ГЛАВА ПЕРВАЯ
Господня благодать
I
Бывший учитель и бывший лейтенант Джерри Пендлтон основал с помощью Ланни бюро туризма в Каннах, и Джерри не жаловался на судьбу, да и мудрено ему было жаловаться — ему жилось теперь совсем неплохо. У его преданной жены-француженки было трое малышей; пансион благодаря неусыпным заботам ее матери и тетки процветал; они даже кое-что откладывали, со временем эти деньги достанутся Сериз и детям; словом, Джерри имел все основания быть довольным самим собой и всем миром. Время от времени он наезжал в Бьенвеню, катался с Ланни под парусом, ловил рыбу, играл в теннис; иногда Быоти, по доброте сердечной, приглашала Сериз на пикники и другие увеселения, в которых участвовало много народу, и специально ей не требовалось уделять внимания. Дело в том, что жена Джерри, тихая и безобидная, была здесь все-таки чужой, так как не умела сплетничать о светских господах и дамах и горячо обсуждать их поведение.
Одним из постоянных жильцов пансиона был некий джентльмен, приехавший из маленького американского городка на Среднем Западе лет пятнадцать тому назад, еще до того как Бэдды познакомились с Джерри и его будущей женой. Этот жилец был некогда страховым агентом; унаследовав небольшой капитал, он решил посмотреть свет. Оказалось, что на его деньги в Каннах можно было купить больше, чем где бы то ни было в Америке, и он обосновался в пансионе Флавен. Он любил рассказывать чудесную историю о том, как он попал в этот почтенный дом: однажды он сидел на Бульвар-де-ля-Круазет и, закрыв глаза, молился господу богу, чтобы тот направил его в хороший пансион; затем он встал и пошел, и господь бог повелел ему свернуть с шикарного бульвара и пойти по этой вот улице, а затем войти в этот вот дом, — так он и сделал, и с тех пор он тут и живет.
Пансион стоил сорок франков в неделю, что в те годы составляло восемь долларов. С ростом цен владельцы пансионов и гостиниц стали повышать плату, и теперь она доходила до двухсот франков в неделю, но при существующем курсе это составляло только пять долларов. Из всего этого американец сделал вывод, что господь бог явно к нему благоволит. Он жил все в той же комнате на третьем этаже — и во время мировой войны, и потом, после заключения мира. Он научился говорить до-французски с резким айовским акцентом и постепенно заслужил в пансионе всеобщее уважение.
Этого примерного жильца звали Парсифаль Дингл. Оригинальным своим именем он был обязан тому обстоятельству, что, будучи им беременна, мать его, проживавшая в маленьком, затерянном среди прерий и нисколько не романтичном провинциальном городке, случайно увидела портрет какого-то оперного певца в сверкающих латах. Французы не находили ничего эксцентричного ни в имени, ни в фамилии американца, которую они произносили в нос — «Дэнгль». Приезжий уже давно привык и к этому и к другим их эксцентричностям. Он говорил себе, что ведь и французов создал господь бог, так же как граждан штата Айова; бог равно обитал и в тех, и в других, и у него были, конечно, на то свои основания.
Мистер Дингл не принадлежал ни к какой секте и не нацеплял на себя никакого ярлыка, — он примыкал к тому течению, которое в Америке называло себя «Новая мысль». Поразительно, сколько людей верили в это учение, — люди, разбросанные по всей Америке, на фермах, в поселках и даже в больших городах, где они ходили на лекции и основывали сотни сект с чудными названиями или выписывали специальные газеты и журналы, получавшие иногда очень широкое распространение. Мистер Дингл подписывался на некоторые из них и, прочитав, передавал другим, а если кто-нибудь проявлял интерес, он охотно давал пояснения.
