ГЛАВА ПЕРВАЯ
Гордость и предрассудки
I
Ганси приехал в Нью-Йорк и выступил в Карнеги-холл. Оповещенная заранее, Бесс добилась у родителей обещания поехать на концерт. Да и как могли они не поехать, если принять в расчет существование фирмы, известной в Европе и Америке под именем «Р и Р»? С братом должен был приехать и Фредди, так что Эстер оставалось одно — спрятать подальше свою гордость и свои предрассудки и оказать внимание сыновьям человека, столь ценимого ее мужем. Бэдды сидели у всех на виду, в первых рядах, откуда им было очень хорошо видно, как кланяется молодой скрипач, как меняется выражение его лица; хочешь, не хочешь, а надо было признать, что он имеет большой успех; когда замерли последние ноты бурного финала скрипичного концерта Чайковского, публика поднялась с мест и разразилась громом рукоплесканий; исполнителя вызывали без конца; слушатели не хотели признавать отказов дирижера и заставили Ганси играть на бис. И вот он стоит на эстраде один, высокий, стройный, и играет andante из баховской сонаты для скрипки, сдержанно, сурово и благоговейно.
Что произошло потом, об этом Ланни узнал из писем Ганси и Бесс, а впоследствии — из их собственных уст. Рассказывал ему также Робби — это было для них всех важное событие, в нем переплелись драма и комедия. Бесс, возвращаясь домой с родителями — в их ушах еще стоял шум оваций, — заявила, что выходит замуж за этого молодого еврея. Как Робби рассказывал сыну, ни он, ни жена не были удивлены, ибо Эстер сообщила ему об экстравагантном поведении дочери в Париже, и они уже обсуждали эту неприятную возможность. Ганси и Фредди выросли на глазах у Робби, он был о них очень хорошего мнения, — да и, в конце концов, Бесс могла ведь сделать гораздо худший выбор; но, щадя чувства жены, Робби согласился, чтобы она сделала попытку отговорить дочь, если только ее можно отговорить.
Для матери все это было неслыханным унижением, тем большим, что она не осмеливалась высказывать свои чувства до конца. Против молодо-го скрипача ничего нельзя возразить, кроме того, что его отец родился в еврейском гетто, в хибарке с глиняным поло-м; никто бы и не знал об этом, если бы тот, по прямоте характера, не рассказывал сам. Ходят слухи, что мамаша Робин отнюдь не подготовлена для светской карьеры, но она живет в Берлине и, вероятно, никогда в Америку не приедет. Когда Эстер сказала, что не хочет терять дочь, выдавая ее за иностранца, Бесс возразила, что Ганси будет, вероятно, приезжать каждый год в Америку, в концертное турне. Играть на скрипке — такое же интернациональное занятие, как и продавать оружие.
Единственное серьезное возражение, которое могла выставить мать, — это молодость влюбленных: в таком возрасте люди еще сами себя не понимают. Разве Бесс не говорила, что лучше сначала окончить колледж, а уж потом думать о замужестве? Бесс ответила, что поступит в другого рода колледж, она узнала о нем от Ланни; оказывается, можно самой читать книги и учиться всему, чему захочешь. А кроме того, она будет совершенствоваться в игре на рояле, чтобы аккомпанировать Ганси.
II
Хуже всего было то, что Бесси Бэдд уже достигла брачного совершеннолетия и знала это; она наводила справки, и где же — в Ньюкаслской публичной библиотеке! Там она удостоверилась, что ей и ее молодому гению достаточно переплыть на пароме через Гудзон и их, без всяких околичностей, обвенчают в несколько минут. Это она и осмелилась предложить родителям, щадя, видите ли, их чувства: пусть ее соединит с возлюбленным в заплеванном полицейском участке Хобокена какой-нибудь судья или проповедник из Уихокена, в потертом сюртуке и засаленном галстуке!
Бесс собиралась жить с Ганси в Германии, стало быть, ее семье не придется близко соприкасаться с презренными евреями. А Ньюкасл скоро оправится от этого удара, «с глаз долой — из сердца вон», заявила внучка пуритан. Традиционная свадьба, по ее мнению, слишком «театральна», она предпочитает начинать свою замужнюю жизнь без всей этой помпы — и без традиционного риса в волосах. С оптимизмом очень юных созданий она нисколько не сомневалась, что Ганси будет зарабатывать к учу денег, но они не намерены тратить их на себя, а будут помогать «рабочим». Она уже пользовалась терминами красных, вместо того чтобы сказать «бедным», как выразилась бы Эстер. Видимо, оба влюбленных успели сделаться «розовыми»!
