Ты знаешь ли тот край?
I
Снова на Ривьере наступил «сезон», и в Европе и Америке люди поняли, что можно снова получать паспорта и ехать куда вздумается, по-княжески, было бы чем платить. Шведские лесопромышленники, норвежские магнаты китобойных промыслов, голландские короли кофе, каучука и олова, акционеры швейцарских электрокомпаний, английские шахтовладельцы, хозяева французских военных заводов, таинственным образом уцелевших от разрушительных бомбежек, — все эти счастливцы все чаще слышали теперь за утренним чаем жалобы своих жен на туманы и ледяные ветры, и им все чаще напоминали о том крае, где «лимоны зреют, средь темных листьев апельсины рдеют, теплом и негой ветер обдает, где кроткий мирт и гордый лавр цветет».
И снова в маленьких гаванях Ниццы и Канн стояли на рейде белые яхты, а голубые парижские экспрессы переполнены были пассажирами. Добрая половина из них были американцы, вот уже пять лет дважды в день читавшие о Европе, но лишенные привычных радостей «культурного отдыха». Снова появились роскошные пароходы, и подводные лодки уже не подстерегали их на пути. Туристы объезжали в автобусах районы боев, посещали города, ставшие историческими, и прежнему коверкали их названия. Любопытные бродили по полям сражений, над которыми еще носились страшные запахи войны, и осматривали разрушенные окопы, где из-под обломков нередко торчали то человеческая рука, то нога в сапоге. О.ни подбирали шлемы и стаканы от снарядов, чтобы дома сделать из них стойку для книг или зонтов.
А когда эти впечатления начинали приедаться, оставался еще Лазурный берег, прекрасный и романтический, нетронутый войной, — скалистые берега и утесы, извилистые лощины, вечно голубое небо и вечно сияющее солнце. Здесь можно было слоняться в спортивной одежде по приморским бульварам и глазеть на великих людей, о которых пишут в газетах, — на королей с их возлюбленными, на азиатских властителей с их свитой юношей, на русских великих князей, бежавших от большевиков, не говоря уже о пестрой смеси государственных деятелей и прославленных боксеров, журналистов и жокеев, капитанов промышленности и звезд эстрады и экрана. А вечером можно было одеться и потолкаться среди тех же знаменитостей в казино и, может быть, даже познакомиться с ними в каком-нибудь из так называемых американских баров.
II
Конечно, не все посетители Ривьеры были в этом роде. Люди с утонченным вкусом приезжали насладиться теплым климатом и красотами природы. На холмах, за Каннами, были разбросаны виллы, принадлежавшие англичанам и американцам; владельцы из года в год приезжали сюда на зиму и вели поистине примерный образ жизни. К числу их принадлежала Эмили Чэттерсворт, которая превратила свою виллу в приют для обучения французских инвалидов войны новым профессиям и ремеслам. Год прошел с тех пор, как война увенчалась победой, и хозяйка решила, что выполнила свой долг. Инвалидов, прошедших курс обучения, отправили по домам, а безнадежных калек взяло на свое попечение правительство. Виллу «Семь дубов» отремонтировали заново, и владелица приехала сюда на зимний сезон. Узнав об этом, Ланни поспешил навестить ее.
— Скажите на милость, что делает Бьюти в Испании? — был ее первый вопрос.
Молодой человек недаром шесть месяцев подвизался на дипломатическом поприще — вопрос не застиг его врасплох. Он слегка улыбнулся:
— Бьюти скоро приедет и расскажет вам сама.
— А вы, значит, сказать не хотите?
Ланни продолжал улыбаться.
— Думаю, что это удовольствие надо предоставить ей.
— Да в чем дело? Что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Почему вы думаете?