Короче говоря, мистер Дингл верил в то, что бог есть и что он, мистер Дингл, частица его. Это был живой и деятельный бог, и он жил и действовал в каждом человеке; он руководил вами, если вы его просили и, особенно, если верили, что он будет руководить. Для этого следовало удалиться в какое-нибудь тихое местечко, как советовал Иисус, закрыть глаза и думать о боге и его благости и верить, что он сделает то, о чем мы просим, если просимое достойно и хорошо. Мистер Дингл никогда не просил бога даровать ему особняк на Бульвар-де-ля-Круазет или пышную белокурую любовницу, ибо не считал эти вещи достойными желания; он просил, чтобы бог даровал ему душевный мир, силу творить добрые дела и довольствоваться своим уделом, и бог исполнял эти скромные просьбы.
Такое credo делало его весьма приятным соседом по табльдоту. Он никому не навязывал свои взгляды, и поссориться с ним было совершенно невозможно; если вы затевали ссору, он удалялся к себе в комнату и молился там, а затем появлялся с таким блаженным лицом, что вам становилось стыдно за свое дурное настроение. Он был не толст, но как-то уютно сдобен, и лицо у него было круглое и розовое; в общем, он напоминал седеющего херувима в белом, всегда без единого пятнышка, полотняном костюме. Таков был мистер Парсифаль Дингл из штата Айова, к вашим услугам.
II
Еще с 1914 года, когда студент-недоучка, столовавшийся в пансионе Флавен, стал учителем Ланни Бэдда, до семьи в Бьенвеню доходили слухи об этом чудаковатом, но вполне достойном жильце. Джерри симпатизировал ему оттого, что их родные города находились рядом, — оба говорили с тем же акцентом и любили те же кушанья. Постепенно Джерри стал упоминать о мистере Дингле все чаще. Мистер Дингл имел своеобразный дар: он возлагал на больных руки, производил над ними то, что он называл «лечебными пассами», и боли прекращались. Ни Ланни, ни его мать не были знакомы с этим жильцом, они только видели его раз или два, когда он выходил из пансиона, и постепенно он стал для них какой-то легендарной фигурой.
Несколько лет назад случилось так, что мисс Аддингтон, гувернантку Марселины, постиг необычайно мучительный приступ мигрени. Ланни упомянул об этом при Джерри, и вскоре Джерри позвонил ему по телефону: мистер Дингл просит разрешения зайти помочь страдалице; если она согласна, Джерри с удовольствием привезет его. Мисс Аддингтон, как строгий и правоверный член англиканской церкви, была скачала шокирована этим предложением; однако ей было известно, что американский джентльмен действует во имя божие и что особые привилегии, дарованные господом церкви короля Генриха Восьмого, не возбраняют и другим лицам обращаться к всевышнему, если они того пожелают; а кроме того, головная боль была жестокая. Итак, мистер Дингл явился и попросил оставить их наедине, что привело в смущение девственную лэди. Но это был по всем признакам человек вполне почтенный, и потом ведь это все разно что врач. Он усадил мисс Аддингтон в кресло, а сам стал позади, положил ей руки на лоб и закрыл глаза.
Результат изумил всех, особенно гувернантку. Когда он кончил молитву и снял руки, он спросил: — Как вы себя чувствуете? — И она, поморгав, воскликнула: — Представьте, все прошло! — Это было совершенно невероятно, но факт оставался фактом, весьма приятным фактом. После этого случая, всякий раз как у мисс Аддингтон начинался приступ головной боли, она спешно посылала за мистером Парсифалем Динглом.
Конечно, друзья Бьюти не могли не подшучивать над благочестивой сорокалетней девственницей. Они не сомневались в том, что тут начался роман и с любопытством выспрашивали, как он развивается. Софи прозвала целителя мисс Аддингтон ее рыцарем святого Грааля и утверждала, что единственным препятствием для счастливого брака является его ужасная фамилия — Дингл. Отчего он не переменит ее на Дон? Ведь есть такая песенка: «Дингл-дон, дингл-дон, дингл-дингл, дон и дон!» Уж лучше бедняжке поскорее взять эту фамилию. Но мистер Дингл слышал эту шутку, еще когда был школьником, однако своей фамилии не менял.
