Пусть радость торжествует
I
Никогда еще Ривьера так не веселилась. Каждый сезон был оживленнее, чем предыдущий. С наступлением 1927 года возвратилось просперити; промышленность работала полным ходом, наверстывая упущенное за время войны, и каждый, кто имел деньги, рассчитывал иметь еще больше. Американцы, спасаясь от сухого закона, потоком ринулись во Францию. Франк стоил два цента — одну десятую своей довоенной стоимости, — так что шампанское можно было пить, собственно говоря, почти даром. С наступлением холодов большинство туристов переехало из Парижа в Канны или Ниццу, Ментону или Монте-Карло. И оркестры гремели, танцы продолжались всю ночь, а в казино шла сумасшедшая игра, по большей части на тысячефранковые билеты — самые крупные, какие выпускало французское правительство; игроки в рулетку, баккара и железку приносили их с собой в игорные дома целыми пачками. Дикие кутежи и всяческие эксцессы стали обычным явлением, а о ежедневных самоубийствах деликатно умалчивалось.
Ганси и Бесс уехали на автомобиле в Берлин. Прибыли новые гости — Рик и Нина. Нина была преданной женой и матерью и сидела по большей части дома. Рик усердно работал, он готовил книгу из отдельных своих статей, печатавшихся в разное время в журналах. Он хотел нарисовать картину Европы за восемь лет, протекших со дня подписания перемирия. С утра до ночи он читал, писал и изучал материалы; он был бледен и утомлен. Нина всячески старалась развлечь его и вытащить на воздух. В этом ей помогал не кто иной, как Розмэри. Она тоже жила здесь, отдыхая от графа Сэндхэйвена, и снова была влюблена в Ланни. А Ланни не в состоянии был противиться ее очарованию и воспоминаниям первой любви.
Нина и Розмэри, обе англичанки, прекрасно понимали друг друга и очень сблизились. Ланни катал их на парусной лодке или на автомобиле, когда удавалось оторвать Рика от письменного стола. Дети весело играли с Марселиной под бдительным оком лучшей из гувернанток, которая была рада, что на вилле, наконец, поселилось хоть одно по-настоящему почтенное английское семейство.
Ланни живо интересовался книгой Рика; он читал его рукопись, по мере того как она создавалась, и спорил с ним об отдельных местах. Тезис Рика состоял в том, что сама природа как бы предназначила Европу к единству; этого требовали ее экономические и географические особенности, тогда как расщепление континента на множество маленьких, вечно воюющих между собой государств неизбежно вело к их общему обнищанию. Ланни считал единство неосуществимым, но когда он рассказал об этой идее Курту, то услышал в ответ, что Европа и была бы единой еще полвека назад, если бы не Англия, постоянная политика которой состояла в том, чтобы не давать ни одному народу добиться гегемонии и всегда создавать гегемону соперника: разделяй и властвуй — древняя формула. Рик надеялся видеть Европу социалистической, но, пройдя через голову Курта, эта мысль приобрела совершенно иной вид: единство — это очень хорошо, но организовать это единство и править Европой должен-гений белокурых голубоглазых арийцев.
Работа Рика была в самом разгаре, когда пришла присланная Генрихом Юнгом вторая часть «Мейн кампф». Курт прочел ее, но не пожелал говорить о ней ни с Риком, ни с Ланни. Зато немецкому профессору, как-то посетившему Бьенвеню, он заявил, что, несмотря на все ее очевидные недостатки, книга эта — откровение восставшего германского духа, и наговорил еще с три короба такой же мистики. Тогда Рик решил, что этой книге следует отвести какое-то место в его труде, и ознакомился с ней.
Он прочел Ланни те места в книге, где нацистский фюрер вещал о том, что властвовать над всем миром предназначено именно германскому народу. Вот для чего молодых голубоглазых арийцев — муштруют и дрессируют, вот для чего белокурые арийские женщины должны рожать младенцев! — Самый обыкновенный допотопный шовинизм, но немецкой марки, а не французской, — сказал англичанин, хорошо знавший историю. — Ни одного слова нового, всё перепевы — от первой страницы до последней.
— А его антисемитизм? — спросил американец.
— А ты забыл дело Дрейфуса? Всегда и везде одно и то же. Когда демагоги не знают, как разрешить проблемы эпохи, они сваливают вину с больной головы на здоровую и обвиняют во всем евреев, которые когда-то пользовались в своем ритуале козлами отпущения, а теперь сами оказались в их роли.