Ланни хорошо знал женщин и давно убедился, что больше всего на свете их интересует то, что касается сердечных дел. Вот перед ним величавая дама, ей уже под шестьдесят — это Ланни знал точно, ибо ее мать однажды сказала ему, что Эмили родилась в Балтиморе под топот солдатских сапог, когда шестой Массачузетский полк отправлялся на гражданскую войну. За пятьдесят восемь лет и девять месяцев жизни малютка Эмили Сиблей стала тем, что французы называют grande dame, хозяйкой салона, принимавшей у себя наряду со светскими львами самых блестящих деятелей Франции. У нее были внушительные манеры, она одевалась с изысканной тщательностью; и вот, одержимая зудом любопытства, она невольно открывает перед Ланни свою душу, душу ребенка, и ей не терпится знать, что случилось с ее подружкой Мэйбел Блэклесс, она же Бьюти Бэдд, она же мадам Детаз, вдова.
Ланни рассказал ей о крошке Марселине и о своих наблюдениях над развитием музыкальности у детей. Рассказал и о Робби Бэдде, об успехах его нефтяного предприятия в Южной Аравии. Отсюда разговор перешел на судьбу эмира Фейсала — этого смуглолицего Иисуса, которого Ланни встретил у миссис Эмили в Париже во время мирной конференции. Молодой эмир снова в Париже, он добивается, чтобы ему разрешили править родной страной, а друг его, Лоуренс, скрылся. Казалось бы, миссис Эмили должна интересоваться ими обоими; а она вдруг круто оборвала разговор и спросила: — Ланни, скажите правду, Бьюти опять вышла замуж?
Ланни ответил той же веселой улыбкой. — Есть причина, почему она хочет сама сказать вам. Вы тогда поймете.
— Вот женщина! Вот женщина! Никогда не знаешь, чего ожидать от нее!
— По крайней мере, с ней вам не скучно, — сказал Ланни, посмеиваясь. Он знал, что далеко не все знакомые миссис Чэттерсворт заслуживают такой похвалы.
III
— Я так и знала, — сказала хозяйка «Семи дубов». — Тут замешан мужчина?
— Так уж я создана, — с виноватым видом сказала Бьюти. — Честное слово, Эмили, у меня и в мыслях ничего подобного не было. Мне казалось, что я до конца моих дней буду горевать о Марселе. Но мужчины так настрадались за эту войну.
— И вы встретили такого, который не может жить без вас? — Глаза Эмили светились насмешкой.
— Не шутите, Эмили. Это трагическая история, и вы увидите, что тут все вышло помимо моей воли. Но прежде всего поклянитесь, что не пророните никому ни словечка; дело идет о жизни и смерти, да и скандал был бы страшный, если бы все открылось! Этот человек был германским агентом.
— О, mon dieu![2] — воскликнула Эмили.
— Мне сейчас особенно нужна ваша дружба, как никогда раньше. Может быть, вы не захотите продолжать со мной знакомство, но, по крайней мере, обещайте хранить мою тайну, пока я не сниму запрет.
— Даю слово, — сказала Эмили.
— Вы помните, Эмили, за год до войны, летом, Ланни был в Геллерау. Там он подружился с одним немецким мальчиком, Куртом Мейснером; его отец — управляющий большим поместьем Штубендорф в Верхней Силезии. Теперь эта местность отошла к Польше. Не знаю, помните ли вы, что Ланни ездил к ним гостить на рождество.
— Кажется, припоминаю, — ответила Эмили и прибавила: — И вы выкрали этого младенца из колыбели?
— Скажите лучше, выкрала труп из могилы.
— Я так и знала, что это будет нечто фантастическое. Ну, дальше!
— Мальчик был старше Ланни и имел на него большое влияние. Трудолюбивый, серьезный — в немецком вкусе. Он стремился стать композитором и учился играть на всевозможных инструментах. Это был очень хороший мальчик, с твердыми нравственными правилами, и Ланни прямо молился на него и все говорил, что хочет быть таким, как Курт. Они переписывались, и Ланни давал мне читать его письма, так что я хорошо его знала.