III
Быоти Бэдд ухитрилась прожить всю свою жизнь, обходясь без духовенства. В детстве ей внушали, что господь бог запрещает все, что доставляет человеку удовольствие, поэтому она махнула рукой на его запреты, стала делать именно то, что доставляло ей удовольствие, и решила, что господь бог — это измышление самовластного баптистского проповедника по имени Джон Элифалет Блэклесс. Здесь, на Ривьере, имелось несколько почтенных джентльменов-профессионалов, служивших господу богу, и с иными из них она была знакома. Были среди них и католики, и протестанты, — но все приятные люди из общества, интересные собеседники, знатоки вин и яств. Подразумевалось, что они приберегают бога для тех случаев, когда выполняют в церкви религиозные обряды, — вы же могли присутствовать, если хотели. Но не было случая, чтобы священник или иное духовное лицо стал упоминать имя божие в светском обществе: любой из знакомых Бьюти увидел бы в этом бестактность.
Поэтому представление о таком боге, которого носишь повсюду с собой, было для Бьюти совершенной новостью, и притом такой, которая ставила ее в тупик. Раз бог находился в Бьюти Бэдд и знал решительно все, что она думает, и все, что она делает, то ради бога— отчего же он не удерживает ее? Мистер Дингл уверял, что это очень утешительная идея, когда к ней привыкнешь, так как она изгоняет из сердца всякий страх: бог любит нас, не взирая на наши грехи, и он хочет одного, чтобы мы старались стать лучше и не мешали ему помогать нам. Все это мистер Дингл называл «свободной религией»; человеку совершенно не нужен священник в роли посредника, ведь бог все время тут, в центре вашего сознания, и вы можете обращаться к нему и получать ответы через собственное сердце. — Нет, нет, — пояснял целитель, — вы не слышите никаких голосов, просто вы это чувствуете. Попробуйте, вы даже удивитесь.
Вот будут смеяться ее великосветские друзья, если узнают об этом! Но бог не будет смеяться, уверял ее мистер Дингл, и все может остаться в совершенной тайне между нею и богом. Очень скоро, как только мадам Детаз почувствует, что получает на свои молитвы ответ, она станет смелее, и ей захочется сообщить другим о своем открытии, как делает это мистер Дингл с тех пор, как врата веры распахнулись в его сердце.
И вот джентльмен с забавной фамилией стал постоянным посетителем Бьенвеню. В джентльмене не было и тени навязчивости, он никогда не являлся без приглашения, говорил, только когда к нему обращались, и если у него возникало малейшее подозрение, что он кому-то мешает, он выходил в сад и любовался цветами или стоял на террасе и смотрел, как солнце садится за Эстерельскими горами, и это значило, что он молится.
Какое утешение знать, что, если с вами случится что-нибудь серьезное, он тут, под рукой, и призовет бога к вам на помощь.
IV
Не было на свете более неугомонной свахи, чем очаровательная белокурая хозяйка Бьенвеню; и когда на ее горизонте появился этот новый мужчина, мысли ее невольно устремились к мисс Аддингтон; закоренелая в своей добродетели англичанка явно нуждалась в помощи, и Бьюти именно в этих целях приглашала мистера Дингла на завтраки. В конце концов мисс Аддингтон весьма заинтересовалась религиозными взглядами мистера Дингла, и он убедил ее, что в его действиях нет решительно ничего противоречащего англиканской догме. Разве Христос, явившись ученикам после своего воскресения, не дал им на этот счет самых точных указаний? «Будете во имя мое налагать руки на больных, и они исцелятся!» Чего, кажется, яснее?
Но, хотя они были безусловно подходящей парой, дальше отвлеченных бесед дело не шло, и после нескольких недель ожидания и наблюдений Бьюти стала находить это даже возмутительным: что станется с человеческим родом, если мужчина и женщина, оставаясь вдвоем, только и будут что изучать священное писание да молиться?
