Мы будем трезвы завтра
I
На следующий день, в пятницу, во всех газетах по меньшей мере три-четыре страницы были посвящены панике и ее результатам. Никогда еще в истории биржи не было такой катастрофической «дешевой распродажи». Считали, что в Соединенных Штатах и Канаде из одних рук в другие перешло тридцать миллионов акций. Но редакторы и репортеры все как один старались держаться оптимистического и бодрого тона; они всячески расписывали героизм банкирского дома Моргана и других виднейших банкиров, которые выступили на борьбу за спасение финансового механизма страны. Президент Гувер, «великий инженер», которого так превозносил Робби, официально заявил, что экономика страны покоится на здоровой основе. Председатель правления одного из крупнейших банков — Нейшэнел Сити-бэнк, вернувшийся несколько дней тому назад из Европы и утверждавший, что положение на бирже не вызывает опасений, снова выступил с успокоительными заверениями, и никто не напомнил ему, как он только что попал в просак. Не одни спекулянты, но и крупные банки, страховые компании и учетно-комиссионные тресты намерены были с самого утра двинуть свои силы на биржу и подобрать всю дешевку, выброшенную на мостовую в час разгрома.
Ланни спустился в маклерскую контору, чтобы узнать утренние курсы, и оказалось, что газеты были правы: паника кончилась. Если вы хотели продать акции по Пониженному курсу, вы могли это сделать, и если после Ликвидации вам что-нибудь следовало, маклеры вам это выплачивали. И можно было быстро дозвониться куда надо по телефону. Робби находился в конторе своего «маклера в Ньюкасле, Ланни вызвал его и узнал, что отец выполняет свое обещание и продает; в голосе Робби звучала глубокая боль, и он пытался намекнуть Ланни, что следовало бы все-таки дать ему отсрочку на день или два, тогда он мог бы возместить хотя бы часть своих чудовищных потерь. — Я потеряю несколько миллионов, сынок.
— Как ты думаешь, несколько сот тысяч у тебя останется?
— Да, останется.
— Ну и прекрасно. Этого хватит на всех.
— Тебе и Бьюти придется подождать немного, пока я смогу вернуть свой долг.
— Относительно меня можешь считать, что я просто вернул тебе часть того, что ты на меня истратил. А Бьюти пусть привыкает носить прошлогодние туалеты. Забудь обо всем этом, Робби, и займись игрой в гольф, пока погода еще не испортилась. — Он говорил таким же бодрым тоном, как журналисты из «Нью-Йорк таймс» или «Нью-Йорк геральд трибюн»; но внутренне он содрогался: господи боже мой, а вдруг они все-таки поднимутся!
Ирма переживала то же самое: дядя Хорэс чуть не на коленях вымаливал отсрочку в три дня — нет, даже в два с половиной, если считать до субботы вечером, а не до воскресенья, — чтобы спасти свои деньги. Не может быть сомнений, курсы опять поднимутся; все авторитеты это утверждают и продавать сейчас — это самоубийство, это просто преступление. Глава Вандрингэмовского клана сидел перед племянницей, и слезы текли по его обвисшим щекам. За последние несколько дней он потерял не меньше десяти, а то и двадцати фунтов в весе; так как все время бегал, потел, суетился, забывал поесть, а иногда даже выпить. — Ирма, ради бога! — Он проклинал Джозефа Барнса, который осмелился неправильно толковать приказ Ирмы и не дал ему достаточно денег, чтобы продержаться два с половиной дня — только два с половиной дня, необходимых для ликвидации.
Ланни старался не вмешиваться в борьбу; но когда Ирма спросила его мнение, он сказал: — Это игра в орлянку. Если положение улучшится и дядя Хорэс заработает на этом, все останется по прежнему; он начнет уверять, что был прав, а ты не права, будет опять действовать за свой страх и риск и опять закутается, и при первом же очередном крахе у тебя с ним опять произойдут такие же сцены.
— Во всяком случае, я его честно предупредила.
— Нет, он убедится в том, что ты недостаточно тверда в своих решениях.
Вопреки его советам, Ирма все же уступила.