— И вы влюбились в него?
— Я тогда ни о ком не думала, кроме Марселя. Курт был другом Ланни; мне казалось, что он оказывает на него хорошее влияние, и я часто ставила ему Курта в пример. Но тут началась война, и Курт стал офицером германской армии. Они с Ланни продолжали переписываться: у Ланни был знакомый в Голландии, а у Курта в Швейцарии, и через них пересылались письма. Когда был. заключен мир и мы с Ланни встретились в Париже, он очень огорчался, что нет писем от Курта, и все думал, не убит ли Курт в самые последние дни войны, как Марсель. Ланни написал его отцу в Штубендорф, но ответа не получил. Он продолжал работать на конференции и вот однажды, проходя по Рю-де-ля-Пэ, увидел своего друга в такси.
— Немецкого офицера?
— В штатском. Ланни понял, что он живет по подложному паспорту. Он догнал и остановил Курта. Курт сделал вид, что не узнает его, но в конце концов признался, зачем он здесь. Конечно, если бы он был пойман, его бы расстреляли. Ланни скрыл от меня эту встречу и никому не сказал ни слова; он работал по-прежнему в отеле «Крийон», а тайну эту похоронил в своем сердце.
— Но ведь это ужас, Бьюти!
— Так шло до тех пор, пока однажды ночью Курт не рассказал Ланни, что французская полиция сделала обыск в помещении группы, для которой он работал. Бедному мальчику пришлось целые сутки бродить по улицам, пока он решился обратиться к Ланни; и потом они ходили по городу под дождем, ночью, и Ланни старался придумать, куда же его девать. Он вспомнил о вас, — но у вас так много прислуги, и они решили, что это ненадежное убежище! Думали они о моем брате Джессе; но за Джессом следила полиция, это было вскоре после покушения на Клемансо. Когда Курт совсем выбился из сил, Ланни решил, что делать нечего— придется вести его ко мне в отель. Была уже ночь; вдруг раздается стук в дверь, и они являются вдвоем, — ну, что я могла сделать?
— И вы укрыли его у себя?
— Выгнать его на улицу значило бы послать на верную смерть, а с меня довольно было смертей. И потом я подумала, что ведь война кончена, мы заключаем мир с немцами.
— Что он делал в Париже, Бьюти?
— Старался воздействовать на общественное мнение во Франции и в других союзных странах. Немцы тогда добивались снятия блокады.
— Как мог это сделать немецкий агент?
— В его распоряжении были большие суммы денег. Он прямо не говорит, но из отдельных намеков я поняла, что он многого добился. Он получил доступ в дом, где встречался с влиятельными людьми. Вы не догадываетесь, Эмили?
Миссис Чэттерсворт с интересом слушала сбивчивые признания своей безрассудной приятельницы; ей и в голову не приходило, что она, Эмили, может иметь ко всему этому какое-либо касательство. Но тут словно молния вспыхнула в ее мозгу. — Бьюти Бэдд! Тот швейцарский музыкант?
— Да, Эмили, — смущенно сказала преступница. Тот швейцарский музыкант был Курт Мейснер.
IV
Бьюти целых полгода со страхом ждала этой минуты. Она знала, что рано или поздно ей придется объясниться начистоту с Эмили, и в предвидении этой сцены заранее прорепетировала свою роль. И теперь, прочитав на лице Эмили испуг и тревогу, она не дала ей вымолвить ни слова и отчаянно затараторила:
— Ради бога, Эмили, не думайте, что это я все подстроила. Я бы не посмела, ни за что на свете! Я ничего не подозревала, пока не вошла в вашу гостиную и не увидела Курта рядом с вами. Никогда в жизни я не переживала такого потрясения. Я чуть в обморок не упала, до сих пор не понимаю, как мне удалось овладеть собой.
— Как этот человек узнал обо мне?