Мистер Дингл, вероятно, так долго жил в одиночестве, что стал робок; или, может быть, в его верованиях было что-то, обрекавшее его на безбрачие, на такие отношения с женщинами, которые, как Бьюти слыхала краем уха, называются «платоническими»? Она чувствовала, что ее прямая обязанность — выяснить это, и вот однажды, оказавшись в гостиной наедине с целителем, она поставила вопрос ребром: — Как вы относитесь к любви?
Мистер Парсифаль Дингл слегка покраснел и смутился.
— Мне пришлось, — пояснил он, — пережить тяжелую драму, которая повлияла на всю мою жизнь.
— Что вы говорите! — воскликнула Бьюти. Она не попросила: «Расскажите, если можно!», — но эта просьба так и звучала в ее голосе.
— Когда я был юношей, мадам Детаз, я питал глубокое чувство к одной молодой особе с прекрасным характером, и утрата ее была для меня трагедией. С тех пор я не мог и подумать о любви — вероятно, потому, что все время искал именно тех достоинств, которые привлекали меня в этой молодой особе.
Бьюти решила, что такой роман не может не тронуть викторианское сердце мисс Аддингтон; она сказала: — Я уважаю ваши тонкие чувства, но разве можно всю жизнь лишать себя радости только потому, что когда-то вы пережили горе?
— Это не было для меня лишением. Я подчинился воле господней, и он даровал мне иное счастье.
— Пусть так, мистер Дингл. Ну, а подумали вы о том, что, может быть, лишаете счастья преданную вам женщину?
— Должен сознаться, я никогда не подходил к вопросу с такой точки зрения. Я не считал себя особенно завидным женихом.
— Не слишком ли вы скромны? Можно говорить с вами откровенно?
— Прошу вас. Сочту за великую честь..
— Должна вам сказать, что я высоко ценю мисс Аддингтон; она прожила у нас несколько лет и заслужила в этом доме всеобщее уважение. Вам не приходило в голову, что она, быть может, интересуется вами?
Кровь медленно прилила к херувимским щечкам чудотворца, и его ярко-голубые глаза широко раскрылись. — Что вы! — воскликнул он; и в его тоне можно было безошибочно уловить нотку ужаса.
— Вы никогда не думали о ней в этом смысле?
— Я делал все, что было в моих силах, чтобы помочь мисс Аддингтон и направить, когда она сама этого пожелала, ее религиозные искания по верному пути. Я искренно надеюсь, что в моем поведении не было ничего, дающего ей право считать, будто я… питаю какие-то намерения…
— Вы не думаете, что могли бы заинтересоваться ею как женщиной?
— О нет, это невозможно!
— Почему вы так уверены?
— Очень трудно объяснить… чтобы это не показалось обидным… Разумеется, мисс Аддингтон во всех отношениях достойная женщина, но… она женщина не того типа, который мог бы увлечь мое… так сказать… воображение!
Наступила пауза; затем Бьюти вдруг спросила: — А как вам кажется, кто мог бы увлечь ваше воображение, мистер Дингл?
Ей так хотелось, наконец, понять, что такое платоновская философия.
— Вы действительно хотите, чтобы я сказал?
— Я хочу быть вашим другом и помочь вам, как вы помогаете другим людям.
— Вы оказали мне великую честь, и ваша доброта глубоко тронула меня. Ничто в жизни не давало мне такой радости, как ваша дружба. Я хочу сберечь ее, как драгоценность, и никогда ничем не позволю себе осквернить ее.
— Ну, конечно, мистер Дингл, да и каким образом?
— Вы задали мне очень щекотливый вопрос, мадам Детаз, и он очень взволновал меня. потому что в последнее время я столько раз говорил себе: о, если бы мадам Детаз не была богатой и я мог бы свободно высказать ей все, что живет в моем сердце!
Теперь настала очередь краснеть белокурой Бьюти, и она не преминула покраснеть.