Настоять на своем ей и в самом деле было трудно; она была молода, не знала жизни, а мать требовала, чтобы она спасла честь и кредитоспособность знатного рода, кровь которого текла в ее жилах. Может быть, Ирма поступила бы иначе, если бы Ланни сказал: «Я уверен». Но как мог Ланни сказать это? Если бы он так сказал, а вышло бы иначе, что сталось бы с его супружеским авторитетом? Вот и получается, что тебя все-таки втягивают в биржевые дела, хотя бы ты и не желал иметь с ними ничего общего. С тем же успехом рыба могла бы сказать, что не желает иметь ничего общего с океаном, в котором живет.
II
С каждым часом эта истина становилась для Ланни все очевиднее. Когда он в полдень вернулся с «разведки» домой, он застал всех в большом волнении. Чек, выданный Ирмой дяде Хорэсу, остался неоплаченным: Ирме позвонили из банка и сказали, что на ее счету ничего нет. Но ведь она выписала чек сейчас же после того, как Слеммер сказал ей, что у нее на текущем счету семьдесят пять тысяч долларов? Мистер Слеммер, видимо, ошибся, заявил семнадцатый вице-президент Седьмого национального банка; в тот день, которым датирован чек, всего лишь около ста долларов оставалось на счету Ирмы Барнс, — в делах Ирма сохраняла свою девичью фамилию, как более импонирующую. Ирме пришлось позвонить дяде Джозефу и попросить его продать какие-нибудь акции и внести деньги на ее имя в банк, после чего начались поиски Слеммера. Из гостиницы, в которой он останавливался, когда бывал в городе, он выехал, в Шор-Эйкрс он не показывался, и вообще никто его не видел. Скоро дело приняло скандальный характер: известили полицию, окружная прокуратура прислала своего агента, в отеле появились репортеры и фотографы.
Оказалось, что «самый добросовестный и деловитый управляющий на свете» тоже играл на бирже и, попросту выражаясь, остался без штанов. Пытаясь выкрутиться, он взял с текущего счета деньги Ирмы, а когда она позвонила ему, понял, что все пропало, и скрылся. Может быть, он привязал себе камень на шею и бросился с мола в пучину. Это был бы самый деликатный образ действий. Но не все проявляли подобную деликатность. Одни стрелялись в номере гостиницы, что являлось для нее плохой рекламой, другие выпрыгивали из окон, чем досаждали прохожим и пачкали тротуар.
А может быть, Слеммер сел в поезд и укатил в Мексику или Канаду? Этого никто не узнает. Он оставил жену и двоих детей, но жена о нем ничего не знала, а если и знала, то держала в тайне. Вот они все трое стоят и рыдают — и как прикажете с ними распорядиться — выгнать их на улицу, когда уже осень на дворе?
Это была одна из тысячи подобных же историй. А когда занимаешь видное положение, как Барнсы, невольно приходится их слышать немало. Являлись ваши друзья и ломали руки и терзали вам сердце, — иной раз у них, и правда, не было денег даже на обед. Приходилось давать им чеки на небольшие суммы, чтобы они могли как-нибудь перебиться. Но будь вы даже богаты, как сам Крез, все равно можно было сказать наперед, что просьбы превзойдут ваши ресурсы. Нью-Йорк стал местом пыток, тяжело было видеть лица людей на улицах. Все пострадали, и богатые и бедные, и будут страдать еще долгое время. Счастливчик — кто мог купить билеты на пароход и пуститься в дальний путь к берегам теплого Средиземного моря! Счастливчик — кто мог позволить себе иметь ребенка и не становиться на путь аборта — путь, который для столь многих в те дни, да и не только в те дни, был уже проторенной дорожкой!
Гроза кончилась, и все говорили: — Погодите продавать, цены непременно поднимутся. — В пятницу весь день наблюдались благоприятные симптомы; на бирже, как выражались газеты, чувствовалась «мощная поддержка», и имена крупных банкиров приводились в доказательство того, что прочные бумаги снова прочны по прежнему. Но Робби Бэдд умел держать свое слово: он обещал, что выйдет из игры, и вышел; во второй половине дня он известил сына, что у него не осталось ни одной акции, которая не была бы полностью оплачена; многие бумаги он, правда, заложил в ньюкаслском Первом национальном банке, в том числе и бумаги, принадлежавшие Ланни. Единственная опасность заключалась теперь в том, что банк мог потребовать дополнительного обеспечения выданной ссуды. Ланни сказал: — Продай лучше часть бумаг, Робби. Продай по курсу и расплатись с банком. Разделайся со всякой задолженностью. — Робби снова спросил: — Ты, действительно, этого хочешь, сынок? — И ответ гласил: — Именно этого.
