрытием биржи; такого трудного положения еще никогда не было, и мы не можем допускать никаких исключений.
IV
Ланни поднялся наверх. Как странно, что его жена может спокойно сидеть, развалясь в шезлонге, любоваться созданиями мадам Бернис «Манто и платья» и ждать, чтобы Ланни сказал ей, какой мех — черный или коричневый — больше подходит к теплым тонам ее смуглой кожи. — На Уолл-стрит паника, — сказал он. — Все наши родные и знакомые могут быть разорены. — Его слова подействовали, как удар грома. Мадам Бернис и обе ее помощницы ринулись из комнаты к телефону, чтобы сейчас же отдать приказ: «Продавать по своей цене»; Ланни тоже подсел у себя к телефону и вызвал Ньюкасл. Один ответ: — Все провода заняты. Мы вызовем вас.
Он сделал то же, что и раньше: начал шуметь и настаивать. Конечно, он мешал работе телефонисток, и тысячи людей делали в эту минуту то же самое — спасайся, кто может. Наконец ему удалось соединиться с конторой отца, но ему ответили, что Робби нет: как сказал секретарь, он уехал к мистеру Сэмюэлу Бэдду. Ланни догадался, что это значит: Робби старается наскрести денег. Секретарь осторожно заметил, что мистер Роберт ничего не сообщил ему о положении своих дел на бирже. Ланни рассказал, что он сделал со своей стороны; пусть секретарь позвонит в маклерскую контору и получит подтверждение, что деньги внесены. Затем добавил: — Попросите моего отца позвонить мне в гостиницу. Я буду ждать звонка у себя в номере.
После этого Ланни позвонил матери на выставку и просил ее заехать. Она уже слышала про панику; об этом можно было догадаться: вся публика вдруг разбежалась с выставки. Мать сказала: — Что-нибудь случилось, Ланни? — Но он не хотел объясняться по телефону: — Возьми такси и приезжай.
Это было между одиннадцатью и часом, в самые страшные часы паники. «Надежные» бумаги летели вниз скачками по нескольку пунктов сразу, и скачок следовал за скачком. Хуже всего то, что бюллетень отставал на час или полтора от сделок и между отмечаемыми им ценами и реальными разница была в тридцать пунктов. Никто не знал поэтому, чему верить и чего ожидать. Все знакомые «всадили» деньги, и каждый мог быть разорен. Массивная и величественная мамаша Ирмы бегала по комнате в смертельном ужасе: она никак не могла связаться с братом. Мисс Федерстон, элегантная секретарша, сидела бледная и безмолвная и никому не хотела открыть, как велики ее потери. Парсонс, горничная Ирмы, рыдала в углу: она вложила все свои сбережения в Монгомери-Уорд, а горничная гостиницы сейчас сказала ей, что они упали с 83 до 50.
Приехала Бьюти. Ланни проводил ее к себе, закрыл дверь и рассказал, что он сделал. Ее лицо покрылось смертельной бледностью — за исключением тех участков, которые были накрашены: — О Ланни, как ты мог это сделать!
— Да ты подумай, дорогая, — продолжал он. — Мы с тобой жили на деньги Робби тридцать лет. Ты получала тысячу в месяц, это составляет триста шестьдесят тысяч.
— Но ведь одна треть картин принадлежит Марселине.
— Марселина тоже жила на средства Робби еще до своего рождения. Марсель, может быть, и не жил, но его подруга и жена жила, а это то же самое. Мы просто обязаны спасти Робби, если можем.
— А на что мы будем жить. Ланни! У меня на текущем счету осталось всего несколько сотен.
— У меня еще есть деньги в Каннах; и потом у нас останется много картин.
— Кто будет теперь покупать картины! На выставке нет ни души, кроме бедных художников и тех, кто приходит просто смотреть.
— Я сумею заработать, Бьюти, и ты не будешь нуждаться. Да и Робби выправится, что бы там ни случилось; Бэдды не дадут ему погибнуть. Мне очень жаль, что я действовал без твоего согласия, но тут каждая минута была дорога. Целые состояния вылетают в трубу.