— Mon dieu! — вырвалось у нее. Французы не пишут «бог» с большой буквы, может быть, поэтому восклицание прозвучало не так патетически, как по-английски.
— Простите! — с беспокойством воскликнул человек божий. — Вы задали мне вопрос, и мне казалось невежливым не ответить.
— Да, конечно, и я вам очень благодарна; но только.
— Я буду глубоко скорбеть, если обидел вас.
— Нет, право же, нет. Что тут обидного? Вы оказываете мне большую честь, мистер Дингл.
— Очень, очень прошу вас, относитесь ко мне по-прежнему. Я знаю, что это мечта об абсолютно невозможном, и, уверяю вас, все так и останется прекрасным сном — из тех, которые осуществляются разве только на небесах, где не существует чековых книжек. Могу я быть уверен в вашем прощении и остаться вашим смиренным и преданным поклонником?
— Конечно, мистер Дингл! Да… Ну, давайте поговорим о боге.
V
Мистеру Динглу было дано понять, что ему совсем не нужно дожидаться особых приглашений. Друзья Бьюти постепенно привыкли к тому, что он вечно торчит в Бьенвеню, и скоро им надоело дразнить ее божьим человеком; они стали появляться реже, ибо, по правде сказать, разговоры Бьюти начинали казаться им скучноватыми: этот святоша просто загипнотизировал ее, она говорит его словами, сама того не замечая; то, что она раньше считала элегантным, теперь она называет суетным, и тех, кого находила обаятельными, теперь порицает за легкомыслие. Прямо жалость берет!..
— Ланни, — спросила однажды Бьюти, — скажи по совести, что ты думаешь насчет теорий мистера Дингла?
— Да как тебе сказать, — отозвался Ланни. — Может быть, в них что-то и есть. Многие умные люди тоже так думали. Тут все зависит от того, как выражать эти мысли…
— По-моему, мистер Дингл выражает их превосходно. Но я не доверяю себе — я так невежественна!
— На твоем месте, — сказал Ланни, — я бы не стал терзаться сомнениями. Нравятся тебе эти теории — ну, значит, они для тебя и правильные.
— А отчего ты ими не интересуешься, Ланни?
— Должно быть, оттого, что никогда не ощущал в них надобности. Люди хватаются за такие теории, когда у них не все благополучно в жизни.
— Я была раньше ужасно суетной женщиной, Ланни!
— О да, — ответил он, — но, как видишь, ты еще не совсем погибла… — И прибавил с лукавой искоркой в в глазах: — Хочешь, я поговорю с мистером Динглом и выясню, насколько у него честные намерения? — Бьюти густо покраснела, и сын понял, что дело принимает серьезный оборот.
Ланни не был поэтому удивлен, когда несколько дней спустя мать снова навела разговор на эту тему. Ей было совершенно необходимо поговорить с кем-нибудь, а кого же это касалось ближе, чем Ланни? — Ты по-прежнему хорошего мнения о мистере Дингле? — спросила она.
— Лучшего чем когда-либо, — ответил он. — По-моему, он держится очень прилично.
— И ты в самом деле ничего не имел бы против, если бы я вышла замуж за этого бедняка?
— При чем тут бедность? У нас есть гораздо больше, чем нам нужно.
— Все скажут, что это мезальянс. И потом — не могу представить себе, как я буду называться «миссис Дингл»!
— Пусть это будет нечто вроде морганатического брака; он будет принц-супруг, без всяких юридических прав. Твои друзья по прежнему будут называть тебя Бьюти Бэдд, а слуги и торговцы — мадам Детаз. Зачем менять?
— О Ланни, с твоей стороны ужасно толкать меня на такое дело!
— Ну-ну, больше не буду. Если хочешь оставаться очаровательной вдовой, ты имеешь для этого все данные.