Поразительные вещи происходили в душе этой восемнадцатилетней девушки; мать была ошеломлена, она словно сейчас только проснулась и обнаружила, что совсем не знает собственной дочери. Гордая Эстер не могла сдержать слез.
— Как ты могла так поступить со мной!
Девушка ответила: — Вот видишь, мамочка, ты делаешь так, что совершенно невозможно быть с тобой искренней.
— Что именно я делаю? — спросила мать, ибо копание в своей душе и постоянная самопроверка — черта, присущая всем пуританам.
— Ты такая строгая, — пояснила дочь. — Ты всегда знаешь точно, что хорошо для каждого, но ведь люди могут совершенно не хотеть этого. Когда я услышала, как Ганси играет на скрипке, я сразу поняла, чего я хочу, но я знала также, что если я тебе скажу — ты будешь мучиться и меня замучишь; ведь когда я что-нибудь решу, это так же твердо, как и у тебя; зачем же я буду доставлять тебе страдание, раз это не поможет ни тебе, ни мне? — Бесс говорила с жаром, у нее слишком много накопилось в душе.
— Ведь ты даже не знаешь его! — воскликнула мать.
— Если бы ты понимала музыку, мамочка, ты бы поняла, что я отлично его знаю.
— Но ведь это же романтический вздор!
— Мамочка, ты как человек на очной ставке: он выдает себя, не сознавая, что говорит. Ты заявляешь, что не веришь в музыку, как средство общения. Ты можешь с таким же успехом сказать, что двое людей, говорящих по-китайски, не могут общаться между собой. Если ты — их не понимаешь, то это еще не значит, что и они не понимают друг друга.
И еще сказала дочь пуритан: — Я думаю, среди публики было, по крайней мере, несколько сот женщин, воображавших, что они влюблены в твоего скрипача!
— Конечно, — ответствовала внучка пуритан, — они и были влюблены. Но получит его только одна, и я — эта счастливица!
III
В конце концов пришли к компромиссному решению. Эстер готова была любой ценой купить отсрочку; она надеялась, наперекор рассудку, что дитя одумается. Она упрашивала ее отложить свадьбу на четыре года и сначала окончить колледж; затем сократила этот срок до года. И, наконец, согласилась на шесть месяцев.
Бесс сказала: — Ты жалуешься, что я не знаю Ганси. Хорошо, я откладываю свое счастье еще на шесть месяцев, но зато я, конечно, имею право свободно встречаться с моим женихом, как со всяким другим приличным молодым человеком.
Против этого трудно было спорить. Без сомнения, светской обязанностью Эстер было пригласить молодых Робинов в Ньюкасл; этого желал и Робби, он даже мог настаивать на этом по деловым соображениям. Но в ту самую минуту, как Эстер согласилась на эту уступку, она отдала себя во власть ее неминуемых последствий.
Когда светская женщина, принадлежащая к лучшему обществу, приглашает кого-нибудь к себе погостить, гость становится в некотором роде «особой», и престиж хозяйки требует, чтобы общество соответственно относилось к нему. Таким образом, Эстер предстояло выдвинуть этих двух иностранцев. Ну что ж, Ганси — знаменитость, озаренная блеском своего выступления в Нью-Йорке. Если взяться умело, нью-йоркские газетные рецензии будут перепечатаны в ньюкаслской «Кроникл», и все в городе будут сгорать от любопытства. Ганси даст концерт, и Бэдды будут блистать на нем в роли покровителей искусства. Да, надо уметь делать из несчастья добродетель!
Ганси с радостью согласился дать благотворительный концерт в большом зале Ньюкаслского клуба. Зал был набит до отказа, люди платили за то, чтобы сидеть на складных стульях под окнами, за то, чтобы слушать стоя.
Публика аплодировала без конца, и Ганси несколько раз играл на бис.