— Я просто не понимаю, Ланни, как могут происходить такие вещи.
— Это длинная история, подробности мы узнаем только потом. Но я обязан был сделать для Робби все, что в моих силах. И ты должна согласиться, что я поступил правильно.
— Вероятно, да; но все-таки это ужасно. И почему никогда ни в чем не можешь быть уверен! А как ты думаешь, тебе удалось спасти его?
Наши деньги для него, вероятно, только капля в море. Маклеры могут потребовать любое покрытие. Если покрыты двадцать процентов, а акции падают тоже на двадцать, значит — покрытия больше нет, надо снова раздобывать деньги, и это продолжается до тех пор, пока цены не перестанут падать. А если покрытие не вносится, маклеры продают акции по первой предложенной цене, и человеку приходится начинать жизнь сначала.
— Это какая-то мясорубка.
— Скажи спасибо, что я тебя удержал. А относительно Робби мы теперь хоть можем быть спокойны, что исполнили свой долг; если он опять запутается, пусть уж пеняет на себя.
V
Бьюти вернулась к себе в гостиницу, чтобы поплакать в одиночестве. Незачем теперь ходить на выставку, там нет никого, о ком стоило бы говорить, и не для кого выставлять себя. Ланни не отходил от телефона, который звонил непрерывно: друзья и знакомые сообщали катастрофические вести и обменивались бесполезными словами.
Все мысли молодого человека вращались вокруг Ньюкасла. Дедушка Сэмюэл, суровый пуританин, ни разу в жизни не играл на бирже; простит ли он сыну и даст ли денег, чтобы спасти его, или скажет: «Что посеешь, то и пожнешь». Помогут ли Робби братья или они тоже «влипли»? Все представители ньюкаслского «общества» «влипли», он слышал разговоры об этом. Теперь они все бегают и ищут, выпрашивая и занимая деньги. Отец Эстер — президент Первого национального банка, банка, созданного фирмой Бэдд, и он, конечно, сделает все, что в его силах, но он не имеет права давать деньги без гарантий. И вдруг Ланни осенила мысль: «Собственно, я мог бы попросить денег у Ирмы». Но тут же он возразил себе: «Нет, если это единственный возможный выход, то Робби придется поплатиться».
Очень многие вспоминали в этот день об Ирме, однако они не были так щепетильны… Когда Ланни вошел к ней, она сидела у телефона и как раз отвечала кому-то из приятельниц: — Но, дорогая моя, у меня нет такой наличности; моя мать нуждается в деньгах и, вероятно, мой дядя, я обязана помочь им в первую очередь. — Очень неприятно, когда лучшая ваша подруга рыдает в трубку и, наверное, считает вас эгоисткой и скрягой, которая держит деньги в сундуках, — но как тут быть! Скоро просители начнут являться лично и будут лить слезы и устраивать истерики. Да, теперь Ирме Бэдд предстояло узнать, что такое паника, и она уже не могла относиться к ней равнодушно.
Во втором часу дня ворвался Хорэс Вандрингэм. Его пунцовое лицо пожелтело, казалось, его всего выжали под прессом. Он мобилизовал все свои акции, и если сестра и племянница не спасут его, он погиб окончательно. Понять нельзя, что происходит на бирже и что будет дальше. Ему необходимы деньги, деньги и деньги, пусть едут с ним в город, возьмут в подвале пачку бумаг и отдадут ему для внесения в банк. Необходимо ехать сейчас же, немедленно.
Фанни сказала:
— Но, Хорэс, ты же знаешь, опекуны этого не допустят. Это категорически запрещено завещанием.
— Ну так заставь их согласиться. Ведь случай исключительный. Умоляю, Фанни!
Фанни вызвала контору и приказала мистеру Джозефу Барнсу сейчас же сесть в метро и приехать к ней. Он, видимо, ждал ее звонка, так как возражения были у него наготове. Остальные не слышали его слов, но, должно быть, он проявил твердость, так как щеки Фанни покрылись тем пунцовым румянцем, который уже погас на щеках ее брата.