Ланни огорчали эти разговоры. Его домашнее Локарно, вопреки его надеждам, не налаживалось. Рик и Нина все больше и больше замыкались у себя во флигеле, а Курт — в студии; Рик и Курт оба усердно работали, и что же? Их произведения уйдут в мир только для того, чтобы вести друг с другом идеологическую войну. Много ли понадобится времени на то, чтобы эта война идей превратилась в более смертоносную войну?
II
Робби Бэдд возвратился из своей поездки в страну шейхов. Ланни и Розмэри поехали встречать его Марсель, и сын нашел, что отец загорел в пустыне и потолстел на пароходе. С Робби приехал Боб, Смит экс-ковбой и незаменимый человек для всяких «особых поручений». Боб С первым же поездом отправился дальше, в Париж, по важному делу, но отец Ланни решил провести несколько дней в Жуан-ле-Пэн, в своем экс-семействе или как еще его назвать? Робби был занимателен, как всегда: он рассказывал забавные истории о том примитивном мире, где ему пришлось побывать; он гордился Ланни и утонченной молодой особой, которую сын избрал себе в дамы сердца. Робби подчеркивал это так весело и непринужденно, что Розмэри, вообще-то говоря, недолюбливавшая американцев, отнеслась к нему, как к приятному свежему ветерку, внезапно подувшему с дикого Запада. Коннектикут — это ведь индейское название? А что, индейцы там еще есть?
Когда Робби остался с сыном наедине в парусной лодке, выяснилось, что у отца куча новостей. Во владениях Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл-Ко дела шли из рук вон плохо. Ни одна из постигших его там разнообразных неприятностей не была случайной. Одного, субъекта пришлось просто выставить, и Робби телеграфировал в Нью-Йорк, чтобы к нему в Париж выехал другой инженер. Робби подружился кое с кем из шейхов а Боб Смит окончательно покорил их, продемонстрировав такую стрельбу из пистолета, какой в Аравии еще не видывали. Робби рассказал, что шейхи предъявили компании новые денежные требования, причем, как выяснилось, мысль эта зародилась не под бронзовыми лысинами самих шейхов, — она была им внушена со стороны; иными словами, в этой пустыне было кое-кому заплачено со специальной целью — наделать неприятностей Робби Бэдду и его компаньонам.
— Кто же этим занимается? — спросил Ланни и Робби пояснил: — Это один из тех вопросов, которые нам с Бобом предстоит выяснить. Я носом чую, что дело обошлось не без Захарова.
— Не может быть! — воскликнул сын.
— По-твоему, он бы до этого не додумался? Но это старый трюк, а он знает их все.
— Да какой же смысл саботировать самого себя?
— Ему принадлежит целый ряд нефтяных промыслов, и он, пожалуй, непрочь бы прикрыть некоторые из них и выждать. А после огневой подготовки, как выражаются военные, он мог бы выкупить у нас все акции за бесценок.
— Говорят, его герцогиня умерла, и он очень расстроен ее смертью, — заметил Ланни простодушно.
— Конечно, он тоскует по ней; зато у него больше времени, чтобы строить всякие козни.
— А что ты думаешь предпринять?
— Еще не решил. Повидаюсь с ним, посмотрю, как он держится, тогда будет виднее.
III
Старый оружейный король обычно проводил зиму в Монте-Карло; он или бродил по широким аллеям парка, или сидел один на солнышке, углубившись в себя. Если к нему подходил кто-нибудь незнакомый и осмеливался нарушить его уединение, он рычал и огрызался так свирепо, что о старом сером волке ходили легенды. Он остановился в той же гостинице, в которой когда-то юный Ланни впутался в историю с его корреспонденцией: тринадцать лет прошло с тех пор, но самый богатый человек в Европе не мог забыть этой истории, и его голубые глаза всегда лукаво поблескивали, когда он видел молодого Бэдда.
Ланни и его отец явились в условленное время, и секретарь оружейного короля, офицер британской армии в отставке, проводил их в ту же самую гостиную. Они были поражены переменой, происшедшей в хозяине. Он весь точно ссохся, лицо его избороздили морщины, а надетая на нем зеленая атласная пижама была, видно, на целый номер больше чем следует; рукава прикрывали пальцы до половины, и Ланни невольно подумал: вот что значит — нет герцогини, некому присмотреть за его костюмом. Его седые усы и бородка стали как будто длиннее и растрепаннее; и тут сказывалось отсутствие человека, который напоминал бы ему, что их надо подстричь. Сердобольному Ланни он показался очень дряхлым и заброшенным.