Прошло несколько дней. Бьюти не возобновляла этого разговора. Как-то пришел мистер Дингл и произнес особенно прекрасную речь о любви божьей, которая должна служить образцом для нашей слабой плоти. Бьюти была глубоко растрогана, и, когда он кончил, она сказала: — Вы помните, что вы говорили о вашем отношении ко мне, мистер Дингл?
— Разумеется, мадам. Как мог бы я забыть?
— И ваше отношение осталось таким же?
— Я не изменю его никогда.
В ответ на это Бьюти пленительно покраснела и пустилась в подробные объяснения насчет того, что у нее двое детей, и еще Марсель желал, а Робби прямо требует, чтобы ее имущество перешло к этим детям. Поэтому, если мистер Дингл собирается жениться на ней, то лучше обо всем заранее договориться и все законно оформить.
— О мадам! — воскликнул божий человек. — У меня и в мыслях не было коснуться хотя бы одного су из ваших денег. Никогда чистота моей любви не будет осквернена вопросом о деньгах!
И он упал на одно колено перед прелестнейшей из всех франко-американских вдов и поцеловал ей руку, в точности придерживаясь традиций викторианских романистов.
Согласно той же традиции, Бьюти следовало бы сказать: «Встаньте, сэр Парсифаль!» Но вместо того она продолжала сидеть молча, и слезы лились по ее щекам, а когда он взглянул на нее и увидел эти слезы, он тоже заплакал; это было обручение сердец, и вскоре оба совершенно растворились в блаженстве, как будто им было по семнадцати лет. Если б Бьюти не боялась своих светских друзей, она бы заказала себе полное приданое и платье со шлейфом в несколько метров длиной.
Во Франции не принято сочетаться браком наспех. Сначала были выполнены все юридические формальности и подписан брачный контракт, и только потом жених с невестой отправились в мэрию, где они были объявлены мужем и женой. Они не уехали в свадебное путешествие, так как мистер Дингл сказал, что незачем еще ездить куда-то, раз господь бог здесь. Новый муж Бьюти перевез свои скромные пожитки и водворился в комнате, пустовавшей с тех пор, как полтора года назад оттуда выехал Курт. Поселился чудотворец и в женском сердце, покинутом Куртом, и заполнил его целиком.
Странное завершение бурной жизни Бьюти Бэдд, но ее сын облегченно вздохнул и перестал думать о целой серии неприятностей, которых теперь уже нечего было опасаться.
VI
Пора было и Ланни перестать ухаживать за чужими женами и воспитывать чужих детей! По доброте сердечной Эмили простила легкомысленному юноше свою неудачу; она написала, что собирается приехать и что с нею приезжает Ирма Барнс, наследница барнсовских миллионов, и что бы сказала Бьюти, если бы эта девушка стала ее невесткой?
Бьюти могла бы сказать очень многое — хватило бы на целую почтовую сумку. Поэтому она просто поговорила сначала с Софи, а затем с ее приятельницей Марджи. Все три женщины знали, что тут нужно соблюдать величайшую осторожность, — Ланни ведь никак не хочет отказаться от своих диких взглядов; достаточно ему узнать, что у кого-то много денег, и он сейчас же начнет выискивать в этом; человеке отрицательные черты и сторониться его. Поэтому нельзя было ни единым словом намекать на то, что Ланни может влюбиться в Ирму Барнс или даже просто познакомиться с ней; сначала надо только рассказывать при нем, как она мила, какую сенсацию произвела в Нью-Йорке, как она интересуется духовными проблемами, словом — обо всем, кроме того, что она утвержденная в правах наследница двадцати трех миллионов долларов.