— Приезжайте, Джозеф, невозможно говорить о таких вещах по телефону.
Дядя Хорэс потребовал, чтобы ему сказали, сколько у Ирмы свободных денег. Мать предъявила ему последний отчет Слеммера, где было показано всего несколько
тысяч. — И я не знаю, сколько он с тех пор взял с текущего счета, — сказала Фанни.
— Ну так вызови его и узнай! — кипятился брат.
Оказалось, что Слеммер все еще не возвратился в
Шор-Эйкрс. Они узнали, где он останавливается в городе, и позвонили туда. Слеммер ответил, что на текущем счету около семидесяти пяти тысяч долларов; остальные деньги Ирмы переданы опекунам, которые вложили их в новые бумаги.
— Уж эти-то деньги наверняка принадлежат Ирме, — настаивал Хорэс. — Весь доход с капитала — в ее личном распоряжении, тут завещание не при чем. Она имеет право продавать эти бумаги или закладывать их — как ей захочется. И пусть Джозеф не сует свой нос, куда не следует.
VI
Ланни видел, что между двумя семействами назревает жестокая свара. Сам он чувствовал себя как тот пионер-поселенец, который, возвратившись к себе в хижину и увидев, что на его жену напал медведь, прислонил ружье к ограде и сказал: — Ну-ка, жена! Ну-ка, медведь! Кто кого? — Ланни молча сидел в сторонке и слушал; он узнал еще кое-что о нравах и манерах богачей. Считается, что деньги улучшают манеры, если не нравы; но вот сейчас представитель одной из старейших нью-йоркских семей, мистер Хорэс Вандрингэм, носился по комнате, точно бык, и орал, что брат его зятя — вонючий хорек и грязный мошенник, а брат его зятя ответствовал, что сам он проклятый осел и глуп, как индюк. Но вдруг мистер Джозеф Барнс сказал нечто, весьма заинтересовавшее Ланни: — Мой брат предвидел, что все это благополучие лопнет, что оно построено на песке, потому и написал такое завещание.
Они старались втянуть Ланни в свой спор. Дядя Хорэс обратился к нему и вопросил: — А вы что на это скажете? — Но Ланни не хотел участвовать в споре, он отвечал: — Я замечу только одно: никому из вас в голову не пришло спросить мнение Ирмы.
— Так как же, Ирма? — спросил дядя Хорэс. — Ты дашь мне погибнуть?
Ланни постепенно открывал в своей жене все новые черты. Ей только что минул двадцать один год, она тоже училась жизни, как и ее муж.
Она отозвалась:
— Дядя Хорэс, я об этом уже думала и должна сказать: мне очень не нравятся эти биржевые спекуляции.
Дядя Хорэс раскрыл рот. На его лице отразилось крайнее изумление, пожалуй, то же отразилось и на лице Ланни. Молодой муж о многом рассказывал жене или другим в ее присутствии, но она не обращала особого внимания на его слова; однако выражение «биржевые спекуляции» принадлежало именно Ланни, и уж конечно не мистеру Вандрингэму.
— Дядя Хорэс, — продолжала молодая женщина, — мне очень жаль, что вы попали в беду, и я бы охотно выручила вас, но какой смысл, если вы потом опять приметесь за прежнее. Все повторится снова, и так далее без конца. Вы должны обещать, что порвете с биржей и больше играть не будете.
— Но, Ирма, это же мой бизнес!
— Знаю. Можете продолжать его, если хотите. Но тогда уж не приходите ко мне, когда попадетесь. Если я выручу вас теперь, то только при одном условии: вы найдете себе другой бизнес вместо покупки и продажи акций для спекуляции.
Она сказала это спокойно и, сказав, умолкла. Теперь это была уже не принцесса, а королева: «Лорды и джентльмены, нам благоугодно повелеть», и так далее.