Он был рад видеть Бэддов, они ведь знавали его жену, которую он боготворил. Он рассказал о своей тяжелой утрате, и некоторое время они говорили о покойной; Ланни именно так вспоминал бы о Мари де Брюин, и ему казалось, что старик, безусловно, искренен. Неужели он может произносить слова, полные такой скорби, и выслушивать в ответ слова сочувствия, а потом взять да и всадить собеседнику нож в спину? Робби утверждал, что отлично может и непременно всадит. Ланни решил, что за этим человеком стоит понаблюдать, а над этой проблемой — подумать. Хотя Ланни Бэдд жил в крайне развращенном мире, ему редко приходилось иметь дело со злодеями чистой воды, и он склонен был смотреть на них, как на больных. Или этот денежный король столько лет надувал людей, что не в силах быть честным даже тогда, когда он уже не в состоянии воспользоваться плодами своего надувательства?
— Итак, молодой человек, — начал Захаров, — говорят, вы тоже стали загребать деньги с тех пор, как мы в последний раз виделись? — Ланни был поражен этим замечанием, показывавшим, что старый паук следит за ним и собирает сведения. Едва ли операции Ланни сами по себе заслуживали того, чтобы ими интересовался человек, поставляющий оружие всей Европе.
— Вам это, конечно, показалось бы пустяком, сэр Базиль, — вежливо ответил Ланни. — Но я вполне доволен.
— В таком случае, возьмите меня в компаньоны, — заметил тот. — Вы обладаете секретом, который стоит дороже денег.
— Что ж, если у вас есть картины, которые надоели, я помогу вам отделаться от них.
— У меня их куча, и все мне надоели. Как и все на свете.
— Должно быть, вы слишком хорошо узнали ваших ближних, сэр Базиль, — заметил молодой философ, и старик с грустью признал, что, увы, да, а забыть эти жизненные уроки уже невозможно.
Он всегда говорил с Ланни в таком тоне. Крылась ли причина этого в своеобразных обстоятельствах их первого знакомства? Или старик решил, что именно таким способом можно скорее всего понравиться молодому идеалисту? Робби однажды высказал ту мысль, что преуспевающий мошенник реже всего бывает похож на мошенника. — Пожелай он заслужить твою благосклонность, он бы выведал, какого сорта люди тебе нравятся, и прикинулся бы именно таким. Поэтому не принимай захаровских речей слишком всерьез и не удивляйся, если он вдруг окажется поклонником науки или любителем искусства, или даже моралистом и пацифистом!
IV
Оба нефтяника погрузились в деловую беседу. Робби рассказывал о поездке в Аден; он даже намеком не обмолвился о своих подозрениях, а все неприятности приписал беспокойному нраву арабских шейхов. Он напомнил Захарову, что в свое время включил в состав компании и акционеров-англичан, рассчитывая, что это обеспечит ей, при надобности, защиту со стороны английского правительства.
— Верно, — согласился Захаров. — Но ведь вы знаете, какие сейчас времена. Правительства далеко не так охотно, как раньше, идут на риск и издержки, связанные с такой защитой.
— Американцы могут попасть в крайне неприятное положение, сэр Базиль. Мы имели все основания рассчитывать на ваше влияние…
— Мое влияние далеко не то, что было, мистер Бэдд: я старик и отошел от дел.
— Но у вас среди членов правительства много добрых друзей.
— Правительства нынче непрочны, и дружба, к сожалению, тоже. Когда порываешь деловые связи, очень скоро оказываешься в одиночестве.
Старый грек долго распространялся на эту тему: он смотрит крайне пессимистически и на собственное положение, и на современную действительность. В России утвердились большевики, и это оказывает самое отрицательное влияние на другие страны. — Такие документы, как письмо Коминтерна, — это не единственный случай, мистер Бэдд[36]!
Ланни молчал и слушал, как отец прощупывает позицию этой старой лисицы по вопросу о нефтяных рынках, ценах, перспективах, а также о том, возможно ли сделать то-то и то-то, чтобы убедить британское правительство в необходимости силами своего флота оказать нефтяникам поддержку в тех странах, на которые оно имеет мандаты от Лиги наций. Робби советовал Захарову съездить в Лондон и попытаться получить необходимые гарантии; но король вооружений ответил, что ему семьдесят шесть лет и его врач ни за что не разрешит ему такого путешествия зимой.