Дж. Парамаунт Барнс в свое время был владельцем коммунальных предприятий и считался в этой области крупнейшим магнатом или, как теперь выражались, «китом»; он сделал головокружительную карьеру, построив то, что называется пирамидой компаний. Робби однажды объяснил эту систему своему сыну со смесью иронии и уважения: существовали на свете люди, одной из обязанностей которых было помещать в процентные бумаги свободные средства крупных концернов и страховых компаний, составлявшие сотни миллионов долларов. Само собой разумеется, дельцы, распоряжавшиеся этими «резервными фондами», пользовались у крупных банков величайшей благосклонностью и неограниченным кредитом. С помощью кредита они легко могли сосредоточить в своих руках контрольные пакеты акций большинства компаний, снабжавших электроэнергией города и штаты, и организовать верховную «распорядительную компанию», владевшую и распоряжавшуюся акциями всех подчиненных ей предприятий. Верховный концерн контролировался владельцами трех «акций с решающим голосом», нарицательной стоимостью в один доллар каждая, а это означало, что колоссальное предприятие находится в цепких руках Дж. Парамаунта Барнса, его личного секретаря и одного из его клерков. Кроме акций с решающим голосом, концерн выпускал на несколько сот миллионов долларов обыкновенных акций, часть которых отдавал мистеру Дж. Парамаунту Барнсу за его труд, а часть продавал публике. В эти годы миллионы людей по всей стране спешили раскупать акции любого концерна, о котором им приходилось прочесть в газетах, и, тем самым, они повышали их курс на бирже, так что каждый мог сразу обогатиться и богатеть дальше с каждым днем.
Дж. Парамаунт Барнс начал свою карьеру в качестве рассыльного в конторе биржевого маклера, постепенно изучил все трюки и изобрел много новых. Он организовал «распорядительную компанию», подчинившую себе ряд предприятий коммунального обслуживания. Это оказалось настолько выгодным, что он стал основывать такие компании одну за другой, пока не возникла «распорядительная компания» над распорядительными компаниями — колоссальная пирамида, на вершине которой восседал он сам; она имела в своем распоряжении столько вспомогательных организаций и столько разных способов выпуска акций и распределения дивидендов, что человеческий мозг лишь с трудом мог охватить эту сложную и запутанную систему.
Но в один прекрасный день с Дж. Парамаунтом Барнсом случился сердечный припадок, и он упал замертво в своей конторе. Оказалось, что он оставил приличное состояние жене, очень небольшое — сыну, который жил на Гавайских островах и считался бездельником, а весь остальной капитал — своей дочери Ирме. Все нью-йоркские газеты гадали, сколько именно составляет наследство Ирмы; более солидные утверждали, что пятьдесят миллионов долларов, желтая пресса — что двести миллионов, а может быть, и больше. Затем выяснилось, что «кит» отделался от акций своих собственных компаний и вложил большую часть денег в банковские облигации и другие, не менее надежные бумаги. После уплаты гонорара адвокатам и маклерам, налога на наследство и недоимок по подоходному налогу, из-за которого у правительства с мистером Барнсом происходила длительная тяжба, Ирма Барнс, только что окончившая школу, оказалась обладательницей состояния в двадцать три миллиона долларов и, при тех процентах, которые приносили сделанные ее отцом вложения, могла тратить или, если ей угодно, помещать в бумаги свыше двух миллионов долларов в год.
Эта любимица фортуны была хороша собой, ее научили одеваться, ходить и говорить именно так, как принято в наилучшем обществе; газеты посвящали ей целые полосы, светские хроникеры называли ее «лакомым кусочком». Это означало, что за ней всегда следует целый полк претендентов, а когда она входит в ресторан, все оборачиваются поглядеть на нее. В ночных клубах на нее наводили прожектор и оркестр играл песенку, сочиненную в ее честь. Кинохроники демонстрировали широкой публике ее портреты, ее туалетам подражали продавщицы всех магазинов, а также все впервые выезжающие в свет молодые девушки — от Портлэнда в штате Мэйн до Портлэнда в штате Орегон.