III
Ланни не хотел уезжать из Нью-Йорка, не повидав его знаменитого художественного музея. Золтан уверял, что это «старый темный сарай», но там было несколько новых вещей, а Ланни и прежних не видел вот уже одиннадцать лет. Золтан не мог сопровождать его, так как ему надо было наблюдать за упаковкой картин — он отправлял их тем же пароходом в Марсель. Ирма не могла итти в музей, — она заказала несколько новых платьев, и нужно было их примерить. Ланни отправился один и провел целое утро, наслаждаясь созерцанием египетских мумий, греческой скульптуры и ранней американской живописи.
Так как он обещал Ирме вернуться к завтраку, то сел в автобус, который шел по Пятой авеню. Проезжая мимо одного из больших отелей, где в первом этаже была маклерская контора, он увидел перед конторой толпу. Он подумал: «Что, опять?» По природе Ланни был оптимист, но для сохранения своей репутации среди членов целых трех семейств ему приходилось быть на стороне понижателей. С другой стороны, если курсы снова полетели вниз, то это дело серьезное, так как именно в этот день дядя Джозеф рассчитывал ликвидировать свои бумаги.
Ланни не в состоянии был ждать, пока доедет до «Ритци-Вальдорф». Он соскочил с автобуса и присоединился к толпе. Одного взгляда на лица было достаточно — он сразу понял, что опять начинается паника-В задних рядах люди взволнованно кричали, что сегодня дело обстоит еще хуже, чем в четверг; курсы все время падают, и бюллетень снова отстает от биржи.
Ланни взял такси и поспешил в гостиницу, где застал Фанни и ее брата; слезы струились по лицу дяди Хорэса, руки у него тряслись, словно его разбил паралич. — Ирма, ради бога, я теряю все до последнего гроша.
— Я дала вам возможность выпутаться, — сказала молодая женщина. — Я просила вас покончить с этим делом. Папа Бэдд так и сделал, и теперь он спасен, но вы ни за что не хотели бросить игру, вы, мол, знаете биржу, как свои пять пальцев, — что я могла поделать с вами!
— Но, Ирма, мне бы продержаться только сегодня.
— Да, знаю, знаю: сегодня, а потом завтра, и еще один денек, и еще. Но я не намерена больше продавать свои бумаги по паническим ценам.
— Тебе не нужно продавать, Ирма, только внести маклеру.
— И это знаю: когда курсы еще упадут, надо будет вносить новые бумаги.
Ланни хотелось сказать: «Не уступай, Ирма!» Но он видел, что это лишнее. Она вспомнила все, что он объяснял ей по дороге в Ньюкасл. К концу паники она станет настоящей деловой женщиной.
Все мольбы дяди Хорэса были тщетны.
— Я уже раз дала вам отсрочку — вы получили то, что хотели. — Таково было решение ее королевского величества.
Этот огромный человек, когда-то полный энергии, упал в кресло и закрыл лицо руками. — Что со мной будет!
— Об этом не беспокойтесь, дядя Хорэс. Вы знаете, что я вас не оставлю на мели. Я устрою вас в каком-нибудь деле, но биржевой игре конец. По крайней мере, на мои деньги.
Так кончилась карьера одного из биржевиков. Ланни знал уже достаточно этот Нью-Йорк, чтобы предсказать дальнейшую судьбу Хорэса Вандрингэма: он станет страховым маклером и будет навязывать свои полисы друзьям Ирмы, а если дело не пойдет, превратится в одного из тех стариков, которые проживают на покое в Шор-Эйкрс. Их и так слишком много, а эта паника или серия паник еще увеличит их число.
IV
Весь день измученный город был охвачен волнением. Все произошло именно так, как предсказывал Ланни: крупные банкиры «поддерживали» биржу только до тех пор, пока это было нужно им самим. Они разгрузились от своих залежей в пятницу и субботу, и теперь в понедельник никто уже ничего не покупал. «Финансовый механизм» рухнул, как карточный домик. Акции Дженерал Электрик, самого крупного концерна в стране, упали за этот день на сорок семь пунктов; Вестерн-Юнион — на тридцать девять. Телефонные, которые Робби покупал по 287 1/2, в конце дня продавались по 232.
Маклерам и конторщикам, рассыльным, секретарям и счетоводам, которые в конце недели и так уже работали сутки напролет, теперь предстоял еще более горячий день: в понедельник на рынок было выброшено шестнадцать миллионов акций, это превышало все рекорды. По приблизительному подсчету за пять часов ценность бумаг в Соединенных Штатах снизилась на четырнадцать миллиардов долларов, и это был еще не конец.