В заключение Робби заметил мимоходом, что кое-кто из его компаньонов разочарован перспективами, которые сулила Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл-Ко, и склонен отделаться от своих акций. Отец и сын с интересом ждали, что на это скажет старик. Захаров ответил, что эти лица, видимо, неправильно информированы, — в разных частях света замечаются признаки назревающих конфликтов, и, если разразится война, нефтяные акции наверняка взлетят вверх. Ланни сделал отсюда вывод, что Робби ошибся в своих подозрениях насчет Захарова, но когда отец с сыном уже уходили, старик уронил как бы случайно: если кто-нибудь из американцев действительно решит расстаться с частью своих акций, то он, Захаров, может быть, надумает купить. Ланни пришлось спешно менять свои выводы. Когда они уже сидели в автомобиле, отец сказал: — Видишь, как старый паук ткет свою паутину!
Последние слова Захарова были обращены к Ланни: — Приезжайте как-нибудь летом в Шато-де-Балэнкур взглянуть на мои картины. — И теперь Ланни спросил отца — Зачем я ему нужен?
— Постарается, по своему обыкновению, что-нибудь у тебя выведать. Будет расспрашивать, как я поживаю, что поделываю, и какие-нибудь сведения да выудит, так же как и я выуживаю у него. Он догадывается, что мы встревожены; но ты видишь — он сдержан и осторожен, не желает наживать себе врагов и если даже приберет к рукам наши акции, то сделает вид, что оказывает нам благодеяние. Вместе с тем, уже не раз кто-то делал попытки поджечь наши нефтяные промыслы.
— Разве это не причинит убытка самому Захарову?
— Главные богатства нефтяного района находятся в земле, куда огонь не может проникнуть. Но если пожаром уничтожены вышки и цистерны, то приходится снова мобилизовать большой капитал, и старик надеется, что на этом-то мы и сорвемся.
Ланни помолчал, затем проговорил: — Мне трудно смотреть человеку в глаза и при этом подозревать его в дьявольских кознях.
Отец насмешливо фыркнул — Да он такие козни строит уже пятьдесят лет! У него, наверно, есть десяток агентов, любому из которых он может сунуть сто тысяч франков и сказать: «Получите миллион, если промыслы сгорят». А потом он и думать об этом забудет.
Ланни решил про себя: «Слава богу, что я не занялся нефтью!», но, конечно, не высказал этого вслух — ни одной душе на свете не доверил бы он свои мысли. Он родился в кратере вулкана и все еще играл на его склонах, ловя ярких бабочек и плетя гирлянды из цветов; но он слышал глухой гул, ощущал запах серы и знал, что происходит в глубине.
V
Курт ежегодно давал концерты в «Семи дубах» и каждый раз он производил все более сильное впечатление на слушателей. В этом году его просили дирижировать в Ницце: будут исполняться его собственные симфонические произведения; это был первый успех Ланни в деле сближения между Францией и Германией, и он был счастлив и гордился музыкантом, которого поддерживал и выдвинул. Для Бьюти Бэдд это было ее личным торжеством, оправданием ее жизни. Пусть люди сплетничают как угодно, но много ли найдется женщин, которые помогли созреть двум гениям? Всякий раз, когда Золтан приходил с маклером покупать одну из картин Детаза, или когда критика отмечала классическую выдержанность молодого немецкого композитора, она чувствовала, что ее грехи преображаются в добродетели, и она немедленно ехала в город и заказывала себе новый вечерний туалет.
Приток немцев на Ривьеру все возрастал, и у Курта завелось что-то вроде светской жизни; с тех пор как он обрел новую надежду на будущее фатерланда, он стал охотнее встречаться с людьми. Он много говорил об Адольфе Гитлере и его движении; по мнению Ланни, это была самая настоящая пропаганда, но никто против этой пропаганды не возражал, так как это было нечто вполне респектабельное. Ланни заметил, что когда нацисты разговаривали между собой, то всегда о славной судьбе арийской расы, призванной править Европой; а когда их собеседники были иностранцы, на первый план выдвигалось ниспровержение красных. Этого желали те, кто обладал собственностью и прочным общественным положением, поэтому-то они и относились благосклонно к Муссолини и не могли вдоволь наслушаться рассказов о том, как он в Италии прихлопнул профессиональные союзы. Теперь они рады были слышать, что и у немцев нашелся предприимчивый и решительный человек, ненавидевший марксизм и не боявшийся бороться с ним любым оружием. Каждый в отдельности и все вместе заявляли: и нам тоже нужен кто-нибудь в этом роде.