«Лорд» Хорэс еще раз раскрыл рот и беспомощно посмотрел на сестру, которая была, видимо, не менее ошеломлена, чем он. Затем он стал спорить и убеждать; он говорил подробно и долго, но Ирма коротко отвечала: — Как я сказала, так и будет, дядя Хорэс.
В конце концов он сдался: — Ладно, у меня выбора нет.
Тогда она обернулась к другому дяде: — Сколько вы вложили в акции из моих доходов?
— Немного больше трех миллионов, считая по вчерашним ценам.
— Дайте ему сколько нужно, чтобы покрыть его сделки. А когда паника кончится, он должен все продать и порвать с биржей.
— Но у меня почти ничего не останется! — воскликнул дядя Хорэс, и лицо его выразило полное отчаяние.
— Я приму часть убытков на себя. Лишь бы опять не повторилась подобная история. Вы должны строить свои дела на такой же прочной основе, как построено мое состояние. Если вы покупаете бумаги, пусть они будут оплачены полностью, тогда вы можете положить их в наш сейф и забыть о них.
VII
Когда это гомерическое сражение окончилось и оба воителя разошлись в разные стороны, чтобы выполнить отданные им приказания, Ланни сказал: — Мне нужно съездить в Ньюкасл повидаться с отцом. Хочешь со мной?
— С удовольствием, — отозвалась молодая женщина. — Только бы выбраться из этого сумасшедшего дома.
— Боюсь, что там тоже сумасшедший дом, только поменьше, — заметил Ланни.
Мисс Федерстон были даны инструкции: если мистер Бэдд будет звонить, пусть она скажет, что молодые Бэдды поехали к нему. Они предоставили шоферу возможность тоже следить за бюллетенями, Ланни сам сел у руля. Он рассказал Ирме о том, что сделал для отца, и это произвело на нее большое впечатление. Видно, деньги и впрямь не играют для него никакой роли. И, в то время как они мчались по-Парк-авеню, она сказала: — Ты понимаешь, конечно, что я готова помочь твоему отцу, если это понадобится.
— Спасибо за предложение, Ирма, но Бэдды должны сами вызволять друг друга из беды.
— А может быть, они не в состоянии? Может быть, они тоже влипли?
— Может быть; но я сказал тебе, что никогда не коснусь твоих денег.
— Об этом пора забыть, Ланни. Ты мой муж, и твой отец мне не менее дорог, чем мой дядя.
Когда он стал возражать, она заявила — Ладно, оставим это. Узнаем сначала, как обстоят его дела, и посмотрим, что он сам скажет. Если нужно, я помогу ему. — И опять это изрекла королева.
Когда они ехали вдоль побережья, Ланни сказал: — Знаешь, Ирма, как странно: то, что ты говорила дяде Хорэсу, я как раз сам хотел, набравшись храбрости, сказать Робби.
— Я никогда раньше об этом не думала, — сказала она. — Но сегодняшний день открыл мне глаза на многое, и теперь я понимаю, что имел в виду мой отец и насколько он был прав. Ах, если бы он был жив!
Она стала расспрашивать Ланни об игре на бирже, о промышленности и финансах; он прочел ей начальный курс, который ей следовало бы прослушать еще в школе. — Но куда же все эти деньги деваются? — спросила она, и он объяснил ей сущность кредита. Она изо всех сил старалась понять эти странные вещи, и разговор, завязавшийся между ними, настолько отличался от ее обычной болтовни о приятелях и приятельницах, их туалетах, развлечениях и флиртах, что Ланни подумал: может быть, для богачей подобное потрясение не так уж вредно.
В заключение она предложила: — Знаешь что, скажи отцу, что ты можешь получить от меня деньги для него лишь на тех же условиях, которые я поставила дяде Хорэсу. — Ланни с интересом взглянул на нее: что это, понравилась власть и она входит во вкус? Впрочем, разве она не была дочерью своей матери и своего отца?