IV
Результаты этого дебюта оказались чрезвычайно забавными; Ланни собрал сведения из разных источников и составил себе ясную картину. Оказалось, что его мачеха пала жертвой начатой ею же самой кампании — или, быть может, всепокоряющей силы гения, которого она решила выдвинуть. Прежде всего выяснилось, что совсем не так просто иметь в доме гения. Ганси спросил очень робко, можно ли ему упражняться дома, причем, со свойственной ему необычайной деликатностью, он добавил, что и помышлять об этом не посмеет, если это может кого-нибудь обеспокоить; но» Эстер заявила, что нет, нисколько, пожалуйста! Выяснилось, что он привык работать по шесть-семь часов в день и даже понятия не имеет о том, что такое отдых. Он сказал, что будет играть в своей комнате и закрывать дверь; но, видимо, не полагалось так обращаться с гением, и Эстер ответила: пусть играет в гостиной, где ему может аккомпанировать Фредди или еще кто-нибудь.
И вот каждое утро начинались эти стенания и вопли, эти взвизги и скрежеты, и не только утром — они продолжались всю вторую половину дня, так что дом начинал дрожать от накатывающих волнами звуков. Казалось, живешь на маяке над бурным океаном, но этот бурный океан менялся каждое мгновение, — это была живая человеческая душа. Невозможно было не поддаться этим впечатлениям, хотя бы только впечатлению колоссальной работы — физической работы, умственной работы, духовной работы. Невозможно было устоять перед ее воздействием, привыкнуть к ней, не замечать ее, ибо едва вы успокаивались, как уже применялся новый метод атаки на ваше сознание, — звуки бросались на вас, хватали, трясли. В них были все ангелы неба и все демоны преисподней, кто именно — это зависело от вашего подхода; но так или иначе они не давали вам покоя.
Множество людей жаждало познакомиться с молодым гением, в том числе любители редкостей и охотники за знаменитостями — люди, которые не имели никакого права переступать порог Бэддов и которых необходимо было отшить. Но были и другие, еще более удивлявшие Эстер: люди ее круга, которые почему-то считали, что она должна быть в восторге оттого, что у нее гостит этот еврейский юноша. Ей пришлось устроить в его честь прием и допустить всех допустимых лиц, а они всячески расхваливали его и выражали надежду услышать еще раз.
V
Робби Бэдд обладал живым чувством юмора, он знал весь город, знал и людей своего круга. Он очень смешно описывал войну, которая разгорелась из-за этих двух залетных птиц или, лучше сказать, этих певчих птиц, — он называл их и так, и этак, смотря по настроению. Старшие из племени Бэддов приходили предостеречь Эстер и его самого насчет угрожающей опасности: как бы в старинной гордой семье из Новой Англии не завелось курчавое потомство. Дедушка Сэмюэл — ему было уже под восемьдесят — послал по этому случаю за сыном и смягчился лишь тогда, когда сын заверил его, что прекрасный пастушок из древней Иудеи — не наглый авантюрист, а сын одного из богатейших людей Германии — дай бог, чтоб у кого-нибудь из Бэддов было столько денег!
Эстер лелеяла наивную надежду, что ей хоть на эти шесть месяцев удастся сохранить планы дочери в секрете, но уже через три дня весь город только и говорил о молодой паре. Ужасно, но что поделаешь! Всякому, кто видел молодую девушку в присутствии ее гения, тотчас все становилось ясно, а тут еще приятельницы Бесс, которые так и впивались глазами в обоих, и приятели Бесс, которым она прежде дарила хоть немного внимания, а теперь никакого. Ньюкасл, конечно, город, но мирок, в котором вращались Бэдды, имел все черты захолустной деревушки, и Ланни по опыту знал, как легко с помощью телефона распространяются всякие сплетни и слухи среди многочисленных знакомых.
Забегали приятельницы Эстер расспросить, что случилось. Светский кодекс давал ей право врать напропалую, а приятельницам — право утверждать, что она врет; они так и делали, употребляя только более вежливое выражение «сочиняет». Они говорили: если она до сих пор не знает, что происходит с ее дочерью, так ей следует узнать; а выйдя от нее, затевали спор, становились на ту или другую сторону и вовлекали в спор весь город. Робби говорил, что на языке дипломатов это называется «пустить пробный шар»: они с Эстер, ни в чем не признаваясь, получили возможность предугадать, как отзовутся их знакомые на готовящееся событие.