— Я же вам сказала, что тогда ночью, когда они бродили по улицам, Ланни и вас называл. Он перебрал всех знакомых. Курт написал в Швейцарию и связался со своим начальством; оно-то и помогло Курту использовать людей, которые были ему названы.
— Но он выдал себя за двоюродного брата моего старого приятеля, который умер в Швейцарии. Откуда он мог узнать о нем?
— А немецкая разведка? По словам Курта, она может узнать, что захочет. Вот и все, что мне известно. Он молчит, и даже любовь не может развязать ему язык.
— Но зачем ему было втираться в мой дом? На что он рассчитывал, Бьюти?
— Он хотел познакомиться с влиятельными лицами — и рассчитал правильно. Как видно, от кого-то он добился, чего хотел, и поэтому больше к вам не являлся.
Какой ужас, Бьюти!
— Ах, я до сих пор еще не пришла в себя. Я дрожу при виде каждого французского мундира.
— И вы даже не заикнулись мне о том, что происходит в моем доме.
— Ах, мы с Ланни очень волновались и долго думали, как быть. Мы полагали, что вы не захотите выдать его на верную смерть, — это не в вашем характере. Но если бы вы знали и не донесли, на вас бы тоже легла ответственность. А пока вы ничего не знаете, вы не при чем. Помните, вы пришли и сказали мне, что полиция допрашивала вас по поводу Курта? После я уже ни одной ночи не спала. Как нам удалось вывезти его из Франции — длинная история, и я боюсь вам наскучить.
— Ну, уж этого можете не бояться, — ответила Эмили и, видя страдальческое выражение милого личика, прибавила: — Я всегда считала вас сочетанием газели и мотылька; а теперь я вижу, что вы к тому же и гениальная актриса. Так меня провести! Это еще никому не удавалось.
— Эмили, у вас доброе сердце, простите меня! Но меня словно захлестнул водоворот. Понимаете, мы. мы полюбили друг друга. Это звучит банально, но дайте мне рассказать, как все случилось.
— Это меня не так уж удивляет. Сколько вы пробыли с ним взаперти?
— Целую неделю; но главное было в трагизме его положения. Курт был ранен два раза; в последний раз у него было раздроблено ребро, и когда он лежал в госпитале, за ним ухаживала молодая женщина, школьная учительница. Они полюбили друг друга и поженились. У нее открылся туберкулез, но она продолжала работать. Курт был на фронте и ничего не знал, пока не получил сообщения, что ока умерла. Он рассказал мне все это; и вот он передо мной — человек, потерявший вое, даже родной дом; он клянется, что ни за что не станет жить в Польше. Немцы — надменный и злопамятный народ, Эмили. Они не примирятся с поражением. Дело не только в том, что они потеряли территорию, флот, вообще материальные богатства — они еще унижены, оскорблены тем, что их заставили признать вину, которой они за собой не чувствуют. Когда Версальский договор был подписан, с Куртом такое делалось, что я, честное слово, боялась, как бы он не покончил с собой. Мне и самой было не сладко; не очень-то весело смотреть на эту послевоенную жизнь, противно видеть, как люди ведут себя. И я подумала: «Вот друг Ланни, которому я могла бы помочь». И я это сделала. Я вернула его к жизни, ну хоть немножко похожей на нормальную. Я знаю, все это кажется вам смешной любовной историей, но если бы только нас оставили в покое и не было бы больше войн, мы с Ланни добились бы, чтобы Курт занимался своей музыкой и больше ничем. И вот я пришла просить у вас прощения и помощи.
Эмили слушала подробности этого странного и запутанного любовного приключения, обдумывая в то же время, какой ей взять курс. Голос благоразумия нашептывал: «Немецкий агент всегда будет немецким агентом, кем бы он ни прикидывался. Во всяком случае, ручаться за него нельзя. С ним не оберешься неприятностей! Пока тебя обманывали, вина была не твоя, но теперь, когда ты знаешь, какое у тебя оправдание?»