До Ньюкасла было два-три часа пути. Ланни ехал с максимально дозволенной, а иногда и недозволенной скоростью. Проезжая через город, они сразу определяли, где маклерские конторы или редакции газет — по толпе, дежурившей перед ними. Они приехали в Ньюкасл около шести часов вечера. Там тоже стояли толпы на главной улице перед маклерской конторой и перед зданием газеты «Кроникл». Ланни остановился у конторы: может быть, отец там, если нет — надо позвонить и узнать, на заводе Робби или дома.
Протиснуться в контору оказалось невозможно, но от людей, столпившихся на улице, он узнал, что заключительные курсы еще не известны. Бюллетень отстал больше чем на четыре часа, и только после семи встревоженная публика по всей стране узнает, какая судьба постигла ее вложения. Ланни был совершенно уверен, что при таких обстоятельствах отец едва ли усидит дома, и поэтому позвонил ему на завод. Наконец-то, к великому своему облегчению, он услышал знакомый голос.
— Ну, как ты, Робби?
— Пока еще жив. Вот и все.
— Ты много потерял?
— Мне необходимо достать к утру еще.
— Тебя известили о деньгах, которые я внес?
— Известили, и я прямо не знаю, как благодарить тебя. Пока что они спасли меня.
— Ты пробудешь в конторе еще некоторое время? Мы с Ирмой сейчас заедем к тебе.
VIII
Насколько иным рисовался мир Ланни, когда месяц назад он въезжал с молодой женой в эти же ворота! Самоуверенный и бодрый Робби словно на десять лет постарел; он был настолько расстроен, что даже не пытался скрыть это от дочери Барнса. Он в отрывистых фразах рассказал о своем положении. Отец не дал ему ни гроша. Робби всю жизнь хотел жить по-своему, пусть теперь сам и расплачивается. Для него всегда найдется на заводах Бэдд место с хорошим окладом, на который вполне можно будет жить; но все эти авантюры с нефтью и спекуляции на бирже были в глазах дедушки Сэмюэла делом греховным, и то, что случилось — явно суд божий.
Брат Робби, Лофорд, тоже играл на бирже, да он все равно и не помог бы Робби. У остальных двух братьев денег не было, и они тоже влипли, хотя и скрывали это от отца. Робби занял сто тысяч у одного из своих дядей, но это капля в море. Он заложил все свои бумаги, даже акции заводов Бэдд, пустил в ход и бумаги Ланни — ведь Ланни ему разрешил. Отец начал извиняться, но Ланни решительно остановил его: —Забудь об этом, мы хотим выручить тебя. И хотим знать, как обстоит дело. Ничего не скрывай от нас.
— Я и не мог бы скрыть. Признаюсь, эта история очень на меня подействовала. Да, оказался прав ты и твои красные друзья.
Робби подошел к телетайпу, который продолжал трудиться. Сейчас он как раз выстукивал курсы последнего часа. — Дела идут как будто получше, — сказал Робби. На ленте была только последняя цифра каждой котировки: Р 6 1/2, 6 1/4, 6 3/8, 6 1/2. Отсюда следовало, что Радио как будто стабилизировалось, но неизвестно — на сорока шести или тридцати шести. Впрочем, Робби следил за курсами и отмечал у себя последовательные котировки разных бумаг, в которых он был заинтересован.
Он показал сообщение, недавно полученное его секретарем из редакции «Кроникл»: во второй половине дня крупнейшие банкиры Нью-Йорка встретились в банке Моргана и условились образовать фонд в двести сорок миллионов долларов, чтобы стабилизировать курсы. Это сообщение появится во всех вечерних газетах Америки, и можно надеяться, что оно остановит поток продаж. — Если бы только мне дали маленькую отсрочку, — вздохнул Робби, — я мог бы кое-что скомбинировать и спасти положение. — От скольких людей уже слышал Ланни в течение дня те же слова!
Тут заговорила Ирма:
— Я обещала дяде Хорэсу выручить его, и я хочу сделать то же самое для вас, папа Бэдд.
— Я не пойду на это, Ирма. — Гордый свекор принялся было протестовать, но ее величество решительно остановила его.