VI
Но окончательно Эстер была сражена собственной дочерью: теперь, когда девушке не надо было таиться от матери, ее чувства стали до прискорбности очевидны. Если Ганси упражнялся — ее клещами нельзя было вытащить из дому, она желала одного: сидеть в уголке и слушать, не упуская ни одной ноты. Да, она обещала ждать шесть месяцев, но теперь она объяснила, что именно она намерена делать в течение этих шести месяцев: пригласить самого лучшего учителя музыки, какого только можно будет найти, и целыми днями упражняться на рояле. Она поставила перед собой ту цель, которую ей подсказал Ланни, — научиться свободно читать любой музыкальный текст и играть с листа. Когда она этого добьется, она станет аккомпаниатором мужа и будет ездить с ним во все турне.
Было совершенно ясно, что она так и сделает, и матери предстояло жить шесть месяцев на маяке среди бушующего океана, иначе пришлось бы разрешить восемнадцатилетней девочке снять где-то в городе помещение, взять напрокат рояль и бегать туда. Величественные и властные музы призывали Бесс, как призывал младенца лесной царь в балладе Гете. И Робби сказал жене:
— Похоже на то, что мы потерпели поражение!
Вопрос так и оставался нерешенным до самого кануна того дня, когда молодые Робины должны были уезжать. Бесс вошла к матери в комнату, опустилась перед ней на колени и разрыдалась:
— Мамочка, какое ты имеешь право обкрадывать мою жизнь?
— Что ты говоришь, дорогая?
— Разве ты не видишь, какую ответственность ты берешь на себя? Ты сажаешь меня под замок и выгоняешь моего жениха, точно он преступник! Неужели ты не понимаешь, что если с Ганси что-нибудь случится, я никогда не прощу тебе? Никогда, — никогда, до самой смерти!
— Ты боишься, что его кто-нибудь отобьет у тебя?
— Такая мысль мне и в голову притти не может! Но вдруг он заболеет, попадет в автомобильную катастрофу или вдруг пароход пойдет ко дну?
— Твое решение в самом деле так твердо, дочь моя?
— Сказать, что этого не будет, все равно, что убить меня.
— Но чего же ты хочешь?
— Ты прекрасно знаешь чего, мамочка. Я хочу завтра обвенчаться с Ганси…
Несколько мгновений мать сидела неподвижно, сжав губы, и ее руки, лежавшие на плечах дочери, дрожали. Наконец она сказала: — Мог бы Ганси остаться здесь еще на неделю или две?
— Ну, конечно, мамочка, если ты его попросишь!
— Хорошо, я попрошу его, и мы все устроим прилично здесь дома, в присутствии нескольких друзей и членов семьи.
Бесс отерла слезы, и дуэт скрипки и рояля, звучавший настроениями Il i Penseroso, «рожденными от Цербера и полночи чернейшей», сменился, словно по волшебству, настроениями из другого стихотворения Мильтона, Allegro, составляющего пару с первым. Казалось, хороводы нимф проносятся по комнатам и лестницам дома Бэддов, щедро раздавая свои счастливые дары, шутки и молодое веселье.
VII
Телеграмма, извещавшая Ланни об этих событиях, пришла за несколько дней до смерти Мари и вызвала на ее измученном лице улыбку. Ланни телеграфировал после похорон, что возвращается в Жуан-ле-Пэн, и пригласил Ганси и Бесс заехать туда во время их свадебного путешествия. И вот чета новобрачных прибыла в Жуан-ле-Пэн, излучая счастье, словно мощная радиостанция. Лучше их приезда ничего нельзя было придумать для Ланни, находившегося в состоянии глубокой подавленности. Курт, делавший попытки писать для всех инструментов, тоже обрадовался приезду скрипача-виртуоза, который будет жить тут же рядом. Композитор извлек свои оркестровые произведения, и уже опубликованные и еще не законченные, — он играл их с Ганси и обсуждал с ним технические детали аранжировки. Он был очень польщен, когда Ганси расхвалил его композиции, и подолгу упражнялся на рояле, чтобы аккомпанировать молодому скрипачу.
В довершение Курт заявил, что раз Бесс хочет учиться играть на рояле, он поможет ей: но только, если это действительно серьезно, без глупостей. Бесс обрадовалась предложению, и было ясно, что молодая пара застрянет в Бьенвеню надолго.