Но голос сердца говорил: «Эта женщина попала в беду, и не по своей вине. Неужели же сказать ей: я не хочу иметь ничего общего ни с вами, ни с вашим сыном?»
Вслух хозяйка «Семи дубов» заметила:
— Чего же вы ждете от меня, Бьюти? Я всем представляла вашего друга, как м-сье Далькроза. Не могу же я теперь объявить, что он герр Мейснер?
— Он ездит со мной под видом шофера, и в паспорте у него написано «Д. Арман». Можно толковать букву «Д», как Далькроз-Арман. Если кто-нибудь вспомнит, что встречал его в Париже, вы можете сказать, что, когда он явился к вам, вы сами были незнакомы с ним и путали его фамилию.
— Вы все обдумали, Бьюти.
— Я провела несколько недель взаперти в этом ужасном отеле, и чем же мне было занять время, как не строить планы на будущее.
В конце концов Эмили сказала, что согласна помогать своим друзьям, если Курт будет заниматься исключительно музыкой. Пусть швейцарец, носящий необычное имя Далькроз-Арман, приедет в Бьенвеню в качестве друга Ланни и учителя музыки. Пусть поселится здесь и посвятит себя искусству. — Французы скоро опять начнут торговать с немцами, — сказала Эмили, — и я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал обращать внимание на ваших гостей или служащих. Если полиция случайно выследит его, придется повидать кого-нибудь из наших друзей в правительстве.
Бьюти сидела, стиснув руки, и слезы лились по ее щекам. — О, благодарю вас, благодарю вас, Эмили! Вы увидите, я отплачу вам за вашу доброту!
V
Эта бело-розовая наседка, водворившись в Бьенвеню, держала своих цыплят под крылышком — и как же она лелеяла их! Она видела так много жестокостей и страданий, пережила так много тоски и страха, что ей хотелось только одного: чтобы ее оставили в покое и не трогали ее мирного гнезда. Не надо ей больше блеска и славы, не надо ей того, чего так жаждала раньше признанная красавица. Шикарные платья висели в шкафах и быстро выходили из моды, но она говорила: ну и пусть, моды возвращаются, и через десять лет мои платья опять пригодятся. Когда аристократические друзья звали ее танцевать, она говорила, что все еще носит траур по Марселю. Правда, суровый, полный достоинства учитель музыки, которого видели у нее в доме, вызывал у знакомых недоумение; но если они и заподозрят тут тайну, то лишь романтического, а не военного характера.
Двое детей и возлюбленный, в глазах Бьюти, были ее тремя детьми, и она всячески баловала их. Если у них было какое-нибудь желание, она старалась его исполнить, а если они чем-нибудь занимались, она в каждом видела гения. Ей хотелось, чтобы и сами они так относились друг к другу; она перед каждым расхваливала остальных и за всеми следила беспокойным взглядом. К счастью, между ними не было и тени разлада. Курт находил крошку Марселину прелестным созданием и вместе с Ланни изучал психику ребенка. Он никак не ожидал, что такая малютка способна чувствовать музыкальный ритм, и, когда она, еще нетвердо шагая, прибегала к нему в студию, он не сердился на помеху, а играл ей простые мотивы, немецкие народные мелодии, под которые она танцевала, а затем относил ее в детскую и укладывал в постель.
Курт получил все свои инструменты и ноты. У Ланни тоже был запас нот, и они таскали их целыми охапкам из дома в студию и обратно, и вскоре все безнадежно перемешалось. Для Ланни было облегчением, что Курт не переносит своего национального озлобления на искусство и готов слушать английскую, французскую и даже итальянскую музыку. У него, правда, были строгие требования; он любил серьезную музыку и презирал дешевые эффекты. Но Ланни вскоре заметил, что желанные качества почему-то оказываются всегда у немецких композиторов и совсем отсутствуют у иностранцев. Курту он ничего не сказал, не желая задеть его.