— Я при Ланни сказала дяде, что именно я согласна сделать, и он объяснит вам все, но не лучше ли поехать к вам домой, там гораздо уютнее? Ведь сегодня уж больше ничего произойти не может.
— Я хотел подождать заключительных цен, — сказал измученный делец, — но мой секретарь сообщит мне домой по телефону.
IX
Предстоял поединок, и Ланни вооружался для боя. Он решил действовать мягко, но настоять на своем. Отцу, вероятно, сейчас не до еды, так лучше сразу же покончить с делом и сбросить с плеч тяжесть. Ланни предоставил Ирме и Эстер обмениваться мнениями о горестях, выпадающих на долю женской половины человеческого рода во время биржевых паник, и увел отца в кабинет.
— Прежде всего, Робби, я хочу сказать тебе, что Бьюти вполне одобряет меня за то, что я передал тебе эти триста тысяч. Она тоже понимает, как много ты сделал для нас — мы всем тебе обязаны.
— Вы оба получите обратно ваши деньги, сынок, если я буду жив.
— Забудь про них пока. Мы любим тебя и хотим, чтобы ты был счастлив; мы оба считаем, что ты давно уже не чувствовал себя счастливым. А теперь вот что: заслужил я право говорить откровенно?
— Заслужил, сынок, выкладывай все.
— Мы с Бьюти решительно не понимаем, зачем тебе нужно изматываться в этой погоне за деньгами. Ты губишь свое здоровье, теряешь спокойствие и делаешь несчастными и нас, и Эстер — всех своих близких. Эти деньги никому не нужны, никто их не хочет. Спроси любого из нас, мы все против того, чтобы ты играл на бирже и сейчас, и вообще. Бесс тоже поддержала бы меня, будь она здесь. А мальчики — как по-твоему, что они сказали бы, если бы видели, в каком ты сегодня состоянии?
— Ты прав, сынок, признаю себя виновным.
— Вопрос не в этом. Вопрос в том, чтобы построить жизнь на здоровой основе, чтобы она давала нам хоть немного радости. Ты думаешь, мальчикам так хочется быть миллионерами? Спроси их, что они предпочитают — иметь отца или его деньги? Они здоровые, способные юноши и сумеют сами проложить себе дорогу. Неужели тебе так нравятся лодыри из «хорошего общества», что ты желал бы прибавить к ним еще двух?
— Чего ты, собственно, хочешь от меня, сынок?
— Я хочу от тебя того же, чего хотела и добилась Ирма от своего дяди. Я хочу от тебя обещания, что ты больше никогда в жизни не купишь и не продашь ни одной акции, играя на разницу. Эта игра — дьявольская ловушка, худшей я никогда не видел, а ты знаешь, что я видел немало ловушек у нас на Ривьере. Я хочу, чтобы ты ликвидировал свои биржевые дела и не позже завтрашнего утра.
— Но при теперешних курсах это значит, что я останусь гол как сокол.
— Ладно, ты обеднеешь, но каждый из нас охотно будет переносить с тобой бедность, лишь бы знать, что ты выбрался из петли, и можно опять свободно вздохнуть и не бояться, что ты каждую минуту готов пустить себе пулю в лоб.
— Не собираюсь.
— А почем я знаю — собираешься ты или нет, когда я сижу там, в Нью-Йорке, и не могу даже созвониться с тобой по телефону! Сегодня вечером не один бизнесмен выпрыгнет из окна или бросится в реку, и я хочу быть уверен, что среди них не будет моего отца.
— Даю тебе слово, что этого не будет.
— Я хочу большего: я не могу смотреть, как ты гибнешь, и при этом стоять в стороне. Выходит, что ты насильно втягиваешь меня в игру, которая мне противна. И нам всем, Бьюти, Марселине, Эстер, Бесс, придется принять в ней участие — из-за тебя. Если хочешь, я по телеграфу соберу их подписи под коллективным протестом.
— Я сделаю, как ты хочешь; у тебя есть на меня вексель. Но только не завтра; мне бы продержаться несколько дней, пока курсы поправятся..