Напрасно было бы пытаться скрыть от Бесс истинные отношения между Куртом и матерью Ланни, поэтому Бьюти рассказала ей все, даже то, что Курт был когда-то тайным агентом германского правительства: ведь с тех пор прошло семь лет, и эта тяжелая история уже отошла в прошлое. Бесс находилась в таком настроении, что готова была увлечься любым романом; ей казалось, что ее посвящают в la vie intime[34] Европы, и она мало задумывалась над тем, как ослабевают нити, связывающие ее с матерью и с тем миром, в котором жила ее мать, и крепнут новые, связывающие ее с тем миром, который целые четверть века стоял перед Эстер, как угрожающая туча на горизонте.
VIII
В уютном гнездышке Бьенвеню имелось все для беззаботной жизни, для семейного счастья; лишь бы только мир оставил это гнездышко в покое! Но в мире существовали нищета и страдания, они то и дело стучались в ворота, в сердце и совесть живших здесь людей. Невозможно построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой; невозможно самой громкой музыкой заглушить стоны страдающего ближнего.
От Жуан-ле-Пэн не было и сорока миль до итальянской границы; а по ту сторону происходило насильственное рождение «нового социального строя». Нравился он вам или нет, но равно-душным к нему вы не могли оставаться. Бенито Муссолини был провозглашен il Duce di Fascismo[35], и вы были вынуждены или поклоняться ему, или жаждать его свержения.
Водворилось царство террора, тысячи людей искали спасения в бегстве, пробирались во Францию по диким горным тропам или под покровом ночи пускались в море на гребных лодках. Беженцы приезжали голые и босые, так как бежали, в чем были, и их одежда нередко успевала превратиться в лохмотья; на многих были следы избиений, многие были изувечены или ранены пулями. Они невольно пробуждали жалость, они взывали о помощи во имя того дела, которому посвятили жизнь, — дела справедливости, правды, человеческого достоинства. Они обращались к Ланни Бэдду, так как он ведь был другом Барбары Пульезе и открыто защищал Матеотти; они обращались к Раулю Пальма, как руководителю социалистических рабочих кружков, а Рауль опять-таки шел к Ланни, ибо что могла сделать кучка бедняков-рабочих со всей этой массой нуждающихся в помощи? Ланни жил в роскошном доме, было известно, что продажа картин приносит ему огромный доход, и разве мог он оставаться равнодушным к стонам этих героев, этих святых мучеников новой религии человечества? «Ибо я был голоден, и вы не накормили меня. Жаждал, и вы не напоили меня. Был наг, и вы не одели меня. Был бездомен, и вы не приютили меня!»
Соотношение сил в Бьенвеню изменилось. Больше не было Мари, которая всегда являлась главной союзницей Бьюти; вместо нее здесь были Ганси и Бесс, а они в этом отношении оказались еще хуже Ланни. Дайте Ганси и Бесс волю, они просто распахнут настежь ворота виллы и превратят ее в убежище для жертв фашизма; они уложат всех этих бывших редакторов и членов парламента на складных койках посреди гостиной, а у дверей кухни выстроится очередь за хлебом.
Так как они были здесь в гостях, то ничего не могли устроить в этом роде; ню они раздавали все свои деньги, а потом телеграфировали родителям, чтобы те выслали еще, и рассказывали им в письмах самые ужасные истории о насилиях черной реакции. Родители не верили в эти истории, так как в газетах и журналах, которые они получали, Муссолини изображался как великий современный политический деятель, демонстрирующий перед всем миром те способы, какими можно освободиться от нависшей над ним красной угрозы.
Хуже всего было то, что эти молодые идеалисты оказывали моральную поддержку всегда слишком податливому Ланни. Они внушали ему свои идеи, они заражали его своей пылкостью. Для этой экзальтированной парочки так называемая «социальная справедливость» являлась аксиомой, чем-то бесспорным; они считали само собою разумеющимся, что все хорошие люди должны, подобно им, находить ужасным все, что сейчас делается в Италии.
Бедная Бьюти чувствовала себя в положении первых поселенцев на ее родине в Новой Англии, — целые орды новых и гораздо более опасных индейцев шныряли за стенами ее маленького блокгауза и пускали отравленные стрелы пропаганды в души любимых ею людей.