VI
Ланни был всего на год с небольшим моложе Курта, но когда они были мальчиками, это создавало значительную разницу, и некоторая почтительность к другу сохранилась у Ланни до сих пор. Ланни свойственно было восхищаться другими, находить их замечательными и необыкновенными. Его мать часто выражала недовольство этой чертой, но только не теперь, когда дело касалось Курта; и все сложилось так, что Курт главенствовал в семье. Его гению поклонялись, его вкус был законом. Бьюти мало интересовалась музыкой, за исключением танцевальной. Она любила красивые мелодии, но не понимала, к чему все эти сложности, весь этот шум и гром. Но такую музыку любит Курт — и значит так надо.
Первому мужу Бьюти хотелось, чтобы она затмевала всех на балах, и она тратила его деньги на туалеты; он любил просиживать ночи за покером, и она вместе с ним проигрывала кучу денег. Второй муж Бьюти любил сидеть на скале и наблюдать оттенки заката и игру волн или восторгался тем, как некоторые люди наносят на полотно мазки растертых на масле белил. Что ж, отлично! И Бьюти устраивала ужины для художников, прислушивалась к их профессиональному жаргону и научилась отличать Манэ от Моне, Рэдона от Родэна и Писсаро от Пикассо. Теперь перед ней был другого рода гений, другого рода странное и непонятное искусство; Бьюти слушала игру Курта и воспринимала ее как хаос звуков, которые лились потоком, начинаясь и кончаясь без всякой видимой причины и повода. Но Ланни восклицал, что это великолепно, он всегда знал, что Курт далеко пойдет, и Бьюти решила, что она тоже знала.
В Испании Курт работал над вещью, которую он называл «концерт». Время от времени он исполнял новый отрывок, а затем играл всю вещь с самого начала, включая и новую часть. Бьюти слушала ее сотни раз, — перелистывая иллюстрированный журнал, накрывая стол к ужину или сидя на скалистом берегу Бискайского залива. Будь ее пальцы физически способны к такой работе, она могла бы сама сыграть каждую ноту. Для нее это значило: «Слава богу, Курт занят. Курт вне опасности. Курт не убивает других людей, и они не убивают его».
В Испании у них было маленькое пианино, но Курт умел извлекать из него целую бурю звуков. Бьюти, не столько слушая, сколько глядя на него, в конце концов поняла, что он пытается найти какое-то продолжение войны; пытается излить свою злобу и отчаяние, преданность своему фатерланду, горечь поражения и обиды. Следя за выражением его лица, Бьюти вновь переживала душевные муки Марселя, а потом и Курта, качаясь, как маятник, между немецкой и французской душой.
Теперь у Курта был большой рояль, и он мог, наконец, как следует проиграть и прослушать свой концерт. Ланни обнимал и тормошил Курта, он вел себя так, как обычно ведут себя любители музыки на концертах; Бьюти всегда находила это чистейшим сумасбродством. К опусу Курта полагалось оркестровое сопровождение; Ланни сидел с партитурой и представлял себе, как это должно звучать, пока Курт играл партию рояля. Затем Ланни выучил партию Курта, а Курт сидел подле него с несколькими инструментами и вводил их один за другим, исполняя отрывки на скрипке, гобое, флейте. Затем Ланни подобрал оркестровую часть на своем рояле, и тут пришел садовник с тремя могучими сынами юга и вытащил старый рояль из гостиной; кряхтя и ворча — пот лил с них градом, — они поволокли рояль в студию и поставили его рядом с новым инструментом. Теперь два маэстро могли сыграть обе партии вместе, и прохожие услышали нечто стоящее внимания: от гула и грохота сотрясались недра скал на мысе. Но Бьюти на все была согласна; попроси они ее, она согласилась бы проложить рельсовый путь, чтобы они могли развозить рояли по всей усадьбе. Все, что угодно, только бы мужчины сидели дома!