Под влиянием Курта Бьюти понемногу превращалась в нацистку. Она старалась не показывать это сыну, но так как она набила себе голову соответствующими формулами и прониклась соответствующими чувствами, то время от времени неосторожные замечания невольно срывались с ее языка. Ланни слишком хорошо знал мать и понимал, что она не может не верить в то, во что верит ее возлюбленный; сын старался не ставить ее в неловкое положение и не вдавался в споры ни с нею, ни с Куртом. Теперь у него мало оставалось времени для его красных друзей. Он вынужден был говорить — Не приходите ко мне на дом, пожалуйста… Вы понимаете, моя семья.
Ланни с интересом наблюдал, как Розмэри относится к его причудам. Политику она понимала просто как вопрос карьеры для ее друзей, как способ получить, например, интересное назначение на благо империи в Африку, или Индию, или в Южные моря, или еще куда-нибудь в столь же отдаленное место. Это было очень важно для младших отпрысков знатных родов, ведь им предстояло самостоятельно зарабатывать себе на жизнь; у Розмэри было много таких знакомых, и время от времени она получала весть от кого-нибудь или о ком-нибудь из них и говорила Ланни: — Помнишь этого рыжего юношу, который так хорошо танцевал в «Плесе»? Он назначен секретарем при коменданте порта Галифакс, — или это был Гонконг или какое-нибудь другое место. Самая мысль о том, что можно тревожиться по поводу политических событий, не приходила в голову внучке лорда Дьюторпа: она твердо была уверена, что в Англии всегда будет существовать правящий класс и она и ее друзья будут принадлежать к нему. Ее даже забавляло, что Ланни знаком с красными агитаторами» зовет их по имени и дает деньги на социалистическую воскресную школу: ведь это так смешно и весело бывать в подобном месте и видеть, как чумазые мальчишки смотрят на тебя с обожанием. Раз Ланни, несмотря на все свои причуды, готов по первому ее слову одеваться как полагается и сопровождать ее на танцы, то пусть его считают красным. Она не возражает. Отчего бы ему и не быть красным, отчего бы ему вообще не делать все, что ему вздумается?
VI
В апреле пришло известие, что господин Мейснер слег — у него был сильный грипп; Курт очень встревожился и решил навестить его. Впервые за восемь лет он увидится с семьей не во время рождественских каникул. Бьюти очень хотелось поехать с ним, но он, конечно, не мог взять ее в Штубендорф, а Ланни не мог сопровождать его, так как ожидал Золтана с серьезным покупателем. С грустью отпустила Бьюти своего возлюбленного: ведь годы идут, и может ли она надеяться удержать его навсегда? Но все же попытаться — это ее право, твердила она себе. Разве он не создает здесь, подле нее, ценные художественные произведения? И разве это не так же важно для фатерланда, как создавать голубоглазых желтоволосых младенцев?
Мать решила посоветоваться с сыном, и сын сказал: — Тут уж ничего не поделаешь, дорогая, нужно все предоставить судьбе и примириться с тем, что будет. Помнишь, как ты старалась оторвать меня от Мари? Ты не можешь осуждать родителей Курта, если они будут поступать так же. Для них внук, конечно, важнее, чем самые замечательные музыкальные сочинения в мире.
Ланни был беспощаден, он подозревал, что у Курта на уме. В Германии назревают важные события, — по крайней мере, Курт так считает, — и он хотел бы быть их певцом, может быть даже — их вдохновителем. Если настанет день, когда он решит, что ему надо жить в фатерланде, что будет с Бьюти? Согласится ли она бросить дом в Бьенвеню? Захочет ли она, чтобы дочь Марселя жила в Германии? Рассчитывает ли она, что и Ланни поедет с нею? Какое сплетение неразрешимых вопросов!
Пришло письмо от Фредди, он писал, что папа купил яхту, она называлась «Дракон», но если Ланни не возражает, то ее назовут «Бесси Бэдд». Яхта стоит в Кильских доках на ремонте. Робины собираются в июле — августе совершить поездку вдоль берегов Норвегии, так как Фредди, без помощи свахи, нашел себе невесту и собирается жениться на очень интеллигентной еврейской девушке — студентке того же берлинского университета, где учится и он. Она будет приятной спутницей на яхте, так как у нее прелестное сопрано и целый сундук нот, и Ланни будет ей аккомпанировать, а без Ланни и его друзей будет очень скучно. Папа надеется, что поедут все, даже Марселина с гувернанткой. Папа предоставит приглашать гостей Ланни и его матери, они уж выберут подходящих.