Ирма и Ланни ничем и никому не могли помочь. Страшен был этот мир, но не они его создали и не в их силах было изменить его. У Ланни больше не оставалось ничего, а Ирме приходилось сделать выбор: или отдать все свое состояние до последнего доллара, или замкнуть свое сердце и свой кошелек.
Мисс Федерстон взялась отвечать на телефонные звонки, а Ланни посадил жену в автомобиль и повез ее через долину Кротон-ривер к Большой плотине. В низинах деревья еще стояли в своем осеннем уборе, а это такое зрелище, которого не увидишь на Ривьере. Ланни попытался пробудить в Ирме интерес к природе, но это оказалось делом нелегким. Она была занята другим: что ей делать с этим огромным поместьем? Сможет ли она поддерживать его, если ее акции будут все лететь вниз, пока не превратятся в простую бумагу? Будут ли еще поступать дивиденды? Ланни и сам не знал.
Они подъехали к нарядной, с претензиями на шик, гостинице, вошли и пообедали. Здесь, в перерывах между музыкальными номерами, сообщались бюллетени, ясно говорившие о том, что приближался конец света. Новости поступали и по радио; указатель безнадежно отставал, но сводка заключительных цен была передана, и, прослушав ее, некоторые из сидевших в зале встали и вышли, не пообедав, ибо то, что лежало у них в кармане, и было все, что они имели.
Все газеты были согласны, что на бирже разразилась «паника богачей». Под удар попали крупнейшие спекулянты, и многие из них разорились дотла. Ланни охотно допускал это, но он знал также, что на бирже играли миллионы маленьких людей и что ураган смел их первыми. И вообще, когда крупным дельцам приходится туго, они всегда умеют быстро выкарабкаться за счет других. Но так или иначе, ему было ясно, что предстоит большой застой в делах, и он решил предостеречь отца. Теперь Робби его послушает.
V
Ланни уговаривал жену отправиться в поездку на автомобиле. Что им делать в Нью-Йорке? Торчать перед конторами и смотреть на искаженные мукой лица?
Довольно он уже насмотрелся, на всю жизнь хватит… Ила сидеть в своих апартаментах в «Ритци-Вальдорф» и слушать в телефонную трубку слезные жалобы приятелей и знакомых? Отвечать людям в сотый раз, что у Ирмы почти нет свободных денег, что ее управляющий совершил растрату и скрылся, что ей пришлось помочь матери, дяде и многим другим. А между тем Ланни до сих пор не видел штата Нью-Йорк, а над штатом светило солнце, пахло осенью, и каждый поворот дороги казался созданным для художника или любителя природы. Расточая все богатства своей чуткости и любви, Ланни старался увлечь молодую жену подальше от этого великого бранного поля разбитых надежд.
Вскоре Ланни уже вел машину среди пленительных и спокойных пейзажей Катскилских гор. Воздух был полон чудесной свежести. Ланни остановил машину, и они с Ирмой вышли погулять на солнце, а затем посидели, слушая лепет горного ручья.
В сумерки они приехали в небольшой город. Они сидели в вестибюле отеля и слушали радио, рассказывавшее о крушении стольких благополучий. Сегодня был поставлен новый рекорд — за день на рынок было выброшено семнадцать миллионов акций. Бюллетень снова безнадежно отставал, но радио сообщало некоторые курсы, и по ним было видно, что акционерный капитал Соединенных Штатов потерял в общей сложности половину своей стоимости.
После обеда Ирма и Ланни снова слушали передачу среди разношерстной компании коммивояжеров, охотников, фермеров, мелких лавочников, откровенно обсуждавших свои горести. Постигнутых бедой тянет к обществу, они находят даже какое-то противоестественное удовлетворение в хвастовстве своим банкротством. Они проглотили приманку, которую им подносила Уоллстрит на столбцах газет, по радио и в «биржевых отчетах»; они отказались «распродавать Америку по дешевке», а теперь их самих продали за грош. Это была настоящая Америка, которой Ланни почти не знал. И замечательно: все были твердо убеждены, что акции снова поднимутся. И сколько наживут тогда счастливцы, которым удалось Продержаться эти несколько тяжелых дней!