— Вот-вот! То же самое говорят все игроки — счастье переменчиво, и мне опять повезет.
— Ho, Ланни ты же видишь— крупные дельцы хотят стабилизировать цены.
— О господи, Робби Бэдд, не тебе бы повторять эти басни! Ты веришь, что кучка банкиров с Уолл-стрит собирается спасать людей? Ты воображаешь, что они — впервые за свою акулью жизнь — решили помочь человечеству?
— Им нужно спасти биржу, чтобы спасти самих себя.
— Так они говорят простакам. Конечно, они тоже завязли, и им нужно на некоторое время остановить панику, чтобы распродать свои бумаги. А когда они их распродадут, им будет на все наплевать — и на биржу, и на акции, и на их держателей. Ради бога, Робби, не будь глупее их — дай приказ продавать и примирись со всеми потерями. Я с радостью отдам все, чтобы помочь тебе. И начнем жизнь сначала. Ни тебе, ни мне не нужно так много денег. И ты хорошенько отдохнешь. Поедешь охотиться, как бывало раньше, или погостишь в Жуане, и мы с тобой будем кататься под парусом. Ты был таким хорошим товарищем! Тогда у тебя было время не только для негодяев, которые стараются обобрать тебя. А сейчас ты сам лезешь к ним в когти. Ты перед ними так же беспомощен, как деревенский простофиля перед жуликами на ярмарке. Повернись и уходи прочь.
— Ты в самом деле этого хочешь?
— Да, только этого. Дай нам с Ирмой вернуться сегодня домой с легким сердцем. Дай Эстер возможность заснуть хоть одну ночь, а не бегать по комнате с отчаянием в душе. Если я чем-нибудь в жизни заслужил твое уважение, сделай это ради меня. Продай все и умой руки.
— Ладно, сынок, будь по-твоему.
X
Возвращаясь на автомобиле поздно вечером в город, Ланни рассказал эту сцену жене и заметил: — Ну, теперь мы с тобою тоже влезли в эту игру. Если на бирже начнется повышение, наши родные будут упрекать нас до конца наших дней.
— А ты думаешь, оно начнется?
— Это все равно, что спрашивать меня, какой стороной ляжет подброшенная вверх монета. Все, что мы можем сделать, — это затаить дыхание и ждать.
— Ну, я предпочитаю пожертвовать порядочной суммой денег, чем переживать такие минуты, — заявила Ирма.
Ланни только этого и ждал. — Да, — сказал он. — По-моему, довольно с нас таких переживаний. Давай уедем отсюда и поскорее. Мне все представляется Бьенвеню, как там светит солнце в нашем внутреннем дворике — и телефон не звонит каждую минуту; право, эта нью-йоркская жизнь не может быть полезна для ребенка, независимо от того, родился он уже или нет.
— Я уеду, когда ты захочешь, Ланни.
— В среду на той неделе уходит пароход в Марсель.
— Отлично. Я скажу Слеммеру, чтобы он взял билеты.
— И скажи, что нам вовсе не нужна непременно самая дорогая каюта. Давай немножко по-экономим, хотя бы пока мы не узнаем, какая судьба постигла наших родных и друзей.
— Хорошо. — В эту минуту она казалась вполне ручной, эта наследница миллионов. Все богачи Нью-Йорка были в таком же настроении: все только и мечтали о том, как бы уехать и жить где-нибудь на ферме, выращивать собственные овощи, иметь свежее молоко, яйца, масло и жить простой жизнью!
Ланни продолжал — Робби говорит, что эта паника не повлияет на бизнес. Что потеряна только прибыль с бумаг, товарный рынок не пострадал. Но мне кажется, он ошибается. Эта толпа, что каждый вечер возвращалась с Уолл-стрит, разгоряченная победой, воображая будто ей принадлежит весь мир, — она, может быть, и получала прибыль только на бумаге, но покупала на эту прибыль реальные блага; а теперь она перестанет их покупать, и это неизбежно повлечет за собой кризис.