И вот теперь Ирма Варне собиралась провести зиму на Ривьере! Туристские агентства целого десятка городов заранее обстреливали телеграммами Нью-Йорк и нажимали все пружины, чтобы заполучить наследницу миллионов к себе. Ее секретаршу, ее агента по рекламе, ее управляющего осаждали представители старинных дворянских семей, предлагавших в наем свои палаццо; директора отелей, желавшие поселить ее в королевских апартаментах; владельцы автомобильных заводов, стремившиеся предоставить в ее распоряжение целую армию автомашин. Французские газеты печатали ее биографию, такую типично американскую, а светская публика Лазурного берега сплетничала о ней наперебой.
VII
В своем письме Эмили Чэттерсворт упоминала среди других подробностей, что бабушка (по материнской линии) этого главного выигрыша в брачной лотерее принадлежала к одной из старинных нью-йоркских семей и училась в школе вместе с Эмили; она не раз гостила в «Буковом лесу». Вполне естественно поэтому, что Ирма проведет недели две в «Семи дубах», пока будет решать, как и где она желает устроиться. Если в течение этих двух недель некий привередливый художественный эксперт захочет приехать и засвидетельствовать ей свое почтение, то для него будут широко открыты двери и он опередит других поклонников. Если же чувство собственного достоинства не позволит ему этого сделать, он, может быть, снизойдет до того, чтобы оказаться дома, когда Эмили привезет молодую особу к его матери.
Перечитав раз двадцать это письмо, Бьюти удалилась в свой будуар, чтобы помолиться, как ее научил супруг. «О господи, сделай так, чтобы Ирма Барнс влюбилась в Ланни!» Но вдруг ее охватили страх и сомнения: можно ли обращаться к всевышнему с подобной просьбой? Не относится ли эта просьба к числу недостойных, ко всему тому, что мистер Дингл называет суетностью? И она поспешила заверить господа бога: — Нет, нет, господи! Я только хочу, чтобы Ланни имел детей. Я хочу, чтобы он обрел счастье истинной любви, такое же, как ты даровал мне!
— А почему же ему тогда не жениться просто на бедной девушке? — вопросил внутренний голос.
Смущение охватило душу прелестной белокурой матери. Действительно ли это голос господа бога, или это говорит ее собственная грешная плоть, или, может быть, те идеи, которые Ланни внушил ей? И она воскликнула — Ах, господи, будь ради бога благоразумен! Это очень хорошая девушка, и тот факт, что у нее много денег, не должен мешать ей получить хорошего мужа, каким, несомненно, будет Ланни. Подумай только, с кем она может столкнуться здесь, на Ривьере, такая молодая и неопытная, не знающая света!
Но голос сказал:
— Дочь моя, не о девушке ты печешься, а о деньгах!
Тут Бьюти взбунтовалась совершенно так же, как взбунтовался Люцифер много тысячелетий тому — назад. Она воскликнула: —Господи, но это же смешно! Я ведь не давала обета совсем отречься от мира! И наконец, если у Ланни будут деньги, он сможет помогать людям, а уж Ланни сумеет это сделать лучше, чем эти бездельники-туристы.
Однако голос сурово» продолжал: — Поосторожней, миссис Дингл! — Обычно голос называл ее так, когда хотел унизить. Тут на глазах ее выступили слезы, и она совершенно растерялась. Для такого светского создания, как Бьюти Бэдд, «путь к совершенству» был, конечно, гораздо труднее, чем для добродетельной простушки вроде святой Терезы в средневековой Испании.
Бьюти почувствовала необходимость с кем-нибудь посоветоваться, но решила не обращаться с этим вопросом к мужу. Или она боялась того, что он скажет? Как-никак, а в великосветских делах он все же человек неопытный, и она, пожалуй, имеет основание не доверять правильности его суждений. Бьюти знала, что, как — бы она ни поступила, он вмешиваться не будет, ибо никогда не оказывал давления на чужую волю, даже в вопросах морали; с него было достаточно жить своей внутренней жизнью и надеяться на то, что эта жизнь в свое время послужит примером для других людей. Пусть сияет ваш свет, дабы люди видели ваши добрые дела и прославляли отца нашего, иже есть на небеси!