Это предложение пришлось как нельзя более кстати и разрешало целый ряд проблем. Ланни отвезет Розмэри на автомобиле в Англию, она проведет май — июнь со своими детьми, а потом вместе с Ланни примет участие в поездке. К ним присоединятся Нина с Риком. Что касается Бьюти, то она согласилась, но потом заколебалась, вспомнив о Курте, который, конечно, не захочет принять участие в таком путешествии. Его отец поправлялся, и сын уже заводил разговор о возвращении на лето в Бьенвеню; но если Бьюти там не будет, он, вероятно, останется в Германии, и она может потерять его. Поэтому Бьюти решила не ехать и заняться маленькой Map сел иной, что, по мнению сурового Курта, являлось ее первой обязанностью.
— А вы, молодежь, поезжайте и веселитесь, — с грустью заявила Бьюти. Конечно, не легко ей было отказаться от мысли, что она — тоже «молодежь».
VII
«Бесси Бэдд» остановилась в гавани Рэмсгейт, неподалеку от устья Темзы. Она не дошла до Лондона, так как капитан заявил, что эти несколько миль по воде — самый опасный рейс в мире: столько здесь разных судов.
Яхта была стройная, легкая и белая, точно лебедь, — плод особого старания немцев показать, насколько их работа выше английской. Судно было построено после войны и снабжено дизельным мотором. Явились Ланни и Розмэри, затем Рик и Нина со своими пожитками, и владелец яхты уже готов был дать сигнал к отплытию, как вдруг пришла телеграмма из Жуан-ле-Пэн: «Согласны ли подождать меня? Буду самолетом. Бьюти».
Ланни, конечно, ответил, что согласны, и, рассчитав время, поехал в Кройдонскин аэропорт. Он знал, как обстоятельно Бьюти продумывает свои планы, знал, что одна мысль о самолете приводит ее в ужас и она никогда не летает. Он догадывался, что ее неожиданное решение вызвано какими-то особыми обстоятельствами.
Когда она вышла из кабины, ее лицо было мрачно. — В чем дело, дорогая? — спросил он. Она ответила — Курт женится.
Ему было так жалко Бьюти, что он тут же обнял ее, но она сказала: — Ничего, я справилась с собой. все обошлось. Забудем об этом.
Надо было предъявлять паспорт, пройти обычные формальности, а он знал, что ей будет неприятно, если чиновники увидят слезы у нее на глазах. «Беда бедой, а дело делом», — гласит мужественная английская поговорка, поэтому он стиснул ей руку и постарался избавить ее от всяких хлопот. Не успели они сесть в автомобиль, как Бьюти извлекла из сумочки письмо. Ланни взял его и начал читать:
«Дорогая Бьюти!
Сколько раз вы предсказывали, что когда-нибудь я напишу вам это письмо. Поверьте, оно мне далось не легко, но ваша доброта и здравый смысл послужат мне помощью.
Врач, лечащий моего отца, предупредил меня, что старик долго не протянет, и моя обязанность скрасить ему последние годы жизни. До сих пор он особенно не возражал против наших отношений, но, конечно, это было не то, чего он для меня желал, и сейчас он сказал мне об этом в такой форме, что я был не в силах ему противиться. Словом, дорогая Бьюти, я предполагаю жениться и, стало быть, не могу возвратиться в Бьенвеню.
Помня вашу доброту, я уверен, что вы будете рады, узнав, что молодая особа, которую выбрали мои родители, способна дать мне счастье. Ей девятнадцать лет, и хотя она не обладает вашей красотой, которая сводила всех с ума, но она принадлежит к тому типу женщин, который мне нравится; ее семья давно дружна с моей семьей, так что мои родители хорошо знают ее характер и данные для брака. Она кротка, добра, и, перед тем как написать вам, я сначала проверил и убедился в ее чувстве ко мне. Я надеюсь, что ваше дружеское отношение, которое вы мне столько раз доказывали на деле, поможет вам понять мое положение и невозможность отказаться от исполнения долга, который лежит на мне.