На другое утро молодая чета прочла в газетах описание ужасного дня: акции Американского Телефона и Телеграфа, в которые было вложено почти все состояние Робби Бэдда, стояли на восемьдесят три пункта ниже курса, по которому он их купил. Авторитет «биржевика» Ланни, который предсказывал дальнейшее понижение, был установлен прочно и навсегда.
— Кажется, я потеряла половину своего состояния, — сказала Ирма.
Ланни ответил:
— Не огорчайся. Как-нибудь проживем.
Перед отъездом Ирма хотела повидаться с матерью. На Лонг-Айлэнд, в Шор-Эйкрс, они застали дядю Хорэса. Он потерял свой прежний пыл и уже не прерывал Ланни, когда тот говорил, а вежливо слушал его. Хорэс честно признался: он очень рад, что разделался с биржей, но если бы Ирма позволила ему сейчас вернуться туда, каких бы дел он наделал! Бедняга, конечно, опять торчал бы часами в конторах маклеров, следил бы за курсами, ловил слухи, пророчествовал и проваливался бы вновь и вновь; потому что курсы на этой «бирже великого повышения» неуклонно падали, как падает испанский бык, которого матадор поразил в самое сердце, и хотя животное еще стоит, покачиваясь, на ногах, его огромная голова склоняется все ниже и ниже.
VI
Фанни Барнс поплакала и согласилась простить свою уезжающую дочь, а дочь обещала скоро вернуться в Америку. Все домочадцы пролили обязательные слезы, и молодая чета уехала. Вещи были уложены, и грузовик с багажом уже ушел на пристань. Приехали Робби и Эстер.
Отец и сын спустились в маклерскую контору и смешались с клиентами, которые сидели, сдвинув шляпы на затылок, и не отрывали глаз от транслюкса. Бюллетень опять сильно отставал после пережитого бурного дня. Но настроение стало тверже, и биржевые авторитеты снова начали выплывать на поверхность видные банкиры и государственные деятели снова уверяли американский народ, что экономика страны в полном порядке. Так заявил «великий инженер», а «Джон Д. и сын» поведали миру, что они покупают устойчивые акции. Конечно, люди чувствовали бы себя лучше, если бы они знали, какие именно, и если бы у них были притом средства Рокфеллеров, чтобы их покупать.
VII
Ланни и его жена подъехали к пристани Гудсон-ривер и погрузились на океанский пароход. Из салона доносились музыка, смех и пение. В вечерние часы пассажиры обычно бывают слегка «навеселе». Приехало несколько приятелей и приятельниц Ирмы, они были еще больше навеселе. Когда прозвучал последний гудок, отъезжавшие стали перебрасывать через борт серпантин, держа в руке один конец ленты, а друзья на берегу подхватывали другой, и так сохранялась связь. А когда пароход начал отходить, бумажные ленты порвались, и всем стало грустно, и хотя люди еще махали руками и кричали, но уезжавшие и оставшиеся на берегу уже не слышали друг друга. У всех Бэддов на глазах были слезы — им немало пришлось пережить. Только Бьюти была счастлива оттого, что Эстер в последнюю минуту крепко стиснула ее руку и сказала:
— Я всю жизнь не понимала вас и очень об этом сожалею.
По открывавшемуся с реки зрелищу вы могли сказать, что происходило на Уолл-стрит: несмотря на поздний час, в районе Уолл-стрит все окна во всех зданиях были ярко освещены, да не только там, а и во многих конторских помещениях в центре города. Если не знать, что происходит внутри, зрелище было эффектное: сказочное видение города, словно встающего из моря. Ланни и Ирма долго смотрели на исчезающие вдали очертания Нью-Йорка, а в салоне молодежь, стуча по клавишам рояля и кидая шумный вызов всем паникам на свете, распевала студенческую песню:
Мы нынче будем веселиться, — да,
Мы нынче будем веселиться, — да,
Мы нынче будем веселиться, — да,
А трезвы будем завтра.
Ланни и Ирма перешли к другому борту; отсюда виден был остров Бэдло и на нем статуя Свободы. Ланни вспомнил, как он стоял вот так же на борту парохода одиннадцать лет назад и в такой же поздний час рассматривал эту рослую даму. Ее привезли из Франции, а он возвращался туда, и она махала ему факелом в знак приветствия. Теперь он опять уезжает, и она машет факелом как будто еще энергичнее; казалось, она поет: «Я долго, долго была пьяна, но завтра я буду трезвой».