Вы хорошо знаете, что вам я обязан жизнью, и, верьте мне, я буду вам благодарен до гроба. Я никогда не забуду ни того счастья, которым вы дарили меня в течение восьми лет, ни вашей жизненной мудрости, ни вашей преданности. Но мои родители хотят для меня того же, чего вы хотите для Ланни, — чтобы у меня была семья, и нужно признать, что здравый смысл и традиции на их стороне. Я пишу это письмо, а на глазах моих слезы, и я знаю, что когда вы будете читать его — на ваших глазах тоже будут слезы. Покажите это письмо Ланни и попросите его, чтобы он простил меня и разрешил всегда вспоминать о нем, как о нежно любимом брате. Объясните, как найдете лучше, все это Марселине, и пусть она останется навсегда моей приемной дочерью и любимой ученицей. Я надеюсь, что мы не станем друг другу чужими и что вы найдете то счастье, для которого вы созданы и которое вы заслуживаете.
Прощайте, дорогая Бьюти. Отныне ваш брат и сын Курт»
— Пожалуйста, никому ничего не говори, — приказала Бьюти, стискивая руки. — Я вовсе не хочу портить всем удовольствие. Я почувствовала, что мне надо переменить обстановку, и приехала.
— И отлично сделала! — воскликнул сын. — Я очень рад, и остальные тоже будут рады.
— Все равно, этот разрыв вечной угрозой висел надо мной, так уж лучше конец. — Она не совсем была уверена, что это лучше, но старалась себя убедить.
Ланни принялся рассказывать о людях, с которыми встречался в Лондоне, о пьесах, которые смотрел, о выставке. Сезон был веселый; страна приходит в себя после всеобщей стачки, англичане опять начали наживаться. Время от времени он видел уголком глаза, что мать смахивает слезу, но притворялся, что не замечает. Ведь ее поджидали восемь добрых друзей, а дружба всегда была для нее эликсиром жизни.
— А что я скажу им, Ланни, — почему я приехала?
— Скажи, что не могла отказаться от удовольствия покататься на яхте. Только постарайся, чтобы глаза у тебя не были красные.
— Разве они красные? — и она вытащила из сумочки зеркальце. Теперь Ланни знал наверное, что, как ни тяжело ее горе, она его переживет.
VIII
«Бесси Бэдд» вышла в море, унося свою тезку и остальных пассажиров, твердо решивших быть счастливыми и усердно осуществлявших свое решение, насколько это возможно в нашем несчастном мире.
Живописные скалистые берега, темно-синие воды, крутые утесы! Яхта шла на север и достигла полярного круга, где в середине лета не бывает ночей. Ланни читал в «Антологии английских поэтов» строки: «Там, где грохот Лофотена заглушает рев китов», — но до сих пор ему не удавалось узнать, кто или что такое этот Лофотен. Теперь он, наконец, узнал, что это группа островов, часто посещаемая рыбаками, однако он не нашел там никого, кому довелось бы встретить «ревущего кита».
Яхта зашла за продовольствием в маленький норвежский порт Нарвик, куда привозили шведскую железную руду в особых, опрокидывающихся товарных вагонах и где день и ночь, будя гулкое эхо, бился о тесные берега фиорда грохот тяжелых глыб, соскальзывавших в трюмы судов. Приезжие были обыкновенные смертные, не одаренные ясновидением, поэтому они и не слышали иных звуков: ни воя снарядов, ни грохота авиабомб, ни взрывающихся полотнищ белого пламени, ни криков умирающих, ни плеска волн, когда они смыкаются над тонущими во мраке кораблями. Подожди еще несколько лет, о стройная белая «Бесси Бэдд», и возвращайся тогда опять к грохочущему Лофотену!
Яхта также зашла отдохнуть в гавань воздвигнутого на болоте великого города дворцов и соборов. Путешественники заблаговременно запаслись визами, но оказалось, что нужно пройти еще целый ряд формальностей. В эти дни не слишком много яхт подплывало к петровскому «окну в Европу», и перегруженным работой, недоверчивым революционерам трудно было представить себе, что есть на свете люди, не имеющие других занятий, как плавать из одного порта в другой на судне, которое могло бы вместить ребят целой школы или больных целого санатория.
В конце концов иностранцы получили разрешение сойти на берег и тратить свою «валюту» в новом государстве рабочих.
Путешественники осматривали, что кому нравилось, точнее, что кого интересовало. Из старших кое-кто бывал в этом городе в царское время, и теперь они со вздохом вспоминали тогдашнюю роскошь и разгульное веселье статных и элегантных офицеров, оживленное движение, магазины, пышные зрелища. С их точки зрения, город представлял собой сплошные трущобы.
Но перед молодежью открывался новый, неисследованный мир. Так как они знали всего лишь несколько русских слов, то пользовались услугами гидов — молодых женщин, которых прикомандировывали к туристам. Эти молодые женщины были пламенными пропагандистками, они относились покровительственно к гостям из рядов буржуазии, а почувствовав антагонизм, немедленно затевали дискуссию; но, если вы их называли «товарищ» и вам удавалось внушить им доверие, они готовы были водить вас по городу шестнадцать часов в сутки, показывая ясли и детские сады, стадионы и фабрики-кухни, поликлиники и лаборатории и все те чудеса нового мира, который они строили с такой радостью и гордостью. Для них это было «будущее», как оно было будущим для Линкольна Стефенса девять лег назад, и это будущее жило и действовало, как сумел в свое время увидеть Стефенс. Возникали гигантские заводы, и рабочие учились руководить ими; запруживались реки, строились мощные электростанции — все это было общественной собственностью, которой каждый по-хозяйски гордился.
IX
Между обеими группами туристов постепенно нарастал конфликт. Бывшая баронесса Софи Тиммонс отыскала семью своих старых друзей; некогда они принадлежали к сливкам плутократии, а теперь были выселены из своего дворца, ютились в одной комнате и бедствовали. И вот этот город казался Софи кошмаром, из-под власти которого она всеми силами стремилась вырваться. Она, ее приятельница Марджи и их кавалеры возвращались в гостиницу, садились за обильный, но не особенно изысканный обед и обменивались новыми горестными впечатлениями. — Ах, уедем скорее отсюда! — восклицали они с каждым днем все громче и громче.
Сначала предполагалось, что яхта посетит финские порты, а затем двинется в обратный путь по водам Ботнического залива. Однако теперь молодежь заявила: — Хорошо, но только без нас! Мы хотим посмотреть совхозы и еще много кой-чего интересного, а потом мы догоним вас в Хельсинки.
Так и условились: доволен был и Ланни, ибо в Ленинграде имелась одна из величайших в мире сокровищниц искусства — Эрмитаж, и он готов был целыми днями бродить по его огромным залам. Правда, Розмэри не так уж сильно увлекалась живописью, но она решила остаться с ним, так как знала, что иначе ей придется вместе с Бьюти учить мамашу Робин играть в бридж.
Когда обе группы, наконец, воссоединились, стало ясно, что на яхте «Бесси Бэдд» произошел раскол. Дело не доходило до открытой войны, ибо все пассажиры были люди благо-воспитанные, но когда буржуазия, говоря о Советском Союзе, называла его трущобой, интеллигенция спрашивала: знают ли эти высокомерные господа, что такое трущобы? Видели они их в Лондоне, Берлине и Париже? А когда буржуазия интересовалась, что же общество выиграет, если всех равнять по самому низкому уровню, следовал ответ, что в капиталистических странах трущобы — неотъемлемая часть их строя, а между тем в благоденствии Советского Союза, когда оно будет упрочено, примут участие все. Подобные дебаты происходили тогда во всех уголках земного шара; то «будущее», которое намеревались построить красные, всюду служило яблоком раздора, и здесь на борту яхты был только один выход, чтобы молодое поколение вело свои беседы на одном конце палубы, а старшие играли в бридж на другом конце.
Это испортило поездку и отравило удовольствие хозяину и хозяйке. Иоганнес принимал создавшееся положение не жалуясь, однако ему пришлось расстаться со своей мечтой — воспользоваться этим стройным белым судном для приобретения и закрепления благосклонности привилегированного класса. Для этого ему следовало бы оставить дома своих обожаемых мальчиков и их жен, а тогда все удовольствие было бы испорчено и для мамы, которая предпочитала не расставаться со своими сынками, какие бы радикальные взгляды они ни исповедовали. В конце концов, кое-что можно было сказать и в их защиту: жить в капиталистических трущобах не очень-то весело, папа сам пусть вспомнит. Он обсудил вопрос с Ланни, прогуливаясь взад и вперед по палубе в одну ветреную ночь, и единственное, что молодой человек мог предложить владельцу яхты «Бесси Бэдд», — это стать последователем новых взглядов и предоставить стройное белое судно для нуждающихся в отдыхе пролетариев. Словом, плавучий «парк культуры и отдыха»!